Страница:
Позднее, 15 декабря, Иоффе, возглавлявший русскую делегацию, добился отсрочки на десять дней, после того как министр иностранных дел фон Кюльман указал, что имеют в виду немцы под самоопределением: что Литва, Курляндия, часть Ливонии и Эстонии уже выказали предпочтение Германии. Робинс не стал терять время и бросился в Смольный, где обнаружил разгневанного Троцкого. Тот был взволнован и озабочен тем, что станут делать Соединенные Штаты, если русские из-за этого демонстративно покинут переговоры. Именно тогда Джудсон и Робинс отправились к Фрэнсису и, как мы сейчас знаем, добились от него полной власти «идти к Троцкому и информировать его, что [Соединенные Штаты] окажут всю возможную помощь».
В то время мы не знали, что Робинс посылал телеграммы через посольский телеграф, при неохотном одобрении Фрэнсиса, Генри П. Дэвидсону, деятелю из дома Моргана и главе военного совета американского Красного Креста, настаивая на давлении, которое он оказывал на администрацию Вильсона, для полного признания России; или что Фрэнсис втайне от Робинса и Джудсона вынашивал собственные идеи о том, каким должен быть мир с Германией. Он сообщал в Вашингтон, что, если сепаратного мира избежать не удастся, «он должен подвести Германию к тому, чтобы условия его стали более неприемлемы не только для союзников, но и пацифистов и пролетариата во всем мире».
Однако тогда, в ночь на 1 января, пришла ответная телеграмма Джудсону. И все это терзало Рида, который сейчас мрачно говорил:
– Запомните, Сиссон был сама сладость и хвастался насчет того, что он послал телеграмму, одобрявшую миссию Джудсона у Троцкого. Но вскоре после этого поднимается шумиха, а обескураженного старину Джудсона отзывают. Я не говорю, что Сиссон пытался подсидеть его. Но я говорю, что он – делец. И что-то произошло с ним с тех пор.
– Может, Робинс этого не замечает. Однако великий газетчик сейчас более занят, чем когда-либо, и тем более занят, что вечно хвостом волочится за мной. У меня нет полной информации, но я подозреваю, что Вашингтон сказал ему, чтобы он придерживался своих связей. Не факт, что он будет это делать. Но хоть бы он оставил меня в покое! Он постоянно пытается вынюхать что-нибудь у меня, как хорек.
– У меня тоже такое чувство, что с Сиссоном что-то произошло, но может, он просто себя ощущает экспертом по Смольному, поскольку он однажды ходил туда и видел Ленина. В любом случае, я счастлив, что он больше не таскается с нами в Министерство иностранных дел. Я всегда чувствовал, что его слишком сильно интересует контора, занимающаяся военнопленными, что за соседней дверью, и тот список посетителей, который у них хранится, – сказал я. Рид промолчал.
– Нам сегодня надо поймать Гумберга, – не подумав, ляпнул я, но в тот же миг понял, почему сегодня мы не сможем свести вместе Гумберга и Рида. – О, ладно. Битти позже расскажет нам, как полковник разобрался с Лениным. Хотел бы я это увидеть.
– Вероятно, полковник станет цитировать ему Библию.
Рид меньше, чем я, симпатизировал Робинсу с его назойливым увлечением религией; обратившись в священники в Клондайке, где он сколотил приличное состояние на золотых приисках, он почувствовал, что его миссия состоит в том, чтобы нести Слово Божье всем, и в частности рабочим.
– Удивительно, если Ленин слышал об идее Томпсона: «Давайте сделаем их нашими большевиками», – рассмеялся Рид. Ему это нравилось. Робинс сказал нам об этом. Он был не такой изворотливый, как Томпсон, хотя, без сомнения, он видел такие же возможности приманить к себе американский капитал Вашингтона, если бы смог довести это до понимания США, возможности получить их на первом этаже, в качестве власти, дружественно относящейся к новому правительству, чьи далеко простирающиеся равнины и горы содержат такое богатство и народу которого понадобится столько вещей, которые могут производить Соединенные Штаты.
– Гумберг, может, играет спектакль, но это чудесный спектакль. Может, у вас это получилось бы еще лучше, Джон, я не сомневаюсь, что так оно и было бы. Джон пародирует старину Фрэнсиса, когда тот слышит о предложениях Топмсона: «Давайте сделаем их нашими большевиками». Посол принимает это слишком серьезно. Что, если мы сделаем их своими, прежде чем нам удастся изменить их и вернуть закон и парламентаризм и все остальное, а они большевизируют нас? Сам Фрэнсис не осмеливается приблизиться к Смольному. Они не собираются большевизировать его!
– И он прав. – Рид выглядел торжественно, как судья. – Слишком много поставлено на кон. Ибо что он тогда будет делать с мадам де Крам?
– Вот Зимний дворец, – предложил я. – Почему множество грубых людей взяли весь дворец в свои руки?
Мэр Стокгольма Линдхаген, социалист, пришел на галерею прессы и прошептал Риду:
– Это будет настоящее шоу Дикого Запада. Похоже, ружье есть у каждого.
Было четыре часа дня, когда собрание началось. На галерее для прессы мы остановились, споря, где именно нам нужно будет спрятаться, когда начнется стрельба: распластаться по полу или спрятаться за колоннами. Свердлов, председатель Центрального исполнительного комитета Советов, открыл заседание. Далее следовало выбрать председателя. Тем временем он прочитал те документы, с которыми, как все знали, никогда не согласились бы правые эсеры: Декларацию о правах трудящегося и эксплуатируемого народа и резолюцию, которую большевики предусмотрительно подготовили для Учредительного собрания, предлагая полную поддержку Советам, как верховной власти. Немногое осталось без внимания: независимость Финляндии, отвод войск из Персии, право Армении на самоопределение, рабочий контроль на фабриках, захват земельных имений без компенсации и решение маршировать с Советами «твердо по дороге, пока не будет достигнута окончательная победа над ярмом капитализма посредством революции интернациональных рабочих».
На галерее прессы все пришло в движение, слышались презрительные междометия, издаваемые репортерами, делавшими свои записи. Я огляделся вокруг и обнаружил, что три солдата дышат мне в затылок. Очевидно, они захотели поглядеть на толпу людей, похожих на буржуев.
Виктор Чернов, которого разгромила и повергла в бегство маленькая Спиридонова, выступил в пользу того, чтобы она стала председателем собрания. Он мог выиграть в этой давней схватке. Тем временем в перерыве, когда подсчитывали голоса, я подошел к Ленину. Он тут же узнал меня. (Прошло всего несколько дней с тех пор, как мы вместе стояли на кузове бронемашины в Михайловском манеже.) Я представил Рида, который видел Ленина в первый раз. В тот день в Таврическом дворце Ленин был, вероятно, самым спокойным человеком. Я в этом уверен. Он заинтересованно спросил, как продвигается мой русский язык.
– Теперь вы понимаете все речи?
– В русском языке так много слов, – ответил я. – Абзац из пяти строчек на английском языке превращается в десять или в пятнадцать строк на русском.
Это позабавило Ленина, и он рассмеялся. Потом он более серьезно сказал:
– Вы должны систематически заниматься. Вы с самого начала должны ухватить суть языка.
Я видел, что Рид просто разрывается от желания заполучить эксклюзивную историю, однако Ленин принялся разъяснять собственный способ изучения иностранного языка: сначала надо выучить все существительные, затем все глаголы, потом все наречия и прилагательные, а потом предлоги и союзы; потом изучить грамматику и правила синтаксиса – это очень важно, а затем практиковаться изо дня в день и с кем угодно.
Потом, пристально глядя на нас слегка скептическим, проницательным, но веселым взглядом, который очень напоминал взгляд русского крестьянина, за что Радек наградил его прозвищем – «коварный хитрый мужик», Ленин спросил, как идет наша работа в бюро пропаганды. Мы с Ридом были оба удивлены, что он знал о том, что мы работаем в здании Министерства иностранных дел.
– Вы должны печатать свою пропаганду и на английском языке, а не только на немецком, – посоветовал он. – Тогда солдаты, читающие на немецком, увидят, что листовки попадают и на английский фронт.
Вернувшись на галерею прессы, мы с Ридом сделались объектами завистливых и даже враждебных взглядов, и нас осадили, задавая вопросы сразу на нескольких языках. Ну, давайте, расскажите нам, какова сейчас будет стратегия? Что он вам рассказал? Даже Рэнсом выглядел скептично, когда мы настаивали на том, что Ленин ничего не сказал об Учредительном собрании.
– Тогда какого дьявола он вам объяснял?
– Просто говорил, как изучать русский язык, – робко ответил я.
– Правда? Глава русской республики берет на себя заботу помочь вам с русским? Хорошенькое дело!
Когда голоса были подсчитаны, оказалось, что Чернов получил 244 голоса против 151 – Спиридоновой. Одна речь за другой разоблачала большевиков. К этому времени многие рабочие с фабрик, матросы и солдаты начали забираться на ящики, заполняя пустые места за избранными почетными гостями, балансируя на перилах и выкрикивая: «Долой! Долой!»
Затем поднялся Церетели, министр почт и телеграфа в старом коалиционном правительстве. Его не было видно на публике с Совета республики. Как и Терещенко, он в какой-то степени очаровывал наших дам-репортеров, и я слышал, как Луиза Брайант давала короткие характеристики по мере того, как одна за другой катились его круглые фразы.
– У него такой величественный вид, – произнесла Луиза.
– И у тебя будет такой же вид, если будешь держать высоко голову, – сказал Рид.
Солдаты за нашей спиной уже что-то бормотали.
– Вы предлагаете нам то же старье, встаете на одну сторону с буржуазией, – заметил один из них.
И в конце комнаты чей-то голос выкрикнул:
– Да, вы сейчас работаете с кадетами!
Кадеты, которых сейчас собирались арестовать, убрались, однако недовольный был прав, они поддерживали Учредительное собрание. Оставалась одна надежда, что все посольства, умеренные социалисты, кадеты и даже монархисты останутся верными друг другу. Призрачная надежда.
Когда большевики потребовали, чтобы собрание проголосовало за их предложения сначала в поддержку Советов, затем по декрету о мире, распределению земли и рабочему контролю над промышленностью, большинство проголосовало сначала за декрет о мире, потом за землю и, наконец, за вопрос о «федеративной республике». Большевики попросили время на совещание. Им дали полчаса. Было уже полночь, и было очевидно, что должно произойти.
Во время перерыва, который растянулся на два часа, я вышел в вестибюль и снова увидел Коллонтай и неустрашимого Дыбенко рядом с нею. Теперь морской комиссар и ответственный за оборону Таврического дворца выглядел немного усталым, словно это поручение, защита дворца, со всем этим военным снаряжением, от делегатов с их бутербродами и свечками, было выше его умения.
Красивая и культурная Коллонтай, вдова царского офицера, была одним из наших любимых комиссаров. Ее друзья – члены большевистского Центрального комитета сочли, что она вела себя совершенно неподобающе, исчезнув вместе с Дыбенко вскоре после свершения революции. Как выяснилось, они наслаждались идиллией в Крыму, за что их обоих хотели исключить из рядов партии, но вмешался Ленин. Он сказал комитету, что будет иметь дело с теми, кто обидит их, вызвал Коллонтай и Дыбенко, сказал им, что они прощены за то, что без разрешения оставили свой пост, и сказал, что если бы это было в его власти, то он приговорил бы их к пяти годам совместной жизни. Так нам рассказал Яков Петере.
Итак, подумал я, увидев, как Дыбенко выхаживает вслед за Коллонтай, по крайней мере, кажется, будто они уже отбывают этот приговор. Я уверен, что Ленину нравилось ставить в тупик сплетников из Центрального комитета. Он ненавидел сплетни. В изгнании он придерживался принципа никогда не вмешиваться в личную жизнь своих товарищей.
Историю об остальной части собрания пересказывали множество раз, об отрицательных голосах против предложений большевиков, об уходе большевиков, тщетной попытке Спиридоновой добиться хотя бы согласия по мирной платформе, предложенной советским правительством, об уходе Спиридоновой, а вслед за ней зал покинули все левые эсеры. Чернов, ранее представлявший программу правых эсеров, которая должна была заменить Учредительное собрание на советскую власть, теперь начал зачитывать предложения правых эсеров о земле, но, прежде чем дискуссия зашла немного дальше начала, кронштадтский матрос по имени Железняк прошагал вниз, к президиуму по одному из проходов и объявил, что сейчас собрание должно разойтись по домам, поскольку «караул устал».
Некоторые гвардейцы прикрепили штыки. Чернов спросил, по чьему указанию матрос осмелился потребовать, чтобы собрание разошлось.
– Комиссара Дыбенко.
Гвардейцы зевали. Члены собрания оставались на местах, а матросы все так же держали штыки на изготовку. Чернов принялся зачитывать очередной декрет.
Это было уже слишком.
– К чему ждать? – завопили матросы. – Надо всех их арестовать!
– Убейте контрреволюционера Чернова! – прозвучал другой голос.
Делегаты, пытаясь собрать все достоинство, которое у них еще было, попытались выйти наружу. Кто-то из большевиков, остававшихся во дворце, окружил Чернова и вывел его на улицу. Уходя, он крикнул, обращаясь к галерее прессы:
– Вы можете сказать Америке, что мы не признаем этот разгон. Учредительное собрание будет снова созвано!
Однако оно больше не было созвано. Утром Учредительное собрание разогнали. Джон вбил себе в голову, что он должен выйти на патрульную службу с красногвардейцами перед зданием Министерства иностранных дел. Это было весьма глупо, ибо депутаты Учредительного собрания, которые в утренние часы разошлись из Таврического дворца, не имели в своем распоряжении вооруженной силы и не представляли собой ничего, кроме гибнущей кучки социалистов, которая к тому же проиграла. Это было справедливо для Джона, поскольку давало ему шанс выплеснуть свою ярость из-за того, что посольство начало слежку за его женой. Филеры, что иногда преследовали Рида после его приезда в сентябре, лишь слегка раздражали его, и он отмахивался от них, как от мошек. Но когда за Луизой Брайант тащился хвост, это огорчало ее и расстраивало Джона.
Рид вычислил, что новости о том, как он будет маршировать с ружьем, перекинутым через плечо, вместе с красногвардейцами, быстро повлекут жалобу от Сиссона, и глубоко обрадовался, когда таковая последовала. Газетчик в высшей степени торжественно приблизился к Риду и долго говорил о «добропорядочной семье» Рида, о том, что он закончил Гарвард; сказал, что все это особенно затронет посла, когда до него дойдут новости об этом патрулировании. Разве Рид не видит, что большевики просто используют его, чтобы рекламировать свои цели? Прекрасно, ответил Рид. Если он нужен большевикам для рекламы, то надеется, что обяжет их этим. При этих словах хорек, с побелевшими губами, чопорный, мрачный и серьезный, попросил его прекратить деятельность в пользу большевиков и пообещать ему не выступать на Третьем съезде. Рид ответил, что он глубоко тронут его заботой, но может обойтись без нее. Он ничего не пообещал Сиссону.
Глава 11
В то время мы не знали, что Робинс посылал телеграммы через посольский телеграф, при неохотном одобрении Фрэнсиса, Генри П. Дэвидсону, деятелю из дома Моргана и главе военного совета американского Красного Креста, настаивая на давлении, которое он оказывал на администрацию Вильсона, для полного признания России; или что Фрэнсис втайне от Робинса и Джудсона вынашивал собственные идеи о том, каким должен быть мир с Германией. Он сообщал в Вашингтон, что, если сепаратного мира избежать не удастся, «он должен подвести Германию к тому, чтобы условия его стали более неприемлемы не только для союзников, но и пацифистов и пролетариата во всем мире».
Однако тогда, в ночь на 1 января, пришла ответная телеграмма Джудсону. И все это терзало Рида, который сейчас мрачно говорил:
– Запомните, Сиссон был сама сладость и хвастался насчет того, что он послал телеграмму, одобрявшую миссию Джудсона у Троцкого. Но вскоре после этого поднимается шумиха, а обескураженного старину Джудсона отзывают. Я не говорю, что Сиссон пытался подсидеть его. Но я говорю, что он – делец. И что-то произошло с ним с тех пор.
– Может, Робинс этого не замечает. Однако великий газетчик сейчас более занят, чем когда-либо, и тем более занят, что вечно хвостом волочится за мной. У меня нет полной информации, но я подозреваю, что Вашингтон сказал ему, чтобы он придерживался своих связей. Не факт, что он будет это делать. Но хоть бы он оставил меня в покое! Он постоянно пытается вынюхать что-нибудь у меня, как хорек.
– У меня тоже такое чувство, что с Сиссоном что-то произошло, но может, он просто себя ощущает экспертом по Смольному, поскольку он однажды ходил туда и видел Ленина. В любом случае, я счастлив, что он больше не таскается с нами в Министерство иностранных дел. Я всегда чувствовал, что его слишком сильно интересует контора, занимающаяся военнопленными, что за соседней дверью, и тот список посетителей, который у них хранится, – сказал я. Рид промолчал.
– Нам сегодня надо поймать Гумберга, – не подумав, ляпнул я, но в тот же миг понял, почему сегодня мы не сможем свести вместе Гумберга и Рида. – О, ладно. Битти позже расскажет нам, как полковник разобрался с Лениным. Хотел бы я это увидеть.
– Вероятно, полковник станет цитировать ему Библию.
Рид меньше, чем я, симпатизировал Робинсу с его назойливым увлечением религией; обратившись в священники в Клондайке, где он сколотил приличное состояние на золотых приисках, он почувствовал, что его миссия состоит в том, чтобы нести Слово Божье всем, и в частности рабочим.
– Удивительно, если Ленин слышал об идее Томпсона: «Давайте сделаем их нашими большевиками», – рассмеялся Рид. Ему это нравилось. Робинс сказал нам об этом. Он был не такой изворотливый, как Томпсон, хотя, без сомнения, он видел такие же возможности приманить к себе американский капитал Вашингтона, если бы смог довести это до понимания США, возможности получить их на первом этаже, в качестве власти, дружественно относящейся к новому правительству, чьи далеко простирающиеся равнины и горы содержат такое богатство и народу которого понадобится столько вещей, которые могут производить Соединенные Штаты.
– Гумберг, может, играет спектакль, но это чудесный спектакль. Может, у вас это получилось бы еще лучше, Джон, я не сомневаюсь, что так оно и было бы. Джон пародирует старину Фрэнсиса, когда тот слышит о предложениях Топмсона: «Давайте сделаем их нашими большевиками». Посол принимает это слишком серьезно. Что, если мы сделаем их своими, прежде чем нам удастся изменить их и вернуть закон и парламентаризм и все остальное, а они большевизируют нас? Сам Фрэнсис не осмеливается приблизиться к Смольному. Они не собираются большевизировать его!
– И он прав. – Рид выглядел торжественно, как судья. – Слишком много поставлено на кон. Ибо что он тогда будет делать с мадам де Крам?
– Вот Зимний дворец, – предложил я. – Почему множество грубых людей взяли весь дворец в свои руки?
Мэр Стокгольма Линдхаген, социалист, пришел на галерею прессы и прошептал Риду:
– Это будет настоящее шоу Дикого Запада. Похоже, ружье есть у каждого.
Было четыре часа дня, когда собрание началось. На галерее для прессы мы остановились, споря, где именно нам нужно будет спрятаться, когда начнется стрельба: распластаться по полу или спрятаться за колоннами. Свердлов, председатель Центрального исполнительного комитета Советов, открыл заседание. Далее следовало выбрать председателя. Тем временем он прочитал те документы, с которыми, как все знали, никогда не согласились бы правые эсеры: Декларацию о правах трудящегося и эксплуатируемого народа и резолюцию, которую большевики предусмотрительно подготовили для Учредительного собрания, предлагая полную поддержку Советам, как верховной власти. Немногое осталось без внимания: независимость Финляндии, отвод войск из Персии, право Армении на самоопределение, рабочий контроль на фабриках, захват земельных имений без компенсации и решение маршировать с Советами «твердо по дороге, пока не будет достигнута окончательная победа над ярмом капитализма посредством революции интернациональных рабочих».
На галерее прессы все пришло в движение, слышались презрительные междометия, издаваемые репортерами, делавшими свои записи. Я огляделся вокруг и обнаружил, что три солдата дышат мне в затылок. Очевидно, они захотели поглядеть на толпу людей, похожих на буржуев.
Виктор Чернов, которого разгромила и повергла в бегство маленькая Спиридонова, выступил в пользу того, чтобы она стала председателем собрания. Он мог выиграть в этой давней схватке. Тем временем в перерыве, когда подсчитывали голоса, я подошел к Ленину. Он тут же узнал меня. (Прошло всего несколько дней с тех пор, как мы вместе стояли на кузове бронемашины в Михайловском манеже.) Я представил Рида, который видел Ленина в первый раз. В тот день в Таврическом дворце Ленин был, вероятно, самым спокойным человеком. Я в этом уверен. Он заинтересованно спросил, как продвигается мой русский язык.
– Теперь вы понимаете все речи?
– В русском языке так много слов, – ответил я. – Абзац из пяти строчек на английском языке превращается в десять или в пятнадцать строк на русском.
Это позабавило Ленина, и он рассмеялся. Потом он более серьезно сказал:
– Вы должны систематически заниматься. Вы с самого начала должны ухватить суть языка.
Я видел, что Рид просто разрывается от желания заполучить эксклюзивную историю, однако Ленин принялся разъяснять собственный способ изучения иностранного языка: сначала надо выучить все существительные, затем все глаголы, потом все наречия и прилагательные, а потом предлоги и союзы; потом изучить грамматику и правила синтаксиса – это очень важно, а затем практиковаться изо дня в день и с кем угодно.
Потом, пристально глядя на нас слегка скептическим, проницательным, но веселым взглядом, который очень напоминал взгляд русского крестьянина, за что Радек наградил его прозвищем – «коварный хитрый мужик», Ленин спросил, как идет наша работа в бюро пропаганды. Мы с Ридом были оба удивлены, что он знал о том, что мы работаем в здании Министерства иностранных дел.
– Вы должны печатать свою пропаганду и на английском языке, а не только на немецком, – посоветовал он. – Тогда солдаты, читающие на немецком, увидят, что листовки попадают и на английский фронт.
Вернувшись на галерею прессы, мы с Ридом сделались объектами завистливых и даже враждебных взглядов, и нас осадили, задавая вопросы сразу на нескольких языках. Ну, давайте, расскажите нам, какова сейчас будет стратегия? Что он вам рассказал? Даже Рэнсом выглядел скептично, когда мы настаивали на том, что Ленин ничего не сказал об Учредительном собрании.
– Тогда какого дьявола он вам объяснял?
– Просто говорил, как изучать русский язык, – робко ответил я.
– Правда? Глава русской республики берет на себя заботу помочь вам с русским? Хорошенькое дело!
Когда голоса были подсчитаны, оказалось, что Чернов получил 244 голоса против 151 – Спиридоновой. Одна речь за другой разоблачала большевиков. К этому времени многие рабочие с фабрик, матросы и солдаты начали забираться на ящики, заполняя пустые места за избранными почетными гостями, балансируя на перилах и выкрикивая: «Долой! Долой!»
Затем поднялся Церетели, министр почт и телеграфа в старом коалиционном правительстве. Его не было видно на публике с Совета республики. Как и Терещенко, он в какой-то степени очаровывал наших дам-репортеров, и я слышал, как Луиза Брайант давала короткие характеристики по мере того, как одна за другой катились его круглые фразы.
– У него такой величественный вид, – произнесла Луиза.
– И у тебя будет такой же вид, если будешь держать высоко голову, – сказал Рид.
Солдаты за нашей спиной уже что-то бормотали.
– Вы предлагаете нам то же старье, встаете на одну сторону с буржуазией, – заметил один из них.
И в конце комнаты чей-то голос выкрикнул:
– Да, вы сейчас работаете с кадетами!
Кадеты, которых сейчас собирались арестовать, убрались, однако недовольный был прав, они поддерживали Учредительное собрание. Оставалась одна надежда, что все посольства, умеренные социалисты, кадеты и даже монархисты останутся верными друг другу. Призрачная надежда.
Когда большевики потребовали, чтобы собрание проголосовало за их предложения сначала в поддержку Советов, затем по декрету о мире, распределению земли и рабочему контролю над промышленностью, большинство проголосовало сначала за декрет о мире, потом за землю и, наконец, за вопрос о «федеративной республике». Большевики попросили время на совещание. Им дали полчаса. Было уже полночь, и было очевидно, что должно произойти.
Во время перерыва, который растянулся на два часа, я вышел в вестибюль и снова увидел Коллонтай и неустрашимого Дыбенко рядом с нею. Теперь морской комиссар и ответственный за оборону Таврического дворца выглядел немного усталым, словно это поручение, защита дворца, со всем этим военным снаряжением, от делегатов с их бутербродами и свечками, было выше его умения.
Красивая и культурная Коллонтай, вдова царского офицера, была одним из наших любимых комиссаров. Ее друзья – члены большевистского Центрального комитета сочли, что она вела себя совершенно неподобающе, исчезнув вместе с Дыбенко вскоре после свершения революции. Как выяснилось, они наслаждались идиллией в Крыму, за что их обоих хотели исключить из рядов партии, но вмешался Ленин. Он сказал комитету, что будет иметь дело с теми, кто обидит их, вызвал Коллонтай и Дыбенко, сказал им, что они прощены за то, что без разрешения оставили свой пост, и сказал, что если бы это было в его власти, то он приговорил бы их к пяти годам совместной жизни. Так нам рассказал Яков Петере.
Итак, подумал я, увидев, как Дыбенко выхаживает вслед за Коллонтай, по крайней мере, кажется, будто они уже отбывают этот приговор. Я уверен, что Ленину нравилось ставить в тупик сплетников из Центрального комитета. Он ненавидел сплетни. В изгнании он придерживался принципа никогда не вмешиваться в личную жизнь своих товарищей.
Историю об остальной части собрания пересказывали множество раз, об отрицательных голосах против предложений большевиков, об уходе большевиков, тщетной попытке Спиридоновой добиться хотя бы согласия по мирной платформе, предложенной советским правительством, об уходе Спиридоновой, а вслед за ней зал покинули все левые эсеры. Чернов, ранее представлявший программу правых эсеров, которая должна была заменить Учредительное собрание на советскую власть, теперь начал зачитывать предложения правых эсеров о земле, но, прежде чем дискуссия зашла немного дальше начала, кронштадтский матрос по имени Железняк прошагал вниз, к президиуму по одному из проходов и объявил, что сейчас собрание должно разойтись по домам, поскольку «караул устал».
Некоторые гвардейцы прикрепили штыки. Чернов спросил, по чьему указанию матрос осмелился потребовать, чтобы собрание разошлось.
– Комиссара Дыбенко.
Гвардейцы зевали. Члены собрания оставались на местах, а матросы все так же держали штыки на изготовку. Чернов принялся зачитывать очередной декрет.
Это было уже слишком.
– К чему ждать? – завопили матросы. – Надо всех их арестовать!
– Убейте контрреволюционера Чернова! – прозвучал другой голос.
Делегаты, пытаясь собрать все достоинство, которое у них еще было, попытались выйти наружу. Кто-то из большевиков, остававшихся во дворце, окружил Чернова и вывел его на улицу. Уходя, он крикнул, обращаясь к галерее прессы:
– Вы можете сказать Америке, что мы не признаем этот разгон. Учредительное собрание будет снова созвано!
Однако оно больше не было созвано. Утром Учредительное собрание разогнали. Джон вбил себе в голову, что он должен выйти на патрульную службу с красногвардейцами перед зданием Министерства иностранных дел. Это было весьма глупо, ибо депутаты Учредительного собрания, которые в утренние часы разошлись из Таврического дворца, не имели в своем распоряжении вооруженной силы и не представляли собой ничего, кроме гибнущей кучки социалистов, которая к тому же проиграла. Это было справедливо для Джона, поскольку давало ему шанс выплеснуть свою ярость из-за того, что посольство начало слежку за его женой. Филеры, что иногда преследовали Рида после его приезда в сентябре, лишь слегка раздражали его, и он отмахивался от них, как от мошек. Но когда за Луизой Брайант тащился хвост, это огорчало ее и расстраивало Джона.
Рид вычислил, что новости о том, как он будет маршировать с ружьем, перекинутым через плечо, вместе с красногвардейцами, быстро повлекут жалобу от Сиссона, и глубоко обрадовался, когда таковая последовала. Газетчик в высшей степени торжественно приблизился к Риду и долго говорил о «добропорядочной семье» Рида, о том, что он закончил Гарвард; сказал, что все это особенно затронет посла, когда до него дойдут новости об этом патрулировании. Разве Рид не видит, что большевики просто используют его, чтобы рекламировать свои цели? Прекрасно, ответил Рид. Если он нужен большевикам для рекламы, то надеется, что обяжет их этим. При этих словах хорек, с побелевшими губами, чопорный, мрачный и серьезный, попросил его прекратить деятельность в пользу большевиков и пообещать ему не выступать на Третьем съезде. Рид ответил, что он глубоко тронут его заботой, но может обойтись без нее. Он ничего не пообещал Сиссону.
Глава 11
СОЛОМИНКИ НА ВЕТРУ
Бойкот мирных переговоров демократами продолжался, несмотря на усилия Рэймонда Робинса и его группы. Западные капиталисты боялись большевизма почти так же, как германского милитаризма. Они оказались перед острой дилеммой не меньше, чем Советы. В Советах кое-кто сомневался, стоит ли принимать какую-либо помощь от любого империалистического правительства, и предпочитали революционную войну до сепаратного мира; в то же время другие, воспламененные успехами, которых они достигли, чувствовали по дерзкому упрямству Троцкого в Бресте, что их позиция укрепилась и что германская революция стала ближе.
На Бойса Томпсона нападали в большевистской прессе за то, что он – «представитель Уолл-стрит и пытается заполучить всю Сибирь для семьи Морган и ради своей заинтересованности в меди». К тому времени, как он уехал из Петрограда, Томпсон стал рьяным защитником признания большевиков. Он оставил Робинса, чтобы тот тесно сотрудничал со Смольным, в то время, как заметил Робинс, «для него было бы разумнее уехать и работать с другой стороны». По пути домой Томпсон остановился в Лондоне и вместе с Томасом В. Ламонтом, партнером Моргана, провел переговоры с Ллойд Джорджем, который предложил деятельную поддержку для неких совместных действий, дружественных к большевикам. На родине Томпсон организовал деловых людей и встретился с сенаторами, и в 1918 году, когда я вернулся, он все еще работал с Робинсом, чтобы добиться признания новой республики 54.
Были и еще люди с Уолл-стрит, признававшие реальность революции, поскольку они не могли по мановению волшебной палочки заставить ее исчезнуть. Томас Д. Тэчер, сын выдающегося нью-йоркского адвоката, который сам позже стал судьей, разделял со мной одну и ту же платформу, выступив против интервенции перед Экономическим клубом в Бостонском городском клубе 20 декабря 1918 года.
Однако человеком, на которого эта ситуация повлияла больше всего, был Рэймонд Робинс. Трагичная, сложная личность, он сохранял глубокую преданность, даже когда другие, казалось, конфликтовали. Своим присутствием в миссии Красного Креста он был обязан Теодору Рузвельту, и до самой смерти Рузвельта был предан ему. Рузвельт добился назначения Робинса в миссию после того, как отказался возглавить ее сам. Он был в долгу перед Робинсом, который разбил ряды демократической партии, чтобы поддержать кампанию Рузвельта на третий срок. А Робинс примкнул к Рузвельту в 1916 году, когда демократы из-за влияния Робинса на голоса трудовиков потребовали его возвращения: в отчий дом. Он начал свою политическую жизнь в Чикаго как крестоносец за честное, справедливое голосование. Вместе с Гарольдом Иксом он поддерживал кандидатов-реформаторов, пытаясь вытеснить контролирующих их Джона Куглина и Майка Кенна. Как Икс, он был предан анафеме в «Чикаго трибюн». Они с Иксом были в высшей степени ответственны за выборы и поддерживали кабинет мэра-реформатора Вильяма Девера.
Несмотря на то что он непоколебимо поддерживал капитализм, Робинс проявлял решительный реализм, когда речь заходила о большевиках. «На кону не то, что мы думаем, что они должны делать, но то, что они собираются делать, и именно это я и пытаюсь довести до Вашингтона», – как он сам сказал обо всем этом.
Поэтому для меня было совсем не удивительно, что Робинс, по мере того как его роль как закулисного посла делалась все значительнее, все больше и больше подпадал под влияние большевиков, они все больше производили на него впечатление. Это казалось почти неизбежным, поскольку его окружали пессимистично и подозрительно настроенные люди, начиная с посла и заканчивая Артуром Баллардом, бодро курсировавшим между посольством, штабом Красного Креста и гостиницей «Европа».
Баллард явился последним прибавлением к подхалимам, окружавшим посла Фрэнсиса. Поздней осенью его привез из Москвы Сиссон, где он писал для Криля и был тесно связан с консулом Соединенных Штатов генералом Мэддином Саммерсом. Баллард стал главой секции Информационного бюро в Петрограде. Раньше он писал для «The Outlook», и я знал его как ревностного сторонника социализма. Он был единственным, кого Криль попробовал отправить в Россию, как человека, «сочувствовавшего» революции. Работая на нового хозяина, он с готовностью приспособился к нему. Даже перед тем как уехать домой, он выступил с инициативой перед Комитетом общественной информации, чтобы написать, совместно с Эрнестом Полем, самую броскую брошюру «Красная, Белая и Синяя книга, или Как в Америку пришла война». А в Москве, как хамелеон, выскочивший из жилетного кармана Саммерса, он разделил антипатию консула ко всему большевистскому (для Саммерса это было влево от монархизма). В Петрограде часть его работы заключалась в том, чтобы быть в тесном контакте с Саммерсом. Он больше не говорил, как мне довелось слышать, о неизбежности «честной перед Богом классовой борьбы». Он переметнулся в сторону от радикальной установки, перескочил через либерализм и сделался реакционером, т. е. сделал «полное колебание маятника», как он позднее озаглавил свою книгу о России.
В припадке откровенности я сказал Робинсу, что Рид и я окрестили Информационное бюро – бюро разведки, после ABVX незначительных поучительных эпизодов. Насчет первого мне признался сам Баллард, что он занимается разведкой среди наших русско-американских друзей. Меня интересовало, насколько далеко он зашел, однако сияющие глаза Робинса засверкали еще больше, и он спросил: «А второй?»
Я объяснил, что Баллард, который в любом случае был великим болтуном и всегда обожал рассказывать историю своей жизни, упорно пытался выудить из меня какие-нибудь нежелательные признания. Он с удовольствием рассказывал мне, как восхищается большевистскими лидерами: Лениным, Троцким, Луначарским, Каменевым, Коллонтай. Особенно его интересовала Коллонтай, поскольку она жила в Бруклине и верила, так, во всяком случае, ему говорили, в одинаковый стандарт для обоих полов, или, как она это называла, – в свободную любовь. (Не могу сказать, какое к этому отношение имеет Бруклин.) И вот однажды он прямо заявил мне, как сильно уважает Ленина. Да, сказал он, я пытался, но не смог найти ни одной дурной черты в его характере. Сам он лично мог бы поручиться за то, что Ленин – «человек совершенно цельный». Некоторое время он казался задумавшимся, а затем, когда я ничего не сказал, выдал такую внутреннюю информацию: вместе со службами разведки британцев, французов, итальянцев и американцев он «тщательно прочесал всю биографию Ленина», а сунув нос во все щели и углы, оставил это занятие. Он не смог найти ни следа какого-нибудь скандала. Нет, сэр, изумленно произнес он, что мне показалось особенно омерзительным, в записях ничего не было: «Он даже не волочился за женой другого человека».
Казалось, Робинс пришел в тихую ярость. Он был человеком весьма достойным. Несмотря на прямолинейность и раскованность, которую любил демонстрировать, он не всегда раскрывал свои подлинные чувства. Из него получился бы хороший игрок в покер, примером служит его письмо жене (20 декабря): «О нашей дипломатии лучше не говорить… Каждый час я ожидаю, что меня отзовут со службы». Я уверен, что его близкие не имели никакого представления об этих чувствах. Он и Джудсон «ожидали, что им объявят выговор», продолжал он в том же письме. Однако, когда Джудсона отозвали, даже стоический и всезнающий Гумберг, казалось, был потрясен. «Ну, я почти анархист в результате такого опыта на дипломатической службе у организованного правительства», – продолжал Робинс писать жене. И все же со мной он говорил доверительно даже о после Фрэнсисе; это правда, что пожилой джентльмен все еще не видел разницы между анархистами и социалистами, между большевиками и социалистами-революционерами, снисходительно заметил Робинс, однако он больше не думает, что Ленин и Троцкий – германские агенты.
Мысль о том, что эти два господина с Уолл-стрит в Лондоне пытаются продать правительство большевиков разным представителям высших официальных кругов Лондона, наверное, действовала на Робинса как тонизирующее средство. Очевидно, Ламонт и Томпсон, посетив таких людей, как Джон Бухан, позднее лорда Твидсмюра, сэра Эдуарда Карсона, находившегося в доверии у военного кабинета; адмирала Реджинальда Холла, главу Британской службы разведки военно-морского флота; лорда Ридинга и Монтегю Норманна, управляющего Банком Англии, нашел, что все они мыслят одинаково. (Когда позднее Ламонт писал об этом, он заметил, может зря, что эти чиновники «все были тупоголовыми людьми».)
Во время продолжительного завтрака на Даунинг-стрит, 10 Ллойд Джордж сам заявил, что он «весьма усердно пытается сотрудничать с новым советским правительством». Он «реалист, хотя все шансы против этого, – и решительно попытается удержать Россию в войне». Он предложил направить объединенную англо-американскую миссию, возможно состоявшую из двух-трех человек, которые будут иметь это в виду, хотя Россию можно будет удержать только в «чисто оборонительных отношениях» . Затем премьер-министр сказал, что солдаты русской армии, «у которых не было оружия, еды или теплой одежды, которыми руководили плохо, чуть ли не на грани измены», имели основания вернуться домой с фронта. В разгар этих волнующих воспоминаний, как определил Ламонт этот поворотный пункт в истории, в которой он в то время играл роль дружелюбно настроенного enfant terrible 55среди наций, он перестает поощрять британского премьер-министра, «сказав, что красный террор еще не поднимал головы…».
Томпсон и Ламонт сошли с парохода в Нью-Йорке утром, накануне Рождества, «ничуть не сомневаясь» в том, что президент встретится с ними. В ушах у них все еще звенели прощальные слова Ллойд Джорджа: «Вы вернетесь, оба, и увидите своего президента. Он полон либеральных идей. Он будет готов действовать со мной заодно». Однако Вильсон отказался. Им было сообщено, что он не желает говорить ни с кем, кто «просит миллион долларов», чтобы удержать Керенского у власти. И тогда они написали ему памятную записку, меморандум.
На Бойса Томпсона нападали в большевистской прессе за то, что он – «представитель Уолл-стрит и пытается заполучить всю Сибирь для семьи Морган и ради своей заинтересованности в меди». К тому времени, как он уехал из Петрограда, Томпсон стал рьяным защитником признания большевиков. Он оставил Робинса, чтобы тот тесно сотрудничал со Смольным, в то время, как заметил Робинс, «для него было бы разумнее уехать и работать с другой стороны». По пути домой Томпсон остановился в Лондоне и вместе с Томасом В. Ламонтом, партнером Моргана, провел переговоры с Ллойд Джорджем, который предложил деятельную поддержку для неких совместных действий, дружественных к большевикам. На родине Томпсон организовал деловых людей и встретился с сенаторами, и в 1918 году, когда я вернулся, он все еще работал с Робинсом, чтобы добиться признания новой республики 54.
Были и еще люди с Уолл-стрит, признававшие реальность революции, поскольку они не могли по мановению волшебной палочки заставить ее исчезнуть. Томас Д. Тэчер, сын выдающегося нью-йоркского адвоката, который сам позже стал судьей, разделял со мной одну и ту же платформу, выступив против интервенции перед Экономическим клубом в Бостонском городском клубе 20 декабря 1918 года.
Однако человеком, на которого эта ситуация повлияла больше всего, был Рэймонд Робинс. Трагичная, сложная личность, он сохранял глубокую преданность, даже когда другие, казалось, конфликтовали. Своим присутствием в миссии Красного Креста он был обязан Теодору Рузвельту, и до самой смерти Рузвельта был предан ему. Рузвельт добился назначения Робинса в миссию после того, как отказался возглавить ее сам. Он был в долгу перед Робинсом, который разбил ряды демократической партии, чтобы поддержать кампанию Рузвельта на третий срок. А Робинс примкнул к Рузвельту в 1916 году, когда демократы из-за влияния Робинса на голоса трудовиков потребовали его возвращения: в отчий дом. Он начал свою политическую жизнь в Чикаго как крестоносец за честное, справедливое голосование. Вместе с Гарольдом Иксом он поддерживал кандидатов-реформаторов, пытаясь вытеснить контролирующих их Джона Куглина и Майка Кенна. Как Икс, он был предан анафеме в «Чикаго трибюн». Они с Иксом были в высшей степени ответственны за выборы и поддерживали кабинет мэра-реформатора Вильяма Девера.
Несмотря на то что он непоколебимо поддерживал капитализм, Робинс проявлял решительный реализм, когда речь заходила о большевиках. «На кону не то, что мы думаем, что они должны делать, но то, что они собираются делать, и именно это я и пытаюсь довести до Вашингтона», – как он сам сказал обо всем этом.
Поэтому для меня было совсем не удивительно, что Робинс, по мере того как его роль как закулисного посла делалась все значительнее, все больше и больше подпадал под влияние большевиков, они все больше производили на него впечатление. Это казалось почти неизбежным, поскольку его окружали пессимистично и подозрительно настроенные люди, начиная с посла и заканчивая Артуром Баллардом, бодро курсировавшим между посольством, штабом Красного Креста и гостиницей «Европа».
Баллард явился последним прибавлением к подхалимам, окружавшим посла Фрэнсиса. Поздней осенью его привез из Москвы Сиссон, где он писал для Криля и был тесно связан с консулом Соединенных Штатов генералом Мэддином Саммерсом. Баллард стал главой секции Информационного бюро в Петрограде. Раньше он писал для «The Outlook», и я знал его как ревностного сторонника социализма. Он был единственным, кого Криль попробовал отправить в Россию, как человека, «сочувствовавшего» революции. Работая на нового хозяина, он с готовностью приспособился к нему. Даже перед тем как уехать домой, он выступил с инициативой перед Комитетом общественной информации, чтобы написать, совместно с Эрнестом Полем, самую броскую брошюру «Красная, Белая и Синяя книга, или Как в Америку пришла война». А в Москве, как хамелеон, выскочивший из жилетного кармана Саммерса, он разделил антипатию консула ко всему большевистскому (для Саммерса это было влево от монархизма). В Петрограде часть его работы заключалась в том, чтобы быть в тесном контакте с Саммерсом. Он больше не говорил, как мне довелось слышать, о неизбежности «честной перед Богом классовой борьбы». Он переметнулся в сторону от радикальной установки, перескочил через либерализм и сделался реакционером, т. е. сделал «полное колебание маятника», как он позднее озаглавил свою книгу о России.
В припадке откровенности я сказал Робинсу, что Рид и я окрестили Информационное бюро – бюро разведки, после ABVX незначительных поучительных эпизодов. Насчет первого мне признался сам Баллард, что он занимается разведкой среди наших русско-американских друзей. Меня интересовало, насколько далеко он зашел, однако сияющие глаза Робинса засверкали еще больше, и он спросил: «А второй?»
Я объяснил, что Баллард, который в любом случае был великим болтуном и всегда обожал рассказывать историю своей жизни, упорно пытался выудить из меня какие-нибудь нежелательные признания. Он с удовольствием рассказывал мне, как восхищается большевистскими лидерами: Лениным, Троцким, Луначарским, Каменевым, Коллонтай. Особенно его интересовала Коллонтай, поскольку она жила в Бруклине и верила, так, во всяком случае, ему говорили, в одинаковый стандарт для обоих полов, или, как она это называла, – в свободную любовь. (Не могу сказать, какое к этому отношение имеет Бруклин.) И вот однажды он прямо заявил мне, как сильно уважает Ленина. Да, сказал он, я пытался, но не смог найти ни одной дурной черты в его характере. Сам он лично мог бы поручиться за то, что Ленин – «человек совершенно цельный». Некоторое время он казался задумавшимся, а затем, когда я ничего не сказал, выдал такую внутреннюю информацию: вместе со службами разведки британцев, французов, итальянцев и американцев он «тщательно прочесал всю биографию Ленина», а сунув нос во все щели и углы, оставил это занятие. Он не смог найти ни следа какого-нибудь скандала. Нет, сэр, изумленно произнес он, что мне показалось особенно омерзительным, в записях ничего не было: «Он даже не волочился за женой другого человека».
Казалось, Робинс пришел в тихую ярость. Он был человеком весьма достойным. Несмотря на прямолинейность и раскованность, которую любил демонстрировать, он не всегда раскрывал свои подлинные чувства. Из него получился бы хороший игрок в покер, примером служит его письмо жене (20 декабря): «О нашей дипломатии лучше не говорить… Каждый час я ожидаю, что меня отзовут со службы». Я уверен, что его близкие не имели никакого представления об этих чувствах. Он и Джудсон «ожидали, что им объявят выговор», продолжал он в том же письме. Однако, когда Джудсона отозвали, даже стоический и всезнающий Гумберг, казалось, был потрясен. «Ну, я почти анархист в результате такого опыта на дипломатической службе у организованного правительства», – продолжал Робинс писать жене. И все же со мной он говорил доверительно даже о после Фрэнсисе; это правда, что пожилой джентльмен все еще не видел разницы между анархистами и социалистами, между большевиками и социалистами-революционерами, снисходительно заметил Робинс, однако он больше не думает, что Ленин и Троцкий – германские агенты.
Мысль о том, что эти два господина с Уолл-стрит в Лондоне пытаются продать правительство большевиков разным представителям высших официальных кругов Лондона, наверное, действовала на Робинса как тонизирующее средство. Очевидно, Ламонт и Томпсон, посетив таких людей, как Джон Бухан, позднее лорда Твидсмюра, сэра Эдуарда Карсона, находившегося в доверии у военного кабинета; адмирала Реджинальда Холла, главу Британской службы разведки военно-морского флота; лорда Ридинга и Монтегю Норманна, управляющего Банком Англии, нашел, что все они мыслят одинаково. (Когда позднее Ламонт писал об этом, он заметил, может зря, что эти чиновники «все были тупоголовыми людьми».)
Во время продолжительного завтрака на Даунинг-стрит, 10 Ллойд Джордж сам заявил, что он «весьма усердно пытается сотрудничать с новым советским правительством». Он «реалист, хотя все шансы против этого, – и решительно попытается удержать Россию в войне». Он предложил направить объединенную англо-американскую миссию, возможно состоявшую из двух-трех человек, которые будут иметь это в виду, хотя Россию можно будет удержать только в «чисто оборонительных отношениях» . Затем премьер-министр сказал, что солдаты русской армии, «у которых не было оружия, еды или теплой одежды, которыми руководили плохо, чуть ли не на грани измены», имели основания вернуться домой с фронта. В разгар этих волнующих воспоминаний, как определил Ламонт этот поворотный пункт в истории, в которой он в то время играл роль дружелюбно настроенного enfant terrible 55среди наций, он перестает поощрять британского премьер-министра, «сказав, что красный террор еще не поднимал головы…».
Томпсон и Ламонт сошли с парохода в Нью-Йорке утром, накануне Рождества, «ничуть не сомневаясь» в том, что президент встретится с ними. В ушах у них все еще звенели прощальные слова Ллойд Джорджа: «Вы вернетесь, оба, и увидите своего президента. Он полон либеральных идей. Он будет готов действовать со мной заодно». Однако Вильсон отказался. Им было сообщено, что он не желает говорить ни с кем, кто «просит миллион долларов», чтобы удержать Керенского у власти. И тогда они написали ему памятную записку, меморандум.