Блокнот, неизвестная из Ньюхавена, светловолосая женщина, найденная у скалы... Несвязный бред сумасшедшего, абсолютно непонятный для Пюс. Она знает, что имеет дело с безумцем, и слушает его невразумительную речь, не слыша.
Однако все меняется, и Пюс приходится взглянуть на Ганса другими глазами, когда он достает из кармана ее фотографии и любуется ими, сравнивая с оригиналом.
– Я рассматривал их без конца, – говорит он. – Особенно ту, где ты обнаженная. Взгляни, Франсуаза, взгляни сама, как ты прекрасна!
Он протягивает ей снимок, который ему так дорог, и она с изумлением смотрит на фотографию. Что-то изменилось для нее: безумство, опирающееся на доказательства, неоспоримая реальность, вторгшаяся в сумасшедший бред.
Мне кажется, я читаю в испуганном взгляде Пюс вопрос: каким же образом фотографии попали в руки этого чудовища? Она еще цепляется за разумное объяснение: сумасшедший проник в дом, перерыл его сверху донизу, обнаружил фотографии в ящике письменного стола. Да могло ли быть иначе?
– А еще у меня был твой голос, – продолжает Ганс, указывая на магнитофон, стоящий на полу около моего стола. – Твой голос, который обращался ко мне, и я слышал даже твое дыхание. Дыхание твоей страсти, Франсуаза!... Ты помнишь тот рассвет в Отейле? "Твое тело, обжигающее, словно пламя, влекущее, словно море..."
О, да! Она помнит, помнит тот рассвет, который был и рассветом нашей любви. Помнит это стихотворение, которое она обожала, потому что сама явилась источником вдохновения. Но такое уже чересчур: это стихотворение из уст безумца, это воспоминание семилетней давности об Отейле...
Однако Ганс не оставляет ей времени задуматься над новыми вопросами. Мысль о том, что ему пришлось вынести в последние дни внезапно приводит его в ярость.
– Но мы уничтожим все это! – вопит он. – Все, что причинило мне такую боль! В особенности его письмо! Это гнусное письмо! "Моя любовь, ты придешь, и наши плечи соприкоснутся, наши руки, наши губы..."
Вот он снова лихорадочно роется в карманах, а Пюс не отрывает от него глаз, смотрит на него, как на фокусника, явившегося из кошмара, извлекающего на свет вещественные доказательства супружеской измены.
Отыскав "гнусное письмо", Ганс размахивает им.
– Но с этим покончено! Ты здесь! Я никогда больше не стану перечитывать это ужасное письмо!
Он комкает листок и отбрасывает в сторону так же, как до этого бросил оружие. И тогда, опустошив карманы, освободив наконец руки, избавившись от всего, что причиняло ему боль, он преодолевает последнее расстояние, отделяющее его от Пюс. Хватает ее за руку, с неудержимой силой привлекает к себе, и я понимаю, что сейчас произойдет то, чего я никак не предвидел. Он потребует свое, то, что ему принадлежит. Пюс может кричать сколько угодно, он возьмет ее здесь, у меня на глазах, даже не зная, что берет насильно, ибо уверен, что эта женщина жена его и у нее есть по отношению к нему обязанности.
– Ну, иди же! Приди в мои объятия! Как безраздельно ты будешь принадлежать мне сегодня! Как в первую нашу ночь, Франсуаза! Нашу первую ночь в Отейле!
Ганс, наверное, совершенно забыл обо мне. Или же, помня, полагает, что я из деликатности удалюсь, оставлю мужа наедине со вновь обретенной женой. Только этого не хватало! Бедный Пигмалион! Ганс не желает уступать мне место, которое я предоставил ему на время. И как упрекнуть его в этом, если я сам дал ему в жены собственную жену?
Но жена сопротивляется с бешеной силой. Она понимает неотвратимость того, что должно произойти, всю его абсурдность, но несмотря на безвыходность положения, не желает покориться и отбивается, обезумев от страха.
Это кара, Пюс, твоя кара! Ты не захотела хранить верность, принадлежать единственному мужчине, ну и вот, пока двое дрались, ты досталась третьему, и узнаешь, что такое ад!
Не думаю, что тебе удастся вырваться! Он надежно держит тебя, все крепче сжимает твою кисть. Ганс больше не сдерживает своей дикой силы, хватает Пюс за другую руку и отрывает от стены. Теперь с ним не совладать. Он швыряет Пюс на диван и набрасывается на нее.
Она начинает кричать, выть, словно животное, но напрасно: рядом нет соседей, готовых услышать ее. Это не только бесполезно, но и опасно. Ибо я вижу, что у Ганса ее крик вызывает обратную реакцию. Сопротивление делает безумца еще безумней. И вот он, в свою очередь, рычит:
– Да замолчишь ты, потаскуха?! Замолчишь или нет? Небось, в отельчике на Темзе ты не орала? Или, может, от наслаждения, а, шлюха?
У нее вырывается еще один крик, а потом она умолкает. Неожиданно руки Ганса Вамберга добрались до ее горла. Его длинные безжалостные пальцы трижды убийцы сжимают горло Пюс все сильней, и я вижу, как из ее приоткрытого рта вылетает последний неслышный крик, беззвучный крик смерти.
– Отпустите ее!
Вот и я закричал. Я не смог вынести этого зрелища – смерти Пюс. Я спускаюсь по лестнице. Спускаюсь, не торопясь, потому что, услышав мой крик, Ганс отпустил Пюс. Он выпрямился от неожиданности, обернулся в изумлении к лестнице и смотрит на меня, не слишком уверенный в реальности того, что видит.
Я же удивляюсь собственной смелости. Мои глаза сверкают, мышцы напряжены. Я храбр в жизни, и это ощущение пьянит меня, приподнимает над землей, делая невесомым. Я отлично знаю, что Гансу Вамбергу достаточно нагнуться, чтобы поднять револьвер, направить на меня и выстрелить. Это одержимый, он привык убивать и, несомненно, черпает в этом необычное удовольствие. Сейчас, когда кризис достиг наивысшей точки, когда, ему помешали довести его дело убийцы до конца, он опасней, чем когда бы то ни было. Вижу это по его безумным глазам. Однако спокойно, не торопясь, продолжаю спускаться по лестнице.
Сойдя со ступенек, не останавливаюсь, а направляюсь к Гансу, все тем же медленным и тяжелым шагом, и это поступь только что обретенной мною храбрости. Когда я оказываюсь всего в двух метрах от безумца, он не выдерживает. Он поднимает руку, прикрывая лицо неловким испуганным движением, как делают провинившиеся дети в ожидании подзатыльника – зрелище просто душераздирающее. Снова – это жалкий человек, который знает – я его хозяин, создатель, отец.
– Я не хотел ее убить, нет, клянусь вам, я говорю правду! – лепечет он.
Он снова абсолютно безобиден, и я обращаю свой взгляд к Пюс. Вся дрожа, она чуть приподнялась на локте и смотрит на меня, ничего не понимая, но зная одно: она спасена и спас ее я.
Когда же кровь снова приливает к ее лицу, оживляет рассудок и будит инстинкт, она спрыгивает с дивана и устремляется ко мне в объятия. Подобно зайчишке, на время парализованному светом фар и вдруг одним прыжком добравшемуся до спасительной чащи.
То, что Ганс видит, сражает его окончательно. В полной растерянности он смотрит, как мы, обнявшись, стоим рядом.
– Но что же вы делаете? – с трудом выговаривает он.
Франсуаза, его жена, – в моих объятиях, в объятиях его друга, того, кто вернул ему душу! Он теряет последние остатки разума (если что-то еще оставалось).
Пюс в моих объятиях дрожит всем телом, она потрясена не меньше.
– О, Луи, Луи! – стонет она, задыхаясь. – Скажи, что все это сон! Страшный сон!
– Действительно, это своего рода сон, – говорю я вполголоса.
Затем, резко отстранившись от нее, подхожу к Гансу, который, совершенно ошалев, стоит в двух шагах от входной двери. Надо покончить с этим, одним махом отрезать все нити, которые я держал в руках, успешно ведя игру, и которые теперь, перепутавшись, ничему больше не служат.
– Ну, что вы стоите! – говорю я Гансу. – Уходите! Бегите отсюда!
Вдруг мое сердце сжимается: из его глаз выкатываются слезы и медленно стекают по серым щекам. Эти слезы ужасны.
– А моя жена? – жалобно произносит он. – А Франсуаза?
О, несчастный, о, потерянная душа!
– Это не ваша жена, Ганс, – мягко объясняю я ему.
– Это не моя жена? – повторяет он, привыкнув верить всему, что я говорю.
– Нет, Ганс.
– Почему вы называете меня Гансом?
– Потому что это ваше имя.
Он не спорит. Лишь сжимает лоб своими большими руками.
– Мне больно, – говорит он.
У него нет больше сил не понимать, он страдает до крика.
Открываю дверь, выталкиваю его на улицу и думаю о том, что проклятие настигнет меня. Он делает шаг, другой и, обернувшись, бросает на меня отчаянный взгляд. Этого перенести я уже не в состоянии. Быстро захлопываю дверь и стою, прижавшись к ней лбом – то дерево моего креста.
X
Однако все меняется, и Пюс приходится взглянуть на Ганса другими глазами, когда он достает из кармана ее фотографии и любуется ими, сравнивая с оригиналом.
– Я рассматривал их без конца, – говорит он. – Особенно ту, где ты обнаженная. Взгляни, Франсуаза, взгляни сама, как ты прекрасна!
Он протягивает ей снимок, который ему так дорог, и она с изумлением смотрит на фотографию. Что-то изменилось для нее: безумство, опирающееся на доказательства, неоспоримая реальность, вторгшаяся в сумасшедший бред.
Мне кажется, я читаю в испуганном взгляде Пюс вопрос: каким же образом фотографии попали в руки этого чудовища? Она еще цепляется за разумное объяснение: сумасшедший проник в дом, перерыл его сверху донизу, обнаружил фотографии в ящике письменного стола. Да могло ли быть иначе?
– А еще у меня был твой голос, – продолжает Ганс, указывая на магнитофон, стоящий на полу около моего стола. – Твой голос, который обращался ко мне, и я слышал даже твое дыхание. Дыхание твоей страсти, Франсуаза!... Ты помнишь тот рассвет в Отейле? "Твое тело, обжигающее, словно пламя, влекущее, словно море..."
О, да! Она помнит, помнит тот рассвет, который был и рассветом нашей любви. Помнит это стихотворение, которое она обожала, потому что сама явилась источником вдохновения. Но такое уже чересчур: это стихотворение из уст безумца, это воспоминание семилетней давности об Отейле...
Однако Ганс не оставляет ей времени задуматься над новыми вопросами. Мысль о том, что ему пришлось вынести в последние дни внезапно приводит его в ярость.
– Но мы уничтожим все это! – вопит он. – Все, что причинило мне такую боль! В особенности его письмо! Это гнусное письмо! "Моя любовь, ты придешь, и наши плечи соприкоснутся, наши руки, наши губы..."
Вот он снова лихорадочно роется в карманах, а Пюс не отрывает от него глаз, смотрит на него, как на фокусника, явившегося из кошмара, извлекающего на свет вещественные доказательства супружеской измены.
Отыскав "гнусное письмо", Ганс размахивает им.
– Но с этим покончено! Ты здесь! Я никогда больше не стану перечитывать это ужасное письмо!
Он комкает листок и отбрасывает в сторону так же, как до этого бросил оружие. И тогда, опустошив карманы, освободив наконец руки, избавившись от всего, что причиняло ему боль, он преодолевает последнее расстояние, отделяющее его от Пюс. Хватает ее за руку, с неудержимой силой привлекает к себе, и я понимаю, что сейчас произойдет то, чего я никак не предвидел. Он потребует свое, то, что ему принадлежит. Пюс может кричать сколько угодно, он возьмет ее здесь, у меня на глазах, даже не зная, что берет насильно, ибо уверен, что эта женщина жена его и у нее есть по отношению к нему обязанности.
– Ну, иди же! Приди в мои объятия! Как безраздельно ты будешь принадлежать мне сегодня! Как в первую нашу ночь, Франсуаза! Нашу первую ночь в Отейле!
Ганс, наверное, совершенно забыл обо мне. Или же, помня, полагает, что я из деликатности удалюсь, оставлю мужа наедине со вновь обретенной женой. Только этого не хватало! Бедный Пигмалион! Ганс не желает уступать мне место, которое я предоставил ему на время. И как упрекнуть его в этом, если я сам дал ему в жены собственную жену?
Но жена сопротивляется с бешеной силой. Она понимает неотвратимость того, что должно произойти, всю его абсурдность, но несмотря на безвыходность положения, не желает покориться и отбивается, обезумев от страха.
Это кара, Пюс, твоя кара! Ты не захотела хранить верность, принадлежать единственному мужчине, ну и вот, пока двое дрались, ты досталась третьему, и узнаешь, что такое ад!
Не думаю, что тебе удастся вырваться! Он надежно держит тебя, все крепче сжимает твою кисть. Ганс больше не сдерживает своей дикой силы, хватает Пюс за другую руку и отрывает от стены. Теперь с ним не совладать. Он швыряет Пюс на диван и набрасывается на нее.
Она начинает кричать, выть, словно животное, но напрасно: рядом нет соседей, готовых услышать ее. Это не только бесполезно, но и опасно. Ибо я вижу, что у Ганса ее крик вызывает обратную реакцию. Сопротивление делает безумца еще безумней. И вот он, в свою очередь, рычит:
– Да замолчишь ты, потаскуха?! Замолчишь или нет? Небось, в отельчике на Темзе ты не орала? Или, может, от наслаждения, а, шлюха?
У нее вырывается еще один крик, а потом она умолкает. Неожиданно руки Ганса Вамберга добрались до ее горла. Его длинные безжалостные пальцы трижды убийцы сжимают горло Пюс все сильней, и я вижу, как из ее приоткрытого рта вылетает последний неслышный крик, беззвучный крик смерти.
– Отпустите ее!
Вот и я закричал. Я не смог вынести этого зрелища – смерти Пюс. Я спускаюсь по лестнице. Спускаюсь, не торопясь, потому что, услышав мой крик, Ганс отпустил Пюс. Он выпрямился от неожиданности, обернулся в изумлении к лестнице и смотрит на меня, не слишком уверенный в реальности того, что видит.
Я же удивляюсь собственной смелости. Мои глаза сверкают, мышцы напряжены. Я храбр в жизни, и это ощущение пьянит меня, приподнимает над землей, делая невесомым. Я отлично знаю, что Гансу Вамбергу достаточно нагнуться, чтобы поднять револьвер, направить на меня и выстрелить. Это одержимый, он привык убивать и, несомненно, черпает в этом необычное удовольствие. Сейчас, когда кризис достиг наивысшей точки, когда, ему помешали довести его дело убийцы до конца, он опасней, чем когда бы то ни было. Вижу это по его безумным глазам. Однако спокойно, не торопясь, продолжаю спускаться по лестнице.
Сойдя со ступенек, не останавливаюсь, а направляюсь к Гансу, все тем же медленным и тяжелым шагом, и это поступь только что обретенной мною храбрости. Когда я оказываюсь всего в двух метрах от безумца, он не выдерживает. Он поднимает руку, прикрывая лицо неловким испуганным движением, как делают провинившиеся дети в ожидании подзатыльника – зрелище просто душераздирающее. Снова – это жалкий человек, который знает – я его хозяин, создатель, отец.
– Я не хотел ее убить, нет, клянусь вам, я говорю правду! – лепечет он.
Он снова абсолютно безобиден, и я обращаю свой взгляд к Пюс. Вся дрожа, она чуть приподнялась на локте и смотрит на меня, ничего не понимая, но зная одно: она спасена и спас ее я.
Когда же кровь снова приливает к ее лицу, оживляет рассудок и будит инстинкт, она спрыгивает с дивана и устремляется ко мне в объятия. Подобно зайчишке, на время парализованному светом фар и вдруг одним прыжком добравшемуся до спасительной чащи.
То, что Ганс видит, сражает его окончательно. В полной растерянности он смотрит, как мы, обнявшись, стоим рядом.
– Но что же вы делаете? – с трудом выговаривает он.
Франсуаза, его жена, – в моих объятиях, в объятиях его друга, того, кто вернул ему душу! Он теряет последние остатки разума (если что-то еще оставалось).
Пюс в моих объятиях дрожит всем телом, она потрясена не меньше.
– О, Луи, Луи! – стонет она, задыхаясь. – Скажи, что все это сон! Страшный сон!
– Действительно, это своего рода сон, – говорю я вполголоса.
Затем, резко отстранившись от нее, подхожу к Гансу, который, совершенно ошалев, стоит в двух шагах от входной двери. Надо покончить с этим, одним махом отрезать все нити, которые я держал в руках, успешно ведя игру, и которые теперь, перепутавшись, ничему больше не служат.
– Ну, что вы стоите! – говорю я Гансу. – Уходите! Бегите отсюда!
Вдруг мое сердце сжимается: из его глаз выкатываются слезы и медленно стекают по серым щекам. Эти слезы ужасны.
– А моя жена? – жалобно произносит он. – А Франсуаза?
О, несчастный, о, потерянная душа!
– Это не ваша жена, Ганс, – мягко объясняю я ему.
– Это не моя жена? – повторяет он, привыкнув верить всему, что я говорю.
– Нет, Ганс.
– Почему вы называете меня Гансом?
– Потому что это ваше имя.
Он не спорит. Лишь сжимает лоб своими большими руками.
– Мне больно, – говорит он.
У него нет больше сил не понимать, он страдает до крика.
Открываю дверь, выталкиваю его на улицу и думаю о том, что проклятие настигнет меня. Он делает шаг, другой и, обернувшись, бросает на меня отчаянный взгляд. Этого перенести я уже не в состоянии. Быстро захлопываю дверь и стою, прижавшись к ней лбом – то дерево моего креста.
X
Сколько времени простоял я так, прислонившись к этой проклятой двери после ухода Ганса? Не знаю, но внезапно ощущаю на своем затылке дыхание Пюс и прихожу в чувство, словно очнувшись от обморока.
– О, Луи, если б не ты! – шепчет Пюс. – Я еще чувствую, как его пальцы сжимают мне горло. – И, взглянув с опаской на дверь, спрашивает: – А вдруг он вернется, Луи?
Я окончательно овладел собой и, отстранившись от Пюс, твердо заявляю, что этот человек наверняка не вернется.
– Полиция разыскивает его по всему городу. Он попадется на первом же углу.
– Откуда ты знаешь? – удивленно спрашивает Пюс.
– Прочитал в газетах. Это сумасшедший, сбежавший из лечебницы. Он страдает амнезией, опасный убийца.
Наступает молчание. Лицо Пюс принимает свое обычное выражение. К ней возвращается разум, способность рассуждать. Она обходит меня вокруг, наморщив лоб, силясь что-то понять.
Вдруг она поднимает глаза, и я вижу, как сверкает ее взгляд.
– Но, послушай, Луи, я не понимаю... Если ты был здесь... Ведь ты был здесь, не так ли, и присутствовал с самого начала, раз не вошел в дом с улицы?
– Успокойся, – говорю я. – Опасность миновала.
– Да, – сухо произносит она, – опасность миновала, я знаю. Но я хочу понять... Луи, если ты был здесь, выходит, ты знал, что в доме сумасшедший. Ты знал?
О, я не стану уклоняться от ответа, любовь моя! Ты уже поняла. Не все, конечно, но смутно догадываешься о главном.
– Да, я знал, что он в доме, – отвечаю спокойно.
– Но тогда, значит, ты все видел, все слышал?
– Абсолютно все. Могу даже сказать определенно, что от моего внимания ничто не ускользнуло.
В ответ на это невозмутимое признание в ее глазах снова появляется ужас.
– И ты стоял там, наверху... подглядывал... пока этот сумасшедший нам угрожал?
Последние слова застревают у нее в горле. Вижу, как она постепенно, со страхом переводит взгляд на дверь, ведущую в комнату для гостей.
– Луи, надо открыть эту дверь, – тихо произносит Пюс. – Надо узнать, что случилось...
Она умолкает, а я глухим голосом договариваю:
– ...что случилось с Полем Дамьеном?
Мы смотрим друг на друга, мы друг друга понимаем и пугаем. Но она права. Узнать надо. Подхожу к двери, резко распахиваю и заглядываю в комнату.
Поль Дамьен лежит на ковре в передней. У него очень бледное, совершенно спокойное лицо. Будто он спит. Но я знаю, что он не спит. Не спал бы он так на протяжении целого получаса. Рукояткой револьвера Ганс проломил ему затылок. Для очистки совести, присев на корточки, щупаю пульс.
– Он умер, не правда ли? – спрашивает за моей спиной ледяным голосом Пюс.
– Да.
Встаю, покидаю переднюю, закрываю дверь, Пюс медленно подходит к дивану, садится и застывает в странной неподвижности, с отсутствующим видом, устремив взгляд в пустоту.
– Ну вот, – говорю я. – Кончено. Что-то сейчас закончилось. Словно книга, когда перевернешь последнюю страницу.
Взгляд Пюс останавливается на мне. Такого взгляда я у нее прежде не видел. Твердый, как кремень.
– Нет, не кончено, – решительно произносит она, – потому что теперь тебе придется объяснить мне... Все! Все, что пока еще ускользает от меня. И прежде всего, кто этот сумасшедший? Как он смог занять твое место, Луи? Так прекрасно сыграть твою роль?
Я улыбаюсь. С сожалением. Мне бесконечно жаль ее в этот момент.
– Ты в самом деле хочешь знать?
– Я все еще словно в кошмаре. Так не может продолжаться. Ты должен мне помочь.
Раз она хочет... Впрочем, мне понятно ее желание...
– Ты помнишь тот роман, который я начал писать накануне твоего отъезда?
– Да. Однажды вечером с парохода сошел на берег в Дьеппе какой-то человек.
– Он бродил в тумане по городу, а я все думал, что он станет делать дальше.
– Помню, это был лицейский учитель.
– Ну так вот, то был не учитель, а сумасшедший. Еще был обманутый муж в поисках хитроумной мести, муж, который хотел убить, не совершая преступления сам. То был я!
Она хмурит брови. Выдумка и реальность – все смешалось в ее голове. Придется объяснить попроще.
– Ну, скажем, этот роман, сюжет которого я безуспешно замышлял, стал, если хочешь, для меня явью. Бродивший в тумане безумец нашел пристанище здесь в тот самый вечер, накануне твоего отъезда. Ты спала. В какой-то момент я узнал пришельца – я видел его фотографию в газете. И вдруг меня озарило! Вот она, моя месть! Невероятная месть интеллигента, который хочет убить, не пачкая рук!
– Не понимаю, – говорит Пюс.
Конечно, она все еще не понимает. Подхожу к письменному столу, достаю папку, в которую вложил тридцать пять страниц, содержащих план моего романа, и читаю вслух некоторые строчки.
– "...Теперь дом погрузился в тишину. Он думал об этом безумце, который спал рядом, в соседней комнате, и вдруг грандиозная и чудовищная мысль осенила его: он совершит небывалое преступление, с подставным преступником! Достаточно утратившему память бедняге вдохнуть собственную страсть, внушить ему свою смертельную ревность. Для этого понадобится лишь чемодан и несколько предметов."
Я прерываю чтение и протягиваю папку Пюс.
– Возьми! Если у тебя хватит терпения прочесть эти страницы, ты узнаешь все в подробностях.
Она бросает на меня испепеляющий взгляд, выхватывает из моих рук папку и принимается за чтение. Вижу, как меняется ее лицо, становясь землистого цвета.
Она доходит до слова "конец" и слегка приподнимает голову, блуждая взглядом по комнате.
– Тебе не нравится мой роман? – осторожно спрашиваю я.
– Это чудовищно. То, что ты сделал, чудовищно, – вяло произносит Пюс.
– На этот счет нет никаких сомнений. Единственное, что надо установить, есть ли у меня смягчающие вину обстоятельства.
Она смотрит на меня с отвращением.
– В доме находится убитый тобой человек, ибо его убил ты, тебе-то это известно, не так ли?
– Разумеется!
– А ты уже раздумываешь о смягчающих вину обстоятельствах!
– Да я думаю вовсе не о судебном процессе, а о том представлении, которое складывается у тебя обо мне. И говорю себе, что все-таки загадка разрешена не до конца. Так ли уж мы уверены, что знаем истинного убийцу Поля Дамьена?
– Но ты только что сам признался!
– Да, конечно, в определенной мере, вложив оружие в руку безумца, я убил Поля Дамьена. Но если подумать хорошенько, не ты ли, Франсуаза, его настоящая убийца.
– Как ты можешь говорить такое?!
– Та, из-за которой все началось... Измена, Франсуаза, измена – источник всех преступлений!
Она вздрагивает, как от удара, потом встает, принимается ходить по комнате, словно в поисках выхода и, сама того не замечая, ломать пальцы.
– Ты говоришь ерунду! – тихо произносит она.
– Вовсе нет. То, что я говорю, вполне разумно. Конечно, я воспламенил рассудок этого несчастного безумца, но не ты ли сама, обманывая меня, разожгла пожар? Я отбросил от себя обжигающий меня факел, я кинул его этому заледеневшему человеку, искавшему во мраке костер.
До меня доносится ее громкий смех. Он звучит как издевка:
– Ты все пишешь свой роман, Луи! Ты словно диктуешь текст, вовсю разливаешься, произносишь круглые фразы! Литература – как это просто, как удобно! В доме – мертвец, и ты его уже бальзамируешь! Или, вернее, поливаешь духами себя, чтобы не чувствовать запаха преступления!
Ее снова, как только что перед этим, пронизывает дрожь, и она разражается рыданиями.
– Этот запах внушает мне ужас, это зловоние отравляет весь дом! Наш дом!
Этого она могла бы не говорить. Я вскакиваю с места.
– "Наш дом"! – повторяю я в бешенстве. – Что-то слишком поздно ты о нем вспомнила!
И тут я ускоряю развязку. Делаю то, что намеревался сделать, когда все задумал. Подхожу к телефону, снимаю трубку, набираю номер.
– Что ты делаешь? – спрашивает обеспокоенно Пюс.
Я молчу. Жду, чтобы на том конце провода, сквозь потрескивание, раздался голос.
– Алло. Центральный комиссариат?... Говорит Луи Жоффруа. Адрес – набережная Либерасьон, дом 40. Только что в моем доме совершено убийство... Повторяю: Луи Жоффруа, набережная Либерасьон, 40.
– Ни к чему не прикасайтесь. Мы немедленно выезжаем.
– Жду вас.
Вешаю трубку. Я спокоен сейчас как никогда. Пюс медленно подходит и встает рядом со мной.
– Силен, что и говорить, – произносит она ледяным тоном. – Они приедут, а ты скажешь им, что сумасшедший, которого они разыскивают, убил Поля Дамьена.
– Что будет чистой правдой, разве нет?
– Беднягу тут же арестуют, если это уже не сделали. Он может сколько угодно протестовать, рассказывать про какой-то там чемодан... От этого он лишь покажется еще более ненормальным.
– В самом деле! – криво усмехаюсь я.
– А тебя, истинного виновника, не потревожат ни на секунду!
– Точно! Скажу больше: я знал, что меня не станут тревожить по той простой причине, что задумал все именно так, чтобы не быть потревоженным. Совершенство моей мести составляет и эта безнаказанность.
Ее глаза сверкают. Никогда раньше в них не было такого блеска. Никогда они не смотрели на меня с таким напряженным вниманием.
– Может, мне следовало бы восхищаться тобой, – шепчет она.
– Действительно, – говорю, – ты могла бы мной восхищаться. Ибо преступление совершено мною безупречно, а в таком преступлении всегда есть что-то, заслуживающее восхищения.
Она отходит от меня, словно отказавшись от борьбы. Борьба ей не по силам. Пюс внезапно понимает это, и я вижу, как усталость камнем обрушивается на ее плечи. Она возвращается к дивану, маленькая, жалкая, побежденная злом, которое выходит за пределы ее понимания.
– Я думаю об этом невиновном, которого осудят вместо тебя, – произносит она без всякого выражения.
– Невиновный, который тем не менее проломил затылок Дамьена рукояткой револьвера. Невиновный, который уже успел троих задушить своими нежными руками...
– О, ты знал, кого выбрать!
– Да, дорогая, я знал, что, когда его арестуют, меня не будут мучать угрызения совести. Откуда им взяться, если он уже однажды признан невменяемым и не понесет наказания за убийство Дамьена. Следовательно, все, что я совершил – сверхбезупречно: невиновный, которого я подставил, не понесет, однако, наказания.
– Луи, мне кажется, ты сам дьявол!
– Ну-ну, ты мне льстишь!
Лицо Пюс выражает отчаяние. Она закрывает глаза. Должно быть, размышляет о том, что обвенчана с самим сатаной и осквернена навеки.
– А если я все расскажу? Если я расскажу им правду? – неожиданно произносит она глухим голосом, не открывая глаза.
– Я предвидел и это. Ты не обратила внимания, что именно я сказал по телефону? Я сказал: "Только что в моем доме совершено убийство". Я не сказал, кто его совершил.
Она открывает глаза и, судя по тому, как сверкнули ее зрачки, мне кажется, она догадалась, что я имею в виду.
– Ну, а когда они приедут? – у нее перехватило дыхание. – Когда они будут тебя расспрашивать, как ты им объяснишь?
И я безжалостно – заметим, однако, не жалея и самого себя, – наношу последний удар, который вынужден нанести.
– Я ничего объяснять не стану. Говорить будешь ты.
Пюс резко выпрямилась, поднеся руку к горлу, будто защищается от удара.
– Я? – хрипло переспрашивает она.
– Да, ты! Скажешь им все, что угодно. Скажешь, что я принял Поля Дамьена, который приехал брать у меня интервью. Можешь показать им письмо, где я ему предлагаю это интервью, письмо, копию которого я позаботился сохранить, чтобы объяснить присутствие Дамьена. После чего ты расскажешь им, что Ганс Вамберг проник в дом и просто так, без причины убил Поля Дамьена. Разве нуждается в объяснении преступление, совершенное сумасшедшим? Или же...
Я нарочно делаю паузу, заглядывая ей прямо в глаза.
– Или же, – повторяет она, тяжело дыша.
– Или же ты скажешь им правду. Выбирай сама...
Снова беру со стола папку с тридцатью пятью страницами, в которых заключена вся задуманная мной интрига, и показываю Пюс.
– Здесь моим почерком написана вся правда от начала до конца, Если хочешь – мои признания. Эта папка – твоя, я отдаю ее тебе, оставляю на столе. Ты можешь взять ее, когда они придут, и показать им. Ты можешь сделать с ней все, что захочешь. Уничтожить или передать в полицию. Моя судьба целиком и полностью в твоих руках.
На этот раз она поняла все до конца, и постепенно ее лицо искажает страдание.
– Ты хочешь, чтобы я была тебе судьей, не так ли? – Подступившие рыданья мешают ей говорить. – Это последняя пытка, которую ты изобрел? Твоя последняя месть?
– Это не месть, Пюс, – мягко говорю я. – Это возмездие. Мне кажется справедливым, что ты первая призвана судить о степени моей вины и вынести приговор.
– Потому что надеешься, что я тебя оправдаю?
– Нет, ошибаешься. На этот раз никаких хитростей. Ты должна понять, Пюс: я потерял тебя, потерял навсегда. А человек, который тебя похитил, мертв. Все остальное для меня неважно.
– Но все-таки... – вижу, она теряет самообладание – Как, по-твоему, я поступлю?
– Не знаю. Понятия не имею, если честно. Ты, в самом деле, единственный судья. Ты знаешь, что я совершил преступление чужими руками, но ты также знаешь, что пошел я на это из любви. Потому что любил тебя до безумия в буквальном смысле этого слова, то есть как сумасшедший, способный на убийство. Если ты расскажешь им правду, я наверняка предстану перед судом, и это будет, надо признать, вполне заслуженно.
– И ты пропал! – вырывается у нее как крик. Мне знакома эта моя улыбка. Улыбка восточных мандаринов, владеющих древней мудростью, которая, если разобраться, ничто иное, как высшая форма хитрости.
– Пропал? Ну, не совсем. Мой адвокат будет ссылаться на смягчающие вину обстоятельства, говорить о преступлении на почве ревности, и мне наверняка дадут минимальный срок. Присяжные всегда снисходительны к обманутым мужьям. Уж они в этом разбираются!
В ту же секунду раздается звонок в дверь.
– Иди, – говорю я Пюс. – Иди, открой им.
Она стоит посреди комнаты, прямая, неподвижная, словно взошла на костер и ждет, когда к ней прикоснется пламя, а в глубине ее синих глаз дрожит отчаяние.
Наконец, она, будто ожив, приближается к двери и распахивает ее настежь.
И вот в золотистом дрожащем свете угасающего дня появляются две фигуры – одетые в свои плащи полицейские инспекторы. Они с непокрытой головой. Как ангелы смерти. Молчаливые ангелы, неподвижные ангелы, носители тайны, что еще удерживает чашу весов в равновесии между правдой и ложью.
Пюс поворачивается ко мне спиной. Я не вижу ее лица. Она тоже смотрит на этих наказующих ангелов, но я теперь не знаю, что выражает лицо моей возлюбленной.
– Входите, господа, – говорит она, и голос ее не выражает никаких чувств.
За моей спиной шевелятся занавески. Холодный ветер, гуляя по набережной, добрался до них. И я слышу, как где-то в море кричит пароход.
– О, Луи, если б не ты! – шепчет Пюс. – Я еще чувствую, как его пальцы сжимают мне горло. – И, взглянув с опаской на дверь, спрашивает: – А вдруг он вернется, Луи?
Я окончательно овладел собой и, отстранившись от Пюс, твердо заявляю, что этот человек наверняка не вернется.
– Полиция разыскивает его по всему городу. Он попадется на первом же углу.
– Откуда ты знаешь? – удивленно спрашивает Пюс.
– Прочитал в газетах. Это сумасшедший, сбежавший из лечебницы. Он страдает амнезией, опасный убийца.
Наступает молчание. Лицо Пюс принимает свое обычное выражение. К ней возвращается разум, способность рассуждать. Она обходит меня вокруг, наморщив лоб, силясь что-то понять.
Вдруг она поднимает глаза, и я вижу, как сверкает ее взгляд.
– Но, послушай, Луи, я не понимаю... Если ты был здесь... Ведь ты был здесь, не так ли, и присутствовал с самого начала, раз не вошел в дом с улицы?
– Успокойся, – говорю я. – Опасность миновала.
– Да, – сухо произносит она, – опасность миновала, я знаю. Но я хочу понять... Луи, если ты был здесь, выходит, ты знал, что в доме сумасшедший. Ты знал?
О, я не стану уклоняться от ответа, любовь моя! Ты уже поняла. Не все, конечно, но смутно догадываешься о главном.
– Да, я знал, что он в доме, – отвечаю спокойно.
– Но тогда, значит, ты все видел, все слышал?
– Абсолютно все. Могу даже сказать определенно, что от моего внимания ничто не ускользнуло.
В ответ на это невозмутимое признание в ее глазах снова появляется ужас.
– И ты стоял там, наверху... подглядывал... пока этот сумасшедший нам угрожал?
Последние слова застревают у нее в горле. Вижу, как она постепенно, со страхом переводит взгляд на дверь, ведущую в комнату для гостей.
– Луи, надо открыть эту дверь, – тихо произносит Пюс. – Надо узнать, что случилось...
Она умолкает, а я глухим голосом договариваю:
– ...что случилось с Полем Дамьеном?
Мы смотрим друг на друга, мы друг друга понимаем и пугаем. Но она права. Узнать надо. Подхожу к двери, резко распахиваю и заглядываю в комнату.
Поль Дамьен лежит на ковре в передней. У него очень бледное, совершенно спокойное лицо. Будто он спит. Но я знаю, что он не спит. Не спал бы он так на протяжении целого получаса. Рукояткой револьвера Ганс проломил ему затылок. Для очистки совести, присев на корточки, щупаю пульс.
– Он умер, не правда ли? – спрашивает за моей спиной ледяным голосом Пюс.
– Да.
Встаю, покидаю переднюю, закрываю дверь, Пюс медленно подходит к дивану, садится и застывает в странной неподвижности, с отсутствующим видом, устремив взгляд в пустоту.
– Ну вот, – говорю я. – Кончено. Что-то сейчас закончилось. Словно книга, когда перевернешь последнюю страницу.
Взгляд Пюс останавливается на мне. Такого взгляда я у нее прежде не видел. Твердый, как кремень.
– Нет, не кончено, – решительно произносит она, – потому что теперь тебе придется объяснить мне... Все! Все, что пока еще ускользает от меня. И прежде всего, кто этот сумасшедший? Как он смог занять твое место, Луи? Так прекрасно сыграть твою роль?
Я улыбаюсь. С сожалением. Мне бесконечно жаль ее в этот момент.
– Ты в самом деле хочешь знать?
– Я все еще словно в кошмаре. Так не может продолжаться. Ты должен мне помочь.
Раз она хочет... Впрочем, мне понятно ее желание...
– Ты помнишь тот роман, который я начал писать накануне твоего отъезда?
– Да. Однажды вечером с парохода сошел на берег в Дьеппе какой-то человек.
– Он бродил в тумане по городу, а я все думал, что он станет делать дальше.
– Помню, это был лицейский учитель.
– Ну так вот, то был не учитель, а сумасшедший. Еще был обманутый муж в поисках хитроумной мести, муж, который хотел убить, не совершая преступления сам. То был я!
Она хмурит брови. Выдумка и реальность – все смешалось в ее голове. Придется объяснить попроще.
– Ну, скажем, этот роман, сюжет которого я безуспешно замышлял, стал, если хочешь, для меня явью. Бродивший в тумане безумец нашел пристанище здесь в тот самый вечер, накануне твоего отъезда. Ты спала. В какой-то момент я узнал пришельца – я видел его фотографию в газете. И вдруг меня озарило! Вот она, моя месть! Невероятная месть интеллигента, который хочет убить, не пачкая рук!
– Не понимаю, – говорит Пюс.
Конечно, она все еще не понимает. Подхожу к письменному столу, достаю папку, в которую вложил тридцать пять страниц, содержащих план моего романа, и читаю вслух некоторые строчки.
– "...Теперь дом погрузился в тишину. Он думал об этом безумце, который спал рядом, в соседней комнате, и вдруг грандиозная и чудовищная мысль осенила его: он совершит небывалое преступление, с подставным преступником! Достаточно утратившему память бедняге вдохнуть собственную страсть, внушить ему свою смертельную ревность. Для этого понадобится лишь чемодан и несколько предметов."
Я прерываю чтение и протягиваю папку Пюс.
– Возьми! Если у тебя хватит терпения прочесть эти страницы, ты узнаешь все в подробностях.
Она бросает на меня испепеляющий взгляд, выхватывает из моих рук папку и принимается за чтение. Вижу, как меняется ее лицо, становясь землистого цвета.
Она доходит до слова "конец" и слегка приподнимает голову, блуждая взглядом по комнате.
– Тебе не нравится мой роман? – осторожно спрашиваю я.
– Это чудовищно. То, что ты сделал, чудовищно, – вяло произносит Пюс.
– На этот счет нет никаких сомнений. Единственное, что надо установить, есть ли у меня смягчающие вину обстоятельства.
Она смотрит на меня с отвращением.
– В доме находится убитый тобой человек, ибо его убил ты, тебе-то это известно, не так ли?
– Разумеется!
– А ты уже раздумываешь о смягчающих вину обстоятельствах!
– Да я думаю вовсе не о судебном процессе, а о том представлении, которое складывается у тебя обо мне. И говорю себе, что все-таки загадка разрешена не до конца. Так ли уж мы уверены, что знаем истинного убийцу Поля Дамьена?
– Но ты только что сам признался!
– Да, конечно, в определенной мере, вложив оружие в руку безумца, я убил Поля Дамьена. Но если подумать хорошенько, не ты ли, Франсуаза, его настоящая убийца.
– Как ты можешь говорить такое?!
– Та, из-за которой все началось... Измена, Франсуаза, измена – источник всех преступлений!
Она вздрагивает, как от удара, потом встает, принимается ходить по комнате, словно в поисках выхода и, сама того не замечая, ломать пальцы.
– Ты говоришь ерунду! – тихо произносит она.
– Вовсе нет. То, что я говорю, вполне разумно. Конечно, я воспламенил рассудок этого несчастного безумца, но не ты ли сама, обманывая меня, разожгла пожар? Я отбросил от себя обжигающий меня факел, я кинул его этому заледеневшему человеку, искавшему во мраке костер.
До меня доносится ее громкий смех. Он звучит как издевка:
– Ты все пишешь свой роман, Луи! Ты словно диктуешь текст, вовсю разливаешься, произносишь круглые фразы! Литература – как это просто, как удобно! В доме – мертвец, и ты его уже бальзамируешь! Или, вернее, поливаешь духами себя, чтобы не чувствовать запаха преступления!
Ее снова, как только что перед этим, пронизывает дрожь, и она разражается рыданиями.
– Этот запах внушает мне ужас, это зловоние отравляет весь дом! Наш дом!
Этого она могла бы не говорить. Я вскакиваю с места.
– "Наш дом"! – повторяю я в бешенстве. – Что-то слишком поздно ты о нем вспомнила!
И тут я ускоряю развязку. Делаю то, что намеревался сделать, когда все задумал. Подхожу к телефону, снимаю трубку, набираю номер.
– Что ты делаешь? – спрашивает обеспокоенно Пюс.
Я молчу. Жду, чтобы на том конце провода, сквозь потрескивание, раздался голос.
– Алло. Центральный комиссариат?... Говорит Луи Жоффруа. Адрес – набережная Либерасьон, дом 40. Только что в моем доме совершено убийство... Повторяю: Луи Жоффруа, набережная Либерасьон, 40.
– Ни к чему не прикасайтесь. Мы немедленно выезжаем.
– Жду вас.
Вешаю трубку. Я спокоен сейчас как никогда. Пюс медленно подходит и встает рядом со мной.
– Силен, что и говорить, – произносит она ледяным тоном. – Они приедут, а ты скажешь им, что сумасшедший, которого они разыскивают, убил Поля Дамьена.
– Что будет чистой правдой, разве нет?
– Беднягу тут же арестуют, если это уже не сделали. Он может сколько угодно протестовать, рассказывать про какой-то там чемодан... От этого он лишь покажется еще более ненормальным.
– В самом деле! – криво усмехаюсь я.
– А тебя, истинного виновника, не потревожат ни на секунду!
– Точно! Скажу больше: я знал, что меня не станут тревожить по той простой причине, что задумал все именно так, чтобы не быть потревоженным. Совершенство моей мести составляет и эта безнаказанность.
Ее глаза сверкают. Никогда раньше в них не было такого блеска. Никогда они не смотрели на меня с таким напряженным вниманием.
– Может, мне следовало бы восхищаться тобой, – шепчет она.
– Действительно, – говорю, – ты могла бы мной восхищаться. Ибо преступление совершено мною безупречно, а в таком преступлении всегда есть что-то, заслуживающее восхищения.
Она отходит от меня, словно отказавшись от борьбы. Борьба ей не по силам. Пюс внезапно понимает это, и я вижу, как усталость камнем обрушивается на ее плечи. Она возвращается к дивану, маленькая, жалкая, побежденная злом, которое выходит за пределы ее понимания.
– Я думаю об этом невиновном, которого осудят вместо тебя, – произносит она без всякого выражения.
– Невиновный, который тем не менее проломил затылок Дамьена рукояткой револьвера. Невиновный, который уже успел троих задушить своими нежными руками...
– О, ты знал, кого выбрать!
– Да, дорогая, я знал, что, когда его арестуют, меня не будут мучать угрызения совести. Откуда им взяться, если он уже однажды признан невменяемым и не понесет наказания за убийство Дамьена. Следовательно, все, что я совершил – сверхбезупречно: невиновный, которого я подставил, не понесет, однако, наказания.
– Луи, мне кажется, ты сам дьявол!
– Ну-ну, ты мне льстишь!
Лицо Пюс выражает отчаяние. Она закрывает глаза. Должно быть, размышляет о том, что обвенчана с самим сатаной и осквернена навеки.
– А если я все расскажу? Если я расскажу им правду? – неожиданно произносит она глухим голосом, не открывая глаза.
– Я предвидел и это. Ты не обратила внимания, что именно я сказал по телефону? Я сказал: "Только что в моем доме совершено убийство". Я не сказал, кто его совершил.
Она открывает глаза и, судя по тому, как сверкнули ее зрачки, мне кажется, она догадалась, что я имею в виду.
– Ну, а когда они приедут? – у нее перехватило дыхание. – Когда они будут тебя расспрашивать, как ты им объяснишь?
И я безжалостно – заметим, однако, не жалея и самого себя, – наношу последний удар, который вынужден нанести.
– Я ничего объяснять не стану. Говорить будешь ты.
Пюс резко выпрямилась, поднеся руку к горлу, будто защищается от удара.
– Я? – хрипло переспрашивает она.
– Да, ты! Скажешь им все, что угодно. Скажешь, что я принял Поля Дамьена, который приехал брать у меня интервью. Можешь показать им письмо, где я ему предлагаю это интервью, письмо, копию которого я позаботился сохранить, чтобы объяснить присутствие Дамьена. После чего ты расскажешь им, что Ганс Вамберг проник в дом и просто так, без причины убил Поля Дамьена. Разве нуждается в объяснении преступление, совершенное сумасшедшим? Или же...
Я нарочно делаю паузу, заглядывая ей прямо в глаза.
– Или же, – повторяет она, тяжело дыша.
– Или же ты скажешь им правду. Выбирай сама...
Снова беру со стола папку с тридцатью пятью страницами, в которых заключена вся задуманная мной интрига, и показываю Пюс.
– Здесь моим почерком написана вся правда от начала до конца, Если хочешь – мои признания. Эта папка – твоя, я отдаю ее тебе, оставляю на столе. Ты можешь взять ее, когда они придут, и показать им. Ты можешь сделать с ней все, что захочешь. Уничтожить или передать в полицию. Моя судьба целиком и полностью в твоих руках.
На этот раз она поняла все до конца, и постепенно ее лицо искажает страдание.
– Ты хочешь, чтобы я была тебе судьей, не так ли? – Подступившие рыданья мешают ей говорить. – Это последняя пытка, которую ты изобрел? Твоя последняя месть?
– Это не месть, Пюс, – мягко говорю я. – Это возмездие. Мне кажется справедливым, что ты первая призвана судить о степени моей вины и вынести приговор.
– Потому что надеешься, что я тебя оправдаю?
– Нет, ошибаешься. На этот раз никаких хитростей. Ты должна понять, Пюс: я потерял тебя, потерял навсегда. А человек, который тебя похитил, мертв. Все остальное для меня неважно.
– Но все-таки... – вижу, она теряет самообладание – Как, по-твоему, я поступлю?
– Не знаю. Понятия не имею, если честно. Ты, в самом деле, единственный судья. Ты знаешь, что я совершил преступление чужими руками, но ты также знаешь, что пошел я на это из любви. Потому что любил тебя до безумия в буквальном смысле этого слова, то есть как сумасшедший, способный на убийство. Если ты расскажешь им правду, я наверняка предстану перед судом, и это будет, надо признать, вполне заслуженно.
– И ты пропал! – вырывается у нее как крик. Мне знакома эта моя улыбка. Улыбка восточных мандаринов, владеющих древней мудростью, которая, если разобраться, ничто иное, как высшая форма хитрости.
– Пропал? Ну, не совсем. Мой адвокат будет ссылаться на смягчающие вину обстоятельства, говорить о преступлении на почве ревности, и мне наверняка дадут минимальный срок. Присяжные всегда снисходительны к обманутым мужьям. Уж они в этом разбираются!
В ту же секунду раздается звонок в дверь.
– Иди, – говорю я Пюс. – Иди, открой им.
Она стоит посреди комнаты, прямая, неподвижная, словно взошла на костер и ждет, когда к ней прикоснется пламя, а в глубине ее синих глаз дрожит отчаяние.
Наконец, она, будто ожив, приближается к двери и распахивает ее настежь.
И вот в золотистом дрожащем свете угасающего дня появляются две фигуры – одетые в свои плащи полицейские инспекторы. Они с непокрытой головой. Как ангелы смерти. Молчаливые ангелы, неподвижные ангелы, носители тайны, что еще удерживает чашу весов в равновесии между правдой и ложью.
Пюс поворачивается ко мне спиной. Я не вижу ее лица. Она тоже смотрит на этих наказующих ангелов, но я теперь не знаю, что выражает лицо моей возлюбленной.
– Входите, господа, – говорит она, и голос ее не выражает никаких чувств.
За моей спиной шевелятся занавески. Холодный ветер, гуляя по набережной, добрался до них. И я слышу, как где-то в море кричит пароход.