Страница:
Может быть, все это она выдумала?
И даже не было путешествия в теплые дальние страны, где солнце
неутомимо бродит по небу и люди выращивают на земле пищу, питаются, как иные
тундровые животные, травой?
Говорят, что сомневающиеся всегда были. Тот же Эну, предок Гиву, оттого
и отправился в дальнюю дорогу, что сомневался.
Гиву уселся на пригорке.
Запах осенних трав слегка дурманил голову. Потом этот запах вместе с
сухой травой на всю зиму поселится в яранге и в зимние оттепели будет
усиливаться, напоминая о зеленом мире, полном тепла и ласкающих глаз цветов.
Большинство людей живет спокойно, не задумываясь об окружающем мире,
стараясь не доискиваться причин удивительных природных явлений. Почему эти
мысли и сомнения пришли именно к нему?
Гиву снова вспомнил о женщинах.
Странные существа. Почему природа создала их отличными от мужчин?
Только ли для продолжения рода и для наслаждений, которые они сулят
мужчинам? Почему самая высшая радость, которую когда-либо испытывает
человек, связана с будущей жизнью? Тогда что же... Тогда, если убить другого
человека? Что тогда испытывает тот, кто совершает это? Нечто противоположное
радости? Но ведь жизнь светлее и радостнее смерти.
Гиву огляделся просветленными глазами. Одно открытие уже есть. Оно
лежало совсем рядом, стоило только протянуть руку чуть дальше.
Обрадованный, Гиву прыжком поднялся и побежал в селение, черневшее
приземистыми ярангами на другом берегу лагуны, с ее морской стороны.
Гиву не терпелось проверить открытие.
Он увидел женщину у ручья. Она сидела на корточках и набивала листьями
кукунэт кожаный мешочек. Отчего это зеленые листья называются точно так же,
как и сокровенное женское? Гиву остановился чуть поодаль. Он следил
загоревшимися глазами за каждым движением женщины и мысленно приближался к
ней, дотрагивался до нее горячими руками, срывал с нее меховой кэркэр...
А потом, не в силах удержать рвущееся наружу желание, он большими
прыжками, словно тундровый бурый медведь, подбежал к женщине, заставив
выронить кожаный мешочек, который скатился вниз по откосу.
-- Ты меня испугал, -- сказала женщина, когда Гиву отпустил ее со
стоном разочарования, чувствуя, что он не ощутил той великой радости,
которая бы свидетельствовала о том, что он зачал новую жизнь.
-- Ты мне скажи, что ты почувствовала, когда я тебя взял? -- спросил
Гиву.
-- Я же тебе сказала -- испуг, -- повторила женщина. -- Ты мне не дал
ничего почувствовать, кроме испуга.
-- Значит, я виноват, -- разочарованно протянул Гиву, поднимаясь с
холодной, жесткой земли.
Отчего это так? Желал женщину сильно, словно горел внутренним огнем.
Казалось, готов был ради нее пройти через вершины гор, а насытил огненное
желание, и такое разочарование, будто пытался утолить жажду только что
выпавшим снегом.
Он зашагал прочь от женщины, а та, отряхнувшись, медленно пошла вниз по
откосу и принялась собирать рассыпанные, примятые кукунэт.
После того как забили моржей на лежбище, наготовили копальхена и
наполнили мясные ямы, снежницы, сохранившиеся на теневых сторонах долин,
выменяли у кочевых людей наполненные жиром кожаные мешки на мясо и шкуры
оленя, принялись готовиться к Китовому празднику.
На деревянные обручи, сомкнутые над паром, натягивали хорошо выделанные
моржовые желудки, приторачивали рукоятки, выточенные из моржовых клыков.
Расписывали ритуальные весла, изображая старинную легенду о том, как киты
спасли терпящих бедствие охотников.
Сочиняли новые песни и танцы, шили нарядную одежду и красили оленью
мездру кровавой охрой, добытой у подножия Дальнего хребта.
В тот день жители Галечной косы были разбужены привычным гулом
приблизившегося к берегу китового стада. Оно заполнило пространство от
медленно надвигающейся на берег кромки льда до самых скал, о которые билась
загустевшая от холода океанская вода.
На восходе все жители селения со стариками и малыми детьми направились
на берег. На блюдах лежали красные креветки, раскрошенные лучи морских
звезд, обломки ракушек, клешней, сушеные моллюски, обрывки морской травы.
Все было сдобрено жиром нерпы.
Седовласые старики хриплыми голосами пели старинные песни, ведущие свое
начало еще от легендарного Рэу. Им подпевали женщины и молодые люди.
От множества китовых фонтанов вода кипела, и в воздухе висела
мельчайшая, похожая на пар, водяная пыль.
По знаку старейшего люди разбросали дары в волны, и киты, словно по
единому приказу, возблагодарили высокими фонтанами земных братьев и медленно
удалились привычной тропой к берегам, где в долгую зимнюю пору не замерзает
вода.
Гиву вместе со всеми бросал в волны крошево священной пищи, которую сам
бы ни за что не взял в рот, пел песни, но думал о своем, о том, откуда у
человека такая крепкая вера в эти бессмысленные действия...
После захода солнца в большой яранге загремели бубны, и каждый исполнил
Танец Кита, стараясь превзойти другого в искусстве выражения чувств и
настроения.
Гиву медленно натягивал танцевальные перчатки: на черной нерпичьей коже
силуэтами были нашиты маленькие китята. Когда танцор шевелил пальцами или
двигал рукой, китята приходили в движение и казалось, что они плывут по
темной морской воде.
Каждый раз, танцуя в такт ударам бубна, Гиву дивился про себя
неожиданному ощущению. Он словно бы начинал заново расти, увеличивался в
собственных размерах, заполняя просторную ярангу, вылетал через верхнее
дымовое отверстие и растекался всюду, по всей Галечной косе, к проливу, за
лагуну, в скалистые гроты, забитые прошлогодним снегом, превратившимся в
темный лед.
Вместе с ним росло его сердце, легкие, которым уже мало было воздуху
здесь, в яранге.
Когда он танцевал, занятый собственными ощущениями, он никого не видел,
и звуки бубнов и голоса певцов звучали внутри него самого.
На этот раз Гиву вдруг увидел глаза женщины, которую он взял на берегу
ручья и с которой жаждал зачать новую жизнь. Да, он тогда почти и не помнил,
как это случилось, желание все затмило -- небо, землю и даже жесткую,
покрытую мелкими камнями землю...
Тепло росло изнутри, незнакомое, новое, будто кто-то забрался в грудь и
разжигал огонь терпеливо, слегка дуя в маленький костерок.
Руки Гиву трепетали на уровне лица, он видел узор на перчатках, и
сквозь него, сквозь тела нарисованных китят, плывущих по темному морю, глаза
той женщины. Он с радостным беспокойством прислушивался к растущему теплу, к
нежности, к новому чувству, в котором не было того яростного огня желания, а
тихое пение, словно колеблющееся пламя на снежном поле.
С первым снегом Гиву поставил отдельную от родителей ярангу и привел в
нее ту женщину, которая отныне считалась его женой.
Жаркими ночами Гиву ждал прихода наивысшего счастья, которое
ознаменовало бы зарождение, зачатие новой жизни, но как ни старался он,
этого не случалось.
Разочарованный, он уходил в тундру и бродил по пологим холмам,
забираясь иной раз так далеко, что домой приходил только к утру.
Он долго размышлял наедине. Мысли роились в голове, как летние комары,
появляясь и исчезая помимо его воли. Они были странные и назойливые, и от
них уже нельзя было просто отмахнуться. Они требовали ответа.
Старая Нау пришла поздним вечером и устроилась в углу яранги. Она так и
продолжала жить, переходя из одной яранги в другую.
Она разговаривала с женой Гиву о выделке шкур, о шитье одежды, о том,
из каких жил выходят наилучшие нитки, как вялить нерпичьи ласты так, чтобы
кожа снималась легко, как перчатка с руки...
Гиву слушал старуху, и единственная мысль билась, как пойманная в сеть
птица: действительно ли она бессмертна?
Среди ночи Гиву проснулся в холодном поту. Он нащупал остро заточенный
нож и представил, как лезвие входит в жилистую, со множеством каких-то
движущихся частей старческую шею Нау и темная кровь окрашивает белую шерсть
оленьей постели.
Он даже слышал, как хрипит старуха, испуская последний дух, и вечная
жизнь уносится вдаль, в синее небо, сквозь зимние облака, просвечивающие
луной и полярным сиянием.
Гиву не знал, как отвлечь себя, чем отогнать эти страшные мысли. Он
прижался к жене, ощутив всем телом мягкую, излучающую тепло кожу. Жена
покорно придвинулась к нему, раскрываясь навстречу, как весенний тундровый
цветок.
Гиву вдруг почувствовал то долгожданное, сокровенное... Огромную,
медленно слабеющую нежность, которая, словно сладкая боль где-то в глубине
тела, долго не отпускала... А по мере того как она уходила, странное
блаженство охватывало тело, возносило на волшебную вершину, откуда оно
стремглав неслось вниз, и ветер так же свистел в ушах, как в те мгновения,
когда мальчишкой Гиву на санках из моржовых бивней катился по склону горы,
от вершины до заснеженной лагуны.
На этот раз он был уверен в том, что зачал новую жизнь. Мысль о старой
Нау, о ее бессмертии теперь казалась такой маленькой и незначительной, что
Гиву усмехнулся про себя и вышел из яранги в ночную свежесть зимней полярной
ночи.
Он шел в тундру, окрыленный радостью и новой песней, которая рвалась из
груди, из огромной нежности, облаком заполнившей грудь. А вдруг это и есть
та Великая Любовь, о которой толкует старая Нау? И он приобщился к ней, и
она осенила его, наградив за терпение и упорство.
Гиву видел перед собой густую синеву, которая постепенно переходила в
усыпанное яркими звездами ночное небо. На северной стороне, за спиной Гиву,
полыхало полярное сияние, отблески огня пирующих в подземельях китов
освещали уснувшую землю морских охотников.
Гиву пересек лагуну и, пройдя через пологие холмы к восходу недолгого
солнца, оказался у подножия Дальнего хребта.
Далеко он зашел. Он бы прошел и дальше, но тут вдруг его остановил
голос:
-- Стой и оглянись!
Гиву покорно остановился.
Все было по-прежнему, и ничего нового и особенного он не увидел. Так же
светили в вышине звезды, только чуть поблекли перед восходом солнца, да
полярное сияние погасло...
-- Как ты теперь видишь?
Голос был странный, словно им было все наполнено вокруг. Он исходил
отовсюду -- сверху, снизу, куда бы ни поворачивался Гиву. Он не удивился
появлению этого голоса, словно так и должно было случиться.
Гиву еще раз, повинуясь невидимому голосу, огляделся и вдруг стал
замечать, что видит он и впрямь как-то иначе, словно его глаза промылись,
очистились от пелены некоего тумана. Все было удивительно отчетливо: каждая
складка отполированного ветром снега, каждый оттенок цвета его, меняющегося
вместе с освещением неба, камешек или сухая травинка, торчащая из-под снега.
Ноздри чуяли дальние и ближние запахи речного льда, промерзшей насквозь
земли, изнемогающей под толстым слоем снега...
-- Отныне ты будешь видеть и слышать больше и лучше, чем любой человек!
Так сказал невидимый голос, и настороженное ухо Гиву уловило, как голос
стал затихать, словно горное эхо, уносящееся в пространство.
Из груди рвался вопрос: кто ты? Почему ты избрал именно меня, а не
кого-то другого? Почему ты ничего не сказал о тайне старой Нау?
Гиву вернулся в селение, и жена с молчаливым удивлением взглянула на
него: она никогда не видела мужа таким просветленным, счастливым, не
обремененным какими-то смутными мыслями.
С тех пор Гиву всегда возвращался с добычей, -- ноги как бы сами несли
его туда, где таились нерпы, вылезающие на снежный покров морского льда.
Заметив его удачливость, жители Галечной косы стали спрашивать его о
видах на охоту, и, к собственному удивлению, Гиву отвечал уверенно и давал
всегда дельные советы.
И повелось в селении, что к Гиву стали приходить по всякому поводу,
даже когда заболевала собака или ребенок.
И Гиву давал советы, снабжал людей лекарствами, сделанными из трав и
снадобий, куда входили разные части морских животных, желчь белых медведей и
загустевшая черная кровь лахтака.
Иногда Гиву чувствовал необходимость сам вызвать Голос, и тогда он брал
бубен, смачивал гудящую поверхность водой, тушил огонь в пологе и начинал
петь, время от времени останавливаясь и прислушиваясь.
Слова приходили неведомо откуда, но Гиву ни разу не пришло в голову
искать источник этих голосов. Лишь глубокие бездонные глаза старой Нау
вызывали беспокойство, но стоило подумать о чем-то другом, как мысли об этой
старухе сами собой исчезали.
Незаметно и постепенно Гиву стал самым известным и необходимым
человеком в селении, и люди, перед тем как приступить к важному делу,
считали своим долгом посоветоваться с ним.
И стали называть его Энэныльын -- что означало "исцеляющий".
Жена Гиву родила крепкого коричневого мальчишку, который сразу же
заорал громко и требовательно. Старая Нау обтерла его синим весенним снегом,
завернула в мягкий пыжик. Присыпала пупок пеплом жженой коры, а каменное
лезвие, которым обрезала пуповину, положила в кожаный мешок и спрятала в
укромное место.
-- Как китенок, -- приговаривала старая Нау, любуясь лоснящейся кожей
малыша.
Голоса предрекли мальчишке благополучие, и Гиву чувствовал, как в его
груди бьется огромное счастливое сердце, переполненное нежностью.
-- Наверное, это и есть Крылья Великой Любви, -- высказал предположение
Гиву за вечерней трапезой.
Старуха молча покачала головой.
-- Великая Любовь простирается на всех людей, -- сказала она. И еще: --
Если бы в твоем сердце не было удовлетворения от того, что ты делаешь, тогда
ты мог бы сказать -- я познал Великую Любовь...
В селение пришла никогда не виданная болезнь.
Люди вдруг начинали плохо видеть, теряли вкус к еде, лежали целыми
днями, безучастные ко всему, пока тихо не уходили сквозь облака.
Покойников торопливо свозили на Холм Усопших, но некормленые собаки
приволакивали обгрызенные руки, ноги и даже головы умерших.
В ярангу Гиву пришли растерянные жители Галечной косы.
-- На тебя одного надежда, -- сказали люди.
Гиву молчал, ибо не знал, как ответить несчастным, испуганным людям. Он
сам был в полной растерянности и каждое утро со страхом прислушивался к
сонному дыханию сына, с тревогой ожидая признаков надвигающейся болезни. Он
словно носил в себе хрупкий сосуд, наполненный драгоценной жидкостью, в
котором сосредоточилась его любовь к новой жизни, к мальчику.
-- Мы знаем, что ты видишь и слышишь лучше, нежели мы, -- говорили
опечаленные люди, -- и вся наша надежда только на тебя.
Гиву тщательно оделся, натянув поверх меховой кухлянки длинный замшевый
балахон, украшенный полосками разноцветной шерсти оленя, кусочками замши и
меха. На ногах у него были низкие торбаса с тщательно вышитым орнаментом,
повторяющим рисунок на ритуальных веслах. На руки он медленно надел теплые
рукавицы и взял священный посох из легкого суставчатого дерева с кружком на
конце, чтобы не проваливаться в снег.
Стояла удивительно тихая погода. Солнце светило с вершины небосвода, и
лучи его, отражаясь от снега, от полированных склонов сугробов, больно били
по глазам. Гиву вытащил из-за пазухи кожаную накладку на глаза с узкой
прорезью и повязал на лицо. Повязка хорошо защищала зрение и оберегала глаза
от мучительной болезни.
Несмотря на хорошую, ясную погоду, Галечная коса поражала пустынностью
и безлюдьем. Даже собаки лежали неподвижно, свернувшись у яранг, и
равнодушно смотрели на единственного человека, который шел мимо них, широко
размахивая посохом из священного суставчатого дерева.
Синяя тень прыгала с сугроба на сугроб, словно стараясь обогнать
человека, и тень от священной палки то изламывалась, то укорачивалась.
Гиву прошел последнюю ярангу, прошагал по снежному полю и подошел к
подножию скал.
Отсюда, повинуясь какому-то наитию, Гиву повернул в сторону моря и на
возвышении, намытом волнами, но нынче покрытом снегом, остановился и
огляделся.
Под скалами темнела синяя тень, торосы уходили вдаль, и повсюду кругом
царила ослепительная солнечная тишина, от которой в груди росла тревога и
сохло в горле.
Здесь пролегала дорога, по которой жители Галечной косы уезжали на
собачьих упряжках в море, в гости в соседние селения. В другое время снег в
этих местах был бы испещрен следами полозьев нарт, но сейчас это была
девственная белая поверхность.
Что это?
Какие-то мухи, комары...
Но разве они могут существовать на снегу? Днем еще можно ощутить
солнечное тепло, да и то если долго и неподвижно стоять, повернувшись лицом
к свету, а ночью бывает такой мороз, что даже покрытые густой шерстью собаки
просятся в ярангу. А тут какие-то насекомые...
Гиву поспешил к мелькающим на снегу темным пятнышкам и вдруг
остановился в изумлении. Сердце забилось от ужаса: перед ним стоял человек.
В кухлянке, в торбасах, на голове его красовался малахай. Самый что ни на
есть взаправдашний человек, с отчетливыми чертами лица, улыбающийся с
виноватым видом, но... величиной с сустав мизинца, а может быть, даже
меньше. Гиву уставился на него и похолодел -- еще шаг, и он бы наступил на
этого человека и раздавил его своими лахтачьими подошвами.
-- Ты кто такой? -- спросил Гиву, опустившись на колени.
-- Мы -- рэккэны, -- ответил человечек.
И тут Гиву заметил, как отовсюду к нему торопятся, переваливая через
снежные ямки, казавшиеся им глубокими рытвинами, такие же человечки. Они
широко размахивали руками, и поэтому только вблизи их можно было как следует
рассмотреть. Но еще более Гиву удивился, когда увидел мчавшуюся к нему
собачью упряжку и запряженных в нее собачек размером чуть больше мухи.
-- Что же вы тут делаете? -- спросил Гиву.
-- Болезнь везем, -- ответил человечек. -- Знаем, какую беду мы
причинили вашему селению. Но такова наша горькая доля. Мы стараемся всегда
проезжать вдали от людских селений, но на этот раз пурга запутала нам следы,
сбила нас с дороги и мы оказались здесь. Теперь ваши люди будут болеть до
тех пор, пока мы не проедем. А для нас, которые намного меньше вас, для
наших собачек расстояние от первой яранги Галечной косы до последней --
велико. Нам требуется несколько дней, чтобы одолеть его. На ночь мы
останавливаемся, отдыхаем, а утром -- дальше в путь.
-- Так что же нам делать? -- с беспокойством спросил Гиву.
-- Уж и не знаем, как быть, -- вздохнул человечек, и Гиву увидел, как
из его крошечного ротика вырвался еле видимый парок.
Голоса у рэккэнов были тонюсенькими, чем-то походили на птичье
щебетание, но слова они произносили отчетливо, ясно.
-- А много вас тут? -- спросил Гиву.
-- Десяток нарт, -- последовал ответ.
Остальные рэккэны внимательно слушали разговор, а некоторые даже
присели на торбаса Гиву и удивленно разглядывали швы, видимо казавшиеся им
гигантскими.
-- Давайте я вас провожу через селение на своей нарте! -- предложил
Гиву.
-- Это было бы хорошо! -- обрадовался человечек. -- Только будь с нами
поосторожнее -- ты же великан!
-- Я постараюсь, -- пообещал Гиву.
-- И еще одно: наше существование -- для людей тайна, --
многозначительно произнес рэккэн.
-- Я понимаю, -- ответил Гиву.
Он бегом вернулся к своей яранге, снял с крыши легкую нарту, перевернул
ее полозьями вверх и нанес на них тонкий слой льда, чтобы они хорошо
скользили по снегу.
Хотел было запрячь собак, но, подумав, решил от них отказаться: кто
знает, не поедят ли голодные псы этих маленьких рэккэнов вместе с их
упряжками.
Гиву спешил, почему-то боясь, что вот придет он на место, а там ничего
такого не окажется: уж очень неправдоподобными показались ему человечки. Эта
неправдоподобность, как ни странно, усиливалась еще и тем, что они были
такие же точно, как настоящие люди. Гиву вспоминал маленький клочок пара,
вырвавшийся изо рта рэккэна, и его охватывало какое-то удивительное
волнение.
Рэккэны ждали Гиву.
Они подогнали крохотные нарты с каким-то непонятным грузом, крепко
увязанным на них, а мухоподобные собачки еле слышно тявкали, и Гиву
сдерживал себя, чтобы не улыбнуться, глядя на них.
Сами рэккэны были очень серьезны. Они попросили Гиву помочь им
погрузиться на его нарту, потому что это для них было очень высоко. Гиву
снял рукавицы и осторожно, двумя пальцами, стал поднимать рэккэнов и их
собачек на нарту. Он чувствовал сквозь кожу пальцев их живые крохотные
тельца, ощущал движения их ручек, ножек, одетых в рукавицы, в торбаса,
всматривался в их серьезные лица и все ждал, что вот он проснется -- и это
причудливое видение улетучится, как это всегда бывает после красочного сна.
Но Гиву не пробуждался. Он осторожно грузил рэккэнов на свою нарту,
пристраивая их так, чтобы они не свалились.
Наконец все было готово, и он впрягся в упряжь.
Он шел кромкой морского льда так, чтобы со стороны яранг его не было
видно. Иногда он оглядывался и видел рэккэнов, сгрудившихся на нарте, крепко
вцепившихся друг в друга. Он слышал повизгивание крохотных собачек, вскрики
человечков и старался идти потише и выбирать путь поровнее, смекая, что
маленький для него снежный заструг -- для рэккэнов высочайшая гряда торосов
и легкий удар полозьев о кусок льдинки может вышибить из них дух.
Гиву прошел последнюю ярангу и взял направление на юго-запад, чтобы и
соседнее селение осталось в стороне от дороги этих рэккэнов, везущих
болезнь.
Еще грузя их на свою нарту, Гиву старался рассмотреть, что же это за
болезнь и как она выглядит. Но груз плотно был увязан, и ничего нельзя было
увидеть.
Недалеко от пролива Пильхын Гиву остановился.
Рэккэн прошел по доске к передку нарты и сказал:
-- Отсюда мы поедем сами.
Гиву осторожно поснимал нарты, собачек и самих рэккэнов.
Они хлопотали вокруг упряжек, распутывали постромки, покрикивали на
своих собачек, и Гиву снова чувствовал себя странно и неловко, и ему порой
приходила мысль о том, что он попросту несказанно вырос, стал великаном.
Рэккэны сели на свои нарточки. Тот, кто первым повстречался с Гиву,
подошел к его правому торбасу и сказал:
-- Мы едем дальше. Благодарим тебя за то, что ты помог нам. Но еще
больше ты помог своим землякам. Мы и так стараемся идти в обход, но плохо
знаем землю, и случается иной раз так, что натыкаемся на людское селение...
-- А как выглядит сама болезнь? -- решившись, спросил Гиву.
Лицо рэккэна перекосил ужас, и он таинственным шепотом сказал:
-- Этого не дано никому видеть. Болезни уложены на наши нарты, и мы не
смеем распаковывать их. Но оттуда исходит дух, который поражает людей, когда
мы проезжаем через поселения...
-- А сами-то вы подвержены этим болезням? -- спросил Гиву.
-- Нас они щадят, -- ответил рэккэн. -- Иначе на чем бы они ездили?
Рэккэны тронули свои нарты и поехали вперед, оставляя на снегу еле
видимый след от полозьев крохотных нарт, который можно было разглядеть лишь
низко нагнувшись. Через некоторое время, когда нарты исчезли из поля зрения.
Гиву сделал несколько шагов вперед, чтобы догнать рэккэнов, но уже не мог ни
увидеть их, ни даже снова найти следы на снегу -- они словно растворились в
голубом весеннем воздухе, пронизанном солнечным светом.
Гиву медленно возвращался в селение.
Гиву вошел в чоттагин своей яранги и громко сказал жене:
-- Болезнь уехала!
Старая Нау заметила недоверие на лице женщины и укоризненно сказала:
-- Он сказал правду.
А потом, к вечеру, когда солнце склонилось над розовыми снегами, старая
Нау сказала людям, собравшимся в яранге Гиву:
-- Правда всегда удивительнее выдумки, и в нее иной раз трудно верить.
Бывает, что человек собственным глазам не верит. Но сегодня вы стали
свидетелями великой правды -- Гиву спас людей. Судьба отмечает таким даром
только избранных, способных верить в то, во что никогда не поверит
обыкновенный смертный.
Гиву было уже много лет. У него росли внуки, а сын, которого он уберег
от болезни, увезенной рэккэнами, прославился по всему побережью силой и
удачливостью.
Гиву чувствовал приближение старости, словно притаившуюся за горами
зиму. По утрам ему уже не хотелось вставать, и он долго лежал в постели,
высунув голову из полога, разглядывая небо в дымовое отверстие, вдыхал
свежий воздух и думал о тайне бессмертия. Да, это было так -- старая Нау
оставалась в точности такой же, как и в годы его детства, юности, зрелости
и, наконец, старости -- его, самого знаменитого человека, самого уважаемого
и почитаемого не только в Галечной косе, но и в далеких окрестностях. Ничто
ее не брало -- ни голод, который не раз переживали в селении, ни холод, ни
дожди, ни снежные бураны.
В Священные Китовые праздники, когда встречали первые стада или
провожали их на долгую зиму, старую Нау по-прежнему сажали на почетное
место, но обращали на нее столько же внимания, сколько на ритуальное весло,
расписанное изображениями китов.
Зато люди не переставали славословить Гиву, большого человека,
вездесущего, способного указать места, богатые зверем, предсказать погоду,
вылечить занедужившего.
А что старая Нау?
Кроме сказок о китовом происхождении людей да неправдоподобных
россказней о том, что она была женой Кита Рэу и даже сама рожала китят, от
нее не было толку. Даже в то, что она живет вечно, никто не верил, потому
что проверить это было невозможно.
Но Гиву знал: если Нау и не бессмертна, то во всяком случае она живет
столько, сколько не живет обыкновенный человек. В редкие месяцы, когда она
переселялась в ярангу Гиву, он старался высмотреть нечто особенное, что
И даже не было путешествия в теплые дальние страны, где солнце
неутомимо бродит по небу и люди выращивают на земле пищу, питаются, как иные
тундровые животные, травой?
Говорят, что сомневающиеся всегда были. Тот же Эну, предок Гиву, оттого
и отправился в дальнюю дорогу, что сомневался.
Гиву уселся на пригорке.
Запах осенних трав слегка дурманил голову. Потом этот запах вместе с
сухой травой на всю зиму поселится в яранге и в зимние оттепели будет
усиливаться, напоминая о зеленом мире, полном тепла и ласкающих глаз цветов.
Большинство людей живет спокойно, не задумываясь об окружающем мире,
стараясь не доискиваться причин удивительных природных явлений. Почему эти
мысли и сомнения пришли именно к нему?
Гиву снова вспомнил о женщинах.
Странные существа. Почему природа создала их отличными от мужчин?
Только ли для продолжения рода и для наслаждений, которые они сулят
мужчинам? Почему самая высшая радость, которую когда-либо испытывает
человек, связана с будущей жизнью? Тогда что же... Тогда, если убить другого
человека? Что тогда испытывает тот, кто совершает это? Нечто противоположное
радости? Но ведь жизнь светлее и радостнее смерти.
Гиву огляделся просветленными глазами. Одно открытие уже есть. Оно
лежало совсем рядом, стоило только протянуть руку чуть дальше.
Обрадованный, Гиву прыжком поднялся и побежал в селение, черневшее
приземистыми ярангами на другом берегу лагуны, с ее морской стороны.
Гиву не терпелось проверить открытие.
Он увидел женщину у ручья. Она сидела на корточках и набивала листьями
кукунэт кожаный мешочек. Отчего это зеленые листья называются точно так же,
как и сокровенное женское? Гиву остановился чуть поодаль. Он следил
загоревшимися глазами за каждым движением женщины и мысленно приближался к
ней, дотрагивался до нее горячими руками, срывал с нее меховой кэркэр...
А потом, не в силах удержать рвущееся наружу желание, он большими
прыжками, словно тундровый бурый медведь, подбежал к женщине, заставив
выронить кожаный мешочек, который скатился вниз по откосу.
-- Ты меня испугал, -- сказала женщина, когда Гиву отпустил ее со
стоном разочарования, чувствуя, что он не ощутил той великой радости,
которая бы свидетельствовала о том, что он зачал новую жизнь.
-- Ты мне скажи, что ты почувствовала, когда я тебя взял? -- спросил
Гиву.
-- Я же тебе сказала -- испуг, -- повторила женщина. -- Ты мне не дал
ничего почувствовать, кроме испуга.
-- Значит, я виноват, -- разочарованно протянул Гиву, поднимаясь с
холодной, жесткой земли.
Отчего это так? Желал женщину сильно, словно горел внутренним огнем.
Казалось, готов был ради нее пройти через вершины гор, а насытил огненное
желание, и такое разочарование, будто пытался утолить жажду только что
выпавшим снегом.
Он зашагал прочь от женщины, а та, отряхнувшись, медленно пошла вниз по
откосу и принялась собирать рассыпанные, примятые кукунэт.
После того как забили моржей на лежбище, наготовили копальхена и
наполнили мясные ямы, снежницы, сохранившиеся на теневых сторонах долин,
выменяли у кочевых людей наполненные жиром кожаные мешки на мясо и шкуры
оленя, принялись готовиться к Китовому празднику.
На деревянные обручи, сомкнутые над паром, натягивали хорошо выделанные
моржовые желудки, приторачивали рукоятки, выточенные из моржовых клыков.
Расписывали ритуальные весла, изображая старинную легенду о том, как киты
спасли терпящих бедствие охотников.
Сочиняли новые песни и танцы, шили нарядную одежду и красили оленью
мездру кровавой охрой, добытой у подножия Дальнего хребта.
В тот день жители Галечной косы были разбужены привычным гулом
приблизившегося к берегу китового стада. Оно заполнило пространство от
медленно надвигающейся на берег кромки льда до самых скал, о которые билась
загустевшая от холода океанская вода.
На восходе все жители селения со стариками и малыми детьми направились
на берег. На блюдах лежали красные креветки, раскрошенные лучи морских
звезд, обломки ракушек, клешней, сушеные моллюски, обрывки морской травы.
Все было сдобрено жиром нерпы.
Седовласые старики хриплыми голосами пели старинные песни, ведущие свое
начало еще от легендарного Рэу. Им подпевали женщины и молодые люди.
От множества китовых фонтанов вода кипела, и в воздухе висела
мельчайшая, похожая на пар, водяная пыль.
По знаку старейшего люди разбросали дары в волны, и киты, словно по
единому приказу, возблагодарили высокими фонтанами земных братьев и медленно
удалились привычной тропой к берегам, где в долгую зимнюю пору не замерзает
вода.
Гиву вместе со всеми бросал в волны крошево священной пищи, которую сам
бы ни за что не взял в рот, пел песни, но думал о своем, о том, откуда у
человека такая крепкая вера в эти бессмысленные действия...
После захода солнца в большой яранге загремели бубны, и каждый исполнил
Танец Кита, стараясь превзойти другого в искусстве выражения чувств и
настроения.
Гиву медленно натягивал танцевальные перчатки: на черной нерпичьей коже
силуэтами были нашиты маленькие китята. Когда танцор шевелил пальцами или
двигал рукой, китята приходили в движение и казалось, что они плывут по
темной морской воде.
Каждый раз, танцуя в такт ударам бубна, Гиву дивился про себя
неожиданному ощущению. Он словно бы начинал заново расти, увеличивался в
собственных размерах, заполняя просторную ярангу, вылетал через верхнее
дымовое отверстие и растекался всюду, по всей Галечной косе, к проливу, за
лагуну, в скалистые гроты, забитые прошлогодним снегом, превратившимся в
темный лед.
Вместе с ним росло его сердце, легкие, которым уже мало было воздуху
здесь, в яранге.
Когда он танцевал, занятый собственными ощущениями, он никого не видел,
и звуки бубнов и голоса певцов звучали внутри него самого.
На этот раз Гиву вдруг увидел глаза женщины, которую он взял на берегу
ручья и с которой жаждал зачать новую жизнь. Да, он тогда почти и не помнил,
как это случилось, желание все затмило -- небо, землю и даже жесткую,
покрытую мелкими камнями землю...
Тепло росло изнутри, незнакомое, новое, будто кто-то забрался в грудь и
разжигал огонь терпеливо, слегка дуя в маленький костерок.
Руки Гиву трепетали на уровне лица, он видел узор на перчатках, и
сквозь него, сквозь тела нарисованных китят, плывущих по темному морю, глаза
той женщины. Он с радостным беспокойством прислушивался к растущему теплу, к
нежности, к новому чувству, в котором не было того яростного огня желания, а
тихое пение, словно колеблющееся пламя на снежном поле.
С первым снегом Гиву поставил отдельную от родителей ярангу и привел в
нее ту женщину, которая отныне считалась его женой.
Жаркими ночами Гиву ждал прихода наивысшего счастья, которое
ознаменовало бы зарождение, зачатие новой жизни, но как ни старался он,
этого не случалось.
Разочарованный, он уходил в тундру и бродил по пологим холмам,
забираясь иной раз так далеко, что домой приходил только к утру.
Он долго размышлял наедине. Мысли роились в голове, как летние комары,
появляясь и исчезая помимо его воли. Они были странные и назойливые, и от
них уже нельзя было просто отмахнуться. Они требовали ответа.
Старая Нау пришла поздним вечером и устроилась в углу яранги. Она так и
продолжала жить, переходя из одной яранги в другую.
Она разговаривала с женой Гиву о выделке шкур, о шитье одежды, о том,
из каких жил выходят наилучшие нитки, как вялить нерпичьи ласты так, чтобы
кожа снималась легко, как перчатка с руки...
Гиву слушал старуху, и единственная мысль билась, как пойманная в сеть
птица: действительно ли она бессмертна?
Среди ночи Гиву проснулся в холодном поту. Он нащупал остро заточенный
нож и представил, как лезвие входит в жилистую, со множеством каких-то
движущихся частей старческую шею Нау и темная кровь окрашивает белую шерсть
оленьей постели.
Он даже слышал, как хрипит старуха, испуская последний дух, и вечная
жизнь уносится вдаль, в синее небо, сквозь зимние облака, просвечивающие
луной и полярным сиянием.
Гиву не знал, как отвлечь себя, чем отогнать эти страшные мысли. Он
прижался к жене, ощутив всем телом мягкую, излучающую тепло кожу. Жена
покорно придвинулась к нему, раскрываясь навстречу, как весенний тундровый
цветок.
Гиву вдруг почувствовал то долгожданное, сокровенное... Огромную,
медленно слабеющую нежность, которая, словно сладкая боль где-то в глубине
тела, долго не отпускала... А по мере того как она уходила, странное
блаженство охватывало тело, возносило на волшебную вершину, откуда оно
стремглав неслось вниз, и ветер так же свистел в ушах, как в те мгновения,
когда мальчишкой Гиву на санках из моржовых бивней катился по склону горы,
от вершины до заснеженной лагуны.
На этот раз он был уверен в том, что зачал новую жизнь. Мысль о старой
Нау, о ее бессмертии теперь казалась такой маленькой и незначительной, что
Гиву усмехнулся про себя и вышел из яранги в ночную свежесть зимней полярной
ночи.
Он шел в тундру, окрыленный радостью и новой песней, которая рвалась из
груди, из огромной нежности, облаком заполнившей грудь. А вдруг это и есть
та Великая Любовь, о которой толкует старая Нау? И он приобщился к ней, и
она осенила его, наградив за терпение и упорство.
Гиву видел перед собой густую синеву, которая постепенно переходила в
усыпанное яркими звездами ночное небо. На северной стороне, за спиной Гиву,
полыхало полярное сияние, отблески огня пирующих в подземельях китов
освещали уснувшую землю морских охотников.
Гиву пересек лагуну и, пройдя через пологие холмы к восходу недолгого
солнца, оказался у подножия Дальнего хребта.
Далеко он зашел. Он бы прошел и дальше, но тут вдруг его остановил
голос:
-- Стой и оглянись!
Гиву покорно остановился.
Все было по-прежнему, и ничего нового и особенного он не увидел. Так же
светили в вышине звезды, только чуть поблекли перед восходом солнца, да
полярное сияние погасло...
-- Как ты теперь видишь?
Голос был странный, словно им было все наполнено вокруг. Он исходил
отовсюду -- сверху, снизу, куда бы ни поворачивался Гиву. Он не удивился
появлению этого голоса, словно так и должно было случиться.
Гиву еще раз, повинуясь невидимому голосу, огляделся и вдруг стал
замечать, что видит он и впрямь как-то иначе, словно его глаза промылись,
очистились от пелены некоего тумана. Все было удивительно отчетливо: каждая
складка отполированного ветром снега, каждый оттенок цвета его, меняющегося
вместе с освещением неба, камешек или сухая травинка, торчащая из-под снега.
Ноздри чуяли дальние и ближние запахи речного льда, промерзшей насквозь
земли, изнемогающей под толстым слоем снега...
-- Отныне ты будешь видеть и слышать больше и лучше, чем любой человек!
Так сказал невидимый голос, и настороженное ухо Гиву уловило, как голос
стал затихать, словно горное эхо, уносящееся в пространство.
Из груди рвался вопрос: кто ты? Почему ты избрал именно меня, а не
кого-то другого? Почему ты ничего не сказал о тайне старой Нау?
Гиву вернулся в селение, и жена с молчаливым удивлением взглянула на
него: она никогда не видела мужа таким просветленным, счастливым, не
обремененным какими-то смутными мыслями.
С тех пор Гиву всегда возвращался с добычей, -- ноги как бы сами несли
его туда, где таились нерпы, вылезающие на снежный покров морского льда.
Заметив его удачливость, жители Галечной косы стали спрашивать его о
видах на охоту, и, к собственному удивлению, Гиву отвечал уверенно и давал
всегда дельные советы.
И повелось в селении, что к Гиву стали приходить по всякому поводу,
даже когда заболевала собака или ребенок.
И Гиву давал советы, снабжал людей лекарствами, сделанными из трав и
снадобий, куда входили разные части морских животных, желчь белых медведей и
загустевшая черная кровь лахтака.
Иногда Гиву чувствовал необходимость сам вызвать Голос, и тогда он брал
бубен, смачивал гудящую поверхность водой, тушил огонь в пологе и начинал
петь, время от времени останавливаясь и прислушиваясь.
Слова приходили неведомо откуда, но Гиву ни разу не пришло в голову
искать источник этих голосов. Лишь глубокие бездонные глаза старой Нау
вызывали беспокойство, но стоило подумать о чем-то другом, как мысли об этой
старухе сами собой исчезали.
Незаметно и постепенно Гиву стал самым известным и необходимым
человеком в селении, и люди, перед тем как приступить к важному делу,
считали своим долгом посоветоваться с ним.
И стали называть его Энэныльын -- что означало "исцеляющий".
Жена Гиву родила крепкого коричневого мальчишку, который сразу же
заорал громко и требовательно. Старая Нау обтерла его синим весенним снегом,
завернула в мягкий пыжик. Присыпала пупок пеплом жженой коры, а каменное
лезвие, которым обрезала пуповину, положила в кожаный мешок и спрятала в
укромное место.
-- Как китенок, -- приговаривала старая Нау, любуясь лоснящейся кожей
малыша.
Голоса предрекли мальчишке благополучие, и Гиву чувствовал, как в его
груди бьется огромное счастливое сердце, переполненное нежностью.
-- Наверное, это и есть Крылья Великой Любви, -- высказал предположение
Гиву за вечерней трапезой.
Старуха молча покачала головой.
-- Великая Любовь простирается на всех людей, -- сказала она. И еще: --
Если бы в твоем сердце не было удовлетворения от того, что ты делаешь, тогда
ты мог бы сказать -- я познал Великую Любовь...
В селение пришла никогда не виданная болезнь.
Люди вдруг начинали плохо видеть, теряли вкус к еде, лежали целыми
днями, безучастные ко всему, пока тихо не уходили сквозь облака.
Покойников торопливо свозили на Холм Усопших, но некормленые собаки
приволакивали обгрызенные руки, ноги и даже головы умерших.
В ярангу Гиву пришли растерянные жители Галечной косы.
-- На тебя одного надежда, -- сказали люди.
Гиву молчал, ибо не знал, как ответить несчастным, испуганным людям. Он
сам был в полной растерянности и каждое утро со страхом прислушивался к
сонному дыханию сына, с тревогой ожидая признаков надвигающейся болезни. Он
словно носил в себе хрупкий сосуд, наполненный драгоценной жидкостью, в
котором сосредоточилась его любовь к новой жизни, к мальчику.
-- Мы знаем, что ты видишь и слышишь лучше, нежели мы, -- говорили
опечаленные люди, -- и вся наша надежда только на тебя.
Гиву тщательно оделся, натянув поверх меховой кухлянки длинный замшевый
балахон, украшенный полосками разноцветной шерсти оленя, кусочками замши и
меха. На ногах у него были низкие торбаса с тщательно вышитым орнаментом,
повторяющим рисунок на ритуальных веслах. На руки он медленно надел теплые
рукавицы и взял священный посох из легкого суставчатого дерева с кружком на
конце, чтобы не проваливаться в снег.
Стояла удивительно тихая погода. Солнце светило с вершины небосвода, и
лучи его, отражаясь от снега, от полированных склонов сугробов, больно били
по глазам. Гиву вытащил из-за пазухи кожаную накладку на глаза с узкой
прорезью и повязал на лицо. Повязка хорошо защищала зрение и оберегала глаза
от мучительной болезни.
Несмотря на хорошую, ясную погоду, Галечная коса поражала пустынностью
и безлюдьем. Даже собаки лежали неподвижно, свернувшись у яранг, и
равнодушно смотрели на единственного человека, который шел мимо них, широко
размахивая посохом из священного суставчатого дерева.
Синяя тень прыгала с сугроба на сугроб, словно стараясь обогнать
человека, и тень от священной палки то изламывалась, то укорачивалась.
Гиву прошел последнюю ярангу, прошагал по снежному полю и подошел к
подножию скал.
Отсюда, повинуясь какому-то наитию, Гиву повернул в сторону моря и на
возвышении, намытом волнами, но нынче покрытом снегом, остановился и
огляделся.
Под скалами темнела синяя тень, торосы уходили вдаль, и повсюду кругом
царила ослепительная солнечная тишина, от которой в груди росла тревога и
сохло в горле.
Здесь пролегала дорога, по которой жители Галечной косы уезжали на
собачьих упряжках в море, в гости в соседние селения. В другое время снег в
этих местах был бы испещрен следами полозьев нарт, но сейчас это была
девственная белая поверхность.
Что это?
Какие-то мухи, комары...
Но разве они могут существовать на снегу? Днем еще можно ощутить
солнечное тепло, да и то если долго и неподвижно стоять, повернувшись лицом
к свету, а ночью бывает такой мороз, что даже покрытые густой шерстью собаки
просятся в ярангу. А тут какие-то насекомые...
Гиву поспешил к мелькающим на снегу темным пятнышкам и вдруг
остановился в изумлении. Сердце забилось от ужаса: перед ним стоял человек.
В кухлянке, в торбасах, на голове его красовался малахай. Самый что ни на
есть взаправдашний человек, с отчетливыми чертами лица, улыбающийся с
виноватым видом, но... величиной с сустав мизинца, а может быть, даже
меньше. Гиву уставился на него и похолодел -- еще шаг, и он бы наступил на
этого человека и раздавил его своими лахтачьими подошвами.
-- Ты кто такой? -- спросил Гиву, опустившись на колени.
-- Мы -- рэккэны, -- ответил человечек.
И тут Гиву заметил, как отовсюду к нему торопятся, переваливая через
снежные ямки, казавшиеся им глубокими рытвинами, такие же человечки. Они
широко размахивали руками, и поэтому только вблизи их можно было как следует
рассмотреть. Но еще более Гиву удивился, когда увидел мчавшуюся к нему
собачью упряжку и запряженных в нее собачек размером чуть больше мухи.
-- Что же вы тут делаете? -- спросил Гиву.
-- Болезнь везем, -- ответил человечек. -- Знаем, какую беду мы
причинили вашему селению. Но такова наша горькая доля. Мы стараемся всегда
проезжать вдали от людских селений, но на этот раз пурга запутала нам следы,
сбила нас с дороги и мы оказались здесь. Теперь ваши люди будут болеть до
тех пор, пока мы не проедем. А для нас, которые намного меньше вас, для
наших собачек расстояние от первой яранги Галечной косы до последней --
велико. Нам требуется несколько дней, чтобы одолеть его. На ночь мы
останавливаемся, отдыхаем, а утром -- дальше в путь.
-- Так что же нам делать? -- с беспокойством спросил Гиву.
-- Уж и не знаем, как быть, -- вздохнул человечек, и Гиву увидел, как
из его крошечного ротика вырвался еле видимый парок.
Голоса у рэккэнов были тонюсенькими, чем-то походили на птичье
щебетание, но слова они произносили отчетливо, ясно.
-- А много вас тут? -- спросил Гиву.
-- Десяток нарт, -- последовал ответ.
Остальные рэккэны внимательно слушали разговор, а некоторые даже
присели на торбаса Гиву и удивленно разглядывали швы, видимо казавшиеся им
гигантскими.
-- Давайте я вас провожу через селение на своей нарте! -- предложил
Гиву.
-- Это было бы хорошо! -- обрадовался человечек. -- Только будь с нами
поосторожнее -- ты же великан!
-- Я постараюсь, -- пообещал Гиву.
-- И еще одно: наше существование -- для людей тайна, --
многозначительно произнес рэккэн.
-- Я понимаю, -- ответил Гиву.
Он бегом вернулся к своей яранге, снял с крыши легкую нарту, перевернул
ее полозьями вверх и нанес на них тонкий слой льда, чтобы они хорошо
скользили по снегу.
Хотел было запрячь собак, но, подумав, решил от них отказаться: кто
знает, не поедят ли голодные псы этих маленьких рэккэнов вместе с их
упряжками.
Гиву спешил, почему-то боясь, что вот придет он на место, а там ничего
такого не окажется: уж очень неправдоподобными показались ему человечки. Эта
неправдоподобность, как ни странно, усиливалась еще и тем, что они были
такие же точно, как настоящие люди. Гиву вспоминал маленький клочок пара,
вырвавшийся изо рта рэккэна, и его охватывало какое-то удивительное
волнение.
Рэккэны ждали Гиву.
Они подогнали крохотные нарты с каким-то непонятным грузом, крепко
увязанным на них, а мухоподобные собачки еле слышно тявкали, и Гиву
сдерживал себя, чтобы не улыбнуться, глядя на них.
Сами рэккэны были очень серьезны. Они попросили Гиву помочь им
погрузиться на его нарту, потому что это для них было очень высоко. Гиву
снял рукавицы и осторожно, двумя пальцами, стал поднимать рэккэнов и их
собачек на нарту. Он чувствовал сквозь кожу пальцев их живые крохотные
тельца, ощущал движения их ручек, ножек, одетых в рукавицы, в торбаса,
всматривался в их серьезные лица и все ждал, что вот он проснется -- и это
причудливое видение улетучится, как это всегда бывает после красочного сна.
Но Гиву не пробуждался. Он осторожно грузил рэккэнов на свою нарту,
пристраивая их так, чтобы они не свалились.
Наконец все было готово, и он впрягся в упряжь.
Он шел кромкой морского льда так, чтобы со стороны яранг его не было
видно. Иногда он оглядывался и видел рэккэнов, сгрудившихся на нарте, крепко
вцепившихся друг в друга. Он слышал повизгивание крохотных собачек, вскрики
человечков и старался идти потише и выбирать путь поровнее, смекая, что
маленький для него снежный заструг -- для рэккэнов высочайшая гряда торосов
и легкий удар полозьев о кусок льдинки может вышибить из них дух.
Гиву прошел последнюю ярангу и взял направление на юго-запад, чтобы и
соседнее селение осталось в стороне от дороги этих рэккэнов, везущих
болезнь.
Еще грузя их на свою нарту, Гиву старался рассмотреть, что же это за
болезнь и как она выглядит. Но груз плотно был увязан, и ничего нельзя было
увидеть.
Недалеко от пролива Пильхын Гиву остановился.
Рэккэн прошел по доске к передку нарты и сказал:
-- Отсюда мы поедем сами.
Гиву осторожно поснимал нарты, собачек и самих рэккэнов.
Они хлопотали вокруг упряжек, распутывали постромки, покрикивали на
своих собачек, и Гиву снова чувствовал себя странно и неловко, и ему порой
приходила мысль о том, что он попросту несказанно вырос, стал великаном.
Рэккэны сели на свои нарточки. Тот, кто первым повстречался с Гиву,
подошел к его правому торбасу и сказал:
-- Мы едем дальше. Благодарим тебя за то, что ты помог нам. Но еще
больше ты помог своим землякам. Мы и так стараемся идти в обход, но плохо
знаем землю, и случается иной раз так, что натыкаемся на людское селение...
-- А как выглядит сама болезнь? -- решившись, спросил Гиву.
Лицо рэккэна перекосил ужас, и он таинственным шепотом сказал:
-- Этого не дано никому видеть. Болезни уложены на наши нарты, и мы не
смеем распаковывать их. Но оттуда исходит дух, который поражает людей, когда
мы проезжаем через поселения...
-- А сами-то вы подвержены этим болезням? -- спросил Гиву.
-- Нас они щадят, -- ответил рэккэн. -- Иначе на чем бы они ездили?
Рэккэны тронули свои нарты и поехали вперед, оставляя на снегу еле
видимый след от полозьев крохотных нарт, который можно было разглядеть лишь
низко нагнувшись. Через некоторое время, когда нарты исчезли из поля зрения.
Гиву сделал несколько шагов вперед, чтобы догнать рэккэнов, но уже не мог ни
увидеть их, ни даже снова найти следы на снегу -- они словно растворились в
голубом весеннем воздухе, пронизанном солнечным светом.
Гиву медленно возвращался в селение.
Гиву вошел в чоттагин своей яранги и громко сказал жене:
-- Болезнь уехала!
Старая Нау заметила недоверие на лице женщины и укоризненно сказала:
-- Он сказал правду.
А потом, к вечеру, когда солнце склонилось над розовыми снегами, старая
Нау сказала людям, собравшимся в яранге Гиву:
-- Правда всегда удивительнее выдумки, и в нее иной раз трудно верить.
Бывает, что человек собственным глазам не верит. Но сегодня вы стали
свидетелями великой правды -- Гиву спас людей. Судьба отмечает таким даром
только избранных, способных верить в то, во что никогда не поверит
обыкновенный смертный.
Гиву было уже много лет. У него росли внуки, а сын, которого он уберег
от болезни, увезенной рэккэнами, прославился по всему побережью силой и
удачливостью.
Гиву чувствовал приближение старости, словно притаившуюся за горами
зиму. По утрам ему уже не хотелось вставать, и он долго лежал в постели,
высунув голову из полога, разглядывая небо в дымовое отверстие, вдыхал
свежий воздух и думал о тайне бессмертия. Да, это было так -- старая Нау
оставалась в точности такой же, как и в годы его детства, юности, зрелости
и, наконец, старости -- его, самого знаменитого человека, самого уважаемого
и почитаемого не только в Галечной косе, но и в далеких окрестностях. Ничто
ее не брало -- ни голод, который не раз переживали в селении, ни холод, ни
дожди, ни снежные бураны.
В Священные Китовые праздники, когда встречали первые стада или
провожали их на долгую зиму, старую Нау по-прежнему сажали на почетное
место, но обращали на нее столько же внимания, сколько на ритуальное весло,
расписанное изображениями китов.
Зато люди не переставали славословить Гиву, большого человека,
вездесущего, способного указать места, богатые зверем, предсказать погоду,
вылечить занедужившего.
А что старая Нау?
Кроме сказок о китовом происхождении людей да неправдоподобных
россказней о том, что она была женой Кита Рэу и даже сама рожала китят, от
нее не было толку. Даже в то, что она живет вечно, никто не верил, потому
что проверить это было невозможно.
Но Гиву знал: если Нау и не бессмертна, то во всяком случае она живет
столько, сколько не живет обыкновенный человек. В редкие месяцы, когда она
переселялась в ярангу Гиву, он старался высмотреть нечто особенное, что