Страница:
Они так близки по духу, что глупо давать каждому отдельное движение.
– Мда-а…
Все хуже и хуже. Что, если бы у Эйнштейна была афазия?
– Ну почему ты не танцуешь отвратительно? Тогда это все превратилось бы в пародию. Но так это, – я показал на запись, – высокая трагедия.
– Ты не собираешься сказать мне, что я по-прежнему могу танцевать для себя?
– Нет. Для тебя это было бы хуже, чем не танцевать вообще.
– О Боже, ты хорошо понимаешь. Или меня настолько легко понять?
Я пожал плечами.
– О, Чарли, – вырвалось у нее, – что же мне делать?
– Лучше бы ты меня не спрашивала.
Мой голос прозвучал странно.
– Почему?
– Потому что я уже на две трети влюблен в тебя. А ты не влюблена в меня и никогда не будешь. И вот поэтому тебе не следует задавать мне. подобные вопросы.
Это немного встряхнуло ее, но она быстро пришла в себя. Взгляд ее смягчился, и она медленно покачала головой.
– Ты даже знаешь, почему я в тебя не влюблена, не так ли?
– И почему не будешь впредь.
Я ужасно боялся, что она скажет что-то вроде: «Извини, Чарли». Но она меня снова удивила, сказав:
– Я могу сосчитать на пальцах одной ноги количество взрослых мужчин, которых я встречала. Я благодарна тебе. Я подозреваю, что иронические трагедии ходят парами, верно?
– Иногда.
– Ну вот, теперь мне осталось только придумать, что сделать со своей жизнью. Подходящее занятие, чтобы убить уик-энд.
– Ты будешь продолжать занятия?
– Почему бы и нет? Учиться никогда не вредно. Норри учит меня всяким штукам.
Вдруг меня осенило. Человек – животное рациональное, не так ли? Верно?
– А что, если у меня есть идея получше?
– Если у тебя есть любая другая идея, она наверняка лучше. Говори.
– Тебе обязательно нужны зрители? Я хочу сказать, они непременно должны быть живыми?
– Что ты имеешь в виду?
– Может быть, есть обходной путь. Посмотри, сейчас телевидение вовсю работает с видеофильмами. Сейчас уже у каждого есть все старые фильмы и программы Эрни Ковача и все, что он хотел. А телевидение ищет чего-то новенького. Чего-нибудь экзотического, слишком необычного для сети или местных каналов, чего-нибудь…
– Независимые видеокомпании, ты об этом говоришь?
– Верно. ТДТ собирается выйти на рынок, а «Грэхем компани» уже вышла.
– Ну и?
– А что, если мы попробуем действовать на свой страх и риск? Ты и я? Ты танцуешь, а я снимаю: прямое деловое сотрудничество. У меня есть неко– торые связи. Я могу тебе прямо сейчас назвать десяток исполнителей в музыкальном бизнесе, которые никогда не ездят на гастроли – только запи– сываются в студии. Почему бы тебе не обойти структуры танцевальных компаний и не попытать счастья прямо у публики? Возможно…
Ее лицо засияло как тыквенный фонарь в Хэллоуин.
– Чарли, ты считаешь, это сработает? Ты действительно думаешь, что это верное дело?
– Не вернее, чем прошлогодний снег. Я пересек комнату, открыл холодильник, вынул снежок, который держу там летом, и бросил в нее. Она машинально поймала его и, когда поняла, что это такое, расхохоталась.
– У меня достаточно веры в эту идею, чтобы бросить работу на ТДТ и отдать этому свое время. Я вкладываю время, пленки, оборудование и сбе– режения. Плачу свою долю.
Она попыталась быть серьезной, но снежок заморозил ей пальцы, и она снова рассмеялась.
– Снежок в июле. Ты сумасшедший. Возьми меня в дело. У меня есть немного денег. И… и я думаю, что выбирать мне особенно не из чего, так ведь?
– Думаю, что так.
Последующие три года были одними из самых волнующих в моей жизни, в жизни нас обоих. Я наблюдали записывал, а Шера тем временем пре– вращалась из потенциально великой танцовщицы в нечто действительно внушавшее благоговение. Я не уверен, что сумею объяснить то, что она делала.
Она превратилась в танцевальную аналогию джазового музыканта.
Для Шеры танец был самовыражением, чистым и простым – в первую очередь, в последнюю очередь и всегда. Как только она освободилась от по– пытки соответствовать миру танцевальных компаний, она стала относиться к самой хореографии как к препятствию для самовыражения, как к заранее запрограммированной канве, безжалостной, как сценарий, и такой же ограничивающей. Поэтому она отказалась от нее.
Джазмен может играть «Ночь в Тунисе» дюжину вечеров подряд, и каждый раз это будет что-то новое, так как он интерпретирует мелодию иначе в зависимости от настроения в данный момент. Полное единение артиста и его искусства: спонтанное творение. Стартовая точка мелодии отличает результат от полной анархии.
Именно таким образом Шера сводила заданную заранее, до начала представления, хореографию к стартовой точке, к каркасу, на котором можно построить все, что требуется в данный момент, а затем работала вокруг этой точки. За те три деятельных года она научилась сводить на нет дистанцию между собой и своим танцем. Обычно танцоры с насмешкой относятся к импровизации, даже когда занимаются в студии, поскольку это дает чрезмерную раскованность. Они не в силах понять, что запланированная импровизация вокруг темы, полностью продуманной заранее, это и есть естественный следующий шаг в развитии танца. Шера сделала этот шаг.
Нужно быть очень, очень хорошим танцором, чтобы справиться с такой большой свободой. Шера была именно настолько хороша.
Нет необходимости детально рассматривать профессиональную судьбу «Драмстед Энтерпрайзис» за те три года. Мы трудились не покладая рук, мы сделали несколько великолепных записей, но не смогли продать их даже в качестве пресс-папье. Индустрия домашних видеокассет действительно росла – но шоу-дельцы знали о танце «модерн» столько же, сколько производители пластинок знали о блюзах, когда они только появились. Боль– шие компании хотели рекомендаций, а маленькие – дешевых талантов. В конце концов мы дошли до такого отчаяния, что связались с дешевыми театрами и выяснили то, что и так знали. У них не было ни рынка сбыта, ни престижа, ни технических новинок, которыми можно было бы заинтересовать критиков. Реклама выступлений «живьем» похожа на генофонд – если нет минимального необходимого объема средств для начала, ничего не выйдет из мероприятия в целом. «Паук» Джон Кернер был необычайно талантливым музыкантом и автором песен; он сам делал свои записи и продавал их начиная с 1972 года. Кто из вас когда-либо слышал о нем?
В мае 1992 года я открыл почтовый ящик в прихожей и нашел в нем письмо от «ВизьюЭнт-Инкорпорейтед», которое уведомляло нас о прекращении сотрудничества – с глубочайшим сожалением и без денежной компенсации. Я отправился прямиком к Шере. В ноге у меня было такое ощущение, будто костный мозг заменили термитом и подожгли. Это был очень долгий путь.
Она работала над «Вес есть действие», когда я добрался туда. Превращение ее большой гостиной в студию стоило времени, энергии и тяжелой работы, а также немалой взятки домовладельцу; но это было дешевле, чем арендовать студию, учитывая, какие нам нужны были декорации. В тот день студия изображала высокогорный пейзаж, и я, войдя, повесил шляпу на фальшивую ольху.
Она озарила меня улыбкой и продолжала двигаться; прыжки увеличивались и увеличивались. Она походила на самую красивую горную козочку, когда-либо виденную мной. Я же был в паршивом настроении и хотел вырубить музыку (Мак-Лаулин и Майлз вместе, тоже немного подпрыгивающие), но я никогда не мог прервать Шеру во время танца. Она постепенно передвигалась в намеченную точку, бросала тело в воздух; казалось, замирала там на столько времени, сколько ей было нужно; затем так же резко опускалась вниз. При падении она иногда катилась, иногда приземлялась на руки, но всегда энергия падения переходила в некое новое движение, а не поглощалась. Это требовало полной отдачи сил, и к тому времени, когда она закончила, я достаточно остыл, чтобы почти философски отнестись к нашему совместному профессиональному краху.
Она завершила танец, сгруппировавшись всем телом, со склоненной головой -изысканно усмиренная в своей попытке преодолеть гравитацию. Я не мог не зааплодировать. Нелепо, конечно, но я ничего не мог поделать с собой.
– Спасибо, Чарли.
– Будь я проклят. Вес – это действительно действие. Я было подумал, ты сошла с ума, когда услышал название.
– Это и правда одно из самых сильных действий в танце – самое сильное, я полагаю; и ты можешь заставить его перейти в любое движение, делать все, что угодно.
– Почти все.
– То есть?
– «ВизьюЭнт» вернула наш контракт.
– Ох.
Глаза ее не выразили ничего, но я знал, что именно она должна была подумать.
– Ладно, кто следующий в списке?
– Никого.
– О, – теперь я увидел реакцию. – О..
– Нам нужно было помнить. Великие артисты никогда не удостаивались почестей при жизни. Нам нужно помереть на месте – тогда все будет в порядке.
По-своему я пытался крепиться – ради нее. Она знала это и попыталась крепиться ради меня.
– Может быть, нам следует заняться страховкой смерти артистов, – сказала она. -Мы платим клиенту премию за право управления его имуществом и гарантируем, что он обязательно умрет.
– Да, так трудно пролететь. А если он станет знаменитостью при жизни, он может выкупить страховку.
– Жуть. Давай оставим эту тему, пока я не умерла со смеху.
– Ага.
Долгое время она молчала. Мысли мои крутились с бешеной скоростью, но, похоже, что-то в машинке испортилось – крутились они на месте. В конце концов она встала, выключила стерео, из которого доносился шорох закончившейся ленты. Послышался громкий щелчок.
– Норри приобрела участок на острове принца Эдуарда, – сказала она, стараясь избежать моего взгляда. – Там есть дом.
Я пытался отвлечь ее, использовав прием из старой шутки о ребенке, убиравшем в цирке слоновник, отец которого предлагал забрать его и устроить на приличную работу.
– Что? Бросить шоу-бизнес?
– К черту шоу-бизнес, – спокойно сказала она. – Если я поеду на остров сейчас, может быть, вовремя расчистят и вскопают землю, чтобы посадить сад. – Выражение ее лица переменилось. – А как ты?
– Я? Со мной все будет в порядке. Меня приглашали обратно в ТДТ.
– Это было полгода назад.
– Они приглашали опять, на прошлой неделе
– А ты ответил «нет». Идиот.
– Может быть, и так. Может быть.
– Вся эта проклятая затея была пустой тратой времени. Всего этого времени. Всех этих сил. Всей этой работы. С таким же успехом я могла бы заниматься фермой на острове – сейчас земля бы уже хорошо родила. До чего же все было напрасно, черт возьми, Чарли.
– Нет, я так не думаю, Шера. Конечно, банально говорить, что «ничего не проходит даром», но.. ну, это как танец, который ты только что танцевала Может быть, гравитацию победить невозможно -но попытка совершить это, прекрасна.
– Да, я знаю. Вспомни «Лайт бригейд». Вспомни «Аламо». Они пытались.
– Она горько рассмеялась.
– Да. И Иисус из Назарета тоже пытался. Ты делала это ради заработка или потому что это нужно было сделать? Даже если больше ничего у нас нет, у нас записано несколько сотен тысяч метров самых прекрасных танцев, коммерческая ценность которых равна нулю, а истинная не поддается исчислению; и, по-моему, это не напрасная трата. Теперь все позади, и нам обоим нужно начинать что-то другое, но это не было потерей. – Я обнаружил, что кричу, и замолчал.
Она сжала губы. Но через некоторое время попыталась улыбнуться.
– Ты прав, Чарли. Это было не напрасно. Я стала танцевать лучше, чем когда-либо.
– Еще бы, черт возьми! Ты преобразовала хореографию.
Она уныло улыбнулась.
– Да уж. Даже Норри думает, что это тупик.
– Это не тупик. Поэзия не ограничивается хайку и сонетами. Танцоры не должны быть роботами, выполняющими телами заученные движения.
– Они должны, если хотят зарабатывать на жизнь.
– Давай попытаемся через несколько лет. Может быть, тогда они будут готовы.
– Конечно. Подожди, я принесу нам чего-нибудь выпить.
Я спал с ней той ночью, в первый и последний раз. Утром я разломал декорации в гостиной, пока она упаковывала вещи. Я обещал писать. Обещал приехать и навестить, когда смогу. Я отнес ее сумки вниз, к машине, и затолкал внутрь. Поцеловал ее и помахал рукой на прощание. Пошел поискать чего-нибудь выпить, а в четыре часа утра на следующий день какой– то козел решил, что я выгляжу достаточно пьяным, и я разбил ему челюсть, нос и сломал два ребра, а потом упал рядом и заплакал. В понедельник утром я показался в студии со шляпой в руке, во рту у меня было, как в пепельнице автовокзала; я пополз на мою старую работу. Норри не задавала никаких вопросов. Что касается повышения цен на еду, то я прекратил есть что бы то ни было, кроме бурбона, и через полгода меня вышвырнули с работы. Так оно все и шло достаточно долго.
Я никогда не писал ей. После слов «Дорогая Шера…» я застревал.
Наконец я дошел до того состояния, когда продают видеоаппаратуру, чтобы надраться, но где-то внутри у меня щелкнуло реле, и я взял себя в руки. Аппаратура – это было все, что у меня осталось от жизни. Поэтому вместо ломбарда я пошел в местное отделение «Анонимные алкоголики» и протрезвел. Вскоре моя душа онемела и я перестал вздрагивать от боли, когда просыпался. Сотни раз я хотел стереть записи Шеры, которые все еще держал у себя – у нее были свои собственные копии, – но так и не смог. Время от времени я задумывался, что делает она, но не в силах был это выяснять. Если Норри и знала что-либо, она мне ничего не рассказывала. Она даже попыталась в третий раз восстановить меня на работе, но это уже было безнадежно. Репутация – ужасная штука после того, как вы ее потеряли. Мне повезло, что я нашел работу на образовательной телестанции в Нью– Брунсвике. Длинными были эти два года.
Видеотелефоны появились к 1995 году, я приобрел один и подключил его, не поставив в известность и не получив разрешения телефонной компании, которую ненавижу по-прежнему больше всего на? свете. Однажды вечером,
– дело было в июне, – маленькая лампочка, которую я поставил вместо проклятого звонка, начала медленно разгораться и гаснуть. Я включил звук на прием, включил также экран – на случай, если собеседник тоже имеет видеотелефон.
– Алло?
У нее действительно тоже был видеотелефон. Когда появилось лицо Шеры, мне в желудок рухнул ледяной куб страха, потому что я только было перестал видеть ее лицо повсюду, когда бросил пить – а в последнее время я подумывал, не стать ли снова на эту дорожку. Когда я моргнул, а она все еще оставалась там, мне стало самую малость легче, и я попытался заговорить.
Ничего не получилось.
– Привет, Чарли. Давно мы не виделись.
Со второй попытки удалось.
– Кажется, это было вчера. Вчерашний день какого-то другого человека.
– Да, правда. Чтобы найти тебя, я потратила несколько дней. Норри в Париже, а больше никто не знает, куда ты девался.
– Н-да. Как фермерство?
– Я… оставила эту затею, Чарли. Там приходится творить даже больше, чем в танцах, но это не одно и то же.
– Тогда чем же ты занимаешься?
– Работаю.
– Танцуешь?!?
– Да. Чарли, ты мне нужен. То есть я хочу сказать, что у меня есть для тебя работа. Мне нужны твои камеры и твой взгляд.
– Ни слова о квалификации. Не важно, какого рода помощь тебе нужна, я помогу. Где ты? Когда следующий самолет туда? Какие камеры мне нужно паковать?
– В Нью-Йорке; через час; никаких. Я не имела в виду буквально «твои» камеры – ну разве что ты в последнее время пользуешься GLX-5000s и «Хэмилтон Борд».
Я присвистнул, от чего сделалось больно губам.
– Мне это не по карману. Кроме того, я старомоден – люблю держать камеру в руках.
– Для этой работы ты будешь пользоваться камерой типа «Хэмилтон», и это будет «Мастерхром» с двадцатью каналами, совершенно новая модель.
– Ты что, выращиваешь маки на своей ферме? Или недавно выкопала бриллианты тяпкой?
– Тебе будет платить Брюс Кэррингтон.
Я моргнул.
– Ну что, успеешь на этот самолет, чтобы я тебе смогла все рассказать?
Отель «Нью Эйдж», спроси президентский номер.
– К чертям самолет, пойду пешком. Так будет быстрее.
Я прервал связь.
Как следовало из журнала «Тайм», который я читал в приемной дантиста, Брюс Кэррингтон был гениальной личностью; он стал мультимиллиардером, убедив ряд гигантов индустрии поддержать Скайфэк, огромный орбитальный Комплекс, который выбил фундамент из-под рынка кристаллических микросхем – и нескольких десятков других рынков тоже. Как мне помнится, какое-то редкое заболевание типа полиомиелита забрало у него обе ноги и поместило его в инвалидную коляску. Его ноги утратили силу, однако не утратили способность функционировать – в уменьшенной гравитации они действовали вполне сносно. Итак, он создал Скайфэк, основал шахты на Луне
– для того, чтобы поставлять оттуда дешевое сырье, и проводил большую часть времени на орбите, в условиях меньшей гравитации. На фотографии он выглядел довольно удачливым дельцом. Больше о нем мне ничего не было известно. Я вообще уделял мало внимания новостям, а космическим – тем более.
В то время «Нью Эйдж» был образцовым отелем в Нью-Йорке, отелем отелей, построенным на руинах «Шератона». Ультраэффективная система безопасности, пуленепробиваемые стекла, ковер пушистее воздуха и вестибюль того архитектурного стиля, который Джон Д. Мак-Дональд однажды назвал «Ранняя зубная пластинка». Здесь прямо-таки воняло деньгами. Я был рад, что приложил усилия для розыска галстука, и пожалел, что не начистил туфли. Потрясающий тип преградил мне дорогу, когда я вошел через шлюз. Он двигался и был сложен как самый сильный и крепкий вышибала, когда-либо виденный мной, а одет был и вел себя как дворецкий самого Господа. Он сказал, что его зовут Перри, с таким видом, как будто ожидал, что я не поверю. Затем спросил, может ли чем-нибудь мне помочь, с таким видом, будто серьезно в этом сомневался.
– Да, Перри. Ты не против задрать ногу?
– Чего?
– Ставлю двадцать долларов, что подметки надраены.
Он криво усмехнулся и не сдвинулся ни на дюйм.
– Кого вы хотели видеть?
– Шеру Драммон.
– Не числится.
– Президентский номер.
– О! – Забрезжил рассвет. – Леди мистера Кэррингтона. Так бы сразу и сказали. Подождите здесь, пожалуйста.
Пока он звонил, чтобы удостовериться в том, что меня ждут, приглядывая за мной и держа руку возле кармана, я попытался зажать сердце в кулаки из– менить выражение лица. Значит, вот как обстоят дела. Ну ладно. Значит, дела обстоят именно так.
Перри вернулся, протянул мне маленький кнопочный передатчик, с которым можно пройти по коридорам «Нью Эйджа», не попав под огонь из автоматических лазеров, и тщательно объяснил, что во мне появится большая дырка, если я сделаю попытку покинуть здание, не вернув передатчик. Из его поведения я заключил, что мне только что удалось перескочить через четыре ступеньки общественной лестницы. Я поблагодарил его, хотя будь я проклят если знаю зачем.
Следуя указаниям зеленых флюоресцирующих стрелочек на потолке, на котором не было лампочек, после долгого живописного пути я пришел в президентский номер. Шера ожидала меня возле двери, одетая во что-то наподобие пижамы ангела. Одеяние заставляло ее большое тело выглядеть утонченным.
– Привет, Чарли.
Я был веселым и сердечным.
– Привет, малышка. Недурственно. Как ты это содержишь?
– Это не я.
– Ну, тогда как Кэррингтон содержит тебя?
Спокойно, парень.
– Входи, Чарли.
И я вошел. Это походило на те апартаменты, где размещалась королева, когда посетила город, и я уверен, что она была в восторге. В гостиной можно было приземлиться на самолете, не разбудив никого в спальне. Там были два фортепиано, но только один камин (всего лишь достаточно большой, чтобы зажарить быка, не больше– надо же где-то и сэкономить, верно?).
Квадрофонически звучал Роджер Келлэвэй, и на какой-то безумный миг я было подумал, что он действительно находится в номере, играя на каком-то невидимом третьем фортепиано. Значит, вот как обстояли дела.
– Тебе что-нибудь принести, Чарли?
– Ну, само собой. Гашиш, «Цитролли Сью-прим». «Дом Периньон» для трубки.
Без тени улыбки она пошла в кабинет, напоминающий крошечный собор, и принесла в точности все, что я заказал. Сохраняя на лице выражение значительности, я закурил. Горло мое защекотали пузырьки, ощущение было исключительное. Я почувствовал, как расслабляюсь, а когда мы несколько раз передали друг другу мундштук наргиле, я понял, что и она расслабилась.
Тогда мы посмотрели друг на друга – по-настоящему посмотрели друг на друга, – потом на комнату вокруг, потом опять друг на друга. Одновременно мы разразились хохотом. Хохотом, который унес прочь все деньги, пропитавшие комнату, и оставил только роскошь обстановки в чистом виде.
Ее смех был таким же ухающим, похожим на ослиный рев, сотрясающим живот, каким я и помнил, – непосредственным и здоровым – и он меня основательно успокоил. Я почувствовал такое облегчение, что и сам не мог прекратить смех, а от этого продолжала смеяться она, и в тот момент, когда мы могли бы уже остановиться, она прикусила губу и выдала заикающееся арпеджио. Есть такая старая пластинка, она называется «смеющаяся пластинка Спайка Джоунса» – играющий на трубе пытается сыграть «Полет шмеля» и начинает смеяться, после чего весь оркестр сбивается, и они ржут, как лошади, целых две минуты. И каждый раз, когда они уже готовы успоко– иться, играющий на трубе снова пытается что-то сыграть, у него получается шипение и рев, и все вновь срываются в хохот. Однажды, когда у Шеры было плохое настроение, я поспорил с ней на 10 долларов, что она не сможет прослушать эту пластинку и по меньшей мере не хихикнуть – и я выиграл.
Когда я понял, что сейчас она повторяет этот смех, меня затрясло, и я растворился в больших «уханьях» повторного хохота. Минуту спустя мы дошли до такой стадии, что в буквальном смысле слова свалились со стульев и лежали на полу, умирая от смеха, в изнеможении стуча об пол и подвывая.
Я время от времени вынимаю из памяти это воспоминание и прокручиваю его – но не часто, потому что такие записи ужасно портятся от воспроизведения.
В конце концов мы постепенно дошли до обессиленных ухмылок. Мы оба задыхались. Я помог ей встать на ноги.
– Абсолютно кошмарное место! – сказал я, все еще хихикая.
Она огляделась и вздрогнула.
– О Боже, это действительно так, Чарли. Должно быть, это ужасно, если тебе необходимо столько показухи.
– На какой-то жуткий миг я подумал, что это нужно тебе.
Она успокоилась и взглянула мне в глаза.
– Чарли, я бы хотела иметь право обидеться на твои слова. Ведь это мне действительно нужно.
Мои глаза сузились.
– Что ты имеешь в виду?
– Мне нужен Брюс Кэррингтон.
– На этот раз можешь уточнить детали. В качестве кого он тебе нужен?
– Мне нужны его деньги, – всхлипнула она.
Как можно расслабляться и напрягаться в одно и то же время?
– Ох, к черту это все, Шера! Ты что же, нашла наконец способ стать танцовщицей? Купить себе путь на сцену? А куда смотрит критика в наши дни?
– Прекрати, Чарли. Мне нужен Кэррингтон, чтобы меня увидели. Он собирается сдать мне в аренду зал, только и всего.
– Если это все, давай выберемся из этой помойки прямо сейчас. Я могу одол… достать достаточно денег, чтобы арендовать для тебя любой зал в мире. И я вполне готов рискнуть деньгами.
– Ты сможешь достать мне Скайфэк?
– Что?
Я никак не мог себе представить, почему она выбрала именно Скайфэк, чтобы танцевать. Почему не Антарктику?
– Шера, ты знаешь о космосе даже меньше, чем я. Но ты должна знать, что спутниковое вещание не обязательно происходит со спутника.
– Идиот! Мне нужен фон.
Я подумал об этом.
– Зрительно Луна была бы лучше. Горы. Свет. Контраст.
– Дехорации во вторую очередь. Я не хочу 1 /6 земного притяжения, Чарли. Мне нужна невесомость.
Я разинул рот.
– И я хочу, чтобы ты был моим видеооператором.
Господи, она была единственной в своем роде. После ее слов я почувствовал, что слегка обалдел и мне нужно несколько минут подумать.
Она позволила, терпеливо ожидая, пока я все переварю.
– Вес больше не есть действие, Чарли, – сказала она в конце концов. – Тот танец закончился утверждением, что гравитацию победить нельзя – ты сам так сказал. Ну, так это утверждение неверно. Оно устарело, и танцу двадцать первого века придется это признать.
– И это как раз то, что тебе нужно, чтобы добиться своего. Новый тип танца для танцора нового типа. Уникально. Это привлечет внимание публики, и на много лет вперед ты застолбишь свой участок. Мне нравится это, Шера. Мне это нравится. Но сможешь ли ты это пробить?
– Я много думала о твоих словах, что гравитацию победить нельзя, но сама попытка прекрасна. Эта идея засела у меня в голове на месяцы. А потом однажды я зашла к соседям, у которых был телевизор, и увидела новости о бригаде, работающей на Скайфэк-2. Я всю ночь думала, а на следующее утро приехала в Штаты и попала на Скайфэк-1. Почти год я пробыла там, наверху, добираясь ближе к Кэррингтону. Я могу это сделать, Чарли, могу сделать так, что это сработает.
Ее подбородок задрожал. Я уже видел эту характерную дрожь – когда она накричала на меня в ресторане «Ле Мэнтнан».Это был знак того, что она решилась.
– Мда-а…
Все хуже и хуже. Что, если бы у Эйнштейна была афазия?
– Ну почему ты не танцуешь отвратительно? Тогда это все превратилось бы в пародию. Но так это, – я показал на запись, – высокая трагедия.
– Ты не собираешься сказать мне, что я по-прежнему могу танцевать для себя?
– Нет. Для тебя это было бы хуже, чем не танцевать вообще.
– О Боже, ты хорошо понимаешь. Или меня настолько легко понять?
Я пожал плечами.
– О, Чарли, – вырвалось у нее, – что же мне делать?
– Лучше бы ты меня не спрашивала.
Мой голос прозвучал странно.
– Почему?
– Потому что я уже на две трети влюблен в тебя. А ты не влюблена в меня и никогда не будешь. И вот поэтому тебе не следует задавать мне. подобные вопросы.
Это немного встряхнуло ее, но она быстро пришла в себя. Взгляд ее смягчился, и она медленно покачала головой.
– Ты даже знаешь, почему я в тебя не влюблена, не так ли?
– И почему не будешь впредь.
Я ужасно боялся, что она скажет что-то вроде: «Извини, Чарли». Но она меня снова удивила, сказав:
– Я могу сосчитать на пальцах одной ноги количество взрослых мужчин, которых я встречала. Я благодарна тебе. Я подозреваю, что иронические трагедии ходят парами, верно?
– Иногда.
– Ну вот, теперь мне осталось только придумать, что сделать со своей жизнью. Подходящее занятие, чтобы убить уик-энд.
– Ты будешь продолжать занятия?
– Почему бы и нет? Учиться никогда не вредно. Норри учит меня всяким штукам.
Вдруг меня осенило. Человек – животное рациональное, не так ли? Верно?
– А что, если у меня есть идея получше?
– Если у тебя есть любая другая идея, она наверняка лучше. Говори.
– Тебе обязательно нужны зрители? Я хочу сказать, они непременно должны быть живыми?
– Что ты имеешь в виду?
– Может быть, есть обходной путь. Посмотри, сейчас телевидение вовсю работает с видеофильмами. Сейчас уже у каждого есть все старые фильмы и программы Эрни Ковача и все, что он хотел. А телевидение ищет чего-то новенького. Чего-нибудь экзотического, слишком необычного для сети или местных каналов, чего-нибудь…
– Независимые видеокомпании, ты об этом говоришь?
– Верно. ТДТ собирается выйти на рынок, а «Грэхем компани» уже вышла.
– Ну и?
– А что, если мы попробуем действовать на свой страх и риск? Ты и я? Ты танцуешь, а я снимаю: прямое деловое сотрудничество. У меня есть неко– торые связи. Я могу тебе прямо сейчас назвать десяток исполнителей в музыкальном бизнесе, которые никогда не ездят на гастроли – только запи– сываются в студии. Почему бы тебе не обойти структуры танцевальных компаний и не попытать счастья прямо у публики? Возможно…
Ее лицо засияло как тыквенный фонарь в Хэллоуин.
– Чарли, ты считаешь, это сработает? Ты действительно думаешь, что это верное дело?
– Не вернее, чем прошлогодний снег. Я пересек комнату, открыл холодильник, вынул снежок, который держу там летом, и бросил в нее. Она машинально поймала его и, когда поняла, что это такое, расхохоталась.
– У меня достаточно веры в эту идею, чтобы бросить работу на ТДТ и отдать этому свое время. Я вкладываю время, пленки, оборудование и сбе– режения. Плачу свою долю.
Она попыталась быть серьезной, но снежок заморозил ей пальцы, и она снова рассмеялась.
– Снежок в июле. Ты сумасшедший. Возьми меня в дело. У меня есть немного денег. И… и я думаю, что выбирать мне особенно не из чего, так ведь?
– Думаю, что так.
Последующие три года были одними из самых волнующих в моей жизни, в жизни нас обоих. Я наблюдали записывал, а Шера тем временем пре– вращалась из потенциально великой танцовщицы в нечто действительно внушавшее благоговение. Я не уверен, что сумею объяснить то, что она делала.
Она превратилась в танцевальную аналогию джазового музыканта.
Для Шеры танец был самовыражением, чистым и простым – в первую очередь, в последнюю очередь и всегда. Как только она освободилась от по– пытки соответствовать миру танцевальных компаний, она стала относиться к самой хореографии как к препятствию для самовыражения, как к заранее запрограммированной канве, безжалостной, как сценарий, и такой же ограничивающей. Поэтому она отказалась от нее.
Джазмен может играть «Ночь в Тунисе» дюжину вечеров подряд, и каждый раз это будет что-то новое, так как он интерпретирует мелодию иначе в зависимости от настроения в данный момент. Полное единение артиста и его искусства: спонтанное творение. Стартовая точка мелодии отличает результат от полной анархии.
Именно таким образом Шера сводила заданную заранее, до начала представления, хореографию к стартовой точке, к каркасу, на котором можно построить все, что требуется в данный момент, а затем работала вокруг этой точки. За те три деятельных года она научилась сводить на нет дистанцию между собой и своим танцем. Обычно танцоры с насмешкой относятся к импровизации, даже когда занимаются в студии, поскольку это дает чрезмерную раскованность. Они не в силах понять, что запланированная импровизация вокруг темы, полностью продуманной заранее, это и есть естественный следующий шаг в развитии танца. Шера сделала этот шаг.
Нужно быть очень, очень хорошим танцором, чтобы справиться с такой большой свободой. Шера была именно настолько хороша.
Нет необходимости детально рассматривать профессиональную судьбу «Драмстед Энтерпрайзис» за те три года. Мы трудились не покладая рук, мы сделали несколько великолепных записей, но не смогли продать их даже в качестве пресс-папье. Индустрия домашних видеокассет действительно росла – но шоу-дельцы знали о танце «модерн» столько же, сколько производители пластинок знали о блюзах, когда они только появились. Боль– шие компании хотели рекомендаций, а маленькие – дешевых талантов. В конце концов мы дошли до такого отчаяния, что связались с дешевыми театрами и выяснили то, что и так знали. У них не было ни рынка сбыта, ни престижа, ни технических новинок, которыми можно было бы заинтересовать критиков. Реклама выступлений «живьем» похожа на генофонд – если нет минимального необходимого объема средств для начала, ничего не выйдет из мероприятия в целом. «Паук» Джон Кернер был необычайно талантливым музыкантом и автором песен; он сам делал свои записи и продавал их начиная с 1972 года. Кто из вас когда-либо слышал о нем?
В мае 1992 года я открыл почтовый ящик в прихожей и нашел в нем письмо от «ВизьюЭнт-Инкорпорейтед», которое уведомляло нас о прекращении сотрудничества – с глубочайшим сожалением и без денежной компенсации. Я отправился прямиком к Шере. В ноге у меня было такое ощущение, будто костный мозг заменили термитом и подожгли. Это был очень долгий путь.
Она работала над «Вес есть действие», когда я добрался туда. Превращение ее большой гостиной в студию стоило времени, энергии и тяжелой работы, а также немалой взятки домовладельцу; но это было дешевле, чем арендовать студию, учитывая, какие нам нужны были декорации. В тот день студия изображала высокогорный пейзаж, и я, войдя, повесил шляпу на фальшивую ольху.
Она озарила меня улыбкой и продолжала двигаться; прыжки увеличивались и увеличивались. Она походила на самую красивую горную козочку, когда-либо виденную мной. Я же был в паршивом настроении и хотел вырубить музыку (Мак-Лаулин и Майлз вместе, тоже немного подпрыгивающие), но я никогда не мог прервать Шеру во время танца. Она постепенно передвигалась в намеченную точку, бросала тело в воздух; казалось, замирала там на столько времени, сколько ей было нужно; затем так же резко опускалась вниз. При падении она иногда катилась, иногда приземлялась на руки, но всегда энергия падения переходила в некое новое движение, а не поглощалась. Это требовало полной отдачи сил, и к тому времени, когда она закончила, я достаточно остыл, чтобы почти философски отнестись к нашему совместному профессиональному краху.
Она завершила танец, сгруппировавшись всем телом, со склоненной головой -изысканно усмиренная в своей попытке преодолеть гравитацию. Я не мог не зааплодировать. Нелепо, конечно, но я ничего не мог поделать с собой.
– Спасибо, Чарли.
– Будь я проклят. Вес – это действительно действие. Я было подумал, ты сошла с ума, когда услышал название.
– Это и правда одно из самых сильных действий в танце – самое сильное, я полагаю; и ты можешь заставить его перейти в любое движение, делать все, что угодно.
– Почти все.
– То есть?
– «ВизьюЭнт» вернула наш контракт.
– Ох.
Глаза ее не выразили ничего, но я знал, что именно она должна была подумать.
– Ладно, кто следующий в списке?
– Никого.
– О, – теперь я увидел реакцию. – О..
– Нам нужно было помнить. Великие артисты никогда не удостаивались почестей при жизни. Нам нужно помереть на месте – тогда все будет в порядке.
По-своему я пытался крепиться – ради нее. Она знала это и попыталась крепиться ради меня.
– Может быть, нам следует заняться страховкой смерти артистов, – сказала она. -Мы платим клиенту премию за право управления его имуществом и гарантируем, что он обязательно умрет.
– Да, так трудно пролететь. А если он станет знаменитостью при жизни, он может выкупить страховку.
– Жуть. Давай оставим эту тему, пока я не умерла со смеху.
– Ага.
Долгое время она молчала. Мысли мои крутились с бешеной скоростью, но, похоже, что-то в машинке испортилось – крутились они на месте. В конце концов она встала, выключила стерео, из которого доносился шорох закончившейся ленты. Послышался громкий щелчок.
– Норри приобрела участок на острове принца Эдуарда, – сказала она, стараясь избежать моего взгляда. – Там есть дом.
Я пытался отвлечь ее, использовав прием из старой шутки о ребенке, убиравшем в цирке слоновник, отец которого предлагал забрать его и устроить на приличную работу.
– Что? Бросить шоу-бизнес?
– К черту шоу-бизнес, – спокойно сказала она. – Если я поеду на остров сейчас, может быть, вовремя расчистят и вскопают землю, чтобы посадить сад. – Выражение ее лица переменилось. – А как ты?
– Я? Со мной все будет в порядке. Меня приглашали обратно в ТДТ.
– Это было полгода назад.
– Они приглашали опять, на прошлой неделе
– А ты ответил «нет». Идиот.
– Может быть, и так. Может быть.
– Вся эта проклятая затея была пустой тратой времени. Всего этого времени. Всех этих сил. Всей этой работы. С таким же успехом я могла бы заниматься фермой на острове – сейчас земля бы уже хорошо родила. До чего же все было напрасно, черт возьми, Чарли.
– Нет, я так не думаю, Шера. Конечно, банально говорить, что «ничего не проходит даром», но.. ну, это как танец, который ты только что танцевала Может быть, гравитацию победить невозможно -но попытка совершить это, прекрасна.
– Да, я знаю. Вспомни «Лайт бригейд». Вспомни «Аламо». Они пытались.
– Она горько рассмеялась.
– Да. И Иисус из Назарета тоже пытался. Ты делала это ради заработка или потому что это нужно было сделать? Даже если больше ничего у нас нет, у нас записано несколько сотен тысяч метров самых прекрасных танцев, коммерческая ценность которых равна нулю, а истинная не поддается исчислению; и, по-моему, это не напрасная трата. Теперь все позади, и нам обоим нужно начинать что-то другое, но это не было потерей. – Я обнаружил, что кричу, и замолчал.
Она сжала губы. Но через некоторое время попыталась улыбнуться.
– Ты прав, Чарли. Это было не напрасно. Я стала танцевать лучше, чем когда-либо.
– Еще бы, черт возьми! Ты преобразовала хореографию.
Она уныло улыбнулась.
– Да уж. Даже Норри думает, что это тупик.
– Это не тупик. Поэзия не ограничивается хайку и сонетами. Танцоры не должны быть роботами, выполняющими телами заученные движения.
– Они должны, если хотят зарабатывать на жизнь.
– Давай попытаемся через несколько лет. Может быть, тогда они будут готовы.
– Конечно. Подожди, я принесу нам чего-нибудь выпить.
Я спал с ней той ночью, в первый и последний раз. Утром я разломал декорации в гостиной, пока она упаковывала вещи. Я обещал писать. Обещал приехать и навестить, когда смогу. Я отнес ее сумки вниз, к машине, и затолкал внутрь. Поцеловал ее и помахал рукой на прощание. Пошел поискать чего-нибудь выпить, а в четыре часа утра на следующий день какой– то козел решил, что я выгляжу достаточно пьяным, и я разбил ему челюсть, нос и сломал два ребра, а потом упал рядом и заплакал. В понедельник утром я показался в студии со шляпой в руке, во рту у меня было, как в пепельнице автовокзала; я пополз на мою старую работу. Норри не задавала никаких вопросов. Что касается повышения цен на еду, то я прекратил есть что бы то ни было, кроме бурбона, и через полгода меня вышвырнули с работы. Так оно все и шло достаточно долго.
Я никогда не писал ей. После слов «Дорогая Шера…» я застревал.
Наконец я дошел до того состояния, когда продают видеоаппаратуру, чтобы надраться, но где-то внутри у меня щелкнуло реле, и я взял себя в руки. Аппаратура – это было все, что у меня осталось от жизни. Поэтому вместо ломбарда я пошел в местное отделение «Анонимные алкоголики» и протрезвел. Вскоре моя душа онемела и я перестал вздрагивать от боли, когда просыпался. Сотни раз я хотел стереть записи Шеры, которые все еще держал у себя – у нее были свои собственные копии, – но так и не смог. Время от времени я задумывался, что делает она, но не в силах был это выяснять. Если Норри и знала что-либо, она мне ничего не рассказывала. Она даже попыталась в третий раз восстановить меня на работе, но это уже было безнадежно. Репутация – ужасная штука после того, как вы ее потеряли. Мне повезло, что я нашел работу на образовательной телестанции в Нью– Брунсвике. Длинными были эти два года.
Видеотелефоны появились к 1995 году, я приобрел один и подключил его, не поставив в известность и не получив разрешения телефонной компании, которую ненавижу по-прежнему больше всего на? свете. Однажды вечером,
– дело было в июне, – маленькая лампочка, которую я поставил вместо проклятого звонка, начала медленно разгораться и гаснуть. Я включил звук на прием, включил также экран – на случай, если собеседник тоже имеет видеотелефон.
– Алло?
У нее действительно тоже был видеотелефон. Когда появилось лицо Шеры, мне в желудок рухнул ледяной куб страха, потому что я только было перестал видеть ее лицо повсюду, когда бросил пить – а в последнее время я подумывал, не стать ли снова на эту дорожку. Когда я моргнул, а она все еще оставалась там, мне стало самую малость легче, и я попытался заговорить.
Ничего не получилось.
– Привет, Чарли. Давно мы не виделись.
Со второй попытки удалось.
– Кажется, это было вчера. Вчерашний день какого-то другого человека.
– Да, правда. Чтобы найти тебя, я потратила несколько дней. Норри в Париже, а больше никто не знает, куда ты девался.
– Н-да. Как фермерство?
– Я… оставила эту затею, Чарли. Там приходится творить даже больше, чем в танцах, но это не одно и то же.
– Тогда чем же ты занимаешься?
– Работаю.
– Танцуешь?!?
– Да. Чарли, ты мне нужен. То есть я хочу сказать, что у меня есть для тебя работа. Мне нужны твои камеры и твой взгляд.
– Ни слова о квалификации. Не важно, какого рода помощь тебе нужна, я помогу. Где ты? Когда следующий самолет туда? Какие камеры мне нужно паковать?
– В Нью-Йорке; через час; никаких. Я не имела в виду буквально «твои» камеры – ну разве что ты в последнее время пользуешься GLX-5000s и «Хэмилтон Борд».
Я присвистнул, от чего сделалось больно губам.
– Мне это не по карману. Кроме того, я старомоден – люблю держать камеру в руках.
– Для этой работы ты будешь пользоваться камерой типа «Хэмилтон», и это будет «Мастерхром» с двадцатью каналами, совершенно новая модель.
– Ты что, выращиваешь маки на своей ферме? Или недавно выкопала бриллианты тяпкой?
– Тебе будет платить Брюс Кэррингтон.
Я моргнул.
– Ну что, успеешь на этот самолет, чтобы я тебе смогла все рассказать?
Отель «Нью Эйдж», спроси президентский номер.
– К чертям самолет, пойду пешком. Так будет быстрее.
Я прервал связь.
Как следовало из журнала «Тайм», который я читал в приемной дантиста, Брюс Кэррингтон был гениальной личностью; он стал мультимиллиардером, убедив ряд гигантов индустрии поддержать Скайфэк, огромный орбитальный Комплекс, который выбил фундамент из-под рынка кристаллических микросхем – и нескольких десятков других рынков тоже. Как мне помнится, какое-то редкое заболевание типа полиомиелита забрало у него обе ноги и поместило его в инвалидную коляску. Его ноги утратили силу, однако не утратили способность функционировать – в уменьшенной гравитации они действовали вполне сносно. Итак, он создал Скайфэк, основал шахты на Луне
– для того, чтобы поставлять оттуда дешевое сырье, и проводил большую часть времени на орбите, в условиях меньшей гравитации. На фотографии он выглядел довольно удачливым дельцом. Больше о нем мне ничего не было известно. Я вообще уделял мало внимания новостям, а космическим – тем более.
В то время «Нью Эйдж» был образцовым отелем в Нью-Йорке, отелем отелей, построенным на руинах «Шератона». Ультраэффективная система безопасности, пуленепробиваемые стекла, ковер пушистее воздуха и вестибюль того архитектурного стиля, который Джон Д. Мак-Дональд однажды назвал «Ранняя зубная пластинка». Здесь прямо-таки воняло деньгами. Я был рад, что приложил усилия для розыска галстука, и пожалел, что не начистил туфли. Потрясающий тип преградил мне дорогу, когда я вошел через шлюз. Он двигался и был сложен как самый сильный и крепкий вышибала, когда-либо виденный мной, а одет был и вел себя как дворецкий самого Господа. Он сказал, что его зовут Перри, с таким видом, как будто ожидал, что я не поверю. Затем спросил, может ли чем-нибудь мне помочь, с таким видом, будто серьезно в этом сомневался.
– Да, Перри. Ты не против задрать ногу?
– Чего?
– Ставлю двадцать долларов, что подметки надраены.
Он криво усмехнулся и не сдвинулся ни на дюйм.
– Кого вы хотели видеть?
– Шеру Драммон.
– Не числится.
– Президентский номер.
– О! – Забрезжил рассвет. – Леди мистера Кэррингтона. Так бы сразу и сказали. Подождите здесь, пожалуйста.
Пока он звонил, чтобы удостовериться в том, что меня ждут, приглядывая за мной и держа руку возле кармана, я попытался зажать сердце в кулаки из– менить выражение лица. Значит, вот как обстоят дела. Ну ладно. Значит, дела обстоят именно так.
Перри вернулся, протянул мне маленький кнопочный передатчик, с которым можно пройти по коридорам «Нью Эйджа», не попав под огонь из автоматических лазеров, и тщательно объяснил, что во мне появится большая дырка, если я сделаю попытку покинуть здание, не вернув передатчик. Из его поведения я заключил, что мне только что удалось перескочить через четыре ступеньки общественной лестницы. Я поблагодарил его, хотя будь я проклят если знаю зачем.
Следуя указаниям зеленых флюоресцирующих стрелочек на потолке, на котором не было лампочек, после долгого живописного пути я пришел в президентский номер. Шера ожидала меня возле двери, одетая во что-то наподобие пижамы ангела. Одеяние заставляло ее большое тело выглядеть утонченным.
– Привет, Чарли.
Я был веселым и сердечным.
– Привет, малышка. Недурственно. Как ты это содержишь?
– Это не я.
– Ну, тогда как Кэррингтон содержит тебя?
Спокойно, парень.
– Входи, Чарли.
И я вошел. Это походило на те апартаменты, где размещалась королева, когда посетила город, и я уверен, что она была в восторге. В гостиной можно было приземлиться на самолете, не разбудив никого в спальне. Там были два фортепиано, но только один камин (всего лишь достаточно большой, чтобы зажарить быка, не больше– надо же где-то и сэкономить, верно?).
Квадрофонически звучал Роджер Келлэвэй, и на какой-то безумный миг я было подумал, что он действительно находится в номере, играя на каком-то невидимом третьем фортепиано. Значит, вот как обстояли дела.
– Тебе что-нибудь принести, Чарли?
– Ну, само собой. Гашиш, «Цитролли Сью-прим». «Дом Периньон» для трубки.
Без тени улыбки она пошла в кабинет, напоминающий крошечный собор, и принесла в точности все, что я заказал. Сохраняя на лице выражение значительности, я закурил. Горло мое защекотали пузырьки, ощущение было исключительное. Я почувствовал, как расслабляюсь, а когда мы несколько раз передали друг другу мундштук наргиле, я понял, что и она расслабилась.
Тогда мы посмотрели друг на друга – по-настоящему посмотрели друг на друга, – потом на комнату вокруг, потом опять друг на друга. Одновременно мы разразились хохотом. Хохотом, который унес прочь все деньги, пропитавшие комнату, и оставил только роскошь обстановки в чистом виде.
Ее смех был таким же ухающим, похожим на ослиный рев, сотрясающим живот, каким я и помнил, – непосредственным и здоровым – и он меня основательно успокоил. Я почувствовал такое облегчение, что и сам не мог прекратить смех, а от этого продолжала смеяться она, и в тот момент, когда мы могли бы уже остановиться, она прикусила губу и выдала заикающееся арпеджио. Есть такая старая пластинка, она называется «смеющаяся пластинка Спайка Джоунса» – играющий на трубе пытается сыграть «Полет шмеля» и начинает смеяться, после чего весь оркестр сбивается, и они ржут, как лошади, целых две минуты. И каждый раз, когда они уже готовы успоко– иться, играющий на трубе снова пытается что-то сыграть, у него получается шипение и рев, и все вновь срываются в хохот. Однажды, когда у Шеры было плохое настроение, я поспорил с ней на 10 долларов, что она не сможет прослушать эту пластинку и по меньшей мере не хихикнуть – и я выиграл.
Когда я понял, что сейчас она повторяет этот смех, меня затрясло, и я растворился в больших «уханьях» повторного хохота. Минуту спустя мы дошли до такой стадии, что в буквальном смысле слова свалились со стульев и лежали на полу, умирая от смеха, в изнеможении стуча об пол и подвывая.
Я время от времени вынимаю из памяти это воспоминание и прокручиваю его – но не часто, потому что такие записи ужасно портятся от воспроизведения.
В конце концов мы постепенно дошли до обессиленных ухмылок. Мы оба задыхались. Я помог ей встать на ноги.
– Абсолютно кошмарное место! – сказал я, все еще хихикая.
Она огляделась и вздрогнула.
– О Боже, это действительно так, Чарли. Должно быть, это ужасно, если тебе необходимо столько показухи.
– На какой-то жуткий миг я подумал, что это нужно тебе.
Она успокоилась и взглянула мне в глаза.
– Чарли, я бы хотела иметь право обидеться на твои слова. Ведь это мне действительно нужно.
Мои глаза сузились.
– Что ты имеешь в виду?
– Мне нужен Брюс Кэррингтон.
– На этот раз можешь уточнить детали. В качестве кого он тебе нужен?
– Мне нужны его деньги, – всхлипнула она.
Как можно расслабляться и напрягаться в одно и то же время?
– Ох, к черту это все, Шера! Ты что же, нашла наконец способ стать танцовщицей? Купить себе путь на сцену? А куда смотрит критика в наши дни?
– Прекрати, Чарли. Мне нужен Кэррингтон, чтобы меня увидели. Он собирается сдать мне в аренду зал, только и всего.
– Если это все, давай выберемся из этой помойки прямо сейчас. Я могу одол… достать достаточно денег, чтобы арендовать для тебя любой зал в мире. И я вполне готов рискнуть деньгами.
– Ты сможешь достать мне Скайфэк?
– Что?
Я никак не мог себе представить, почему она выбрала именно Скайфэк, чтобы танцевать. Почему не Антарктику?
– Шера, ты знаешь о космосе даже меньше, чем я. Но ты должна знать, что спутниковое вещание не обязательно происходит со спутника.
– Идиот! Мне нужен фон.
Я подумал об этом.
– Зрительно Луна была бы лучше. Горы. Свет. Контраст.
– Дехорации во вторую очередь. Я не хочу 1 /6 земного притяжения, Чарли. Мне нужна невесомость.
Я разинул рот.
– И я хочу, чтобы ты был моим видеооператором.
Господи, она была единственной в своем роде. После ее слов я почувствовал, что слегка обалдел и мне нужно несколько минут подумать.
Она позволила, терпеливо ожидая, пока я все переварю.
– Вес больше не есть действие, Чарли, – сказала она в конце концов. – Тот танец закончился утверждением, что гравитацию победить нельзя – ты сам так сказал. Ну, так это утверждение неверно. Оно устарело, и танцу двадцать первого века придется это признать.
– И это как раз то, что тебе нужно, чтобы добиться своего. Новый тип танца для танцора нового типа. Уникально. Это привлечет внимание публики, и на много лет вперед ты застолбишь свой участок. Мне нравится это, Шера. Мне это нравится. Но сможешь ли ты это пробить?
– Я много думала о твоих словах, что гравитацию победить нельзя, но сама попытка прекрасна. Эта идея засела у меня в голове на месяцы. А потом однажды я зашла к соседям, у которых был телевизор, и увидела новости о бригаде, работающей на Скайфэк-2. Я всю ночь думала, а на следующее утро приехала в Штаты и попала на Скайфэк-1. Почти год я пробыла там, наверху, добираясь ближе к Кэррингтону. Я могу это сделать, Чарли, могу сделать так, что это сработает.
Ее подбородок задрожал. Я уже видел эту характерную дрожь – когда она накричала на меня в ресторане «Ле Мэнтнан».Это был знак того, что она решилась.