Страница:
Но затем выяснилось, что во всей крепости не нашлось красного фонаря. После неистовых поисков, когда девять утра давно уже пробило, фонарь нашелся. Но чтобы его можно было увидеть, надо было прикрепить его к флагштоку. Трегулович, которому поручили прицепить фонарь, не сумел сделать этого с первой попытки.
Таково было состояние дел, когда Антонов, взбешенный из-за задержки в вывешивании сигнала, прибыл в крепость, оставив свой пост на «Авроре», с налитыми кровью глазами. Когда Г. Благонравов, комиссар крепости, рассказал ему о всех неприятностях, он сам лично отправился проинспектировать орудия, ибо кто мог быть уверен, что «нейтральные» артиллеристы не саботировали их? Из-за недавно прошедшего дождя на дворе крепости образовались громадные лужи. Из-за слабого зрения, тьмы безлунной ночи и торопливости Антонов носился по лужам, щедро разбрызгивая грязь вокруг себя. Потом Антонов и комиссар крепости заблудились, неверно ступая в кромешной тьме и путаясь в лабиринтах старинной тюрьмы, пока не выбрались на берег Невы. И что еще хуже, из Зимнего дворца открылась густая ружейная стрельба, а также редкие залпы орудий. Что ж, этого и следовало ожидать. А чего никто не ожидал, так это то, что солдаты-большевики бесцельно стреляли из винтовок со стен крепости в сторону зимнего сада дворца, то есть в направлении набережной Невы.
Прибыв к орудиям, они обнаружили двух большевиков, инспектировавших пушки. Они подтвердили рапорт артиллеристов: на орудиях возникли пятна ржавчины, масла в откаточных трубах не было. По крайней мере, поход Антонова оказался не напрасным. Он вернулся на «Аврору», чтобы найти трех матросов, опытных артиллеристов, которые согласились бы рискнуть своей жизнью, стрельнув из старых пушек. (Между тем министры сдались без их помощи, и из пушек так никто и не выстрелил.)
Итак, именно в эти дни и свершилось чудо революции. Но разве мы могли ожидать, что с тех пор все и пойдет гладко? Однако контрреволюция на этом этапе получала не больше поддержки, чем Керенский, прежде чем тот покинул Петроград.
Сам Антонов описывает нерешительность и смятение, царившие на телефонной станции, когда град пуль снаружи подал сигнал о том, что отряды большевиков штурмуют здание. Юнкера не могли сообразить, что им делать. «Гул все нарастал, трещали выстрелы. Затем неожиданно распахнулась дверь, и с парой дрожавших юнкеров передо мною возникла фигура хорошо известного Вильямса, корреспондента американской социалистической газеты…» («Нью-Йорк пост» была газетой решительно капиталистической, но не обращайте внимания.) Антонов продолжает:
«Я выступаю как посредник и делаю вам предложение. Юнкера хотят освободить вас на условиях безопасности их жизни и предотвращения насилия, – сказал Вильямс.
– Хорошо, я отвечаю за безопасность их жизни, и пусть они принесут сюда свое оружие, – ответил я».
Антонов описывает, что внизу, через сломанную дверь он видел «вооруженную толпу во главе с Т. Старком, державшим в руках автомат». (Старк, комиссар Военно-революционного комитета, с маленьким отрядом матросов занял правительственное агентство новостей 24 октября и с того времени стал первым советским директором агентства, до того, как потом уехал послом в Афганистан.)
Затем Антонов лаконично добавил: «В нескольких словах я успокоил собравшихся и приказал охране разобраться с арестованными людьми… Толпа недовольно ворчит, угрожает расправой дрожащим юнкерам, однако затем успокаивается, и я беспрепятственно веду арестованных к месту назначения…»
На самом деле все было не так легко. Первые слова Антонова просто потонули в криках матросов и красногвардейцев, требовавших отомстить юнкерам.
Среди юнкеров были несколько молодых людей, которых мы с Ридом видели у Зимнего дворца, когда без помех вошли в комнаты после побега Керенского. Тогда они поклялись умереть, защищая Временное правительство. Теперь же им предоставлялась такая возможность. Но сейчас, однако, они заботились лишь о том, чтобы остаться в живых, что указывало на их здравый смысл.
Бесси Битти спорила со мной о том, что юнкера – почти что мальчишки и что они втянуты в эту авантюру не совсем по своей воле, но подстрекаемые бывшими царскими офицерами и другими. Вроде того французского офицера. Да, сказал я, но во время осады Зимнего дворца, которая велась столь осторожно, чтобы избежать кровопролития, все же были людские потери, хотя не погиб ни один защитник. А красногвардейцы и матросы, ринувшиеся через застекленный двор Зимнего и ворвавшиеся в здание, не знали, что делать с юнкерами, и ни с кем не советовались, нужно ли отпустить их на свободу. Если бы они стали действовать по-своему, кадеты не только были бы разоружены, но и заперты. На самом деле это был изначальный план Чудновского – выпустить на свободу юнкеров, не лишая их оружия. Это было уже слишком для Антонова, который потребовал узнать, «насколько далеко зайдет это всепрощение – если мы поймаем Керенского, нам нужно будет приколоть ему медаль?». И Чудновский отступил. Итак, юнкерам прочитали лекцию и освободили под честное слово. И вот теперь они использовали свободу таким образом.
Я напомнил Бесси, что некоторые из них только что стреляли в людей, штурмовавших здание, и есть жертвы.
Антонов призывал большевиков по возможности избегать кровопролития. На его месте я посчитал бы, что моя жизнь не стоит и ломаного гроша. Однако он был спокоен, уверен, действовал почти машинально. Он не выказывал никакого страха – и воображения тоже.
– Вы не должны их трогать, – заявил он ровным, беспристрастным тоном. – Они наши пленники. Я обещал им жизнь.
– А мы – нет! – крикнул кто-то из матросов.
– Мы передадим их в руки трибунала, народного суда, – сказал Антонов.
– А трибунал их освободит. Они пытались убить нас. Мы убьем их, – ответил красногвардеец.
Антонов вел себя так, словно был уверен в революционной дисциплине, о которой неоднократно упоминал. Но я в этом не был столь уверен и не мог оставаться в стороне в подобный момент, а потому и ринулся в бой.
Оттеснив в сторону Антонова, я предстал перед матросами, стоя на верхней ступеньке лестницы.
Теперь я понимаю, что записал по-другому последовавший эпизод. Это потому, что перепуганная делегация из городской думы, которая почему-то вошла в здание телефонной станции именно в этот момент, пошла назад и доложила думе, что мы с Антоновым спасли сегодняшний день от кровопролития. Это, в свою очередь, вдохновило яркую статью в газете социалистов-революционеров «Воля народа» от 30 октября и даже задело Ассошиэйтед Пресс 44.
Поэтому, когда писал книгу, я почувствовал: 1) что должен дотянуться до этого героического описания хотя бы в некоторой степени; 2) что никто не поверит мне, если я скажу правду; 3) и что если я это сделаю, то это развенчает, преуменьшит заслуги этих мускулистых, дюжих и жестких матросов и вооруженных красногвардейцев, которые смотрели в глаза смерти, продираясь сквозь баррикады и врываясь в здание. И что же? Описывать, как они кричали на Антонова, а затем показывать, как они тают от стихотворения, которое я прочитал им на английском языке? И ни один из сотни человек не понял ни слова из того, что я им сказал, и даже если бы они понимали, то были бы еще более озадачены, потому что то, что они слышали, не имело никакого отношения непосредственно к данной ситуации?
Итак, я написал, что произнес речь, в которой напомнил им, что на них устремлены глаза всего мира, или что-то в таком роде. Битти также записала красноречивый пассаж о речи, которую я никогда не произносил.
Истина в том, что все то тщание, с которым я изучал русский язык, терпеливое обучение Янышева и уроки Воскова, преподнесенные в песнях и рассказах, – все это подвело меня в тот момент. Я не мог вспомнить ни одного русского слова. Но это было не самое худшее. Я не мог думать даже на английском.
Зато я всегда умел читать стихи. По любому поводу я могу вспомнить любое из сотни стихотворений. В данном случае то, что я вспомнил стих, было некое рефлекторное действие. Я начал читать первое стихотворение, которое пришло мне на ум, но почему именно это – я не знаю. Голос у меня был сильный, и я отбарабанил его без запинки.
В записках об эпизоде на телефонной станции Бесси Витти вспоминает, как один матрос узнал меня и выкрикнул: «Американский товарищ!» Вполне возможно. Всего четыре недели спустя нас по-королевски принимали в Центробалте. Все, что я помню, – это крики «Долой!», прежде чем Антонов уверенно начал спускаться с лестницы, и шарканье ног юнкеров за спиной. Каждого сопровождали два конвоира.
Снова нам довелось увидеть юнкеров раньше, чем мы предполагали.
Между тем в ту ночь Бесси, Петере и я собрались вместе. Сражение вокруг Гатчины временно поутихло. «Ленин не упускает ни одного шанса», – заявил Петере. Приказы доставлялись на фронт, несмотря на хаос вчерашнего дня, а силы Советов консолидировали свои позиции. В ответ на звонок самого Ленина в Гельсингфорс днем раньше (29 октября) крейсер «Олег», линейный корабль « Республика» и эсминец « Победитель» прибыли в Петроград и бросили якорь возле Николаевского моста. Как раз вовремя.
– Когда он позвонил, – сказал Петере, – всего два дня прошло после его выступления на съезде, на котором он говорил о том, как устали армии во всем мире. А теперь он просил, чтобы как можно быстрее прислали подразделения для защиты революции.
– Что он сказал товарищам матросам на другом конце провода? Говорил ли он примирительно, тактично или как? – спросила Бесси.
– Нет, просто откровенно, – ответил Петере.
– Вы имеете в виду, что он говорил об отсутствии порядка и обученных людей на фронте и так далее? – спросил я. – Он сказал, что они сначала отступили?
– Я как раз об этом и говорю. – Петере был утомлен и немного резок. – Он говорил совершенно откровенно, сказал, что армейские подразделения, направленные против казаков, вначале отступили под первыми снарядами сил Краснова-Керенского.
– Он знал, что матросы откликнутся. Он сказал, что они должны принести с собой еду, каждый полк, и спросил, остались ли у них запасы ружей и пуль. Если так, то они должны прислать их как можно больше.
– Неужели и в самом деле все так плохо? – тихо спросила Битти.
– Ни плохо ни хорошо, – ответил Петере. – Это так, как есть, – ну, никто еще не сметал государственную власть и не налаживал порядок, с первого же дня полагаясь на рабочих. Мы же просто люди. Подвойский и Чудновский были вполне довольны поворотом событий – моральный дух красногвардейцев высок. Однако Ленин убедил их, что никакое количество революционного энтузиазма ничего не сможет завоевать без достаточного вооружения и организации.
Когда Ленин услышал, что большинство Петроградского гарнизона – к этому времени приучившегося игнорировать приказы, с которыми он не был согласен, – не стало слушать Крыленко и Подвойского, когда те обратились за поддержкой против войск Керенского, то пришел в ярость. Полки, сказал он Подвойскому, должны немедленно покинуть город.
Понимал ли он? Он будет отвечать перед Центральным комитетом, если произойдет хотя бы мгновенная задержка!
– Вы хотите попытаться вернуться на фронт? – добавил Петере. – Все в порядке, вы найдете там солдат.
Ленин, сказал Петере, был повсюду, везде совал нос, задавал вопросы, требовал, угрожал.
– Похоже, он ужасно нервный, – заметила Бесси.
Петере, который был очень увлечен Бесси, поддразнивая, заглянул ей в глаза и покачал головой.
– Это показывает, как плохо вы его знаете, – рассмеялся он. – Это как раз то, чего совсем нет у Ленина. Он идет туда, сюда, везде, заходит неожиданно, может, и рявкает на вас. Однако он совершенно спокоен. Это я объяснить не могу. Смотрите, вот вам пример. Подвойский был обижен, потому что он решил, что Ленин не вполне доверяет ему и не дает ему одному делать свою работу.
В то время Подвойский занимался внутренними делами Военно-революционного комитета.
И тогда Подвойский сказал Ленину: «Я подаю в отставку». Ленин ответил: «Тогда я прикажу вас расстрелять. Вы не можете покинуть пост». Через пять минут он уже улыбался, и все было забыто. Подвойский не подал в отставку.
Принимайте это как хотите. Я просто об этом слышал. Меня там не было. Но я догадываюсь, что он знал, что Подвойский блефует, и он тоже мог блефовать.
Затем, когда мы уже выбрались на свежий воздух, Петере сказал:
– Вы знаете, никто, кроме Ильича, не знает о том, что революция может прожить очень недолго. И никто, кроме Ильича, не уверен так в том, что люди ее выиграют. Этого я объяснить не могу.
Петропавловская крепость находится на Васильевском острове, через Неву как раз напротив расположен Зимний дворец. В пятницу 3 ноября Бесси Битти и я, Борис («папочка») Рейнштейн и русско-английский эмигрант и корреспондент лондонской газеты «Телеграф» по имени Михайлов шли по длинному Троицкому мосту. Холодный ветер дул нам в спины. В среду выпал первый снег, и теперь Рейнштейн, вглядываясь в туманную Неву, понюхал воздух и решил, что снег должен выпасть еще. Когда я в первый раз приехал в Петроград; я мог без устали наблюдать за быстрым течением Невы под громадными мостами или слушать мягкий плеск волн о маленькие лодки в канале, когда по нему проплывала баржа. И вот уже ранняя петроградская зима наползала на нас, и вскоре можно будет услышать звон первого льда.
К тому времени, как мы добрались до другого конца Троицкого моста, мы уже порядком замерзли и глубоко расстроились. Мы должны были навестить наших пленников, старых и новых, сидевших в Трубецком бастионе. Это был печально известный сектор тюрьмы Петропавловской крепости, самое мрачное напоминание о царизме в этом городе, где в целом очень мало царских эмблем было снято по той причине, что они так надежно и массивно были встроены в город. Построенная самим Петром Великим в 1703 году, до того, как он начал строить сам город, Петропавловская крепость содержала таких первых борцов против рабства XVIII века, как Посошков и Радищев, равно как и заговорщиков против короны, а также все нынешние революционеры – жертвы царского режима некоторое время провели в крепости.
Мы направлялись в крепость не в качестве пленников, но как комитет, которому было поручено расследовать условия содержания заключенных. Идея такого комитета возникла в городской думе. После воскресных событий на телефонной станции делегация из думы подошла к Бесси Битти и ко мне и настоятельно попросила нас послужить на этом поприще. Дума хотела проследить, насколько верны донесения о жестоких условиях и плохом обращении с бывшими членами Временного правительства, содержавшимися в Трубецком бастионе, чтобы удостовериться, на самом ли деле они испытывают тягости заключения, недостаток еды и спят в сырых, холодных, переполненных камерах. Нас заверили, что американский Красный Крест одобрил эту идею – о том, чтобы направить корреспондентов расследовать это дело.
Поговорив накануне об этом с Рэймондом Робинсом, мы убедились, что это правда. Поэтому днем мы встретились с комиссаром тюрьмы Александрой Коллонтай, весьма элегантной и эрудированной дамой, владевшей множеством языков. Несмотря на ее обманчиво мягкую внешность с безмятежными серыми глазами и каштановыми волосами, подернутыми сединой, она была яростным, как тигрица, агитатором и сжигала словами классовых врагов. Мы видели ее, такую напряженную и гибкую, когда она на платформе в Выборге выступала перед рабочими и солдатами. «Предательница своего класса» – так гневно назвала ее представительница старой аристократии, с которой мы познакомились в вестибюле отеля «Астория». Коллонтай удостоилась чести находиться среди главных большевиков, которых полиция разыскивала в июле, она была арестована и помещена в тюрьму вместе с Троцким, Луначарским и другими. Пока мы разговаривали, она пила мелкими глотками чай, ела черный хлеб с маслом и на наши вопросы относительно планов ее министерства удивленно отвечала:
– Господи, да нет у меня никаких планов. Если я стану министром, я буду такой же глупой, как все другие министры.
(Позже она была назначена послом в Швецию и Норвегию. А еще позже – в Мексику. Коллонтай была единственной из ведущих большевиков, кто поднялся на защиту Ленина в апреле, когда он зачитал свои Апрельские тезисы на собрании большевиков и меньшевиков.)
Всего примерно 250 заключенных были брошены в тюрьму после падения Зимнего дворца. Юнкера, арестованные во время столкновений в офицерских училищах, на телефонной станции и во время многочисленных рукопашных боев, которые захватили город 29 октября, были отправлены в Петропавловскую и Кронштадтскую крепости. Этот приток существенно сократил запасы еды, хранившиеся в крепостях, где после Февральской революции среди заключенных было лишь несколько представителей царского режима. (Многие большевики, сидевшие в тюрьме после июльских событий, были освобождены Октябрьской революцией.)
Кроме одной камеры, которая нам показалась переполненной, мы доложили, что камеры «сухие, чистые, теплые, просторные, сравнительно хорошо вентилируемые, оборудованные современными санитарными принадлежностями и в целом находятся в гораздо лучшем состоянии, чем большинство американских тюрем, которые были нам известны».
На самом деле запасы продовольствия оказались скудными, но почти все заключенные сказали, что в настоящее время у них нет жалоб на еду или условия. В одной камере юнкера захотели поговорить с нами без присутствия конвоира, и тот удалился. И тогда мы выслушали рассказ об их ужасных переживаниях, когда их доставляли в крепость через толпу, жаждавшую мщения. Когда они прибыли в крепость, на дворе их окружила неистовствовавшая толпа, к ней присоединились и некоторые их конвоиры, желавшие поставить их к стенке и расстрелять, «однако решительные действия комиссара и большинство охранников помешали этому». Два офицера, в том числе адъютант коменданта, подтвердили это и добавили, что некоторые напуганные юнкера попытались удрать, несмотря на предупреждения стражников. Последовали выстрелы, три человека были убиты, а четвертый – тяжело ранен. Когда об этом было доложено в Смольный, Ленин лично вмешался и приказал принять «более действенные меры» для охраны заключенных, в том числе министров, от насилия.
Вид юнкеров, жевавших конфеты из коробок, присланных им друзьями и родственниками, убедил нас в том, что они не страдали от страшных тягот, которые виделись думским господам. И нам показалось, что все даже слишком хорошо, когда мы вошли в камеру Терещенко и увидели его, красивого и дерзкого, как всегда, сидевшего скрестив ноги на койке и курившего сигарету. Он говорил на безупречном английском, обращаясь своими репликами в основном к своей любимице Битти, и я с удовольствием отметил, что ее обычно доброе сердце не преисполнилось сочувствием к нему.
Единственная жалоба от бывших членов правительства и лидеров режима Керенского состояла в том, что они не могли принимать посетителей. Мы побеседовали также с некоторыми заключенными, посаженными в тюрьму до Октября. Например, в камере № 55 находился генерал В.А. Сухомлинов, которому теперь было семьдесят дет. Этот царский военный министр сказал нам, что «царь был хорошим парнем, отцом России». Из всех правительств во время восьми месяцев своего заключения режим большевиков ему нравился больше всего по одной причине – ему разрешали читать газеты.
Самым интересным заключенным для нас был СП. Белецкий, глава полиции при царском режиме и до Февральской революции министр внутренних дел. Мужчина крупного телосложения с седыми волосами и пронзительными карими глазами, он был в высшей степени любезен. Этот человек был близок ко двору во время истерического периода власти Распутина, был фаворитом последнего и доверенным лицом всех интриг, которые происходили в распутинской клике, включая царицу, которая, как все полагали, была настроена прогермански 45.
Когда Белецкий находился в заключении при Временном правительстве, он забрасывал его Специальную следственную комиссию записками о своих прежних друзьях, наиболее крайних реакционерах. А теперь он давал понять, что от него не было пользы Керенскому. Он описывал бывшего премьера как «слабого» и «истеричного человека, не способного управлять страной».
Он сам сказал, что решил следовать за движением Ленина уже с тех пор, когда произошел раскол социал-демократической партии. Потом он поведал нам, что во время прошедших «июльских дней» агенты Керенского забегали в его камеру, чтобы посмотреть, может ли он обвинить в правонарушении большевиков и особенно Ленина. «Многие приходили сюда и расспрашивали о Ленине», – сказал он, сверля нас своими глубоко посаженными глазами. «Был ли он германским агентом?» И затем благонравно добавил: «Это были люди из правительства, поэтому я был не так откровенен с ними».
А нам он дополнительно сообщил, что «Ленин – человек принципов и идеалов». И затем заговорил об «австрийском провокаторе», который был среди тех, кто втерся в режим Керенского байками о германском золоте и Ленине.
Когда мы покинули его камеру, Белецкий пожал нам руки и церемонно поклонился Битти. Однако Рейнштейн и Михайлов, двое русских в нашей группе, спрятали руки за спину.
Именно в Петропавловской крепости я познакомился с необычным человеком – Г. Благонравовым, комиссаром крепости после Октябрьской революции. Кажется, я упоминал, что несколько дней назад я был под стражей у юнкеров вместе с Антоновым. В любом случае, я сказал нечто такое, что побудило его описать ночь, когда пал Зимний дворец, и его впечатления лишь добавили мне уважения к Антонову.
В крепости Благонравов получил записку от Антонова, принесенную красногвардейцем, и попросил его приготовить камеры в Трубецком бастионе для арестованных министров. В конце концов перепуганные министры, которые едва не погибли на мосту, в сопровождении многочисленного эскорта из рабочих и солдат, возглавляемого Антоновым, собрались у ворот, где обнаружили пять министров и их конвой, которые были отделены от других снаружи Зимнего дворца. Антонов пересчитал их, и они вышли шеренгой.
С электричеством тогда что-то произошло. И поэтому в душной маленькой комнате для охранников при мерцающем свете коптившей масляной лампы Антонов зачитал список. Благонравов описывал эту сцену следующим образом: министры казались маленькими, покорными и неизбежно комичными; они с видом оскорбленного достоинства расселись по краям грубой скамьи, а со всех сторон их окружали торжествующие лица рабочих и солдат. Лица их были испачканы грязью и дымом, в руках они держали ружья, отведя плечи назад и отбрасывая гигантские тени на стену, они следили за своими жалкими трофеями.
Другие рассказывали, как Антонов, после того как записал протокол, вслух зачитал имена пленных и попросил их подписать документ. Однако прежде чем прочитать протокол, он снял свою широкополую фетровую шляпу, положил ее на стол, перед которым на низких скамейках сидели министры, затем вытащил из кармана жилета длинный гребень и принялся расчесывать волосы. Он расчесал их над лицом, потом разделил, потом зачесал назад, завел за уши, убрал гребешок и поднял бумагу. Когда она была должным образом зачитана и подписана, Антонов сказал, рассеянно глядя перед собой (возможно, он был почти без сознания от усталости, но воодушевлен, а почему бы нет?), солдатам и матросам, стоявшим позади своих августейших пленников:
– Да… да. Это будет интересный социальный эксперимент. – Помолчав немного, добавил: – А Ленин! Если бы вы только знали, как он был сегодня великолепен! Впервые он снял свой желтый парик. А как он говорил! Каким он был удивительным!
Все это, вероятно, выставило Антонова в нелепом свете пред министрами. Но я не сомневаюсь, что люди, которые в ту ночь были настоящими победителями, красногвардейцы и солдаты, а также моряки, сгрудившиеся вокруг стола, ни в малейшей степени не были оскорблены прической Антонова. Я лишь сожалею о том, что меня не было там. И я не смог увидеть, как загорелись у них глаза, когда он заговорил о Ленине.
Таково было состояние дел, когда Антонов, взбешенный из-за задержки в вывешивании сигнала, прибыл в крепость, оставив свой пост на «Авроре», с налитыми кровью глазами. Когда Г. Благонравов, комиссар крепости, рассказал ему о всех неприятностях, он сам лично отправился проинспектировать орудия, ибо кто мог быть уверен, что «нейтральные» артиллеристы не саботировали их? Из-за недавно прошедшего дождя на дворе крепости образовались громадные лужи. Из-за слабого зрения, тьмы безлунной ночи и торопливости Антонов носился по лужам, щедро разбрызгивая грязь вокруг себя. Потом Антонов и комиссар крепости заблудились, неверно ступая в кромешной тьме и путаясь в лабиринтах старинной тюрьмы, пока не выбрались на берег Невы. И что еще хуже, из Зимнего дворца открылась густая ружейная стрельба, а также редкие залпы орудий. Что ж, этого и следовало ожидать. А чего никто не ожидал, так это то, что солдаты-большевики бесцельно стреляли из винтовок со стен крепости в сторону зимнего сада дворца, то есть в направлении набережной Невы.
Прибыв к орудиям, они обнаружили двух большевиков, инспектировавших пушки. Они подтвердили рапорт артиллеристов: на орудиях возникли пятна ржавчины, масла в откаточных трубах не было. По крайней мере, поход Антонова оказался не напрасным. Он вернулся на «Аврору», чтобы найти трех матросов, опытных артиллеристов, которые согласились бы рискнуть своей жизнью, стрельнув из старых пушек. (Между тем министры сдались без их помощи, и из пушек так никто и не выстрелил.)
Итак, именно в эти дни и свершилось чудо революции. Но разве мы могли ожидать, что с тех пор все и пойдет гладко? Однако контрреволюция на этом этапе получала не больше поддержки, чем Керенский, прежде чем тот покинул Петроград.
Сам Антонов описывает нерешительность и смятение, царившие на телефонной станции, когда град пуль снаружи подал сигнал о том, что отряды большевиков штурмуют здание. Юнкера не могли сообразить, что им делать. «Гул все нарастал, трещали выстрелы. Затем неожиданно распахнулась дверь, и с парой дрожавших юнкеров передо мною возникла фигура хорошо известного Вильямса, корреспондента американской социалистической газеты…» («Нью-Йорк пост» была газетой решительно капиталистической, но не обращайте внимания.) Антонов продолжает:
«Я выступаю как посредник и делаю вам предложение. Юнкера хотят освободить вас на условиях безопасности их жизни и предотвращения насилия, – сказал Вильямс.
– Хорошо, я отвечаю за безопасность их жизни, и пусть они принесут сюда свое оружие, – ответил я».
Антонов описывает, что внизу, через сломанную дверь он видел «вооруженную толпу во главе с Т. Старком, державшим в руках автомат». (Старк, комиссар Военно-революционного комитета, с маленьким отрядом матросов занял правительственное агентство новостей 24 октября и с того времени стал первым советским директором агентства, до того, как потом уехал послом в Афганистан.)
Затем Антонов лаконично добавил: «В нескольких словах я успокоил собравшихся и приказал охране разобраться с арестованными людьми… Толпа недовольно ворчит, угрожает расправой дрожащим юнкерам, однако затем успокаивается, и я беспрепятственно веду арестованных к месту назначения…»
На самом деле все было не так легко. Первые слова Антонова просто потонули в криках матросов и красногвардейцев, требовавших отомстить юнкерам.
Среди юнкеров были несколько молодых людей, которых мы с Ридом видели у Зимнего дворца, когда без помех вошли в комнаты после побега Керенского. Тогда они поклялись умереть, защищая Временное правительство. Теперь же им предоставлялась такая возможность. Но сейчас, однако, они заботились лишь о том, чтобы остаться в живых, что указывало на их здравый смысл.
Бесси Битти спорила со мной о том, что юнкера – почти что мальчишки и что они втянуты в эту авантюру не совсем по своей воле, но подстрекаемые бывшими царскими офицерами и другими. Вроде того французского офицера. Да, сказал я, но во время осады Зимнего дворца, которая велась столь осторожно, чтобы избежать кровопролития, все же были людские потери, хотя не погиб ни один защитник. А красногвардейцы и матросы, ринувшиеся через застекленный двор Зимнего и ворвавшиеся в здание, не знали, что делать с юнкерами, и ни с кем не советовались, нужно ли отпустить их на свободу. Если бы они стали действовать по-своему, кадеты не только были бы разоружены, но и заперты. На самом деле это был изначальный план Чудновского – выпустить на свободу юнкеров, не лишая их оружия. Это было уже слишком для Антонова, который потребовал узнать, «насколько далеко зайдет это всепрощение – если мы поймаем Керенского, нам нужно будет приколоть ему медаль?». И Чудновский отступил. Итак, юнкерам прочитали лекцию и освободили под честное слово. И вот теперь они использовали свободу таким образом.
Я напомнил Бесси, что некоторые из них только что стреляли в людей, штурмовавших здание, и есть жертвы.
Антонов призывал большевиков по возможности избегать кровопролития. На его месте я посчитал бы, что моя жизнь не стоит и ломаного гроша. Однако он был спокоен, уверен, действовал почти машинально. Он не выказывал никакого страха – и воображения тоже.
– Вы не должны их трогать, – заявил он ровным, беспристрастным тоном. – Они наши пленники. Я обещал им жизнь.
– А мы – нет! – крикнул кто-то из матросов.
– Мы передадим их в руки трибунала, народного суда, – сказал Антонов.
– А трибунал их освободит. Они пытались убить нас. Мы убьем их, – ответил красногвардеец.
Антонов вел себя так, словно был уверен в революционной дисциплине, о которой неоднократно упоминал. Но я в этом не был столь уверен и не мог оставаться в стороне в подобный момент, а потому и ринулся в бой.
Оттеснив в сторону Антонова, я предстал перед матросами, стоя на верхней ступеньке лестницы.
Теперь я понимаю, что записал по-другому последовавший эпизод. Это потому, что перепуганная делегация из городской думы, которая почему-то вошла в здание телефонной станции именно в этот момент, пошла назад и доложила думе, что мы с Антоновым спасли сегодняшний день от кровопролития. Это, в свою очередь, вдохновило яркую статью в газете социалистов-революционеров «Воля народа» от 30 октября и даже задело Ассошиэйтед Пресс 44.
Поэтому, когда писал книгу, я почувствовал: 1) что должен дотянуться до этого героического описания хотя бы в некоторой степени; 2) что никто не поверит мне, если я скажу правду; 3) и что если я это сделаю, то это развенчает, преуменьшит заслуги этих мускулистых, дюжих и жестких матросов и вооруженных красногвардейцев, которые смотрели в глаза смерти, продираясь сквозь баррикады и врываясь в здание. И что же? Описывать, как они кричали на Антонова, а затем показывать, как они тают от стихотворения, которое я прочитал им на английском языке? И ни один из сотни человек не понял ни слова из того, что я им сказал, и даже если бы они понимали, то были бы еще более озадачены, потому что то, что они слышали, не имело никакого отношения непосредственно к данной ситуации?
Итак, я написал, что произнес речь, в которой напомнил им, что на них устремлены глаза всего мира, или что-то в таком роде. Битти также записала красноречивый пассаж о речи, которую я никогда не произносил.
Истина в том, что все то тщание, с которым я изучал русский язык, терпеливое обучение Янышева и уроки Воскова, преподнесенные в песнях и рассказах, – все это подвело меня в тот момент. Я не мог вспомнить ни одного русского слова. Но это было не самое худшее. Я не мог думать даже на английском.
Зато я всегда умел читать стихи. По любому поводу я могу вспомнить любое из сотни стихотворений. В данном случае то, что я вспомнил стих, было некое рефлекторное действие. Я начал читать первое стихотворение, которое пришло мне на ум, но почему именно это – я не знаю. Голос у меня был сильный, и я отбарабанил его без запинки.
Shall you complain who feed the world?
Who clothe the world?
Who house the world?
Shall you complain who are the world
Of what the world may do?
As from this hour
You use your power,
The world must follow you!
Стихотворение Шарлоты Перкинс Джилман для них было непонятным, но, поскольку я декламировал его с огромной страстью и силой и размахивал в воздухе руками, это возымело действие.
(Стоит ли жаловаться на тех, кто кормит мир?
И одевает его?
И дает ему кров?
Стоит ли жаловаться на тех, кто сам мир,
Или на то, что может сделать мир?
И с этого часа
Воспользуйтесь властью,
И мир последует за вами!)
В записках об эпизоде на телефонной станции Бесси Витти вспоминает, как один матрос узнал меня и выкрикнул: «Американский товарищ!» Вполне возможно. Всего четыре недели спустя нас по-королевски принимали в Центробалте. Все, что я помню, – это крики «Долой!», прежде чем Антонов уверенно начал спускаться с лестницы, и шарканье ног юнкеров за спиной. Каждого сопровождали два конвоира.
Снова нам довелось увидеть юнкеров раньше, чем мы предполагали.
Между тем в ту ночь Бесси, Петере и я собрались вместе. Сражение вокруг Гатчины временно поутихло. «Ленин не упускает ни одного шанса», – заявил Петере. Приказы доставлялись на фронт, несмотря на хаос вчерашнего дня, а силы Советов консолидировали свои позиции. В ответ на звонок самого Ленина в Гельсингфорс днем раньше (29 октября) крейсер «Олег», линейный корабль « Республика» и эсминец « Победитель» прибыли в Петроград и бросили якорь возле Николаевского моста. Как раз вовремя.
– Когда он позвонил, – сказал Петере, – всего два дня прошло после его выступления на съезде, на котором он говорил о том, как устали армии во всем мире. А теперь он просил, чтобы как можно быстрее прислали подразделения для защиты революции.
– Что он сказал товарищам матросам на другом конце провода? Говорил ли он примирительно, тактично или как? – спросила Бесси.
– Нет, просто откровенно, – ответил Петере.
– Вы имеете в виду, что он говорил об отсутствии порядка и обученных людей на фронте и так далее? – спросил я. – Он сказал, что они сначала отступили?
– Я как раз об этом и говорю. – Петере был утомлен и немного резок. – Он говорил совершенно откровенно, сказал, что армейские подразделения, направленные против казаков, вначале отступили под первыми снарядами сил Краснова-Керенского.
– Он знал, что матросы откликнутся. Он сказал, что они должны принести с собой еду, каждый полк, и спросил, остались ли у них запасы ружей и пуль. Если так, то они должны прислать их как можно больше.
– Неужели и в самом деле все так плохо? – тихо спросила Битти.
– Ни плохо ни хорошо, – ответил Петере. – Это так, как есть, – ну, никто еще не сметал государственную власть и не налаживал порядок, с первого же дня полагаясь на рабочих. Мы же просто люди. Подвойский и Чудновский были вполне довольны поворотом событий – моральный дух красногвардейцев высок. Однако Ленин убедил их, что никакое количество революционного энтузиазма ничего не сможет завоевать без достаточного вооружения и организации.
Когда Ленин услышал, что большинство Петроградского гарнизона – к этому времени приучившегося игнорировать приказы, с которыми он не был согласен, – не стало слушать Крыленко и Подвойского, когда те обратились за поддержкой против войск Керенского, то пришел в ярость. Полки, сказал он Подвойскому, должны немедленно покинуть город.
Понимал ли он? Он будет отвечать перед Центральным комитетом, если произойдет хотя бы мгновенная задержка!
– Вы хотите попытаться вернуться на фронт? – добавил Петере. – Все в порядке, вы найдете там солдат.
Ленин, сказал Петере, был повсюду, везде совал нос, задавал вопросы, требовал, угрожал.
– Похоже, он ужасно нервный, – заметила Бесси.
Петере, который был очень увлечен Бесси, поддразнивая, заглянул ей в глаза и покачал головой.
– Это показывает, как плохо вы его знаете, – рассмеялся он. – Это как раз то, чего совсем нет у Ленина. Он идет туда, сюда, везде, заходит неожиданно, может, и рявкает на вас. Однако он совершенно спокоен. Это я объяснить не могу. Смотрите, вот вам пример. Подвойский был обижен, потому что он решил, что Ленин не вполне доверяет ему и не дает ему одному делать свою работу.
В то время Подвойский занимался внутренними делами Военно-революционного комитета.
И тогда Подвойский сказал Ленину: «Я подаю в отставку». Ленин ответил: «Тогда я прикажу вас расстрелять. Вы не можете покинуть пост». Через пять минут он уже улыбался, и все было забыто. Подвойский не подал в отставку.
Принимайте это как хотите. Я просто об этом слышал. Меня там не было. Но я догадываюсь, что он знал, что Подвойский блефует, и он тоже мог блефовать.
Затем, когда мы уже выбрались на свежий воздух, Петере сказал:
– Вы знаете, никто, кроме Ильича, не знает о том, что революция может прожить очень недолго. И никто, кроме Ильича, не уверен так в том, что люди ее выиграют. Этого я объяснить не могу.
Петропавловская крепость находится на Васильевском острове, через Неву как раз напротив расположен Зимний дворец. В пятницу 3 ноября Бесси Битти и я, Борис («папочка») Рейнштейн и русско-английский эмигрант и корреспондент лондонской газеты «Телеграф» по имени Михайлов шли по длинному Троицкому мосту. Холодный ветер дул нам в спины. В среду выпал первый снег, и теперь Рейнштейн, вглядываясь в туманную Неву, понюхал воздух и решил, что снег должен выпасть еще. Когда я в первый раз приехал в Петроград; я мог без устали наблюдать за быстрым течением Невы под громадными мостами или слушать мягкий плеск волн о маленькие лодки в канале, когда по нему проплывала баржа. И вот уже ранняя петроградская зима наползала на нас, и вскоре можно будет услышать звон первого льда.
К тому времени, как мы добрались до другого конца Троицкого моста, мы уже порядком замерзли и глубоко расстроились. Мы должны были навестить наших пленников, старых и новых, сидевших в Трубецком бастионе. Это был печально известный сектор тюрьмы Петропавловской крепости, самое мрачное напоминание о царизме в этом городе, где в целом очень мало царских эмблем было снято по той причине, что они так надежно и массивно были встроены в город. Построенная самим Петром Великим в 1703 году, до того, как он начал строить сам город, Петропавловская крепость содержала таких первых борцов против рабства XVIII века, как Посошков и Радищев, равно как и заговорщиков против короны, а также все нынешние революционеры – жертвы царского режима некоторое время провели в крепости.
Мы направлялись в крепость не в качестве пленников, но как комитет, которому было поручено расследовать условия содержания заключенных. Идея такого комитета возникла в городской думе. После воскресных событий на телефонной станции делегация из думы подошла к Бесси Битти и ко мне и настоятельно попросила нас послужить на этом поприще. Дума хотела проследить, насколько верны донесения о жестоких условиях и плохом обращении с бывшими членами Временного правительства, содержавшимися в Трубецком бастионе, чтобы удостовериться, на самом ли деле они испытывают тягости заключения, недостаток еды и спят в сырых, холодных, переполненных камерах. Нас заверили, что американский Красный Крест одобрил эту идею – о том, чтобы направить корреспондентов расследовать это дело.
Поговорив накануне об этом с Рэймондом Робинсом, мы убедились, что это правда. Поэтому днем мы встретились с комиссаром тюрьмы Александрой Коллонтай, весьма элегантной и эрудированной дамой, владевшей множеством языков. Несмотря на ее обманчиво мягкую внешность с безмятежными серыми глазами и каштановыми волосами, подернутыми сединой, она была яростным, как тигрица, агитатором и сжигала словами классовых врагов. Мы видели ее, такую напряженную и гибкую, когда она на платформе в Выборге выступала перед рабочими и солдатами. «Предательница своего класса» – так гневно назвала ее представительница старой аристократии, с которой мы познакомились в вестибюле отеля «Астория». Коллонтай удостоилась чести находиться среди главных большевиков, которых полиция разыскивала в июле, она была арестована и помещена в тюрьму вместе с Троцким, Луначарским и другими. Пока мы разговаривали, она пила мелкими глотками чай, ела черный хлеб с маслом и на наши вопросы относительно планов ее министерства удивленно отвечала:
– Господи, да нет у меня никаких планов. Если я стану министром, я буду такой же глупой, как все другие министры.
(Позже она была назначена послом в Швецию и Норвегию. А еще позже – в Мексику. Коллонтай была единственной из ведущих большевиков, кто поднялся на защиту Ленина в апреле, когда он зачитал свои Апрельские тезисы на собрании большевиков и меньшевиков.)
Всего примерно 250 заключенных были брошены в тюрьму после падения Зимнего дворца. Юнкера, арестованные во время столкновений в офицерских училищах, на телефонной станции и во время многочисленных рукопашных боев, которые захватили город 29 октября, были отправлены в Петропавловскую и Кронштадтскую крепости. Этот приток существенно сократил запасы еды, хранившиеся в крепостях, где после Февральской революции среди заключенных было лишь несколько представителей царского режима. (Многие большевики, сидевшие в тюрьме после июльских событий, были освобождены Октябрьской революцией.)
Кроме одной камеры, которая нам показалась переполненной, мы доложили, что камеры «сухие, чистые, теплые, просторные, сравнительно хорошо вентилируемые, оборудованные современными санитарными принадлежностями и в целом находятся в гораздо лучшем состоянии, чем большинство американских тюрем, которые были нам известны».
На самом деле запасы продовольствия оказались скудными, но почти все заключенные сказали, что в настоящее время у них нет жалоб на еду или условия. В одной камере юнкера захотели поговорить с нами без присутствия конвоира, и тот удалился. И тогда мы выслушали рассказ об их ужасных переживаниях, когда их доставляли в крепость через толпу, жаждавшую мщения. Когда они прибыли в крепость, на дворе их окружила неистовствовавшая толпа, к ней присоединились и некоторые их конвоиры, желавшие поставить их к стенке и расстрелять, «однако решительные действия комиссара и большинство охранников помешали этому». Два офицера, в том числе адъютант коменданта, подтвердили это и добавили, что некоторые напуганные юнкера попытались удрать, несмотря на предупреждения стражников. Последовали выстрелы, три человека были убиты, а четвертый – тяжело ранен. Когда об этом было доложено в Смольный, Ленин лично вмешался и приказал принять «более действенные меры» для охраны заключенных, в том числе министров, от насилия.
Вид юнкеров, жевавших конфеты из коробок, присланных им друзьями и родственниками, убедил нас в том, что они не страдали от страшных тягот, которые виделись думским господам. И нам показалось, что все даже слишком хорошо, когда мы вошли в камеру Терещенко и увидели его, красивого и дерзкого, как всегда, сидевшего скрестив ноги на койке и курившего сигарету. Он говорил на безупречном английском, обращаясь своими репликами в основном к своей любимице Битти, и я с удовольствием отметил, что ее обычно доброе сердце не преисполнилось сочувствием к нему.
Единственная жалоба от бывших членов правительства и лидеров режима Керенского состояла в том, что они не могли принимать посетителей. Мы побеседовали также с некоторыми заключенными, посаженными в тюрьму до Октября. Например, в камере № 55 находился генерал В.А. Сухомлинов, которому теперь было семьдесят дет. Этот царский военный министр сказал нам, что «царь был хорошим парнем, отцом России». Из всех правительств во время восьми месяцев своего заключения режим большевиков ему нравился больше всего по одной причине – ему разрешали читать газеты.
Самым интересным заключенным для нас был СП. Белецкий, глава полиции при царском режиме и до Февральской революции министр внутренних дел. Мужчина крупного телосложения с седыми волосами и пронзительными карими глазами, он был в высшей степени любезен. Этот человек был близок ко двору во время истерического периода власти Распутина, был фаворитом последнего и доверенным лицом всех интриг, которые происходили в распутинской клике, включая царицу, которая, как все полагали, была настроена прогермански 45.
Когда Белецкий находился в заключении при Временном правительстве, он забрасывал его Специальную следственную комиссию записками о своих прежних друзьях, наиболее крайних реакционерах. А теперь он давал понять, что от него не было пользы Керенскому. Он описывал бывшего премьера как «слабого» и «истеричного человека, не способного управлять страной».
Он сам сказал, что решил следовать за движением Ленина уже с тех пор, когда произошел раскол социал-демократической партии. Потом он поведал нам, что во время прошедших «июльских дней» агенты Керенского забегали в его камеру, чтобы посмотреть, может ли он обвинить в правонарушении большевиков и особенно Ленина. «Многие приходили сюда и расспрашивали о Ленине», – сказал он, сверля нас своими глубоко посаженными глазами. «Был ли он германским агентом?» И затем благонравно добавил: «Это были люди из правительства, поэтому я был не так откровенен с ними».
А нам он дополнительно сообщил, что «Ленин – человек принципов и идеалов». И затем заговорил об «австрийском провокаторе», который был среди тех, кто втерся в режим Керенского байками о германском золоте и Ленине.
Когда мы покинули его камеру, Белецкий пожал нам руки и церемонно поклонился Битти. Однако Рейнштейн и Михайлов, двое русских в нашей группе, спрятали руки за спину.
Именно в Петропавловской крепости я познакомился с необычным человеком – Г. Благонравовым, комиссаром крепости после Октябрьской революции. Кажется, я упоминал, что несколько дней назад я был под стражей у юнкеров вместе с Антоновым. В любом случае, я сказал нечто такое, что побудило его описать ночь, когда пал Зимний дворец, и его впечатления лишь добавили мне уважения к Антонову.
В крепости Благонравов получил записку от Антонова, принесенную красногвардейцем, и попросил его приготовить камеры в Трубецком бастионе для арестованных министров. В конце концов перепуганные министры, которые едва не погибли на мосту, в сопровождении многочисленного эскорта из рабочих и солдат, возглавляемого Антоновым, собрались у ворот, где обнаружили пять министров и их конвой, которые были отделены от других снаружи Зимнего дворца. Антонов пересчитал их, и они вышли шеренгой.
С электричеством тогда что-то произошло. И поэтому в душной маленькой комнате для охранников при мерцающем свете коптившей масляной лампы Антонов зачитал список. Благонравов описывал эту сцену следующим образом: министры казались маленькими, покорными и неизбежно комичными; они с видом оскорбленного достоинства расселись по краям грубой скамьи, а со всех сторон их окружали торжествующие лица рабочих и солдат. Лица их были испачканы грязью и дымом, в руках они держали ружья, отведя плечи назад и отбрасывая гигантские тени на стену, они следили за своими жалкими трофеями.
Другие рассказывали, как Антонов, после того как записал протокол, вслух зачитал имена пленных и попросил их подписать документ. Однако прежде чем прочитать протокол, он снял свою широкополую фетровую шляпу, положил ее на стол, перед которым на низких скамейках сидели министры, затем вытащил из кармана жилета длинный гребень и принялся расчесывать волосы. Он расчесал их над лицом, потом разделил, потом зачесал назад, завел за уши, убрал гребешок и поднял бумагу. Когда она была должным образом зачитана и подписана, Антонов сказал, рассеянно глядя перед собой (возможно, он был почти без сознания от усталости, но воодушевлен, а почему бы нет?), солдатам и матросам, стоявшим позади своих августейших пленников:
– Да… да. Это будет интересный социальный эксперимент. – Помолчав немного, добавил: – А Ленин! Если бы вы только знали, как он был сегодня великолепен! Впервые он снял свой желтый парик. А как он говорил! Каким он был удивительным!
Все это, вероятно, выставило Антонова в нелепом свете пред министрами. Но я не сомневаюсь, что люди, которые в ту ночь были настоящими победителями, красногвардейцы и солдаты, а также моряки, сгрудившиеся вокруг стола, ни в малейшей степени не были оскорблены прической Антонова. Я лишь сожалею о том, что меня не было там. И я не смог увидеть, как загорелись у них глаза, когда он заговорил о Ленине.