Страница:
В комнате становится тихо, как в церкви. От этих страстных слов нас будто пронизало током.
– Что все это значит? – громко вопрошает вдруг Улисс. – Кто этот "другой"? Неужели эти безумные слова писал я?
– Если верить письму, вы в самом деле были очень влюблены.
– И она умерла, эта женщина, которую я любил?
– По правде говоря, я и сам не могу в это поверить.
– Она, значит, покончила с собой? Бросилась вниз со скалы? Но почему? Ведь я обещал сделать ее счастливой!
– Возможно, тот, другой...
– Другой? – кричит Улисс. – Муж?
Я воздел руки к небу.
– Муж! Муж ли? Нам ничего неизвестно. Мы вынуждены ограничиться гипотезами.
Неожиданно я воодушевляюсь и с убежденностью, изумляющей меня самого, говорю:
– В самом деле, странно, это напоминает мне мои романы! Вначале я иду наощупь, выбирая из нескольких возможных направлений. И потом вдруг все разрешается само собой... И с вами будет так же. Вот увидите!
Улисс качает головой.
– Будет ли? Уж и не знаю...
– Да, да, надо искать! Надо проявить упорство! Знаете, у меня есть опыт.
– Знаю, это ваша профессия, – с горечью замечает Улисс. – Можно подумать, вас это расследование забавляет.
– Не забавляет. Оно захватило меня целиком!
И тут в наших отношениях происходит поворот. На мой радостный возглас Улисс реагирует резко отрицательно. Впервые он восстает и оказывает сопротивление.
– Ну, а меня, – визжит он, – меня эта игра изматывает. Потому что, в конечном счете, игрушка – это я! Ваша игрушка!
Может, он понял? Нет, не думаю. Это звериный инстинкт каким-то образом наводит его на след. Исключено, чтоб он мог догадаться, что руководит мною в действительности.
– Кукла – вот что я такое! – продолжает он в ярости. – Петрушка, на которого примеряют пиджаки, костюмы! И заставляют играть роли! Толкают влево, вправо и смотрят, что из этого получится! А потом вы наконец решитесь! Выберете то, что покажется вам наилучшим для романа.
– Я? Я абсолютно ничего не решаю, – говорю я сухо. – Решает чемодан!
– Чемодан? – стонет он. – Мне почему-то хочется его закрыть, этот чемодан! Он заставляет меня думать о кровавом сундуке: открываешь его, а там внутри – мертвая женщина.
Я покачиваю головой с видом старого мудреца.
– Знаете ли, в прошлом каждого человека есть покойники и покойницы.
Вдруг он начинает кружиться по комнате, размахивая руками.
– Да, вот только эта... эта покойница, не знаю почему, внушает мне страх.
Он смотрит по очереди на все двери, которые есть в комнате, словно попал в ловушку. Я пугаюсь: он в таком состоянии, что может ускользнуть от меня. Но нет, он устремляется прямо к той яме, которая и была для него вырыта.
– Знаете, что Петрушка сделает теперь? – скрипуче произносит он. – Примерит брюки!
Я готов его расцеловать! Бедняга, он мнит себя хитрецом! Взяв брюки от костюма, которые я перекинул через спинку кресла, он бросает мне с плутоватым видом:
– Потому что, в конце концов, этот чемодан... Пиджак, ладно, он мне подходит. Но с пиджаками всегда проще. А вот брюки, особенно, сшитые по мерке... Быть может, выясниться, что брюки вовсе не мои!
– Можно подумать, что вы надеетесь на это, – мягко замечаю я.
Неожиданно весь его гнев проходит.
– В какой-то степени это так, – признается он. – Мне не нравится это письмо.
С брюками в руках он направляется в свою комнату, а я бросаю взгляд на чемодан, который так и стоит раскрытый посреди гостиной.
– Э, да в чемодане еще что-то есть!
Он останавливается, вяло поворачивается ко мне.
– Что именно? – он спрашивает устало.
– По-моему, это магнитофонная пленка. – Я достаю со дна чемодана коричневую катушку. – Вам известно, что такое магнитофон? С его помощью записывают голоса. Значит, пленка может оказаться очень важной. Хотите прослушать? У меня есть магнитофон.
На этот раз лицо Улисса ничего не выражает, а голос звучит бесстрастно.
– Если вы настаиваете, – говорит он. И добавляет, поднимая глаза к небу: – Что еще меня ожидает?
– Быть может, истина.
V
– Что все это значит? – громко вопрошает вдруг Улисс. – Кто этот "другой"? Неужели эти безумные слова писал я?
– Если верить письму, вы в самом деле были очень влюблены.
– И она умерла, эта женщина, которую я любил?
– По правде говоря, я и сам не могу в это поверить.
– Она, значит, покончила с собой? Бросилась вниз со скалы? Но почему? Ведь я обещал сделать ее счастливой!
– Возможно, тот, другой...
– Другой? – кричит Улисс. – Муж?
Я воздел руки к небу.
– Муж! Муж ли? Нам ничего неизвестно. Мы вынуждены ограничиться гипотезами.
Неожиданно я воодушевляюсь и с убежденностью, изумляющей меня самого, говорю:
– В самом деле, странно, это напоминает мне мои романы! Вначале я иду наощупь, выбирая из нескольких возможных направлений. И потом вдруг все разрешается само собой... И с вами будет так же. Вот увидите!
Улисс качает головой.
– Будет ли? Уж и не знаю...
– Да, да, надо искать! Надо проявить упорство! Знаете, у меня есть опыт.
– Знаю, это ваша профессия, – с горечью замечает Улисс. – Можно подумать, вас это расследование забавляет.
– Не забавляет. Оно захватило меня целиком!
И тут в наших отношениях происходит поворот. На мой радостный возглас Улисс реагирует резко отрицательно. Впервые он восстает и оказывает сопротивление.
– Ну, а меня, – визжит он, – меня эта игра изматывает. Потому что, в конечном счете, игрушка – это я! Ваша игрушка!
Может, он понял? Нет, не думаю. Это звериный инстинкт каким-то образом наводит его на след. Исключено, чтоб он мог догадаться, что руководит мною в действительности.
– Кукла – вот что я такое! – продолжает он в ярости. – Петрушка, на которого примеряют пиджаки, костюмы! И заставляют играть роли! Толкают влево, вправо и смотрят, что из этого получится! А потом вы наконец решитесь! Выберете то, что покажется вам наилучшим для романа.
– Я? Я абсолютно ничего не решаю, – говорю я сухо. – Решает чемодан!
– Чемодан? – стонет он. – Мне почему-то хочется его закрыть, этот чемодан! Он заставляет меня думать о кровавом сундуке: открываешь его, а там внутри – мертвая женщина.
Я покачиваю головой с видом старого мудреца.
– Знаете ли, в прошлом каждого человека есть покойники и покойницы.
Вдруг он начинает кружиться по комнате, размахивая руками.
– Да, вот только эта... эта покойница, не знаю почему, внушает мне страх.
Он смотрит по очереди на все двери, которые есть в комнате, словно попал в ловушку. Я пугаюсь: он в таком состоянии, что может ускользнуть от меня. Но нет, он устремляется прямо к той яме, которая и была для него вырыта.
– Знаете, что Петрушка сделает теперь? – скрипуче произносит он. – Примерит брюки!
Я готов его расцеловать! Бедняга, он мнит себя хитрецом! Взяв брюки от костюма, которые я перекинул через спинку кресла, он бросает мне с плутоватым видом:
– Потому что, в конце концов, этот чемодан... Пиджак, ладно, он мне подходит. Но с пиджаками всегда проще. А вот брюки, особенно, сшитые по мерке... Быть может, выясниться, что брюки вовсе не мои!
– Можно подумать, что вы надеетесь на это, – мягко замечаю я.
Неожиданно весь его гнев проходит.
– В какой-то степени это так, – признается он. – Мне не нравится это письмо.
С брюками в руках он направляется в свою комнату, а я бросаю взгляд на чемодан, который так и стоит раскрытый посреди гостиной.
– Э, да в чемодане еще что-то есть!
Он останавливается, вяло поворачивается ко мне.
– Что именно? – он спрашивает устало.
– По-моему, это магнитофонная пленка. – Я достаю со дна чемодана коричневую катушку. – Вам известно, что такое магнитофон? С его помощью записывают голоса. Значит, пленка может оказаться очень важной. Хотите прослушать? У меня есть магнитофон.
На этот раз лицо Улисса ничего не выражает, а голос звучит бесстрастно.
– Если вы настаиваете, – говорит он. И добавляет, поднимая глаза к небу: – Что еще меня ожидает?
– Быть может, истина.
V
Он ушел в свою комнату примерять брюки, а я пока вытащил магнитофон, чтобы прослушать пленку.
В течение нескольких мгновений катушка вращается беззвучно, потом слышатся звуки рояля. "Первая арабеска" Дебюсси. Отличная запись.
Поскольку Улисс оставил дверь своей комнаты приоткрытой, я кричу:
– Вы слышите?
– Да, это рояль.
Смотри-ка, он не забыл рояль. Впрочем, я заметил, что он не забыл множество вещей. Но, правду сказать, амнезия – явление очень странное. Память исчезает не полностью. Она словно вершит отбор, отбрасывая то, что ее мучает или раздражает.
– Ну, как брюки?
– Еще минутку.
Сажусь в кресло и продолжаю с наслаждением слушать запись. Я обожаю Дебюсси. Это изобретатель джаза, никто только об этом не догадывается. Как раз в "Первой арабеске" есть синкопированная фраза – чисто блюзовый пассаж.
Однако я тут же встаю, мне не терпится узнать результат примерки.
– Так что же с брюками?
Проходит несколько секунд, затем слышу голос Улисса, невеселый его голос, в котором я различаю даже легкий оттенок грусти.
– Они сидят на мне идеально... У меня был прекрасный портной.
Я ликую вслух, не сдерживая эмоций.
– Значит, чемодан действительно ваш! И светловолосая женщина-это женщина из вашей жизни. Быть может, она любила музыку. Да, несомненно, любила. Она любила Дебюсси. Я очень хорошо ее себе представляю, в Лондоне, в этой маленькой гостинице, на берегу Темзы. При условии, конечно, что она смогла соединиться с Полем. С этим Полем из письма. Вы слышите меня, эй, Улисс?
Впервые я обращаюсь к нему, называя Улиссом. Он, наверное, удивлен – что это я вдруг? Тем более, что он, должно быть, забыл, кто такой Улисс. В любом случае, это не имеет значения, и я продолжаю с тем же пылом:
– Тот, "другой", очень даже мог встать им поперек дороги. Все усложняется! Прекрасное маленькое уравнение с тремя неизвестными! Тут не "три персонажа в поисках автора", а автор в поисках трех персонажей! Справимся, справимся, и не то видали!
Но в чем дело? Почему Улисс не показывает мне свои брюки? Из его комнаты не доносится ни звука. Чем он там может заниматься?
Тихонько подхожу к двери.
– Эй, вы еще здесь?
Неожиданно он появляется с маленьким блокнотом в руке, явно чем-то взволнованный.
– Это было в кармане брюк, – глухо произносит он, указывая на блокнот.
Похоже, находка основательно его потрясла. Иду к магнитофону и выключаю звук.
– Вот, блокнот, мосье! – говорит Улисс, приблизившись ко мне. – Я сейчас в этом блокноте кое-что прочитал. Что-то ужасное!
Он очень бледен, с трудом составляет фразы.
– Что именно? – интересуюсь я.
– Эта женщина... эта – из английской газеты... она не покончила с собой. Кто-то столкнул ее со скалы!
– Что вы говорите?
– Тут так и написано. Записи велись изо дня в день. Это что-то вроде дневника.
– Но поскольку вы нашли его в собственном кармане, значит, это ваш дневник!
– Да, мой! И поверьте, я рад этому. Ибо в таком случае женщину со скалы столкнул не я!
Он показывает мне блокнот. Это небольшая записная книжка. Страница, на которой она раскрыта, заполнена мелким, убористым почерком. В письме, найденном в чемодане, почерк совсем другой. Не похож он и на те каракули, которые продемонстрировал мне Улисс. Но мой аргумент остается в силе: почерк Улисса мог измениться после несчастного случая. Так или иначе, Улисс, видно, ни минуты не сомневался, что он автор этих записок. И пребывает в ужасном волнении.
– Мои записи – это обвинение, – задыхается он. – Я обвиняю одного человека.
– Вы обвиняете его в убийстве этой женщины?
– Да. Ее звали Франсуаза. А человек, которого я обвиняю, был ее любовником. А я, я – муж!
Черт возьми! Надо бы, наверное, внести во все это некоторый порядок. И вначале сопоставить новые данные с данными из "письма Поля".
– Значит "другой" – это вы, – говорю я. – "Другой", о котором идет речь в письме. Покажите-ка мне записи.
– Вы увидите, все это ясно и так ужасно. – Он протягивает мне блокнот. – Вот, взгляните, что я здесь написал: "Лондон, 11-ое марта".
Читаю:
– "Теперь я не боюсь, я знаю, что Франсуаза вернется ко мне. Она уже вернулась. Я вновь вижу ее там. Взгляд ее больших сиреневатых глаз полон замешательства и стыда. Ее глаза молили о прощении! Как я был прав, погнавшись за ними, приехав в Лондон и выследив их, сопровождая вплоть до этой мерзкой гостиницы. Я получил награду: это стыд, который отразился в твоих глазах, Франсуаза!"
Подняв голову, в задумчивости шепчу:
– 11-го марта в Лондоне. Это пишете вы, муж...
– Да, и 11-го марта Франсуаза еще жива! – кричит Улисс, и его голос дрожит от гнева.
– Итак, резюме, – говорю я. – Вы живете в Париже. Ваша жена оставила вас и уехала к своему любовнику в Лондон. Тогда вы решили отправиться за ними в погоню, приехали в Лондон, выследили их, нашли, и, в конце концов, вам удалось вернуть жену.
– Да. Наверняка так все и было.
Я отдаю ему блокнот и иду за письмом, которое оставил на письменном столе.
– Таким образом, письмо не от вас, а от Поля. От любовника.
– Несомненно, – говорит Улисс. – Поль, должно быть, поселился в Лондоне и с некоторых пор стал уговаривать мою жену приехать к нему.
– Именно так. Теперь с письмом все совершенно ясно!
Я перечитываю вслух: "Любовь моя, я не в силах больше ждать. Ты придешь, и наши плечи соприкоснутся..." И так далее... "Я снял для нас комнату в маленькой, старинной, прелестной гостинице..."
Повернувшись к Улиссу, не могу не отметить:
– О вкусах не спорят. Вы, муж, находите эту маленькую гостиницу мерзкой!
Он морщится.
– Само собой разумеется!
Продолжаю читать:
– "Милая, мы не должны никогда больше говорить друг другу "прощай"...
– А вот и нет! – вопит Улисс, потрясая блокнотом. – Нет! Франсуаза как раз и сказала ему "прощай". Причем окончательно. И именно это ее погубило, несчастную!
– В Лондоне она пообещала вам порвать с любовником?
– Так буквально здесь и написано! Послушайте дальше... "Лондон, 13 марта. Теперь Франсуаза поняла, каким заблуждением была эта авантюра, в которую вовлек ее Поль. Только что вместе со мной она смеялась над своим безумием. Она любит меня, она никогда не переставала меня любить. Она лишь хотела мне отомстить за то, что казалось ей охлаждением, безразличием с моей стороны. Понадобились ее бегство и мой гнев, чтобы ей открылась та страсть, которую она мне всегда внушала. И потому она бросает Поля, как отбрасывают ненужное оружие. Несчастный Поль! Я не сомневаюсь, что он безумно любит Франсуазу и, конечно, будет страдать. Но, в конце концов, наступил его черед, и в этом справедливость!"
– Только вот Поль чересчур страдал! – тихо произношу я.
– Да. Он не вынес разрыва и предпочел скорее убить Франсуазу, чем возвратить ее мне! Впрочем, разве его письмо уже не содержало угрозу?
Я нахожу в письме строки, на которые он намекает: "...И я поистине предпочитаю твою смерть, чем знать, что ты в объятиях другого".
– Итак, речь может идти даже о преднамеренности! – мрачно замечает Улисс.
Но я снова берусь за блокнот, в котором, по словам Улисса, содержится обвинение. Я спрашиваю, говорится ли в записях конкретно о разыгравшейся на скале драме.
– Погодите, – отвечает Улисс, – прежде всего, вы должны знать, что у Поля и Франсуазы состоялось последнее свидание.
– В Ньюхавене?
– Увы, да! И я снова следил за ними. Вот, послушайте: "Ньюхавен, 16 марта. Только бы все прошло благополучно! Только бы Франсуаза не проявила слабость! Только бы Поль смирился! Я сижу в этой мрачной комнате и слышу, как воет за окнами морской ветер. В эту непогоду они сейчас вдвоем там, на скале. Они терзают друг друга. А ветер жалобно стонет".
– Любопытно! – замечаю я. – Помните, только что, когда вы испугались, что завеса разорвется, у вас было ощущение, будто вы заперты в темной комнате...
– И я сказал, что слышу шум ветра. То было, вероятно, как смутное воспоминание о тех ужасных мгновениях.
– А дальше? Что там в блокноте дальше?
Задаю вопрос и настороженно жду ответа. Я знаю, что здесь мы приближаемся к узловому моменту этой необычной истории.
– Дальше? А просто такая вот запись, сделанная несомненно после смерти Франсуазы... "18 марта. Я убью его, убью, клянусь! Поль может бежать хоть на край света, я последую за ним, и там, где я его настигну, он погибнет. Он упадет, как упала ты, моя несчастная птица, устремившись навстречу своей ужасной смерти, я заставлю его заплатить сполна за причиненную боль."
На последних словах голос Улисса дрогнул. Что бы он там ни говорил, я знаю, у него не могло сохраниться ни малейшего воспоминания об этих событиях. Однако его больной рассудок делает большие успехи именно там, где я надеялся: вся эта история становится историей, которая произошла лично с ним. Подобно тому, как актер-трагик, обрядившись в пурпурную мантию, превращается в Цезаря с ног до головы, так и Улисс почувствовал себя жаждущим мести мужем, каким он предстает со страниц блокнота.
Подталкиваю его еще немного в этом направлении, хотя и не уверен, есть ли в том необходимость.
– И вы настигли его, Поля! На пароходе, который шел из Ньюхавена в Дьепп...
Он вздрагивает, бросая на меня взгляд исподлобья:
– Вы думаете, я убил его?
– Нет. Я думаю, что первым нанес удар Поль. По всей вероятности, вы отыскали его на этом судне. И можно предположить, что между вами произошло бурное объяснение.
– И он меня ударил?
– При этом отнюдь не тросточкой! Ибо, если вы потеряли память... Не забывайте, он знал, что вам известна правда о смерти Франсуазы. В этой ситуации вопрос стоял только так: вы или он.
Улисс покусывает большой палец. Видно, он всерьез раздумывает о себе, своих побуждениях.
– Вы полагаете, я действительно намеревался его убить?
Тут-то я его и ловлю. Я знаю, мы дошли до такого момента, когда он неизбежно должен задать этот вопрос, и нащупываю в кармане обойму револьвера, обнаруженного накануне в его плаще.
Внезапно вынимаю обойму из кармана и сую ему под нос.
– Да, я уверен, что вы намеревались его убить. Вот тому доказательство!
– Доказательство, – повторяет он, ошеломленно глядя на обойму.
– Обойма револьвера, который находится в кармане вашего плаща.
Вдруг он опускает глаза и поворачивается ко мне спиной. Приблизившись, трогаю его за плечо.
– Ведь в кармане вашего плаща лежит револьвер, вам это известно, не так ли?
– Да, известно, – произносит он тихо.
– Вчера вечером вы заявили мне, что ваши карманы пусты, но знали про револьвер?
– Да, знал, – шепчет он.
– Значит, вы мне солгали?
– Да.
– Почему?
Он оборачивается ко мне с залитым краской лицом и выдерживает мой взгляд.
– Поставьте себя на мое место! Я действительно обнаружил этот револьвер у себя в плаще, выходя с морского вокзала. Разумеется, я понятия не имел, откуда он взялся. Позднее, укрывшись у вас, посреди ночи, при известных вам обстоятельствах, мне трудно было признаться, что я вооружен.
– Вы думали, что я могу позвать полицию? – спрашиваю, пристально глядя на него.
– Вы могли это сделать. У вас есть телефон. Это первое, что я увидел, когда вошел: телефонный аппарат у вас на столе.
Он бросает взгляд на белый телефон, который и в самом деле просто нельзя не заметить. Белый телефон – это затея Пюс, она видела такие в декорациях бульварных пьесок, до которых столь падка.
Тем временем я не отрываю от Улисса испытывающего взгляда. Так мог бы, наверное, смотреть полицейский.
– А вам было бы неприятно, если б я вызвал полицию?
– Да, конечно. Знаете, без документов чувствуешь себя не очень-то спокойно.
Он сопротивляется, и мне это не нравится. Я предпочитаю, чтобы он в растерянности крутился вокруг меня, тогда мне легче набросить на него лассо.
– Возьмите, я возвращаю вам ее, – протягиваю Улиссу обойму и, выждав две-три секунды, бросаю ему в лицо: – Но имейте в виду, что одной пули не хватает.
Вижу, как он бледнеет.
– Не хватает одной пули?
– Можете проверить.
Он вертит обойму в руках, волнуясь, внимательно ее рассматривает.
– Этого я не знал, клянусь вам, – шепчет он. – Когда я нашел револьвер, я не стал разбирать его, тратить время. Но, скажите, если одной пули не хватает...
– Все можно предположить.
– Думаете, я выстрелил в Поля?
– Вполне может быть.
– Но тогда, если я в него выстрелил, как же получается, что он меня ударил?
– Вы могли попросту промахнуться.
– Да, действительно, – он качает головой.
– А если вы промахнулись, можно прекрасно себе представить, что уж он-то готов был вас прикончить!
– Да, разумеется.
Он снова поворачивается ко мне спиной и медленно идет к письменному столу, на котором мы разложили фотографии. Он берет их в руки и разглядывает одну за другой.
– Боже, как она была прекрасна! – вырывается у него стон. – И я жил с ней счастливо и спокойно! Но явился этот человек и все разрушил! Уничтожил! Он убил ее, а меня превратил в живой труп!
Стон переходит в рычание. Его гнев нарастает, как грохот копыт приближающегося галопом коня. Криком, рвущим горло, вырываются слова:
– Ах! Неудивительно, что одной пули не хватает! У меня возникает желание усесться в свое рабочее кресло, точно в кресло партера, и наслаждаться спектаклем, наблюдать за перевоплощением актера, вжившегося в свою роль. Но момент для этого еще не наступил. Терпение! Надо усугубить процесс превращения. Пусть произойдет полная идентификация, пусть волна ярости смоет последние барьеры в этом несчастном рассудке.
Бесшумно подхожу к магнитофону, нажимаю кнопку. И вновь несутся кристально чистые звуки рояля. Последние такты "Арабески". И тишина, наступившая вслед за этим, – это особая тишина, дрожащие звуки которой слышны только душе.
Почему, господи, мой мир не может свестись к этому немому волшебству? На мгновение я испытываю соблазн избавиться от монстров, затолкать их назад, в глубину зловонных лежбищ, откуда они были извлечены колдовскими чарами черного чемодана. Но нет, процесс должен неумолимо развиваться дальше. И в итоге я преодолеваю слабость, которая, быть может, свойственна всем искусным полководцам в минуту успешного завершения разработанной операции.
Магнитофонная катушка продолжает вращаться, не воспроизводя никаких звуков, кроме тихого шороха.
– Может, на этой пленке записана только музыка, – говорит Улисс откуда-то из глубины комнаты; он спрятался там, словно в укрытии.
Не успел он закончить фразу, как раздался женский голос, да так громко, что мне пришлось уменьшить звук:
"...Дай-ка, милый, я попробую! Рискну! Ой, как интересно! А микрофона я боюсь!"
Слышится смех, прелестный смех юной женщины. Затем она добавляет:
– "Погоди! Я прочту твое стихотворение об Отейле..."
Я выключаю звук, потому что Улисс кидается ко мне с вытаращенными глазами.
– Вы думаете, это она? – кричит он, задыхаясь. – Ее голос, а она мертва! Она здесь – веселая, живая. И в то же время она лежит где-то там, в земле... Моя жена... моя жена! О, как ужасно! Смогу ли я все это перенести!
Он тяжело дышит и внушает мне в этот момент жалость.
– Хотите, мы выключим магнитофон? – спрашиваю я мягко.
– Нет, я хочу слышать! – запальчиво произносит он. – Возможно, она обращается ко мне, ко мне, мосье!... Продолжим, прошу вас!
Я перематываю пленку, чтобы вновь услышать начало записи, затем включаю звук.
– "...как интересно! А микрофона я боюсь!... Погоди! Я прочту твое стихотворение об Отейле: "Твое тело, обжигающее, словно пламя..."
Она начинает декламировать, но тут же голос снова звучит нормально – она объясняет:
– "...Мое любимое стихотворение. Оно о стольком напоминает! Отейль... это было в самом начале, помнишь?... Ну, я начинаю!"
Звучит стихотворение:
"Твое тело, обжигающее, словно пламя,
Твое тело, влекущее, словно море,
Твое тело, костер и корабль,
Оно – вода и огонь,
Питающее мою боль.
А я – мореплаватель,
Засыпающий
На дне твоей нежности,
Когда, еще задыхаясь,
На исходе наших ночей
Припадаю к тебе
И пью твое золото и твою тайну,
Не слыша утреннюю птицу,
Околдовавшую Отейль."
– "Париж, 3 июня, 1960 года."
Пауза. И голос с лукавством произносит:
– "Видишь, я помню даже дату!"
Потом наступает тишина. Тишина, в которой таится нечто ужасное, ибо кажется, что голос умолк навсегда. Еще некоторое время катушка вращается беззвучно, но я окончательно останавливаю пленку в полной уверенности, что она выдала все свои секреты.
– 3 июня 1960 года! – говорит Улисс. – Вы слышали, 3 июня тысяча девятьсот шестидесятого!
– Ну и что?
– А то, что она, само собой разумеется, обращается ко мне! Тысяча девятьсот шестидесятый – это семь лет назад. Тот, другой, Поль, наверняка еще не появился в ее жизни. Значит, она разговаривает со мной. Со мной, своим мужем. Сколько теплоты, какое доверие между нами! И страсть! Ах, как это все жестоко!
Он мечется по комнате с безумным видом. Мне кажется, еще немного, и с ним случится нервный припадок. Я прошу его успокоиться, но знаю, что все мои уговоры бесполезны. Он дошел до той степени возбуждения, когда остаешься глух к доводам разума. И меня восхищает процесс, совершившийся в его рассудке. Какая перемена произошла с тем потерянным существом, которое постучалось накануне в мою дверь!
Он все бродит по комнате, словно пьяный, и я уже с трудом разбираю его бормотание:
– Но кто же он, этот человек? Человек, который все разрушил? Надо непременно узнать! Я должен его найти!
Последние слова прозвучали громко и отчетливо.
– Почему вы хотите его найти? – интересуюсь я.
– Вы еще спрашиваете? Этого вора! Убийцу! Может, он и ускользнул от меня на пароходе, но в следующий раз...
Он не заканчивает фразу, его потемневший взгляд ясно говорит о том, на какие крайности он способен.
– Вы с ума сошли! – говорю я ему.
– А вы, вы бы его пощадили?
– Речь не обо мне. Вы несете вздор. Я понимаю ваш гнев, понимаю даже ваше желание отомстить. Но есть же другие способы. Законные.
Я очень нравлюсь себе в этой роли – сдерживаю, регулирую. Кажется, я слышу собственный голос. Будто он записан на пленке, наслаждаюсь его плавными модуляциями, которые прекрасно сочетаются с моим по-отечески строгим тоном.
– В конце концов, – говорю я еще, – он – убийца. Он должен предстать перед судом. Вы можете потребовать расследования.
– Его оправдают! – зло бросает Улисс.
– Не говорите глупостей!
– Это убийство на почве ревности. Он отделается несколькими годами тюрьмы. О, это слишком мягкое наказание!
– А вы что хотите?
Он обращает ко мне свой взгляд, взгляд раненного животного, и выкрикивает:
– Его жизнь! Его жизнь за жизнь Франсуазы!
Великолепная реплика.
Ну что ж, теперь мы не далеки от цели! Однако наступил подходящий момент заставить говорить в полный голос мудрость. Надо сделать вид, будто я хочу удержать эту руку, которая жаждет взяться за оружие, ибо мне ясно – чем больше я стану ее удерживать, тем воинственней она будет. И, наконец, Улисс ни на секунду не должен догадаться, что я на его стороне. Если он почувствует, что я его подстрекаю, это неминуемо пробудит в нем недоверие.
Я говорю ему, что если он не обуздает свою жажду мести, то станет убийцей, подсудимым, осужденным.
– Вы думаете, меня это волнует? – со злостью произносит Улисс. – Во что он меня превратил? В жалкую развалину! Совершенно одинокого калеку! Мне плевать на свою жизнь!
Ага! Вот он и созрел! И возражаю теперь для проформы.
– Я сделаю все, чтобы помешать вам. Да и как вы отыщете этого человека? У вас нет никакого следа, ни одной зацепки. Известно лишь его имя – Поль? Какой Поль? Чем он занимается? Где живет?
Он пожимает плечами. Я знаю, что с этих пор ничто его не остановит. Теперь в его планах мщения присутствует и элемент упрямства.
– Я буду искать, я найду его след! – вопит он. – Мне остается в жизни хоть эта цель!
И добавляет с каким-то вожделением во взгляде!
– А что, если мы снова послушаем запись. Пленка не кончилась. Может быть, мы узнаем еще что-нибудь?
Чтобы доставить ему удовольствие, включаю магнитофон, перемотав пленку до того места, где звучит конец стихотворения:
"...На исходе наших ночей,
И пью твое золото и твою тайну,
Не слыша утреннюю птицу,
Околдовавшую Отейль."
– "Париж, 3 июня 1960 года."
И снова женский голос с лукавством произносит последнюю фразу: "Видишь, я помню даже дату!"
И снова тишина, нескончаемая тишина. Склонившись над магнитофоном, Улисс впитывает каждый звук. С шорохом крутится кассета, и кажется, так звучит сама пустота.
– Видите, говорю я, – больше ничего нет.
На этот раз хватит, поиграли; я выключаю магнитофон. Закуриваю, протягиваю пачку Улиссу.
– Вы курите?
Он отрицательно качает головой, и я замечаю, что его взгляд обрел странную неподвижность.
Одна строчка стихотворения преследует меня, и я произношу ее вслух:
– "И я пью твое золото и твою тайну..." Неплохо. Подумать только, да вы были настоящим поэтом!
Улисс с силой сжимает кулаки так, что синеют костяшки пальцев.
– Поэт убит! – глухо произносит он. – Моя голова пуста! Я хочу лишь одного – крови!
В течение нескольких мгновений катушка вращается беззвучно, потом слышатся звуки рояля. "Первая арабеска" Дебюсси. Отличная запись.
Поскольку Улисс оставил дверь своей комнаты приоткрытой, я кричу:
– Вы слышите?
– Да, это рояль.
Смотри-ка, он не забыл рояль. Впрочем, я заметил, что он не забыл множество вещей. Но, правду сказать, амнезия – явление очень странное. Память исчезает не полностью. Она словно вершит отбор, отбрасывая то, что ее мучает или раздражает.
– Ну, как брюки?
– Еще минутку.
Сажусь в кресло и продолжаю с наслаждением слушать запись. Я обожаю Дебюсси. Это изобретатель джаза, никто только об этом не догадывается. Как раз в "Первой арабеске" есть синкопированная фраза – чисто блюзовый пассаж.
Однако я тут же встаю, мне не терпится узнать результат примерки.
– Так что же с брюками?
Проходит несколько секунд, затем слышу голос Улисса, невеселый его голос, в котором я различаю даже легкий оттенок грусти.
– Они сидят на мне идеально... У меня был прекрасный портной.
Я ликую вслух, не сдерживая эмоций.
– Значит, чемодан действительно ваш! И светловолосая женщина-это женщина из вашей жизни. Быть может, она любила музыку. Да, несомненно, любила. Она любила Дебюсси. Я очень хорошо ее себе представляю, в Лондоне, в этой маленькой гостинице, на берегу Темзы. При условии, конечно, что она смогла соединиться с Полем. С этим Полем из письма. Вы слышите меня, эй, Улисс?
Впервые я обращаюсь к нему, называя Улиссом. Он, наверное, удивлен – что это я вдруг? Тем более, что он, должно быть, забыл, кто такой Улисс. В любом случае, это не имеет значения, и я продолжаю с тем же пылом:
– Тот, "другой", очень даже мог встать им поперек дороги. Все усложняется! Прекрасное маленькое уравнение с тремя неизвестными! Тут не "три персонажа в поисках автора", а автор в поисках трех персонажей! Справимся, справимся, и не то видали!
Но в чем дело? Почему Улисс не показывает мне свои брюки? Из его комнаты не доносится ни звука. Чем он там может заниматься?
Тихонько подхожу к двери.
– Эй, вы еще здесь?
Неожиданно он появляется с маленьким блокнотом в руке, явно чем-то взволнованный.
– Это было в кармане брюк, – глухо произносит он, указывая на блокнот.
Похоже, находка основательно его потрясла. Иду к магнитофону и выключаю звук.
– Вот, блокнот, мосье! – говорит Улисс, приблизившись ко мне. – Я сейчас в этом блокноте кое-что прочитал. Что-то ужасное!
Он очень бледен, с трудом составляет фразы.
– Что именно? – интересуюсь я.
– Эта женщина... эта – из английской газеты... она не покончила с собой. Кто-то столкнул ее со скалы!
– Что вы говорите?
– Тут так и написано. Записи велись изо дня в день. Это что-то вроде дневника.
– Но поскольку вы нашли его в собственном кармане, значит, это ваш дневник!
– Да, мой! И поверьте, я рад этому. Ибо в таком случае женщину со скалы столкнул не я!
Он показывает мне блокнот. Это небольшая записная книжка. Страница, на которой она раскрыта, заполнена мелким, убористым почерком. В письме, найденном в чемодане, почерк совсем другой. Не похож он и на те каракули, которые продемонстрировал мне Улисс. Но мой аргумент остается в силе: почерк Улисса мог измениться после несчастного случая. Так или иначе, Улисс, видно, ни минуты не сомневался, что он автор этих записок. И пребывает в ужасном волнении.
– Мои записи – это обвинение, – задыхается он. – Я обвиняю одного человека.
– Вы обвиняете его в убийстве этой женщины?
– Да. Ее звали Франсуаза. А человек, которого я обвиняю, был ее любовником. А я, я – муж!
Черт возьми! Надо бы, наверное, внести во все это некоторый порядок. И вначале сопоставить новые данные с данными из "письма Поля".
– Значит "другой" – это вы, – говорю я. – "Другой", о котором идет речь в письме. Покажите-ка мне записи.
– Вы увидите, все это ясно и так ужасно. – Он протягивает мне блокнот. – Вот, взгляните, что я здесь написал: "Лондон, 11-ое марта".
Читаю:
– "Теперь я не боюсь, я знаю, что Франсуаза вернется ко мне. Она уже вернулась. Я вновь вижу ее там. Взгляд ее больших сиреневатых глаз полон замешательства и стыда. Ее глаза молили о прощении! Как я был прав, погнавшись за ними, приехав в Лондон и выследив их, сопровождая вплоть до этой мерзкой гостиницы. Я получил награду: это стыд, который отразился в твоих глазах, Франсуаза!"
Подняв голову, в задумчивости шепчу:
– 11-го марта в Лондоне. Это пишете вы, муж...
– Да, и 11-го марта Франсуаза еще жива! – кричит Улисс, и его голос дрожит от гнева.
– Итак, резюме, – говорю я. – Вы живете в Париже. Ваша жена оставила вас и уехала к своему любовнику в Лондон. Тогда вы решили отправиться за ними в погоню, приехали в Лондон, выследили их, нашли, и, в конце концов, вам удалось вернуть жену.
– Да. Наверняка так все и было.
Я отдаю ему блокнот и иду за письмом, которое оставил на письменном столе.
– Таким образом, письмо не от вас, а от Поля. От любовника.
– Несомненно, – говорит Улисс. – Поль, должно быть, поселился в Лондоне и с некоторых пор стал уговаривать мою жену приехать к нему.
– Именно так. Теперь с письмом все совершенно ясно!
Я перечитываю вслух: "Любовь моя, я не в силах больше ждать. Ты придешь, и наши плечи соприкоснутся..." И так далее... "Я снял для нас комнату в маленькой, старинной, прелестной гостинице..."
Повернувшись к Улиссу, не могу не отметить:
– О вкусах не спорят. Вы, муж, находите эту маленькую гостиницу мерзкой!
Он морщится.
– Само собой разумеется!
Продолжаю читать:
– "Милая, мы не должны никогда больше говорить друг другу "прощай"...
– А вот и нет! – вопит Улисс, потрясая блокнотом. – Нет! Франсуаза как раз и сказала ему "прощай". Причем окончательно. И именно это ее погубило, несчастную!
– В Лондоне она пообещала вам порвать с любовником?
– Так буквально здесь и написано! Послушайте дальше... "Лондон, 13 марта. Теперь Франсуаза поняла, каким заблуждением была эта авантюра, в которую вовлек ее Поль. Только что вместе со мной она смеялась над своим безумием. Она любит меня, она никогда не переставала меня любить. Она лишь хотела мне отомстить за то, что казалось ей охлаждением, безразличием с моей стороны. Понадобились ее бегство и мой гнев, чтобы ей открылась та страсть, которую она мне всегда внушала. И потому она бросает Поля, как отбрасывают ненужное оружие. Несчастный Поль! Я не сомневаюсь, что он безумно любит Франсуазу и, конечно, будет страдать. Но, в конце концов, наступил его черед, и в этом справедливость!"
– Только вот Поль чересчур страдал! – тихо произношу я.
– Да. Он не вынес разрыва и предпочел скорее убить Франсуазу, чем возвратить ее мне! Впрочем, разве его письмо уже не содержало угрозу?
Я нахожу в письме строки, на которые он намекает: "...И я поистине предпочитаю твою смерть, чем знать, что ты в объятиях другого".
– Итак, речь может идти даже о преднамеренности! – мрачно замечает Улисс.
Но я снова берусь за блокнот, в котором, по словам Улисса, содержится обвинение. Я спрашиваю, говорится ли в записях конкретно о разыгравшейся на скале драме.
– Погодите, – отвечает Улисс, – прежде всего, вы должны знать, что у Поля и Франсуазы состоялось последнее свидание.
– В Ньюхавене?
– Увы, да! И я снова следил за ними. Вот, послушайте: "Ньюхавен, 16 марта. Только бы все прошло благополучно! Только бы Франсуаза не проявила слабость! Только бы Поль смирился! Я сижу в этой мрачной комнате и слышу, как воет за окнами морской ветер. В эту непогоду они сейчас вдвоем там, на скале. Они терзают друг друга. А ветер жалобно стонет".
– Любопытно! – замечаю я. – Помните, только что, когда вы испугались, что завеса разорвется, у вас было ощущение, будто вы заперты в темной комнате...
– И я сказал, что слышу шум ветра. То было, вероятно, как смутное воспоминание о тех ужасных мгновениях.
– А дальше? Что там в блокноте дальше?
Задаю вопрос и настороженно жду ответа. Я знаю, что здесь мы приближаемся к узловому моменту этой необычной истории.
– Дальше? А просто такая вот запись, сделанная несомненно после смерти Франсуазы... "18 марта. Я убью его, убью, клянусь! Поль может бежать хоть на край света, я последую за ним, и там, где я его настигну, он погибнет. Он упадет, как упала ты, моя несчастная птица, устремившись навстречу своей ужасной смерти, я заставлю его заплатить сполна за причиненную боль."
На последних словах голос Улисса дрогнул. Что бы он там ни говорил, я знаю, у него не могло сохраниться ни малейшего воспоминания об этих событиях. Однако его больной рассудок делает большие успехи именно там, где я надеялся: вся эта история становится историей, которая произошла лично с ним. Подобно тому, как актер-трагик, обрядившись в пурпурную мантию, превращается в Цезаря с ног до головы, так и Улисс почувствовал себя жаждущим мести мужем, каким он предстает со страниц блокнота.
Подталкиваю его еще немного в этом направлении, хотя и не уверен, есть ли в том необходимость.
– И вы настигли его, Поля! На пароходе, который шел из Ньюхавена в Дьепп...
Он вздрагивает, бросая на меня взгляд исподлобья:
– Вы думаете, я убил его?
– Нет. Я думаю, что первым нанес удар Поль. По всей вероятности, вы отыскали его на этом судне. И можно предположить, что между вами произошло бурное объяснение.
– И он меня ударил?
– При этом отнюдь не тросточкой! Ибо, если вы потеряли память... Не забывайте, он знал, что вам известна правда о смерти Франсуазы. В этой ситуации вопрос стоял только так: вы или он.
Улисс покусывает большой палец. Видно, он всерьез раздумывает о себе, своих побуждениях.
– Вы полагаете, я действительно намеревался его убить?
Тут-то я его и ловлю. Я знаю, мы дошли до такого момента, когда он неизбежно должен задать этот вопрос, и нащупываю в кармане обойму револьвера, обнаруженного накануне в его плаще.
Внезапно вынимаю обойму из кармана и сую ему под нос.
– Да, я уверен, что вы намеревались его убить. Вот тому доказательство!
– Доказательство, – повторяет он, ошеломленно глядя на обойму.
– Обойма револьвера, который находится в кармане вашего плаща.
Вдруг он опускает глаза и поворачивается ко мне спиной. Приблизившись, трогаю его за плечо.
– Ведь в кармане вашего плаща лежит револьвер, вам это известно, не так ли?
– Да, известно, – произносит он тихо.
– Вчера вечером вы заявили мне, что ваши карманы пусты, но знали про револьвер?
– Да, знал, – шепчет он.
– Значит, вы мне солгали?
– Да.
– Почему?
Он оборачивается ко мне с залитым краской лицом и выдерживает мой взгляд.
– Поставьте себя на мое место! Я действительно обнаружил этот револьвер у себя в плаще, выходя с морского вокзала. Разумеется, я понятия не имел, откуда он взялся. Позднее, укрывшись у вас, посреди ночи, при известных вам обстоятельствах, мне трудно было признаться, что я вооружен.
– Вы думали, что я могу позвать полицию? – спрашиваю, пристально глядя на него.
– Вы могли это сделать. У вас есть телефон. Это первое, что я увидел, когда вошел: телефонный аппарат у вас на столе.
Он бросает взгляд на белый телефон, который и в самом деле просто нельзя не заметить. Белый телефон – это затея Пюс, она видела такие в декорациях бульварных пьесок, до которых столь падка.
Тем временем я не отрываю от Улисса испытывающего взгляда. Так мог бы, наверное, смотреть полицейский.
– А вам было бы неприятно, если б я вызвал полицию?
– Да, конечно. Знаете, без документов чувствуешь себя не очень-то спокойно.
Он сопротивляется, и мне это не нравится. Я предпочитаю, чтобы он в растерянности крутился вокруг меня, тогда мне легче набросить на него лассо.
– Возьмите, я возвращаю вам ее, – протягиваю Улиссу обойму и, выждав две-три секунды, бросаю ему в лицо: – Но имейте в виду, что одной пули не хватает.
Вижу, как он бледнеет.
– Не хватает одной пули?
– Можете проверить.
Он вертит обойму в руках, волнуясь, внимательно ее рассматривает.
– Этого я не знал, клянусь вам, – шепчет он. – Когда я нашел револьвер, я не стал разбирать его, тратить время. Но, скажите, если одной пули не хватает...
– Все можно предположить.
– Думаете, я выстрелил в Поля?
– Вполне может быть.
– Но тогда, если я в него выстрелил, как же получается, что он меня ударил?
– Вы могли попросту промахнуться.
– Да, действительно, – он качает головой.
– А если вы промахнулись, можно прекрасно себе представить, что уж он-то готов был вас прикончить!
– Да, разумеется.
Он снова поворачивается ко мне спиной и медленно идет к письменному столу, на котором мы разложили фотографии. Он берет их в руки и разглядывает одну за другой.
– Боже, как она была прекрасна! – вырывается у него стон. – И я жил с ней счастливо и спокойно! Но явился этот человек и все разрушил! Уничтожил! Он убил ее, а меня превратил в живой труп!
Стон переходит в рычание. Его гнев нарастает, как грохот копыт приближающегося галопом коня. Криком, рвущим горло, вырываются слова:
– Ах! Неудивительно, что одной пули не хватает! У меня возникает желание усесться в свое рабочее кресло, точно в кресло партера, и наслаждаться спектаклем, наблюдать за перевоплощением актера, вжившегося в свою роль. Но момент для этого еще не наступил. Терпение! Надо усугубить процесс превращения. Пусть произойдет полная идентификация, пусть волна ярости смоет последние барьеры в этом несчастном рассудке.
Бесшумно подхожу к магнитофону, нажимаю кнопку. И вновь несутся кристально чистые звуки рояля. Последние такты "Арабески". И тишина, наступившая вслед за этим, – это особая тишина, дрожащие звуки которой слышны только душе.
Почему, господи, мой мир не может свестись к этому немому волшебству? На мгновение я испытываю соблазн избавиться от монстров, затолкать их назад, в глубину зловонных лежбищ, откуда они были извлечены колдовскими чарами черного чемодана. Но нет, процесс должен неумолимо развиваться дальше. И в итоге я преодолеваю слабость, которая, быть может, свойственна всем искусным полководцам в минуту успешного завершения разработанной операции.
Магнитофонная катушка продолжает вращаться, не воспроизводя никаких звуков, кроме тихого шороха.
– Может, на этой пленке записана только музыка, – говорит Улисс откуда-то из глубины комнаты; он спрятался там, словно в укрытии.
Не успел он закончить фразу, как раздался женский голос, да так громко, что мне пришлось уменьшить звук:
"...Дай-ка, милый, я попробую! Рискну! Ой, как интересно! А микрофона я боюсь!"
Слышится смех, прелестный смех юной женщины. Затем она добавляет:
– "Погоди! Я прочту твое стихотворение об Отейле..."
Я выключаю звук, потому что Улисс кидается ко мне с вытаращенными глазами.
– Вы думаете, это она? – кричит он, задыхаясь. – Ее голос, а она мертва! Она здесь – веселая, живая. И в то же время она лежит где-то там, в земле... Моя жена... моя жена! О, как ужасно! Смогу ли я все это перенести!
Он тяжело дышит и внушает мне в этот момент жалость.
– Хотите, мы выключим магнитофон? – спрашиваю я мягко.
– Нет, я хочу слышать! – запальчиво произносит он. – Возможно, она обращается ко мне, ко мне, мосье!... Продолжим, прошу вас!
Я перематываю пленку, чтобы вновь услышать начало записи, затем включаю звук.
– "...как интересно! А микрофона я боюсь!... Погоди! Я прочту твое стихотворение об Отейле: "Твое тело, обжигающее, словно пламя..."
Она начинает декламировать, но тут же голос снова звучит нормально – она объясняет:
– "...Мое любимое стихотворение. Оно о стольком напоминает! Отейль... это было в самом начале, помнишь?... Ну, я начинаю!"
Звучит стихотворение:
"Твое тело, обжигающее, словно пламя,
Твое тело, влекущее, словно море,
Твое тело, костер и корабль,
Оно – вода и огонь,
Питающее мою боль.
А я – мореплаватель,
Засыпающий
На дне твоей нежности,
Когда, еще задыхаясь,
На исходе наших ночей
Припадаю к тебе
И пью твое золото и твою тайну,
Не слыша утреннюю птицу,
Околдовавшую Отейль."
– "Париж, 3 июня, 1960 года."
Пауза. И голос с лукавством произносит:
– "Видишь, я помню даже дату!"
Потом наступает тишина. Тишина, в которой таится нечто ужасное, ибо кажется, что голос умолк навсегда. Еще некоторое время катушка вращается беззвучно, но я окончательно останавливаю пленку в полной уверенности, что она выдала все свои секреты.
– 3 июня 1960 года! – говорит Улисс. – Вы слышали, 3 июня тысяча девятьсот шестидесятого!
– Ну и что?
– А то, что она, само собой разумеется, обращается ко мне! Тысяча девятьсот шестидесятый – это семь лет назад. Тот, другой, Поль, наверняка еще не появился в ее жизни. Значит, она разговаривает со мной. Со мной, своим мужем. Сколько теплоты, какое доверие между нами! И страсть! Ах, как это все жестоко!
Он мечется по комнате с безумным видом. Мне кажется, еще немного, и с ним случится нервный припадок. Я прошу его успокоиться, но знаю, что все мои уговоры бесполезны. Он дошел до той степени возбуждения, когда остаешься глух к доводам разума. И меня восхищает процесс, совершившийся в его рассудке. Какая перемена произошла с тем потерянным существом, которое постучалось накануне в мою дверь!
Он все бродит по комнате, словно пьяный, и я уже с трудом разбираю его бормотание:
– Но кто же он, этот человек? Человек, который все разрушил? Надо непременно узнать! Я должен его найти!
Последние слова прозвучали громко и отчетливо.
– Почему вы хотите его найти? – интересуюсь я.
– Вы еще спрашиваете? Этого вора! Убийцу! Может, он и ускользнул от меня на пароходе, но в следующий раз...
Он не заканчивает фразу, его потемневший взгляд ясно говорит о том, на какие крайности он способен.
– Вы с ума сошли! – говорю я ему.
– А вы, вы бы его пощадили?
– Речь не обо мне. Вы несете вздор. Я понимаю ваш гнев, понимаю даже ваше желание отомстить. Но есть же другие способы. Законные.
Я очень нравлюсь себе в этой роли – сдерживаю, регулирую. Кажется, я слышу собственный голос. Будто он записан на пленке, наслаждаюсь его плавными модуляциями, которые прекрасно сочетаются с моим по-отечески строгим тоном.
– В конце концов, – говорю я еще, – он – убийца. Он должен предстать перед судом. Вы можете потребовать расследования.
– Его оправдают! – зло бросает Улисс.
– Не говорите глупостей!
– Это убийство на почве ревности. Он отделается несколькими годами тюрьмы. О, это слишком мягкое наказание!
– А вы что хотите?
Он обращает ко мне свой взгляд, взгляд раненного животного, и выкрикивает:
– Его жизнь! Его жизнь за жизнь Франсуазы!
Великолепная реплика.
Ну что ж, теперь мы не далеки от цели! Однако наступил подходящий момент заставить говорить в полный голос мудрость. Надо сделать вид, будто я хочу удержать эту руку, которая жаждет взяться за оружие, ибо мне ясно – чем больше я стану ее удерживать, тем воинственней она будет. И, наконец, Улисс ни на секунду не должен догадаться, что я на его стороне. Если он почувствует, что я его подстрекаю, это неминуемо пробудит в нем недоверие.
Я говорю ему, что если он не обуздает свою жажду мести, то станет убийцей, подсудимым, осужденным.
– Вы думаете, меня это волнует? – со злостью произносит Улисс. – Во что он меня превратил? В жалкую развалину! Совершенно одинокого калеку! Мне плевать на свою жизнь!
Ага! Вот он и созрел! И возражаю теперь для проформы.
– Я сделаю все, чтобы помешать вам. Да и как вы отыщете этого человека? У вас нет никакого следа, ни одной зацепки. Известно лишь его имя – Поль? Какой Поль? Чем он занимается? Где живет?
Он пожимает плечами. Я знаю, что с этих пор ничто его не остановит. Теперь в его планах мщения присутствует и элемент упрямства.
– Я буду искать, я найду его след! – вопит он. – Мне остается в жизни хоть эта цель!
И добавляет с каким-то вожделением во взгляде!
– А что, если мы снова послушаем запись. Пленка не кончилась. Может быть, мы узнаем еще что-нибудь?
Чтобы доставить ему удовольствие, включаю магнитофон, перемотав пленку до того места, где звучит конец стихотворения:
"...На исходе наших ночей,
И пью твое золото и твою тайну,
Не слыша утреннюю птицу,
Околдовавшую Отейль."
– "Париж, 3 июня 1960 года."
И снова женский голос с лукавством произносит последнюю фразу: "Видишь, я помню даже дату!"
И снова тишина, нескончаемая тишина. Склонившись над магнитофоном, Улисс впитывает каждый звук. С шорохом крутится кассета, и кажется, так звучит сама пустота.
– Видите, говорю я, – больше ничего нет.
На этот раз хватит, поиграли; я выключаю магнитофон. Закуриваю, протягиваю пачку Улиссу.
– Вы курите?
Он отрицательно качает головой, и я замечаю, что его взгляд обрел странную неподвижность.
Одна строчка стихотворения преследует меня, и я произношу ее вслух:
– "И я пью твое золото и твою тайну..." Неплохо. Подумать только, да вы были настоящим поэтом!
Улисс с силой сжимает кулаки так, что синеют костяшки пальцев.
– Поэт убит! – глухо произносит он. – Моя голова пуста! Я хочу лишь одного – крови!