– Сказал: не беспокойся! Мамаши и не догадаются. Я спрошу так, между прочим.
– Как ты спросишь?
– Я даже не спрошу, а так это, безразлично скажу: ваш Игорь собирается приехать к вам…
– А зачем?
– Помыться в бане.
– Кто тебе поверит?
– Ага! Тогда я скажу так: он должен приехать в Москву за книгами.
– Это ничего.
– Ну вот, – продолжал Генка, – а если он в Москве, то мамаша скажет: «Ведь он уже дома». А я скажу: «Да? Удивительно! Значит, он меня опередил». Потом спрошу: «А где он?» Она скажет: «Играет на заднем дворе». Тогда я вежливо попрощаюсь, выйду на задний двор и закачу этому Игорю такую плюху, что он подпрыгнет до четвертого этажа.
– Драться, пожалуй, не надо, – заметил Слава.
– Драться, конечно, не надо, – согласился Миша, – но проучить их придется. Я сам бы поехал, но… – он презрительно посмотрел на Славку, – не на кого лагерь оставить. Пусть уж едут Генка и Бяшка.
Бяшка вдруг объявил:
– Я, конечно, поеду, но предупреждаю: если Генка заставит меня таскать мешок, а сам будет своим портфелем размахивать, то я все брошу и уеду! Вот! Прямо заявляю!
– Когда я заставлял тебя одного таскать?! – с негодованием возразил Генка.
– Всегда заставляешь! – закричали все, кто ездил с Генкой за продуктами.
– Спокойно! – сказал Миша. – Таскать будете одинаково. Только не проспите поезд. А мы завтра отправимся в деревню. Пора уже клуб закончить.
Некоторое время все сидели молча, усталые после забот и треволнений сегодняшнего дня.
Костер горел ярким пламенем. Сухие ветки трещали в огне. Искры взвивались в воздух и пропадали в темной вышине ночи.
– Тише! – прошептала вдруг Зина.
Все замолчали и обернулись к лесу.
Хрустнула ветка… Зашелестели листья деревьев, точно слабый ветерок пробежал по ним… Послышался чей-то вздох…
Миша сделал рукой знак всем сидеть на месте, поднялся и замер, вглядываясь в темный лес, прислушиваясь к странным звукам…
Неужели Игорь и Сева наконец вернулись?
– Как ты спросишь?
– Я даже не спрошу, а так это, безразлично скажу: ваш Игорь собирается приехать к вам…
– А зачем?
– Помыться в бане.
– Кто тебе поверит?
– Ага! Тогда я скажу так: он должен приехать в Москву за книгами.
– Это ничего.
– Ну вот, – продолжал Генка, – а если он в Москве, то мамаша скажет: «Ведь он уже дома». А я скажу: «Да? Удивительно! Значит, он меня опередил». Потом спрошу: «А где он?» Она скажет: «Играет на заднем дворе». Тогда я вежливо попрощаюсь, выйду на задний двор и закачу этому Игорю такую плюху, что он подпрыгнет до четвертого этажа.
– Драться, пожалуй, не надо, – заметил Слава.
– Драться, конечно, не надо, – согласился Миша, – но проучить их придется. Я сам бы поехал, но… – он презрительно посмотрел на Славку, – не на кого лагерь оставить. Пусть уж едут Генка и Бяшка.
Бяшка вдруг объявил:
– Я, конечно, поеду, но предупреждаю: если Генка заставит меня таскать мешок, а сам будет своим портфелем размахивать, то я все брошу и уеду! Вот! Прямо заявляю!
– Когда я заставлял тебя одного таскать?! – с негодованием возразил Генка.
– Всегда заставляешь! – закричали все, кто ездил с Генкой за продуктами.
– Спокойно! – сказал Миша. – Таскать будете одинаково. Только не проспите поезд. А мы завтра отправимся в деревню. Пора уже клуб закончить.
Некоторое время все сидели молча, усталые после забот и треволнений сегодняшнего дня.
Костер горел ярким пламенем. Сухие ветки трещали в огне. Искры взвивались в воздух и пропадали в темной вышине ночи.
– Тише! – прошептала вдруг Зина.
Все замолчали и обернулись к лесу.
Хрустнула ветка… Зашелестели листья деревьев, точно слабый ветерок пробежал по ним… Послышался чей-то вздох…
Миша сделал рукой знак всем сидеть на месте, поднялся и замер, вглядываясь в темный лес, прислушиваясь к странным звукам…
Неужели Игорь и Сева наконец вернулись?
Глава 7
Васька Жердяй
Но это были не Сева и не Игорь…
К костру подошел Васька Жердяй, высокий парнишка в белой рубахе и узких холщовых штанах, едва прикрывавших острые, худые колени. Прозвали его Жердяем, потому что был он высок для своих лет, очень худ и тощ. Он жил с матерью и старшим братом Николаем на самом краю деревни, в полуразвалившейся избушке. Отец его погиб в германскую войну.
Жердяй больше других деревенских ребят дружил с комсомольцами. И они любили его. Он был добр, услужлив. Правда, верил в чертей и прочую ерунду, но зато знал хорошо лес, реку и очень интересно рассказывал всякие истории и небылицы. Старший брат Жердяя, Николай, был плотник и помогал ребятам устраивать клуб.
– Ты, Жердяй… – разочарованно протянул Миша.
– Я! – Жердяй присел к костру и дружелюбно улыбнулся.
В мелькающих тенях костра его большая голова с неровно подстриженными (видно, тупыми ножницами) белобрысыми космами казалась еще всклокоченнее, чем обычно. Он веточкой подгреб угли к костру и сказал:
– На деревне говорят, у вас два пионера пропали.
– Ерунда, – деланно безразличным голосом ответил Миша, – найдутся.
Жердяй с сомнением покачал головой:
– Не скажи… Если на Голыгинскую гать забредут, так могут и не вернуться.
Заинтересованные словами Жердяя, ребята теснее окружили костер.
– Что за гать такая? – спросила Зина.
– Гать-то? Дорога лесная.
– Гать – дорога из хвороста, а иногда из бревен. Строится обычно на болоте, – пояснил Славка.
– Верно, – подтвердил Жердяй, – из хвороста. И на болоте построена. Только давно. Ею никто и не пользуется.
Генка нетерпеливо спросил:
– Что ты хочешь рассказать про эту самую гать?
– Про Голыгинскую? А то, что если попали ваши ребята на Голыгинскую гать, так могут и не вернуться.
– Утонут? – спросила Зина Круглова.
Жердяй покачал головой:
– Утонуть не утонут, а увидят старого графа и помрут.
– Опять ты басни рассказываешь! – усмехнулся Генка. – Не надоело выдумывать?
– Не выдумываю я, – серьезно ответил Жердяй, – всё истинная правда. Старики рассказывают. Там граф с сыном закопаны. Прямо в гати. Царица приезжала сюда, давно, еще до Наполеона. Вот царица приехала и казнила графа с сыном. А хоронить не позволила. Велела прямо в грязь закопать, на гати, чтобы все по ним ездили. Так они там закопанные и лежат.
– А наши ребята здесь при чем? – спросил Миша.
– Вот слушай… Значит, старый граф с сыном там закопаны. Только не похоронены они как полагается, вот и томятся их души. Никак не попадут ни в рай, ни в ад.
– Ох, и умора! – закричал Генка. – Бабьи сказки!
Коровин недовольно заметил:
– Дай послушать, что человек говорит!
– Томятся, значит, их душеньки, – строго и печально продолжал Жердяй, – так и стонут под гатью, так и стонут. Я сам туда ходил, слышал. Старый граф этак глухо стонет; постонет да перестанет, постонет да перестанет. А молодой – громко, точно плачет, ей-богу!..
– Страшно! – прошептали сестры Некрасовы и опасливо посмотрели на лес; но им сделалось еще страшнее, и они придвинулись ближе к костру.
Жердяй глухим, монотонным голосом, подражая старикам, продолжал:
– А в самую глухую полночь старый граф выходит на гать. Старый, борода до колен, белый весь, седой. Выходит и ждет. Увидит прохожего человека и говорит ему: «Пойди, говорит, к царице и скажи, пусть, мол, похоронят нас по христианскому обычаю. Сделай милость, сходи!» Так это просит слезно да жалостливо… А потом кланяется. А вместо шапки снимает голову. Держит ее в руках и кланяется. Стоит без головы и кланяется. Тут кто хошь испугается, с места не сдвинешься от страху. А старый граф кланяется, голову в руках держит и идет на тебя. А прохожему главное что? Главное – на месте выстоять. Коли выстоишь, так он подойдет к тебе вплотную и сгинет. А ежели побежишь, так тут и упадешь замертво. Упадешь замертво, а граф тебя под гать и утащит.
– И много он утащил? – улыбнулся Миша.
– Раньше много утаскивал. А теперь туда и не ходит никто. Из Москвы приезжали. Рыли эту самую гать. Да разве их найдешь! Как милиция уехала, так они снова залегли.
– А за что их казнили? – спросил кто-то.
– Кто их знает! Кто говорит – за измену, кто говорит – клад золотой царский запрятали.
– Ну конечно, – иронически заметил Генка, – клад уж обязательно. Без клада не обойдется.
Миша протянул руку по направлению к помещичьему дому:
– Про этих графов ты рассказываешь?
– Про них, – кивнул головой Жердяй, – про предков ихних. Который граф за границу убежал, так тому, что под гатью, он внуком приходится.
Миша зевнул:
– Сказки!
– Не говори, – возразил Жердяй, – старики рассказывают!
– Мало ли что старики рассказывают, – пожал плечами Миша. – Сколько чудес рассказывали про мощи, а когда стали в церквах изымать ценности в пользу голодающих, так ничего и не нашли в этих мощах. Одна труха, и больше ничего. Обман! Опиум! Затуманивают вам мозги, и всё!
Потом Миша посмотрел на свои часы. Хотя он носил их на руке, но они были переделаны из карманных, такие большие, что даже рукава рубашки не могли их закрыть. Полдевятого.
– Давай отбой! – приказал Миша горнисту.
В ночной тишине громко прозвучал горн.
Прощаясь с Жердяем, Миша сказал:
– Завтра мы придем клуб оборудовать. Так ты сходи с ребятами в лес и наруби еловых веток. Мы ими клуб украсим.
– Можно, – согласился Жердяй. – А книжки принесете?
– Обязательно. И попроси Николая, чтобы он тоже пришел. Поможет нам закончить сцену и скамейки.
– Придет! – уверенно ответил Жердяй.
Белая рубашка мелькнула среди деревьев. Послышался хруст ветвей. Все стихло.
– Как он не боится ходить ночью по лесу один! – сказала Зина.
– А чего бояться? – хвастливо возразил Генка. – Я ночью куда угодно пойду. Хотя бы даже на эту дурацкую гать.
– Ложись лучше спать, – сказал Миша, – а то завтра к поезду опоздаешь.
Все разошлись по палаткам. Некоторое время слышались смех и возня. Миша в последний раз обошел лагерь, проверил посты. Останавливаясь у палаток, он громко говорил: «А ну давайте заснем»… Наконец лег и Миша. Все стихло.
Луна освещала спящий лагерь.
Но спали не все.
Часовые ходили по поляне, сходились у мачты и снова расходились в разные стороны.
Миша лежал и думал о том, куда могли деваться Игорь и Сева и что предпринимать, если их завтра не окажется в Москве.
Славка терзался тем, что ребята сбежали именно тогда, когда он оставался за старшего.
Девочки прислушивались к тишине ночного леса и, вспоминая рассказ Жердяя про Голыгинскую гать, боязливо натягивали на себя одеяла.
Коровин размышлял о том, что усадьба, в общем, подходящая для трудкоммуны. А старуха хоть и страшная, но директор детдома Борис Сергеевич так ее шуганет, что она сразу образумится.
Генка как лег, так и заснул.
Бяшка лежал и уже заранее негодовал при мысли, что Генка будет размахивать портфелем, а его заставит таскать мешок с продуктами. И он придумал справедливый и гордый ответ Генке и злорадствовал при мысли, как опешит Генка, когда увидит, что он, Бяшка, взял с собой вместо одного два мешка, чтобы им тащить поровну.
Дольше всех ворочался Кит. Он прикидывал, какие продукты привезут завтра из города Генка и Бяшка и что из этого можно будет сварить.
Наконец в мечтах о завтраке уснул и Кит.
К костру подошел Васька Жердяй, высокий парнишка в белой рубахе и узких холщовых штанах, едва прикрывавших острые, худые колени. Прозвали его Жердяем, потому что был он высок для своих лет, очень худ и тощ. Он жил с матерью и старшим братом Николаем на самом краю деревни, в полуразвалившейся избушке. Отец его погиб в германскую войну.
Жердяй больше других деревенских ребят дружил с комсомольцами. И они любили его. Он был добр, услужлив. Правда, верил в чертей и прочую ерунду, но зато знал хорошо лес, реку и очень интересно рассказывал всякие истории и небылицы. Старший брат Жердяя, Николай, был плотник и помогал ребятам устраивать клуб.
– Ты, Жердяй… – разочарованно протянул Миша.
– Я! – Жердяй присел к костру и дружелюбно улыбнулся.
В мелькающих тенях костра его большая голова с неровно подстриженными (видно, тупыми ножницами) белобрысыми космами казалась еще всклокоченнее, чем обычно. Он веточкой подгреб угли к костру и сказал:
– На деревне говорят, у вас два пионера пропали.
– Ерунда, – деланно безразличным голосом ответил Миша, – найдутся.
Жердяй с сомнением покачал головой:
– Не скажи… Если на Голыгинскую гать забредут, так могут и не вернуться.
Заинтересованные словами Жердяя, ребята теснее окружили костер.
– Что за гать такая? – спросила Зина.
– Гать-то? Дорога лесная.
– Гать – дорога из хвороста, а иногда из бревен. Строится обычно на болоте, – пояснил Славка.
– Верно, – подтвердил Жердяй, – из хвороста. И на болоте построена. Только давно. Ею никто и не пользуется.
Генка нетерпеливо спросил:
– Что ты хочешь рассказать про эту самую гать?
– Про Голыгинскую? А то, что если попали ваши ребята на Голыгинскую гать, так могут и не вернуться.
– Утонут? – спросила Зина Круглова.
Жердяй покачал головой:
– Утонуть не утонут, а увидят старого графа и помрут.
– Опять ты басни рассказываешь! – усмехнулся Генка. – Не надоело выдумывать?
– Не выдумываю я, – серьезно ответил Жердяй, – всё истинная правда. Старики рассказывают. Там граф с сыном закопаны. Прямо в гати. Царица приезжала сюда, давно, еще до Наполеона. Вот царица приехала и казнила графа с сыном. А хоронить не позволила. Велела прямо в грязь закопать, на гати, чтобы все по ним ездили. Так они там закопанные и лежат.
– А наши ребята здесь при чем? – спросил Миша.
– Вот слушай… Значит, старый граф с сыном там закопаны. Только не похоронены они как полагается, вот и томятся их души. Никак не попадут ни в рай, ни в ад.
– Ох, и умора! – закричал Генка. – Бабьи сказки!
Коровин недовольно заметил:
– Дай послушать, что человек говорит!
– Томятся, значит, их душеньки, – строго и печально продолжал Жердяй, – так и стонут под гатью, так и стонут. Я сам туда ходил, слышал. Старый граф этак глухо стонет; постонет да перестанет, постонет да перестанет. А молодой – громко, точно плачет, ей-богу!..
– Страшно! – прошептали сестры Некрасовы и опасливо посмотрели на лес; но им сделалось еще страшнее, и они придвинулись ближе к костру.
Жердяй глухим, монотонным голосом, подражая старикам, продолжал:
– А в самую глухую полночь старый граф выходит на гать. Старый, борода до колен, белый весь, седой. Выходит и ждет. Увидит прохожего человека и говорит ему: «Пойди, говорит, к царице и скажи, пусть, мол, похоронят нас по христианскому обычаю. Сделай милость, сходи!» Так это просит слезно да жалостливо… А потом кланяется. А вместо шапки снимает голову. Держит ее в руках и кланяется. Стоит без головы и кланяется. Тут кто хошь испугается, с места не сдвинешься от страху. А старый граф кланяется, голову в руках держит и идет на тебя. А прохожему главное что? Главное – на месте выстоять. Коли выстоишь, так он подойдет к тебе вплотную и сгинет. А ежели побежишь, так тут и упадешь замертво. Упадешь замертво, а граф тебя под гать и утащит.
– И много он утащил? – улыбнулся Миша.
– Раньше много утаскивал. А теперь туда и не ходит никто. Из Москвы приезжали. Рыли эту самую гать. Да разве их найдешь! Как милиция уехала, так они снова залегли.
– А за что их казнили? – спросил кто-то.
– Кто их знает! Кто говорит – за измену, кто говорит – клад золотой царский запрятали.
– Ну конечно, – иронически заметил Генка, – клад уж обязательно. Без клада не обойдется.
Миша протянул руку по направлению к помещичьему дому:
– Про этих графов ты рассказываешь?
– Про них, – кивнул головой Жердяй, – про предков ихних. Который граф за границу убежал, так тому, что под гатью, он внуком приходится.
Миша зевнул:
– Сказки!
– Не говори, – возразил Жердяй, – старики рассказывают!
– Мало ли что старики рассказывают, – пожал плечами Миша. – Сколько чудес рассказывали про мощи, а когда стали в церквах изымать ценности в пользу голодающих, так ничего и не нашли в этих мощах. Одна труха, и больше ничего. Обман! Опиум! Затуманивают вам мозги, и всё!
Потом Миша посмотрел на свои часы. Хотя он носил их на руке, но они были переделаны из карманных, такие большие, что даже рукава рубашки не могли их закрыть. Полдевятого.
– Давай отбой! – приказал Миша горнисту.
В ночной тишине громко прозвучал горн.
Прощаясь с Жердяем, Миша сказал:
– Завтра мы придем клуб оборудовать. Так ты сходи с ребятами в лес и наруби еловых веток. Мы ими клуб украсим.
– Можно, – согласился Жердяй. – А книжки принесете?
– Обязательно. И попроси Николая, чтобы он тоже пришел. Поможет нам закончить сцену и скамейки.
– Придет! – уверенно ответил Жердяй.
Белая рубашка мелькнула среди деревьев. Послышался хруст ветвей. Все стихло.
– Как он не боится ходить ночью по лесу один! – сказала Зина.
– А чего бояться? – хвастливо возразил Генка. – Я ночью куда угодно пойду. Хотя бы даже на эту дурацкую гать.
– Ложись лучше спать, – сказал Миша, – а то завтра к поезду опоздаешь.
Все разошлись по палаткам. Некоторое время слышались смех и возня. Миша в последний раз обошел лагерь, проверил посты. Останавливаясь у палаток, он громко говорил: «А ну давайте заснем»… Наконец лег и Миша. Все стихло.
Луна освещала спящий лагерь.
Но спали не все.
Часовые ходили по поляне, сходились у мачты и снова расходились в разные стороны.
Миша лежал и думал о том, куда могли деваться Игорь и Сева и что предпринимать, если их завтра не окажется в Москве.
Славка терзался тем, что ребята сбежали именно тогда, когда он оставался за старшего.
Девочки прислушивались к тишине ночного леса и, вспоминая рассказ Жердяя про Голыгинскую гать, боязливо натягивали на себя одеяла.
Коровин размышлял о том, что усадьба, в общем, подходящая для трудкоммуны. А старуха хоть и страшная, но директор детдома Борис Сергеевич так ее шуганет, что она сразу образумится.
Генка как лег, так и заснул.
Бяшка лежал и уже заранее негодовал при мысли, что Генка будет размахивать портфелем, а его заставит таскать мешок с продуктами. И он придумал справедливый и гордый ответ Генке и злорадствовал при мысли, как опешит Генка, когда увидит, что он, Бяшка, взял с собой вместо одного два мешка, чтобы им тащить поровну.
Дольше всех ворочался Кит. Он прикидывал, какие продукты привезут завтра из города Генка и Бяшка и что из этого можно будет сварить.
Наконец в мечтах о завтраке уснул и Кит.
Глава 8
Николай, брат Жердяя
Миша проснулся. В щели палатки пробивались первые лучи солнца. Пахло сухими еловыми ветками, служившими ребятам постелью.
Миша просунул часы под полог палатки… Что такое? Всего полпятого. Может быть, часы остановились?.. Он поднес их к уху и услышал равнодушное тиканье. Пытаясь снова заснуть, Миша натянул на себя одеяло. Но сон не возвращался. Беспокойные мысли лезли ему в голову. Но за всеми заботами, которые владели им теперь как вожатым отряда, неотступно стояла мысль об Игоре и Севе.
Не в силах больше заснуть, Миша осторожно, чтобы не задеть лежащих кругом ребят, выбрался из палатки.
Поляна была подернута прозрачным холодноватым утренним светом. С верхушек деревьев доносился птичий гомон. Возле мачты, лениво передвигая ноги, бродил Юрка Палицын, дежурный. Второй дежурный, Сашка Губан, спал, привалившись к дереву… Так и есть – спят по очереди! На дежурстве! Нечего сказать… Миша подкрался к Губану и дал ему щелчка в лоб. Губан вскочил и уставился на Мишу.
– На посту не спят! – прошептал Миша внушительно.
Потом он обошел лагерь. Все в порядке, все на месте. До побудки еще два часа. Можно бы еще поспать. Но уж раз встал, чего теперь ложиться… Сходить, пожалуй, искупаться, тогда уже не захочется спать…
С реки тянуло влажным холодком. Острые закрытые бутоны лилий торчали на воде среди широких зеленых листьев. Берег был влажен от росы.
Миша разделся, бросился в ледяную воду и сажёнками поплыл на другую сторону. Он раза три переплыл узкую, но глубокую речку, пока наконец согрелся. Но когда вылез на берег, снова ощутил холод. Стуча зубами, он долго прыгал на одной ноге, пытаясь другой попасть в штанину.
Потом он увидел подходивших к реке Николая Рыбалина, брата Жердяя, и еще одного крестьянина из их деревни – Кузьмина, пожилого, хмурого, бородатого мужчину. Они шли к маленькой бухточке, где неподвижно покоилось на воде несколько простых деревенских лодчонок.
Увидев Мишу, Николай заулыбался и приветливо махнул ему рукой. Это был человек лет двадцати пяти, в накинутой на плечи старой солдатской шинели без хлястика, высокий, худой, костлявый. Но лицо его, тоже худое и костлявое, с острыми, выпирающими скулами, длинным, острым носом и тонкими, бледными губами, было добродушно и приветливо.
– Зябко небось купаться? – спросил Николай.
– Холодно, – признался Миша.
От нечего делать он пошел за ними к лодкам.
Кузьмин долго возился с замком. Скручивая цигарку, Николай молча посматривал на Мишу, улыбаясь неизвестно чему – может быть, тому, что он встретил Мишу, а может, тому, что начиналось прекрасное, погожее утро.
– Николай, – сказал Миша, – помните, вы обещали поработать сегодня с нами в клубе…
– Поработаем, – ответил Николай. – Съезжу только с Севастьяновичем на Халзин луг, вернусь, и поработаем.
– Не подведите.
Кузьмин справился наконец с замком и бросил цепь на дно лодки.
Николай перешел в лодку и сказал:
– Зачем подводить? Разве можно подводить?
Кузьмин тоже вошел в лодку и, упираясь ногой в сиденье, оттолкнулся веслом от берега.
На Кузьмине была рубаха без пояса, серые холщовые брюки, а на ногах – стоптанные короткие сапоги, похожие на боты.
Так Кузьмин и запомнился Мише – хмурый бородатый мужик со спутанными волосами, упирающийся ногой в сиденье и отталкивающийся от берега веслом…
– Мы вас будем ждать в клубе, – сказал Миша Николаю.
Николай опять улыбнулся в знак того, что он не обманет и исполнит обещанное.
Миша просунул часы под полог палатки… Что такое? Всего полпятого. Может быть, часы остановились?.. Он поднес их к уху и услышал равнодушное тиканье. Пытаясь снова заснуть, Миша натянул на себя одеяло. Но сон не возвращался. Беспокойные мысли лезли ему в голову. Но за всеми заботами, которые владели им теперь как вожатым отряда, неотступно стояла мысль об Игоре и Севе.
Не в силах больше заснуть, Миша осторожно, чтобы не задеть лежащих кругом ребят, выбрался из палатки.
Поляна была подернута прозрачным холодноватым утренним светом. С верхушек деревьев доносился птичий гомон. Возле мачты, лениво передвигая ноги, бродил Юрка Палицын, дежурный. Второй дежурный, Сашка Губан, спал, привалившись к дереву… Так и есть – спят по очереди! На дежурстве! Нечего сказать… Миша подкрался к Губану и дал ему щелчка в лоб. Губан вскочил и уставился на Мишу.
– На посту не спят! – прошептал Миша внушительно.
Потом он обошел лагерь. Все в порядке, все на месте. До побудки еще два часа. Можно бы еще поспать. Но уж раз встал, чего теперь ложиться… Сходить, пожалуй, искупаться, тогда уже не захочется спать…
С реки тянуло влажным холодком. Острые закрытые бутоны лилий торчали на воде среди широких зеленых листьев. Берег был влажен от росы.
Миша разделся, бросился в ледяную воду и сажёнками поплыл на другую сторону. Он раза три переплыл узкую, но глубокую речку, пока наконец согрелся. Но когда вылез на берег, снова ощутил холод. Стуча зубами, он долго прыгал на одной ноге, пытаясь другой попасть в штанину.
Потом он увидел подходивших к реке Николая Рыбалина, брата Жердяя, и еще одного крестьянина из их деревни – Кузьмина, пожилого, хмурого, бородатого мужчину. Они шли к маленькой бухточке, где неподвижно покоилось на воде несколько простых деревенских лодчонок.
Увидев Мишу, Николай заулыбался и приветливо махнул ему рукой. Это был человек лет двадцати пяти, в накинутой на плечи старой солдатской шинели без хлястика, высокий, худой, костлявый. Но лицо его, тоже худое и костлявое, с острыми, выпирающими скулами, длинным, острым носом и тонкими, бледными губами, было добродушно и приветливо.
– Зябко небось купаться? – спросил Николай.
– Холодно, – признался Миша.
От нечего делать он пошел за ними к лодкам.
– Николай, – сказал Миша, – помните, вы обещали поработать сегодня с нами в клубе…
– Поработаем, – ответил Николай. – Съезжу только с Севастьяновичем на Халзин луг, вернусь, и поработаем.
– Не подведите.
Кузьмин справился наконец с замком и бросил цепь на дно лодки.
Николай перешел в лодку и сказал:
– Зачем подводить? Разве можно подводить?
Кузьмин тоже вошел в лодку и, упираясь ногой в сиденье, оттолкнулся веслом от берега.
На Кузьмине была рубаха без пояса, серые холщовые брюки, а на ногах – стоптанные короткие сапоги, похожие на боты.
Так Кузьмин и запомнился Мише – хмурый бородатый мужик со спутанными волосами, упирающийся ногой в сиденье и отталкивающийся от берега веслом…
– Мы вас будем ждать в клубе, – сказал Миша Николаю.
Николай опять улыбнулся в знак того, что он не обманет и исполнит обещанное.
Глава 9
В деревне
После завтрака Генка и Бяшка отправились на станцию. Плата за проезд в поездах и трамваях была введена недавно, ребята к ней еще не привыкли. Да и денег у отряда было мало.
– Туда поедете зайцем, – сказал Миша, – а обратно возьмете один билет. С ним Бяшка будет сидеть возле продуктов. А Генка будет бегать от контролера.
– Не надо нам никакого билета, – заявил Генка, – не в первый раз. Проедем.
– Нет! С мешками трудно бегать. Только продукты растеряете. Так что один билет возьмите обязательно.
Коровин тоже пошел на станцию – встречать директора детдома Бориса Сергеевича.
Звено Зины Кругловой осталось в лагере по хозяйственным делам.
Остальные ребята, предводительствуемые Мишей и Славкой, отправились в деревню.
Деревня раскинулась под горой, на самом берегу реки. Бревенчатые избы, крытые тесом и соломой, тянулись вдоль широкой, длинной улицы. Дворы были обсажены ветлами. Дома богатеев были двухэтажные, на красном кирпичном основании, а дом кулака Ерофеева был весь выложен из кирпича. Высокие, могучие дубы группами по два-три дерева виднелись здесь и там. Возле новых, выложенных из свежеобтесанных бревен срубов валялась на земле желтоватая стружка.
Трубя в горн, отряд прошел по улице и остановился возле сельсовета. За ним тянулся длинный пустой сарай. Это и был будущий клуб.
Привлекаемые звуками трубы и видом шагающего по деревне отряда, деревенские мальчишки и девчонки сбегались со всех сторон. Кто постарше, подошел ближе, малыши стояли в отдалении: засунув пальцы в рот и тараща глаза, они смотрели на пионеров, хотя видели их уже не в первый раз.
Но почему-то не было Жердяя.
– Что же вы елок для клуба не припасли? – спросил Миша.
– Пошли мы утром в лес, а он как заверещит, как застрекочет! – ответил маленький чернявый паренек по прозвищу «Муха».
– Кто – он?
– Известно… Леший.
Пионеры засмеялись.
Муха боязливо оглянулся по сторонам:
– Вы не смейтесь. Грешно смеяться.
Кит, которому на этот раз не удалось остаться на кухне, сказал:
– Дрова, хворост, грибы вы небось собираете, не боитесь.
Муха качнул головой:
– То другое дело. Тогда леший молчит, не сердится. А на клуб, видишь, не дает, не позволяет.
– И без лешего обойдемся, – сказал Миша. – Славка, беги со своим звеном за елками, а мы здесь займемся книгами.
С книгами возились долго. Одни ребята принесли прочитанные, другие побежали за книгами домой, третьи просили, чтобы им дали новые, а старые они потом отдадут. Еще дольше выбирали книги. Каждый рассматривал свою, затем ту, которую взял сосед. И, конечно, последняя нравилась больше. Книги с картинками брали охотно, а от антирелигиозных отказывались: «Мамка увидит – выбросит».
Подошли еще два мальчика. Один, толстый, мордастый, с носом кнопкой, – Сенька, сын кулака Ерофеева. Второй – шестнадцатилетний, высокий, глуповатый, – Акимка-балбес, хотя и бедняцкий сын, но верный друг и холуй Сеньки Ерофеева.
– А! – закричал Сенька. – Пионеры юные, головы чугунные, сами оловянные, черти окаянные!.. Это что? – Он вырвал у одной девочки книгу. – Опять против бога? – Потом с заискивающей и в то же время нахальной улыбкой обратился к Мише: – Дал бы и мне почитать, а?
– Дать можно. Только не эту. Эту Вера берет.
Миша хладнокровно взял из рук Сеньки книгу и возвратил ее Вере.
– Подумаешь, Верка сопливая! – хмыкнул Сенька. Потом ехидно спросил: – Что это вас так мало? Разбежались, что ли?
– В лагере остались, – ответил Миша.
– Знаем! – Сенька обернулся к Акимке-балбесу. – Разбежались кто куда. Теперь не соберете.
– А ты и рад! – укоризненно заметил Муха.
– Помалкивай, Муха! – огрызнулся на него Сенька. – Ты мне плот подавай, слышишь! Голову оторву.
– Не брал я твоего плота.
– Врешь, брал! Вместе с Жердяем и утащили. Своего нет, так чужое воруете, жулье несчастное!
Начиная кое о чем догадываться, Миша спросил:
– Что за плот?
– Плот у меня Жердяй с Мухой угнали, – сердито проговорил Сенька. – Угнали, подлюги, и не говорят куда. Жулье!
– Почему ты думаешь, что это сделали именно они?
– Кому же больше! Жердяй – вор. Брат его Кузьмина убил? Убил. Наплачется теперь в тюрьме.
– Какой брат?.. Какого Кузьмина?.. – ничего не понимая, спросил Миша.
С радостным удивлением сплетника Сенька уставился на Мишу:
– А ты не знаешь?
– Ничего не знаю…
– Так ведь Николай, Жердяев брат, Кузьмина убил, – делая страшное лицо, сказал Сенька, – Кузьмина, мужика нашего одного. Из револьверта застрелил. Как же вы не знаете? Там уж вся деревня была. И доктор приезжал, и милиция. Уж их в город увезли – и Кузьмина мертвого, и Николая, бандита этого…
– Когда это было, где? – в страшном волнении спросил Миша.
– Утром сегодня. На Халзином лугу. Там его Николай и застрелил. И лодку куда-то запрятал. А еще активист считается! Все они, активисты, – бандиты.
– А где Жердяй?
– Кто его знает? Дома сидит. Стыдно небось людям в глаза смотреть, вот и сидит дома… А вы и не знаете ничего? Эх вы, пионеры-комсомольцы!.. Пошли, Акимка…
И они, лузгая семечки, вразвалку пошли по улице. Ошеломленный, Миша растерянно глядел им вслед. Может быть, Сенька все наврал?..
Но Муха печально проговорил:
– Это он верно рассказал. Николая заарестовали и в город увезли. На телеге.
Миша приказал Славке вести отряд в клуб, а сам побежал к Жердяю.
– Туда поедете зайцем, – сказал Миша, – а обратно возьмете один билет. С ним Бяшка будет сидеть возле продуктов. А Генка будет бегать от контролера.
– Не надо нам никакого билета, – заявил Генка, – не в первый раз. Проедем.
– Нет! С мешками трудно бегать. Только продукты растеряете. Так что один билет возьмите обязательно.
Коровин тоже пошел на станцию – встречать директора детдома Бориса Сергеевича.
Звено Зины Кругловой осталось в лагере по хозяйственным делам.
Остальные ребята, предводительствуемые Мишей и Славкой, отправились в деревню.
Деревня раскинулась под горой, на самом берегу реки. Бревенчатые избы, крытые тесом и соломой, тянулись вдоль широкой, длинной улицы. Дворы были обсажены ветлами. Дома богатеев были двухэтажные, на красном кирпичном основании, а дом кулака Ерофеева был весь выложен из кирпича. Высокие, могучие дубы группами по два-три дерева виднелись здесь и там. Возле новых, выложенных из свежеобтесанных бревен срубов валялась на земле желтоватая стружка.
Трубя в горн, отряд прошел по улице и остановился возле сельсовета. За ним тянулся длинный пустой сарай. Это и был будущий клуб.
Привлекаемые звуками трубы и видом шагающего по деревне отряда, деревенские мальчишки и девчонки сбегались со всех сторон. Кто постарше, подошел ближе, малыши стояли в отдалении: засунув пальцы в рот и тараща глаза, они смотрели на пионеров, хотя видели их уже не в первый раз.
Но почему-то не было Жердяя.
– Что же вы елок для клуба не припасли? – спросил Миша.
– Пошли мы утром в лес, а он как заверещит, как застрекочет! – ответил маленький чернявый паренек по прозвищу «Муха».
– Кто – он?
– Известно… Леший.
Пионеры засмеялись.
Муха боязливо оглянулся по сторонам:
– Вы не смейтесь. Грешно смеяться.
Кит, которому на этот раз не удалось остаться на кухне, сказал:
– Дрова, хворост, грибы вы небось собираете, не боитесь.
Муха качнул головой:
– То другое дело. Тогда леший молчит, не сердится. А на клуб, видишь, не дает, не позволяет.
– И без лешего обойдемся, – сказал Миша. – Славка, беги со своим звеном за елками, а мы здесь займемся книгами.
С книгами возились долго. Одни ребята принесли прочитанные, другие побежали за книгами домой, третьи просили, чтобы им дали новые, а старые они потом отдадут. Еще дольше выбирали книги. Каждый рассматривал свою, затем ту, которую взял сосед. И, конечно, последняя нравилась больше. Книги с картинками брали охотно, а от антирелигиозных отказывались: «Мамка увидит – выбросит».
Подошли еще два мальчика. Один, толстый, мордастый, с носом кнопкой, – Сенька, сын кулака Ерофеева. Второй – шестнадцатилетний, высокий, глуповатый, – Акимка-балбес, хотя и бедняцкий сын, но верный друг и холуй Сеньки Ерофеева.
– А! – закричал Сенька. – Пионеры юные, головы чугунные, сами оловянные, черти окаянные!.. Это что? – Он вырвал у одной девочки книгу. – Опять против бога? – Потом с заискивающей и в то же время нахальной улыбкой обратился к Мише: – Дал бы и мне почитать, а?
– Дать можно. Только не эту. Эту Вера берет.
Миша хладнокровно взял из рук Сеньки книгу и возвратил ее Вере.
– Подумаешь, Верка сопливая! – хмыкнул Сенька. Потом ехидно спросил: – Что это вас так мало? Разбежались, что ли?
– В лагере остались, – ответил Миша.
– Знаем! – Сенька обернулся к Акимке-балбесу. – Разбежались кто куда. Теперь не соберете.
– А ты и рад! – укоризненно заметил Муха.
– Помалкивай, Муха! – огрызнулся на него Сенька. – Ты мне плот подавай, слышишь! Голову оторву.
– Не брал я твоего плота.
– Врешь, брал! Вместе с Жердяем и утащили. Своего нет, так чужое воруете, жулье несчастное!
Начиная кое о чем догадываться, Миша спросил:
– Что за плот?
– Плот у меня Жердяй с Мухой угнали, – сердито проговорил Сенька. – Угнали, подлюги, и не говорят куда. Жулье!
– Почему ты думаешь, что это сделали именно они?
– Кому же больше! Жердяй – вор. Брат его Кузьмина убил? Убил. Наплачется теперь в тюрьме.
– Какой брат?.. Какого Кузьмина?.. – ничего не понимая, спросил Миша.
С радостным удивлением сплетника Сенька уставился на Мишу:
– А ты не знаешь?
– Ничего не знаю…
– Так ведь Николай, Жердяев брат, Кузьмина убил, – делая страшное лицо, сказал Сенька, – Кузьмина, мужика нашего одного. Из револьверта застрелил. Как же вы не знаете? Там уж вся деревня была. И доктор приезжал, и милиция. Уж их в город увезли – и Кузьмина мертвого, и Николая, бандита этого…
– Когда это было, где? – в страшном волнении спросил Миша.
– Утром сегодня. На Халзином лугу. Там его Николай и застрелил. И лодку куда-то запрятал. А еще активист считается! Все они, активисты, – бандиты.
– А где Жердяй?
– Кто его знает? Дома сидит. Стыдно небось людям в глаза смотреть, вот и сидит дома… А вы и не знаете ничего? Эх вы, пионеры-комсомольцы!.. Пошли, Акимка…
И они, лузгая семечки, вразвалку пошли по улице. Ошеломленный, Миша растерянно глядел им вслед. Может быть, Сенька все наврал?..
Но Муха печально проговорил:
– Это он верно рассказал. Николая заарестовали и в город увезли. На телеге.
Миша приказал Славке вести отряд в клуб, а сам побежал к Жердяю.
Глава 10
Загадочное убийство
Только теперь Миша обратил внимание на то, как взбудоражена деревня.
Везде стояли кучки крестьян, а возле сельпо шумела большая толпа. И по тому, как люди волновались, было очевидно, что говорят они именно об этом загадочном убийстве. А оно было загадочным. Трудно поверить в то, что Николай убил Кузьмина. Как мог этот добрый, приветливый человек убить?.. Ведь всего несколько часов назад Миша видел Николая и Кузьмина, разговаривал с ними. Они как живые стояли перед его глазами: Николай в потертой солдатской шинели без хлястика, Кузьмин в старых ботах, веслом отталкивающий лодку от берега. И это тихое утро, первые лучи солнца, свежий холодок реки, лилии меж зеленых листьев… Нет. Николай не виноват! Недоразумение, ошибка… И зачем ему было убивать Кузьмина? Миша никак не мог в это поверить. И с каким злорадством говорил Сенька Ерофеев: «Все активисты – бандиты…»
Рыбалины жили на краю деревни, в покосившейся избе под соломенной крышей. Концы тонких стропил торчали над ней крест-накрест. Два крохотных оконца падали на завалинку. Дверь из грубо сколоченных досок вела в холодные сени, где висели хомуты и уздечки, хотя ни лошади, ни даже коровы у Рыбалиных не было. Они были безлошадники, наибеднейшие крестьяне…
– Здравствуйте, – сказал Миша, входя в избу.
Мать Жердяя, Мария Ивановна, худая женщина с изможденным лицом, раздувала на загнетке огонь под черным чугунным горшком. Не разгибая спины, она обернулась на Мишин голос, тупо посмотрела на него и снова отвернулась к печке.
Жердяй тоже с безучастным видом посмотрел на Мишу и отвернулся.
На земляном, плотно убитом полу виднелись закругленные следы метелки. Грубый деревянный стол был испещрен светлыми полосками от ножа, которым его скоблили. Вдоль стен тянулись лавки, темные, потертые, гладкие; видно, что на них сидели уже не один десяток лет. В переднем углу висела маленькая потускневшая икона с двумя засохшими веточками под ней. На другой стене – портрет Ленина и плакат, на котором был изображен красноармеец, пронзающий штыком всех белых генералов сразу: и Деникина, и Юденича, и барона Врангеля, и адмирала Колчака. Красноармеец был большой, а генералы маленькие, черненькие, они смешно барахтались на острие штыка.
– Чего в клуб не идешь? – спросил Миша, присаживаясь рядом с Жердяем.
Жердяй посмотрел на спину матери и ничего не ответил. Миша кивнул головой на дверь:
– Пойдем!
– Николая нашего арестовали, – сказал Жердяй, и губы его задрожали.
– Я слыхал, – ответил Миша. – Я их утром видел, они в лодку садились. И Николай, и Кузьмин.
Ворочая ухватом горшок в печи, Мария Ивановна вдруг сказала:
– Может, они и поспорили там, не знаю. Только не мог его Николай убить. Он и муху не тронет. И незачем ему. И спорить им не из-за чего. И никакого револьвера у него нету. – Она вдруг бросила ухват и, закрыв руками лицо, заплакала. – Четыре года в армии отслужил… Только жить начал… И такая беда… Такая беда… – Она тряслась и повторяла: – Такая беда… Такая беда…
– Надо ехать в город и защищать его, – сказал Миша.
Мария Ивановна вытерла глаза передником:
– На защитников деньги нужны. А где их возьмешь?
– Никаких денег не надо. В городе есть бесплатная юридическая помощь. При Доме крестьянина. И вообще Николая оправдают. Вот увидите.
Мария Ивановна тяжело вздохнула и снова принялась за свои горшки и ухваты.
Миша глядел на ее сгорбленную спину, худую, натруженную спину батрачки, на безмолвного Жердяя, на убогую обстановку нищей избы, и его сердце сжималось от жалости и сострадания к этим людям, на которых свалилось такое неожиданное и страшное горе. И хотя Миша ни секунды не сомневался, что Николай невиновен и его оправдают, он понимал, как тяжело теперь Марии Ивановне и Жердяю. Сидят одни в избе, стыдятся выйти на улицу, никто к ним не ходит.
– Спрашивает его милиционер, – снова заговорила Мария Ивановна, – «Ты убил?» – «Нет, не я». – «А кто?» – «Не знаю». – «Как же не знаешь?» – «А так, не знаю. Обмерили мы луг, я и ушел». – «А почему один ушел?» – «А потому, что Кузьмин на Халзан пошел».
– Что за Халзан? – спросил Миша.
– Речушка тут маленькая, – объяснил Жердяй, – Халзан называется. Ручеек вроде. Ну, и луг – Халзин.
Мария Ивановна продолжала свой рассказ:
– Вот и говорит ему Николай: «Кузьмин на Халзан пошел. Верши там у него расставлены. А я уж как стал к деревне подходить, гляжу – за мной бегут. Говорят, Кузьмина убили. Побежали мы обратно. Действительно, лежит Кузьмин». – «Стрелял-то кто?» – «Не знаю». – «А лодка где?» – «Не знаю». А милиционер говорит: «Ловок ты, брат, сочинять». Нет того, чтобы разобраться…
Миша пытался себе представить и луг, и убитого Кузьмина, и Николая, и толпу вокруг них, и милиционера… А может быть, поблизости орудуют бандиты… Миша подумал об Игоре и Севе. Ведь и их могли бандиты пристукнуть… Вот что делается…
Миша не хотел оставлять Жердяя и Марию Ивановну одних. Но Коровин со своим директором уже, наверно, пришли со станции. Надо идти в лагерь.
– Вы только ни о чем не беспокойтесь, – сказал он вставая, – все разъяснится. Николай не сегодня-завтра вернется домой. Да его и взяли в город как свидетеля.
– Нет уж, – вздохнула Мария Ивановна, – не скоро ее, правду-то, докажешь!
Везде стояли кучки крестьян, а возле сельпо шумела большая толпа. И по тому, как люди волновались, было очевидно, что говорят они именно об этом загадочном убийстве. А оно было загадочным. Трудно поверить в то, что Николай убил Кузьмина. Как мог этот добрый, приветливый человек убить?.. Ведь всего несколько часов назад Миша видел Николая и Кузьмина, разговаривал с ними. Они как живые стояли перед его глазами: Николай в потертой солдатской шинели без хлястика, Кузьмин в старых ботах, веслом отталкивающий лодку от берега. И это тихое утро, первые лучи солнца, свежий холодок реки, лилии меж зеленых листьев… Нет. Николай не виноват! Недоразумение, ошибка… И зачем ему было убивать Кузьмина? Миша никак не мог в это поверить. И с каким злорадством говорил Сенька Ерофеев: «Все активисты – бандиты…»
Рыбалины жили на краю деревни, в покосившейся избе под соломенной крышей. Концы тонких стропил торчали над ней крест-накрест. Два крохотных оконца падали на завалинку. Дверь из грубо сколоченных досок вела в холодные сени, где висели хомуты и уздечки, хотя ни лошади, ни даже коровы у Рыбалиных не было. Они были безлошадники, наибеднейшие крестьяне…
– Здравствуйте, – сказал Миша, входя в избу.
Мать Жердяя, Мария Ивановна, худая женщина с изможденным лицом, раздувала на загнетке огонь под черным чугунным горшком. Не разгибая спины, она обернулась на Мишин голос, тупо посмотрела на него и снова отвернулась к печке.
Жердяй тоже с безучастным видом посмотрел на Мишу и отвернулся.
На земляном, плотно убитом полу виднелись закругленные следы метелки. Грубый деревянный стол был испещрен светлыми полосками от ножа, которым его скоблили. Вдоль стен тянулись лавки, темные, потертые, гладкие; видно, что на них сидели уже не один десяток лет. В переднем углу висела маленькая потускневшая икона с двумя засохшими веточками под ней. На другой стене – портрет Ленина и плакат, на котором был изображен красноармеец, пронзающий штыком всех белых генералов сразу: и Деникина, и Юденича, и барона Врангеля, и адмирала Колчака. Красноармеец был большой, а генералы маленькие, черненькие, они смешно барахтались на острие штыка.
– Чего в клуб не идешь? – спросил Миша, присаживаясь рядом с Жердяем.
Жердяй посмотрел на спину матери и ничего не ответил. Миша кивнул головой на дверь:
– Пойдем!
– Николая нашего арестовали, – сказал Жердяй, и губы его задрожали.
– Я слыхал, – ответил Миша. – Я их утром видел, они в лодку садились. И Николай, и Кузьмин.
Ворочая ухватом горшок в печи, Мария Ивановна вдруг сказала:
– Может, они и поспорили там, не знаю. Только не мог его Николай убить. Он и муху не тронет. И незачем ему. И спорить им не из-за чего. И никакого револьвера у него нету. – Она вдруг бросила ухват и, закрыв руками лицо, заплакала. – Четыре года в армии отслужил… Только жить начал… И такая беда… Такая беда… – Она тряслась и повторяла: – Такая беда… Такая беда…
– Надо ехать в город и защищать его, – сказал Миша.
Мария Ивановна вытерла глаза передником:
– На защитников деньги нужны. А где их возьмешь?
– Никаких денег не надо. В городе есть бесплатная юридическая помощь. При Доме крестьянина. И вообще Николая оправдают. Вот увидите.
Мария Ивановна тяжело вздохнула и снова принялась за свои горшки и ухваты.
Миша глядел на ее сгорбленную спину, худую, натруженную спину батрачки, на безмолвного Жердяя, на убогую обстановку нищей избы, и его сердце сжималось от жалости и сострадания к этим людям, на которых свалилось такое неожиданное и страшное горе. И хотя Миша ни секунды не сомневался, что Николай невиновен и его оправдают, он понимал, как тяжело теперь Марии Ивановне и Жердяю. Сидят одни в избе, стыдятся выйти на улицу, никто к ним не ходит.
– Спрашивает его милиционер, – снова заговорила Мария Ивановна, – «Ты убил?» – «Нет, не я». – «А кто?» – «Не знаю». – «Как же не знаешь?» – «А так, не знаю. Обмерили мы луг, я и ушел». – «А почему один ушел?» – «А потому, что Кузьмин на Халзан пошел».
– Что за Халзан? – спросил Миша.
– Речушка тут маленькая, – объяснил Жердяй, – Халзан называется. Ручеек вроде. Ну, и луг – Халзин.
Мария Ивановна продолжала свой рассказ:
– Вот и говорит ему Николай: «Кузьмин на Халзан пошел. Верши там у него расставлены. А я уж как стал к деревне подходить, гляжу – за мной бегут. Говорят, Кузьмина убили. Побежали мы обратно. Действительно, лежит Кузьмин». – «Стрелял-то кто?» – «Не знаю». – «А лодка где?» – «Не знаю». А милиционер говорит: «Ловок ты, брат, сочинять». Нет того, чтобы разобраться…
Миша пытался себе представить и луг, и убитого Кузьмина, и Николая, и толпу вокруг них, и милиционера… А может быть, поблизости орудуют бандиты… Миша подумал об Игоре и Севе. Ведь и их могли бандиты пристукнуть… Вот что делается…
Миша не хотел оставлять Жердяя и Марию Ивановну одних. Но Коровин со своим директором уже, наверно, пришли со станции. Надо идти в лагерь.
– Вы только ни о чем не беспокойтесь, – сказал он вставая, – все разъяснится. Николай не сегодня-завтра вернется домой. Да его и взяли в город как свидетеля.
– Нет уж, – вздохнула Мария Ивановна, – не скоро ее, правду-то, докажешь!
Глава 11
«Графиня»
Директор детского дома Борис Сергеевич оказался высоким, сутуловатым, еще молодым человеком в красноармейской гимнастерке, кавалерийских галифе и запыленных коричневых сапогах. Но он был в очках. Это удивило Мишу: военная, да еще кавалерийская форма, и вдруг – очки! Как-то не вяжется…
Очки придавали молодому директору строгий и даже хмурый вид. Он искоса и, как показалось Мише, неодобрительно посмотрел на палатки, точно ему не нравился и лагерь, и вообще все. Мишу это задело. С того дня, как его назначили вожатым, он стал очень чувствителен. Ему казалось, что взрослые относятся к нему снисходительно, не так, как к настоящему вожатому отряда. Не глядя на Бориса Сергеевича, Миша продолжал выговаривать Зине за то, что ее звено запоздало с обедом. Хоть Борис Сергеевич и директор, а он, Миша, тоже вожатый отряда и начальник этого лагеря.
Впрочем, по дороге в усадьбу Миша убедился, что директору вообще все здесь не нравится. Борис Сергеевич зыркал по сторонам глазами и так многозначительно молчал, что Миша начинал себя чувствовать виноватым в том, что усадьба запущена.
Они вышли на главную аллею и сразу увидели «графиню». Старуха неподвижно стояла на террасе, подняв кверху голову, в той самой позе, в какой ее уже видели мальчики, когда прятались в конюшне. Казалось, что она поджидает их. И приближаться к этой неподвижной фигуре было довольно жутко.
Они остановились у нижних ступенек террасы. Но старуха к ним не спустилась. И так они все молча и неподвижно стояли: старуха наверху, а директор с мальчиками внизу.
Очки придавали молодому директору строгий и даже хмурый вид. Он искоса и, как показалось Мише, неодобрительно посмотрел на палатки, точно ему не нравился и лагерь, и вообще все. Мишу это задело. С того дня, как его назначили вожатым, он стал очень чувствителен. Ему казалось, что взрослые относятся к нему снисходительно, не так, как к настоящему вожатому отряда. Не глядя на Бориса Сергеевича, Миша продолжал выговаривать Зине за то, что ее звено запоздало с обедом. Хоть Борис Сергеевич и директор, а он, Миша, тоже вожатый отряда и начальник этого лагеря.
Впрочем, по дороге в усадьбу Миша убедился, что директору вообще все здесь не нравится. Борис Сергеевич зыркал по сторонам глазами и так многозначительно молчал, что Миша начинал себя чувствовать виноватым в том, что усадьба запущена.
Они вышли на главную аллею и сразу увидели «графиню». Старуха неподвижно стояла на террасе, подняв кверху голову, в той самой позе, в какой ее уже видели мальчики, когда прятались в конюшне. Казалось, что она поджидает их. И приближаться к этой неподвижной фигуре было довольно жутко.
Они остановились у нижних ступенек террасы. Но старуха к ним не спустилась. И так они все молча и неподвижно стояли: старуха наверху, а директор с мальчиками внизу.