Робер Жак. Кто-то за дверью

   Я так потрясен этой мыслью, что начинаю размышлять, не назвать ли мне свой роман "Чемодан". Да, это хорошее название, современное, в нем кроется подлинная тайна: что в чемодане? Не считая поэтического оттенка, содержащегося в самом слове. "Чемодан" – слово, пахнущее кожей, но еще – свободой, кочевой жизнью, возможностью располагать собой... разными возможностями...
   Уходя в город, я заглянул в комнату Улисса и убедился, что тот спит глубоким сном. Гарденал сделал свое дело. Улисс тихо дышал, укрывающая его простыня при каждом вздохе едва-едва приподнималась. Он напоминал сраженного усталостью солдата.
   Я совершенно уверен, что он не заметил отъезда Пюс, равно как и Пюс не догадалась, что этой ночью я приютил кого-то в нашем доме. Знаю это совершенно точно, поскольку спал на диване в гостиной, как и всякий раз, когда работаю по ночам.
   У меня очень чуткий сон, и если кто-то проходит через комнату, в которой я сплю, я сию же минуту открываю глаза. Итак, не подавая виду, я следил за тем, как уходила Пюс. Она ступала на цыпочках, как воришка, унося свой "большой желтый чемодан и черный баульчик". И у меня снова заныло сердце.
   Но прежде чем исчезнуть, Пюс что-то искала. Она дважды проходила рядом с комнатой для гостей, и я замирал, затаив дыхание. Ведь разыскивая свою вещицу, она могла войти в комнату, и тогда все было бы кончено.
   Когда она закрыла за собой входную дверь и я был вполне уверен, что она ушла, меня вдруг охватил ужас. Жребий брошен. Пути назад нет, я знал, что теперь доведу свою безумную книгу до конца.
   Я дождался девяти часов утра, оделся и рискнул выйти из дома. В любом случае, я был вынужден выйти. Иначе невозможно продолжать начатое.
   Теперь, когда я всего в нескольких метрах от дома, мое сердце бьется сильнее. А что, если Улисс воспользовался моим отсутствием и сбежал?
   Нет, Силы Преисподней, вы не допустите этого! Вы не отнимете у меня дарованную жертву! Мухам не выбраться из паутины, они застревают в ней навсегда.
   Вдруг, проходя мимо окна гостиной, я вижу за стеклом физиономию Улисса. И моя тревога мгновенно исчезает. По одному только выражению его лица я понимаю, насколько мои опасения были беспочвенны. Ну, конечно же, нет, она вовсе не собирается улетать, эта птичка! Она поджидает меня за стеклом, словно прикованная одиночеством к окну возлюбленная.
   Однако страх, растворившись, оставляет во мне свой след. Я говорю себе, что не следует больше бросать его одного. Только в случае крайней необходимости. И еще – не стоит ему появляться у окна. Его могут увидеть с улицы, как увидел я.
   В это мгновение я отчетливо представляю себе, каким будет с этих пор существование Улисса в моих стенах. Я не боюсь слов, и слово "заточение" приходит мне на ум. "Дьеппский узник". Вот и другое название. Немного в духе Понсона дю Терайя^[6]. Нет, предпочитаю все же «Чемодан».
   Открываю дверь, и Улисс устремляется мне навстречу, всем своим видом напоминая виляющего хвостом спаниеля. Он явно выспался и кажется моложе, чем вчера. У него отдохнувший вид, нет под глазами кругов, которые делали его похожим на актера немого кино. В брюках и рубашке без галстука, мягко ступая, он выглядит почти привлекательно.
   – Вы в полном порядке, – говорю я, закрывая за собой дверь.
   – Правду сказать, я чувствую себя гораздо лучше, – он по-настоящему улыбается. – Вы были правы: в вашей комнате замечательно тихо, не слышно ни малейшего звука. А какой матрац!
   Теперь он даже смеется и потирает руки.
   – Я позволил себе принять душ.
   – И очень правильно поступили, – одобряю я. Подойдя к письменному столу, ставлю позади него чемодан. Обратил ли Улисс внимание на то, что я принес? Кажется, нет.
   – Я видел в окно, как вы идете! – радостно сообщает он.
   Несколько секунд молчит и добавляет с каким-то виноватым видом:
   – Когда я увидел, что вас нет дома, я почувствовал себя немного потерянным.
   А вот это превосходно! Предвижу момент, когда он вообще не сможет обойтись без меня, как не может обойтись без поводыря слепой.
   – В мое отсутствие никто не приходил? – спрашиваю я небрежным тоном.
   – Никто.
   Решительно все устраивается к лучшему. Ибо это еще один момент, который внушал мне беспокойство: вдруг кто-нибудь явится в дом и застанет Улисса. Посетители у меня бывают редко, но все же вдруг зайдет какой-нибудь разносчик товаров, служащий газовой компании... В самые критические моменты нашей жизни всегда находится некий вообще-то незначительный свидетель, который очень даже может, возникнув в неподходящий момент, испортить все дело.
   – Который час? – спрашивает Улисс.
   – У вас нет часов?
   – Нет.
   У него нет абсолютно ничего. Ничего, кроме обручального кольца. Но, признаться, теперь я у него ничего и не требую, кроме этого маленького колечка, которое, вызвав вначале у меня беспокойство, неожиданно стало помощником в осуществлении моего великого Замысла.
   Сообщаю ему, что уже одиннадцать, и у него вырывается удивленный возглас: он не думал, что проспал так долго!
   – Вам это несомненно пошло на пользу, – говорю я. – А как голова? Все еще болит?
   – Нет. Во всяком случае, не болит постоянно. Но, любопытно, знаете, до одного места мне больно дотронуться... Вот здесь, взгляните...
   Он непременно хочет, чтобы я пощупал. Ощупываю ему голову, и он неожиданно охает.
   – Точно, здесь. Должно быть, сюда меня ударили.
   – Если только на корабле с вами не произошел несчастный случай. Вы могли упасть или на вас свалился какой-нибудь тяжелый предмет. В плавании все может случиться. Ибо, в конце концов, нет никаких доказательств, что вы стали жертвой нападения.
   – А исчезновение документов и денег? Хоть я ничего о себе и не знаю, но, как ни странно, в роли бродяги себя не представляю. В самом деле, мне верится с трудом, чтобы я отправился в путешествие с пустыми карманами.
   – Вы могли потерять бумажник. Потеряли же вы паспорт.
   При этом слове он вздрагивает.
   – Кстати, его не нашли... мой паспорт?
   Проходит несколько секунд, пока я прикуриваю сигарету, потом небрежно бросаю:
   – Нет. Я заходил в полицейский комиссариат порта и в таможню. Ничего.
   Он просто убит. К тому же, вчера я ему сулил журавля в небе: "В паспорте указано многое: имя, возраст, адрес, профессия, национальность и даже дети". Он уже видел себя отцом многочисленного семейства. И вот он опять ни с чем.
   Это его обескураживает. Ну, что ж, неплохо, в той мере, в какой подготавливает к моменту, когда надо будет открыть чемодан.
   Выхожу в кухню за чашками и сахарницей и, вернувшись, застаю Улисса в кресле. Он сидит, совершенно подавленный, обхватив голову руками. Его реакция оказалась болезненней, чем я думал.
   Я не нарушаю его раздумий. Подхожу к столику, наливаю кофе из термоса, который у меня всегда под рукой, – я выпиваю по нескольку чашек в день. Кофе – проверенный наркотик для писателя.
   Неожиданно Улисс за моей спиной разражается тирадой:
   – Ну, вот, мы на том же месте, что и вчера! А может, даже сделали шаг назад, поскольку теперь неясно, подвергся ли я вообще нападению. Не знаю, почему, но мне это было важно: есть нападение – есть нападающие. Все-таки вероятность какого-то следа. Теперь же...
   Он тяжело вздыхает, в волнении поднимается с кресла.
   – И еще я подумал, я не могу оставаться здесь.
   Я резко оборачиваюсь.
   – Да что с вами?
   Говорил я себе, что с него нельзя спускать глаз! Он из тех людей, чью реакцию, чьи порывы невозможно предвидеть. Я начинаю подумывать о том, чтобы запереть на ключ входную дверь. Для него я придумаю объяснение.
   – Не вижу причин оставаться у вас, – снова говорит он. – Я и так злоупотребил вашим гостеприимством.
   – Ох, хватит на эту тему, старина!
   Слава богу, он вновь принимается сетовать на то, что у него нет денег. Он бы уже давно ушел, если бы не деньги. В какой-то момент я спрашиваю себя, не собирается ли он просить у меня взаймы. Но нет, просто он абсолютно растерян.
   – Люди привыкли иметь деньги, – рассуждает он. – Они совершенно не отдают себе отчета, что значит оказаться, как говорится, без гроша. Я начинаю понимать нищих. Протягивает руку, и вдруг рука моя уже не пуста. На ладони лежит монетка. Монетка, которая принадлежит тебе. А на монетку можно купить еды.
   Он умолкает. Видно, воображает себя стоящим на углу с протянутой рукой.
   – Я слушаю вас, – говорю, подавая ему чашку, – но не отвечал, поскольку наливал вам кофе. А кофе – это очень важно. Как вы можете сами убедиться, у меня нет прислуги...
   Не могу же я ему сказать, что зашел сейчас к нашей приходящей служанке и предупредил, что не нуждаюсь в ней ни сегодня, ни в последующие дни, гак как уезжаю в Париж вместе с "мадам". Когда вернусь, не известно. Разумеется, по возвращении мы дадим ей знать.
   Этот мой поступок может показаться опрометчивым, ведь я рискую завтра или послезавтра столкнуться с ней на улицах Дьеппа. Но этого не случится по той простой причине, что я решил не выходить больше из дома.
   Я посмотрел в кухне: припасов довольно, чтобы выдержать настоящую осаду. Пюс всегда отличалась предусмотрительностью. Она накопила массу разных консервов, окороков и кучу сухариков, которые позволят нам обойтись без хлеба. Я продолжаю о своей неприязни к слугам, которая вдохновляет меня на тираду.
   – Они вам вечно надоедают, со знанием дела за вами шпионят! Мне всегда кажется, будто они из полиции. Допустим, вы хотите совершить преступление, которое останется нераскрытым. Это невозможно, если у вас есть горничная! Она подметит какую-нибудь маленькую деталь, и ваше преступление будет раскрыто, а вы скажетесь перед судом присяжных.
   Меня забавляет игра с огнем. На самом деле опасности вовсе нет. Мое упоминание о суде оставило Улисса абсолютно равнодушным. Он со всей серьезностью, тоном заботливой тетушки интересуется, как же я поддерживаю в доме порядок.
   – О, я отлично справляюсь! – говорю я. – У меня есть свои маленькие привычки. Знаете, старые холостяки...
   И спрашиваю, взяв щипчиками сахар:
   – Сколько вам кусочков?
   Он удивленно смотрит на меня, качает головой и тоскливо вздыхает:
   – Понятия не имею. Да, я не знаю даже, сколько кладу сахара в кофе. То есть, сколько клал раньше...
   – Я кладу вам один, – я бросаю кусочек сахара в его чашку. – Вы скажете, достаточно ли.
   Ставлю сахарницу на место и добавляю притворно отеческим тоном:
   – Напрасно вы так поддаетесь унынию.
   – Вы полагаете, для этого нет причин? – с горечью произносит он.
   – Нет, потому что, хоть я и не разыскал ваш паспорт, зато принес кое-что очень, очень интересное.
   Он оставляет свою чашку и смотрит на меня сияющими глазами.
   – Ох, правда? Вы что-нибудь нашли?
   Я вытаскиваю из-за стола чемодан и, потрясая им, торжествующе произношу:
   – Да, вот это!
   Радость, звучащая в моем голосе, заставляет его встать. Он медленно, осторожно приближается ко мне, не отрывая от чемодана зачарованного и в то же время подозрительного взгляда.
   – Этот вот чемодан... вы нашли его... – бормочет он. – И думаете, что...
   Он, будто испугавшись, не заканчивает фразу, и она повисает в воздухе.
   – ...что он вам принадлежит? – говорю я. – Да! А чемодан – это всегда жутко интересно, это значит – масса вещей, вещей личных... Понимаете?
   У него во взгляде все та же подозрительность.
   – Да, разумеется. Только почему вы думаете, что это мои чемодан?
   – Послушайте, за это говорит многое. Сегодня утром я отправился в Управление порта. Я отлично знаю начальника, Бушара. Я рассказал ему, что вчера вечером на "Корнуэйе" прибыл один мой друг и что он забыл на пароходе чемодан. Мне подумалось, что у вас наверняка был с собой чемодан, о котором вы после происшествия забыли. Бушар тут же навел справки, и, в самом деле, выяснилось, что на палубе "Корнуэйя" найден чемодан. Мне его показали, и я сразу сказал, что эго ваш, что он соответствует описанию, которое вы мне дали. Поскольку мы с Бушаром друзья, никаких проблем не было, и чемодан отдали мне.
   Улисс смотрит на меня строгим взглядом. Он явно не одобряет мой обман. Должно быть, с тех пор, как он страдает амнезией, он забыл и о том, что цель оправдывает средства.
   – Все-таки у нас нет никакой уверенности, что это мой чемодан, – ворчит он.
   – Конечно, нет, но сейчас мы это выясним. И знаете, как? Чемодан не заперт. Я успел в него заглянуть. Среди прочего есть один костюм. Вы его примерите, и если он вам подойдет...
   Он продолжает смотреть на меня осуждающе. Мне ясно, что он не в восторге от методов, которые я использую в нашем расследовании. Но еще я знаю: мне нужно лишь чуточку его подтолкнуть, чтобы подвести к желаемому результату. Улисс – что называется, "жалкий человек". Жалкого человека узнаешь по полному отсутствию характера, он нерешителен, трусоват. Однако, если себя не закалять, ослабеешь.
   – Ну что, посмотрим? – мой голос звучит резко. Я ставлю чемодан на ковер, не дожидаясь ответа, раскрываю его и достаю костюм. Совершенно новый костюм из шерстяной ткани в клетку. Похоже, его ни разу не надевали. Разворачиваю пиджак и показываю Улиссу словно трофей. Он смотрит, разинув рот.
   – Вот костюм! Что скажете? Не дурен, а?
   Улисс, как зачарованный, разглядывает пиджак, и я уверен, его больше не волнует, к каким методам я прибегнул.
   – Вы в самом деле думаете, что это может быть мой пиджак? – лепечет он.
   – Примерьте, увидим.
   Он решается, протягивает руку. Помогаю ему надеть пиджак, подталкиваю к зеркалу рядом с диваном.
   – Смотрите!
   Пиджак сидит безукоризненно, и Улисс с детским восхищением разглядывает свое отражение.
   – Да, конечно, он мне как раз! Как раз! Как раз! Он повторяет... "Как раз!", все громче и громче, не в состоянии произнести ничего больше, и мне начинает казаться, что он никогда не замолчит.
   – Вы в нем настоящий лорд, мой дорогой! – говорю я, продолжая внимательно его разглядывать. – И пиджак этот принадлежит вам!
   – Правда, вы так думаете? – спрашивает он возбужденно.
   Я щупаю ткань и обращаю его внимание на качество. Английская шерсть, это несомненно.
   – Вот видите, я не был каким-нибудь там бродягой!
   – Подождите-ка! – Мне приходит в голову одна мысль – Нагните голову!
   Как я и думал, к изнанке пиджака пришита этикетка с именем портного: Вальпазьян, улица Сент-Оноре, 30, Париж.
   – Ну что ж, вы не английский лорд. Вы одеваетесь у портного в одном из шикарных районов Парижа, что ничуть не хуже. Видите, мы потихоньку продвигаемся.
   Тем временем Улисс, не отрываясь от зеркала, не устает любоваться собой.
   – Поразительное ощущение – моя собственная одежда. Когда знаешь, откуда она, где куплена. Никогда бы не подумал, что испытываешь такое удовольствие. На грани сладострастия. Словно кусочек собственной кожи...
   Я соглашаюсь с ним и замечаю:
   – В этом несчастье нормальных людей. Они ко всему привыкают. Они, как правило, щедро одарены, а заявляют, что несчастны. Вот, возьмите! Иметь глаза! Разве господь дал человеку что-либо более удивительное, чем способность видеть? Весь день перед тобой – широкоэкранное кино, в цвете и объеме! И что же? У всех у нас есть по два глаза, а мы не находим в этом ничего необыкновенного. Лишь слепые мечтают о счастье иметь глаза.
   Но Улисс меня не слушает. Он вернулся к чемодану и больше не сомневается, что этот большой черный чемодан принадлежит ему.
   – Взглянем на остальное? – спрашивает он с азартом во взоре.
   – Действуйте, мой друг, это же ваше!
   И вот мы оба, стоя на коленях, опустошаем чемодан, называя вслух каждый предмет, который вынимаем.
   – Пуловер... Будильник... Пара носков... Белая рубашка... Туалетный прибор...
   Список вещей, позволяющий составить представление о человеке. Говорят, личные вещи делают личность, и это действительно так.
   Улисс более чувствителен, чем я, к этой персонификации найденных предметов. Он осторожно притрагивается к ним, словно ласкает.
   – Интересно, – говорит он вдруг, – у меня такое впечатление, будто я стал... как бы это сказать, значительней, что ли. Да, именно, значительней!
   Он встает, выпрямляясь, а я советую ему посмотреть, нет ли чего интересного в карманах пиджака. Он запускает руки во все карманы по очереди, они пусты.
   Я возвращаюсь к чемодану и обнаруживаю там книгу. "Воспитание чувств". Восхищенно присвистываю.
   – Скажите-ка, это отлично! Вы любили хорошую литературу!
   Но его, похоже, "Воспитание чувств" не слишком впечатляет.
   – Ах, так! Это интересно? – спрашивает он простодушно.
   – Поинтересней, чем "Недотепы"^[7].
   – "Недо..." Как вы сказали?
   Я вижу, тут нам не разобраться. Вздыхаю и, продолжая листать книгу, натыкаюсь на вырезку из газеты, вложенную между страницами. Текст из английской газеты, обведенный красным карандашом.
   – Странно, – говорю я. – Послушайте-ка.
   Разумеется, он ни слова не понимает, и я перевожу:
   – "У подножья скалы обнаружено тело неизвестной женщины...,". Ньюхавен, 17-ое марта... Сегодня у нас 20-ое. Значит, три дня назад.
   – Три дня назад, в Ньюхавене! – взволнованно повторяет Улисс. – Но ведь я оттуда приехал. Из Ньюхавена!
   – Там вы сели на пароход. Погодите...
   Я читаю заметку и вкратце ему перевожу: у подножья скалы в Ньюхавене было обнаружено тело светловолосой женщины, лет тридцати, одетой в шерстяное бежевое платье. Следствие предполагает, что она упала с двадцатипятиметровой скалы. Личность женщины еще не установлена. Полиция склоняется к версии, что это самоубийство.
   – Вы думаете, я знал эту женщину? – спрашивает Улисс с ноткой беспокойства в голосе.
   – Если чемодан действительно ваш... и если вы потрудились обвести заметку красным карандашом...
   – Самоубийство, – произносит он задумчиво. – Это лишь версия, – говорю я с улыбкой.
   – Но кто эта женщина? Какие у меня могли быть с ней отношения?
   – Если мы узнаем это, не трудно будет установить, кто вы такой.
   Улисса неодолимо притягивает чемодан, он снова к нему возвращается. Ему бы, наверное, хотелось, чтобы чемодан был бездонным, но внутри остался лишь пакет, перетянутый резинкой. Похоже, пачка писем.
   Улисс разворачивает пакет, и выясняется, что в нем лишь одно письмо, между листками которого лежит несколько фотографий. Он вынимает их, и, нахмурив брови, принимается разглядывать.
   – Покажите-ка, – говорю я через некоторое время и протягиваю руку.
   Не отрывая взгляда от фотографий, он передает мне один снимок, который, видимо, уже изучил.
   – Но, послушайте, у нее светлые волосы, у этой дамы, – замечаю я, бросив взгляд на фотографию. – И потом она выглядит, точно, лет на тридцать!
   Улисс поднимает на меня глаза, в них – растерянность.
   – Вы думаете, это та женщина, которая покончила с собой?
   – Откуда мне знать. Но какие-то детали совпадают... Покажите остальные снимки.
   Он протягивает мне одну за другой остальные фотографии, описывая их, как если бы я страдал близорукостью:
   – Опять она, на берегу моря... Здесь – крупным планом... А это – на улице... Вот здесь ее видно очень хорошо Красивая, правда? Какие чудесные глаза!
   Он идет к свету, чтобы получше разглядеть последнюю фотографию. Но мне совсем не нравится, что он так близко подошел к окну. Я окликаю его:
   – Эй! А эту фотографию вы хотите спрятать?
   Он возвращается ко мне со смущенным видом.
   – Это очень... интимная фотография. Печально, если это действительно та женщина, что погибла в Ньюхавене. Такое прекрасное тело...
   Похоже, он не собирается расставаться со снимком. И я снова протягиваю руку.
   – Покажите же и мне, эгоист! Держу пари, что на этой фотографии она голая, а?
   Он кивает и, словно нехотя, расстается со снимком.
   – Восхитительно? – говорю я. – Живая роденовская модель.
   – Была живая, – грустно замечает Улисс.
   – Подождите ее хоронить! В конце концов, нет доказательств, что это та женщина, о которой говорится в газете... Может, посмотрим, что в письме?
   – Возьмите, прочитайте, – Улисс отдает мне сложенный вчетверо листок. – У меня не хватает храбрости. Не знаю, почему, но все это внушает мне тревогу, даже причиняет боль.
   Я смотрю на него с удивлением.
   – Только что вы говорили, что хотите знать, что завеса должна приподняться. Возможно, сейчас она приподнимется.
   – Это-то меня и пугает. Будто я прихожу в себя после глубокого обморока. Неожиданный страх – боюсь шума, света, жизни. Боюсь того, что могу узнать.
   Меня охватывает беспокойство, подхожу к нему ближе, вглядываюсь в лицо. Слава богу, все те же пустые, затуманенные глаза человека, утратившего память.
   – Может быть, к вам возвращается память?
   – Нет, – говорит он, сжимая лоб своими длинными пальцами. – Но во мне происходит что-то непонятное... Какое-то шевеление... Мрак стал иным. Он утратил свою неподвижность. Словно я заперт в темной комнате и слышу, как снаружи дует ветер.
   Однако не эти ощущения немощного слепца помогут нам продвинуться вперед. Ну же, тормошу я его, все-таки надо узнать!
   Сажусь за стол и склоняюсь над письмом. Неровный почерк, как если бы писал человек в состоянии сильного нервного возбуждения. Написано по-французски, и, разумеется, начинается словами: "Любовь моя".
   Услышав их, Улисс вздрагивает.
   – Ах, это любовное письмо! Вероятно, его писала та женщина?
   Я переворачиваю листок, чтобы взглянуть на подпись.
   – Нет. Подписано "Поль".
   – "Поль", – повторяет Улисс, его лицо судорожно морщится. – Вы думаете, письмо от меня?
   Он подходит к столу.
   – Может быть.
   – Тогда, значит, меня зовут Поль.
   Знаю, он был бы очень рад зваться Полем. Получить, наконец, имя. Но у нас нет никаких доказательств, замечаю я ему, что он является автором письма.
   – Постойте! Возможно, есть способ это проверить, Как вы думаете, можете вы что-нибудь написать?
   – То есть?
   – Ну, я хочу сказать: сохранили ли вы умение писать, несмотря на амнезию?
   – Полагаю, что сохранил, поскольку я не забыл речь.
   – Тогда садитесь на мое место, – говорю я, вставая. – Вот вам блокнот, вот ручка.
   Улисс усаживается за стол.
   – Что писать? – спрашивает он, хватаясь за ручку и глядя на меня, как прилежный ученик.
   – Все равно что. Или нет, пожалуй. Пишите: "Любовь моя". Сравним с письмом.
   Судорожно слов пальцами ручку, он начинает писать и медленно бормочет:
   – Любовь... моя...
   Я забираю у него листок и сравниваю оба почерка.
   Они не имеют ничего общего, и Улиссу, который смотрит со своего места, вытягивая шею, словно жираф, прекрасно это видно.
   – Ладно! Значит, меня зовут не Поль, – со злостью произносит он. – И я никогда не писал этого письма!
   Я немедленно возражаю:
   – Напротив, напротив, вы очень даже могли его написать!
   Он смотрит на меня, ничего не понимая. Разница в почерках не так уж важна, объясняю я ему. Его почерк мог измениться вследствие несчастного случая, который с ним произошел.
   – Взгляните-ка на то, что вы написали сейчас. Не скажешь, что это нормальный почерк. Будто ребенок писал... Покажите-ка руки!
   Он вытягивает перед собой свои красивые руки, словно впервые их видит.
   – У вас очень тонкие пальцы, – говорю я. – Это не руки человека, занимающегося физическим трудом, нет! Раньше у вас наверняка был другой почерк.
   – Но в таком случае, – замечает он, – если я автор письма, как же оно очутилось у меня? В моем чемодане? Оно должно было остаться у адресата?
   Замечание по существу. Я в раздумье почесываю подбородок.
   – Разумеется. Но, надо полагать, вы получили его назад. Согласитесь, тут нет ничего невозможного. Вы могли повидаться с этой женщиной и забрать у нее свое письмо.
   Он снова погружается в задумчивость.
   – С этой светловолосой женщиной, да? Но послушайте, ведь у меня обручальное кольцо. Значит, это, возможно, моя жена?
   Он смотрит на меня застывшим взглядом. Кажется, эта мысль пришлась ему по душе.
   – Или любовница... – говорю я и добавляю, снова вернувшись к письму: – Любопытно, оно написано в Лондоне, 3 марта.
   – То есть, за несколько дней до самоубийства неизвестной женщины в Ньюхавене.
   – По-моему, тут вовсю кипят страсти! – говорю я, бегло просматривая письмо.
   – Тогда это, скорее, моя любовница...
   Такое замечание из уст Улисса кажется мне чересчур тонким.
   – Вот, послушайте... "Любовь моя, я не в силах дольше ждать. Ты придешь, и наши плечи соприкоснутся, наши руки, наши губы..."
   Вижу, как у Улисса судорожно сжимаются кулаки.
   – Разве можно любить до такой степени и не помнить об этом? – глухо произносит он.
   Я продолжаю читать:
   – "Я снял для нас комнату в маленькой, старинной, прелестной гостинице. Из ее окон видна Темза. Мне кажется, прошли месяцы с тех пор, как я покинул Париж..."
   – Значит, я все-таки жил в Париже, – отмечает Улисс. – О чем говорит и костюм.
   – Я со всей силой ощущаю, что в моей жизни наступил перелом. Меня не покидает чувство уверенности. Уверенности прежде всего в том, что с этих пор ничто не сможет нас разлучить. Милая, мы не должны никогда больше говорить друг другу "прощай". Каждый раз ты словно умираешь для меня, и я поистине предпочитаю твою смерть, чем знать, что ты в объятиях другого..."
   – Другого, – вздрогнув, повторяет Улисс.
   – "Я люблю тебя, мая страсть, моя плоть, моя нежность..." Подписано – Поль.