Страница:
На ней бежевое трико и лосины. Волосы цвета красного дерева собраны в свободно падающий конский хвост, распростершийся веером на одном плече.
Кажется, она не дышит. Кажется, что она неживая.
Начинается музыка. Стареющий Махавишну на устаревшей акустической гитаре с нейлоновыми струнами неторопливо берет ми-минор. По обе сто– роны комнаты возникают свечи в простых медных подсвечниках. Они больше, чем жизнь, но малы рядом с Шерой. Обе не зажжены.
Ее тело… невозможно описать. Вначале оно как бы неподвижно. Можно было бы сказать, что по нему пробегает рябь, если бы не то, что это движение явственно исходит из центра. Шера вздымается, как будто бы все ее тело целиком делает первый вдох жизни. Она оживает.
Близнецы-фитили начинают медленно разгораться. Музыка становится спокойно-настойчивой.
Шера поднимает голову, и ее глаза смотрят куда-то мимо нас, взгляд упирается во что-то позади камеры, далеко – но не теряется в бесконечности. Ее тело корчится, волнообразно колышется, а мерцающие фитили кажутся угольками (нам непонятно, становятся ли они ярче на самом деле).
Неистовые сокращения вздымают ее на четвереньки, конский хвост перелетает через плечо. Махавишну начинает циклический каскад музы– кальных фраз в увеличивающемся темпе. Длинные, вопросительно изгибающиеся языки желто-оранжевого пламени начинают расцветать с близнецов-фитилей КНИЗУ, а тлеющие фитили становятся синими.
Освобожденная после сокращения сила пружиной взбрасывает ее на ноги.
Двойные полотнища пламени, окружающие фитили, фантастически изгибаясь, выворачиваются наверх вокруг самих себя и становятся обычными язычками огня свечи, которые теперь трепещут в нормальном режиме времени. Таблы, тамбурины, струнные басы присоединяются к гитаре, сливаясь в энергичном переплетении седьмой минорной ступени, безуспешно пытающейся разрешиться в шестую. Свечи остаются в кадре, но уменьшаются в размерах, пока не исчезают.
Шера начинает интуитивно исследовать возможности движения. Сначала она движется только перпендикулярно к линии съемки камеры, изучая это измерение. Каждое перемещение рук, ног, головы – явный вызов гравитации
– силе, столь же неумолимой, как радиоактивный распад, как сама энтропия.
Самые неистовые волны энергии дают успех только на время – выброшенная наружу нога или рука в конце концов падает. Шера должна либо бороться, либо упасть. Она делает паузу, чтобы подумать.
Ее плечи и руки тянутся к нам, и в этот момент мы переключаемся на камеру с левой стены. Видимая нами справа, Шера дотягивается до нового измерения и вскоре начинает двигаться в нем. (По мере того, как она выходит из поля зрения камеры, вся картинка перемещается на наших экранах вправо, пока не прикасается к картинке второй камеры, которая плавно подхватывают образ Шеры, когда первая ее теряет.) Новое измерение тоже не может освободить Шеру от гравитации. Но сочетание обоих дает так много возможностей для новых движений, что на некоторое время, завороженная, она погружается в экспериментирование. В последующие пятнадцать минут в ослепительном водовороте обобщаются весь опыт и знания Шеры о танце, который соединяет в себе элементы джаза, «модерна» и наиболее изящных движений из художественной гимнастики уровня Олимпийских игр. Пять камер включаются в работу, по одной и попарно на разделенном экране, когда Шера открывает заново все .трюки, со– бранные за целую жизнь тренировок, начинает импровизацию и выполняет то и другое своим великолепно подготовленным прекрасным телом. Это праздничный фейерверк, это почти крик восторга, выражение ее лица остается слишком отстраненным, почти высокомерным. «Вот жертва, – казалось, говорит она, – которой вы не примете. Это само по себе все же недостаточно хорошо».
И действительно так. Несмотря на свою кипящую энергию и при полном контроле ее тело снова и снова возвращается к заключительному компро– миссу – всего лишь положение стоя, вертикально выпрямившись – последний простейший отказ упасть.
Стиснув зубы, Шера начинает серию прыжков, все длиннее, все выше.
Кажется, что она зависает на целые секунды в самоотверженной попытке по– лета. И когда она неизбежно падает, то падает неохотно, лишь в самый последний миг группируясь и поднимаясь на ноги. Музыканты в бешеном крещендо. Мы видим Шеру теперь только через одну первую камеру, и близнецы-свечи вернулись, маленькие, но яркие.
Сила и высота прыжков начинают уменьшаться, Шера дольше готовится к каждому прыжку. Она танцует уже почти двадцать минут. Пламя свечей начинает угасать, и так же угасает ее сила. Наконец она возвращается к месту под беспристрастным маятником, собирается с последним отчаянным уси– лием и кидается вперед, к нам. Она развивает невероятную скорость в небольшом пространстве, бросает тело в двойной кувырок и взлетает в воздух, оттолкнувшись одной ногой. Кажется, – что целое мгновение она отталкивается от воздуха и набирает еще несколько сантиметров высоты. Ее тело становится напряженным, глаза и рот широко раскрываются, пламя свечей становится максимально ярким, музыка достигает пика в мучительном вопле электрогитары, и – Шера падает, едва успев вовремя свернуться в клубок. Она в состоянии подняться только на четвереньки. В таком положении она замирает надолго, и постепенно ее голова и плечи, побежденные, тяжело опускаются вниз. Языки пламени причудливо свиваются вокруг себя и вроде бы исчезают. Струнный бас одиноко завывает, модулируя вниз, к ре-минору.
Тело Шеры, мышца за мышцей, прекращает борьбу. Кажется, воздух дрожит вокруг фитилей свечей, которые теперь стали почти такой же высоты, как скорченная фигурка Шеры.
Шера поднимает лицо к камере с видимым усилием. На лице – мука, глаза почти закрыты. Музыка: длительный удар.
Вдруг Шера широко открывает глаза, расправляет плечи и сокращает тело.
Это – самые утонченные и изысканные движения, которые можно себе вообразить, заснятые в реальном времени, но кажущиеся проделанными в замедленном темпе. Тело Шеры сжато. Возвращается Махавишну с гитарной музыкой, все наращивая темп низко звучащего струнного баса: аккорды ре– минора равномерно отсчитывают четвертные доли. Тело Шеры остается сжатым.
Впервые мы переключаемся на верхнюю камеру, наблюдая за Шерой с большой высоты. По мере того, как выбранный Махавишну темп убыстряется до непрерывного гудения аккордов, Шера медленно поднимает голову, все еще оставаясь сжатой, пока не оказывается смотрящей прямо вверх на нас. Она застывает так на целую вечность, как пружина, сжатая до предела…
…и вдруг вырывается вверх, к нам, поднимаясь выше и быстрее, чем это вообще возможно, в парящем полете, который теперь на самом деле пред– ставляет собой замедленное движение. Она все приближается, пока руки ее не исчезают по обе стороны поля зрения, а лицо, обрамленное по бокам двумя свечами, которые в одно мгновение расцвели сгустками желтого пламени, заполняет собой весь экран. Гитара и бас тонут в Оркестре.
Почти тотчас же она вихрем устремляется прочь от нас, и съемка переключается на первую камеру, через которую мы видим, как Шера бро– сается вниз к полу, пролетает десять метров, на полпути разворачивается и меняет направление. Из разворота она выходит на совершенно прямую траекторию, которая доставляет ее на противоположную сторону комнаты.
Шера врезается в дальнюю стенку комнаты с треском, который слышно даже сквозь музыку, разбивая вдребезги неподвижный маятник. Ее тело аккумулирует кинетическую энергию, а затем высвобождает ее, и она снова несется прямо на нас, волосы развеваются сзади, а широкая улыбка триумфа сияет все шире и шире на экране.
Следующие пять минут все шесть камер безуспешно пытаются следить за ней, когда она шарахается, отскакивая от стенок, по огромной комнате, подобно колибри, старающейся вырваться из клетки, простукивая, как узник, стены, пол и потолок, существуя в трех измерениях. Гравитация побеждена.
Все аксиомы, лежащие в основе танца, превзойдены. Шера преобразилась.
В конце концов она замирает вертикально в центре передней части куба, руки-ноги-пальцы рук и лицо распростерты вовне, тело медленно вращается.
Все четыре камеры, которые наблюдают за ней, совмещают картинки на разделенном на четыре части экране, оркестр разрешается финальным ми– мажором и – затухает.
У меня не было ни времени, ни оборудования, чтобы создать спецэффекты, задуманные Шерой. Поэтому я нашел способ переделать реальность для моих целей. Первый фрагмент со свечами был удвоенной записью того, как свечу гасят, дуя сверху, – очень медленно прокрученный от конца к началу.
Второй фрагмент был простой записью последовательной реальности. Я зажег свечу, начал писать – и велел отключить вращение Кольца. Свеча странно ведет себя в невесомости. Разреженные газы, получающиеся от горения, не поднимаются вверх от пламени и не позволяют свежему воздуху поступать снизу. Пламя не гаснет, оно становится дремлющим. Восстановите гравитацию через минуту или около того, и оно снова оживет и расцветет.
Все, что я сделал, – немного поиграл со скоростями, чтобы синхронизировать этот эффект с музыкой и танцем Шеры. Я получил идею от Гарри Штайна, бригадира строителей Скайфэка, который помогал мне проектировать оборудование, которое понадобится Шере для следующего танца.
Я подключился к видеостенке в холле Кольца-1 и все на Скайфэке, кто мог прервать работу, столпились, чтобы посмотреть передачу. Они видели точно то же самое, что мы передавали на весь мир по сетям спутниковой связи (Кэррингтон обеспечил 25 минут, не прерываемых рекламой), почти за полсекунды до того, как это видел мир.
Я провел время передачи в комнате связи, грызя ногти. Но все прошло без сучка без задоринки, и я отключил пульт и добрался до холла как раз вовре– мя, чтобы увидеть окончание бурной овации публики. Шера стояла возле экрана, Кэррингтон сидел рядом с ней, и я нашел, что различие в выражении их лиц о многом говорит. На лице Шеры не было смущения или скромности.
Она все время верила в себя, она одобрила эту запись для трансляции – она сознавала, с этой невероятной отстраненностью, на которую способны лишь немногие артисты, что бешеные аплодисменты – всего лишь то, что она заслуживает. Но ее лицо показывало, что она глубоко удивлена – и глубоко признательна, – что получила заслуженное.
Кэррингтон же демонстрировал триумф, странным образом смешанный с облегчением. Он тоже верил в Шеру, и он подтвердил это большими день– гами – но его вера была рискованной игрой бизнесмена, которая, как он предполагал, окупится. Глядя на его глаза и испарину на лбу, я осознал, что любой бизнесмен, вступая в дорогостоящую рискованную игру, знает, что она может обернуться поражением и это поражение может стать началом потери его единственного существенного товара: его репутации.
Видеть триумф такого сорта рядом с ее триумфом было противно, и, вместо того чтобы радоваться за Шеру, я обнаружил, что почти ненавижу ее.
Она заметила меня и помахала рукой, чтобы я присоединился к ней перед лицом ликующей толпы, но я повернулся и буквально вылетел из комнаты. Я занял бутылку у Гарри Штайна и напился.
На следующее утро моя голова была как «пробка», рассчитанная на 15 ампер, в сети на 40 ампер, и я не разваливался на куски, видимо, только за счет поверхностного натяжения. Резкие движения меня пугали. С этой жестянки вниз падать долго, даже при 1/6 g.
Видеотелефон зазвенел – у меня не было времени выключить его, – и незнакомый молодой человек вежливо сообщил, что мистер Кэррингтон желает видеть меня в своем кабинете. Немедленно. Я помянул медицинскую свечу из колючей проволоки и выдвинул предложение, что может с ней сделать мистер Кэррингтон, немедленно. Не меняя выражения лица, молодой человек повторил сообщение и отключился.
Так что я волей-неволей вполз в одежду, решил отращивать бороду и покинул комнату. Всю дорогу я размышлял, за что я продал свою независимость и зачем я это сделал?
Кабинет Кэррингтона был угнетающе изысканным. Хорошо, хоть свет был приглушен. А лучшим из всего было то, что очистители воздуха не очень хорошо справлялись с дымом и сладковатый мускусный запах марихуаны витал в воздухе. Я принял от Кэррингтона огромную самокрутку с зельем, чувствуя нечто достаточно близкое к благодарности, и начал растворять свое похмелье.
Шера сидела рядом с его столом, одетая в трико и мокрая от пота. Она явно провела утро, репетируя следующий танец. Я почувствовал себя пристыжен– ным, а от этого раздраженным, и не ответил ей на взгляд и приветствие.
Пэнзелла и Мак-Джилликади вошли сразу за мной, болтая о последнем появлении из глубин космоса таинственного объекта, который на этот раз был виден в поясе астероидов. Они спорили о том, проявлял ли он признаки разумности, а я мечтал, чтобы они заткнулись.
Кэррингтон подождал, пока мы все уселись и закурили, затем и сам присел на стол и улыбнулся.
– Ну что, Том? Мак-Джилликади просиял. – Лучше, чем мы ожидали, сэр. Все опросы подтверждают, что у нас было около 74 процентов мировой аудитории…
– К черту толпу, – фыркнул я. – Что сказали критики?
Мак-Джилликади моргнул.
– Ну, общие отзывы на настоящий момент таковы, что Шера -это взрыв.
«Тайме»…
Я опять прервал его.
– А не общие отзывы?
– Ну, ничто никогда не бывает принято единодушно.
– Точнее. Издания, посвященные танцам? Лиз Циммер? Мигдальски?
– Уфф. Не так благоприятно. Хвалят, конечно – только слепой обругал бы это шоу. Но осторожно хвалят. Ммм, Циммер назвала это великолепным танцем, испорченным трюковой концовкой.
– А Мигдальски? – настаивал я.
– Он озаглавил свой обзор «Но что вы предложите нам на бис?», – признался Мак-Джилликади. – Основной тезис в том, что это очарователь– ный одноразовый успех. Но «Тайме»…
– Спасибо, Том, – спокойно сказал Кэррингтон. – Нечто подобное мы и ожидали, не так ли, дорогая? Большой всплеск, но никто пока не собирается назвать это новой приливной волной. Она кивнула.
– Но им придется, Брюс. Следующие два танца соберут все в единую картину. Тут заговорил Пэнзелла: – Мисс Драммон, можно спросить, почему вы танцевали именно таким образом? Использование интерлюдии в невесомости лишь в качестве короткого приложения к обычному танцу – конечно, вы должны были ожидать, что критики назовут это трюкачеством.
Шера улыбнулась и ответила: – Говоря по правде, доктор, у меня не было выбора. Я учусь использовать свое тело в невесомости, но это все еще сознательные усилия, почти пантомима. Мне нужны еще несколько недель, чтобы сделать это второй натурой, а это должно быть так, чтобы я смогла исполнить целый законченный танец. Потому-то я и откопала в запаснике обычный танец, присоединила к нему пятиминутную концовку с использованием знакомых мне движений в невесомости и обнаружила, что они образуют тематически связное целое. Я поделилась с Чарли своей идеей, и он сделал так, что она сработала визуально и драматически – придумал фокус со свечами, и это дало мне возможность сказать все, что я хотела, лучше, чем любой другой эффект.
– Значит, вы еще не завершили то, за чем приехали сюда? – спросил ее Пэнзелла.
– О, нет, никоим образом. Следующий номер докажет миру, что танец – это нечто большее, чем контролируемое падение. А третий… третий будет тем, для чего все это затевалось. – Ее лицо вспыхнуло, стало одухотворенным. – Третий будет танцем, о котором я мечтала всю мою жизнь. Я пока не могу представить его целиком, но знаю, что буду способна его станцевать, я создам его, и это будет моим величайшим достижением.
Пэнзелла прочистил горло.
– Сколько времени на это потребуется?
– Немного, – сказала она. – Я буду готова к записи следующего танца через две недели и могу начать последний сразу же после него. Если повезет, он будет записан до того, как истечет данный мне месяц.
– Мисс Драммон, – серьезно сказал Пэнзелла, – боюсь, что этого месяца у вас не будет.
Шера побелела, как снег, а я привстал со стула. Кэррингтон выглядел заинтригованным.
– Сколько времени у меня есть? – спросила Шера.
– Последняя проверка вашего состояния не внушает оптимизма. Я предполагал, что постоянная нагрузка от репетиций и тренировок замедлит адаптацию вашего организма. Но большая часть вашей работы проходила в полной невесомости, и я ошибся, недооценив, насколько ваш организм привык к постоянным нагрузкам – в земной среде. У вас уже есть симптомы синдрома Дэвиса…
– Сколько у меня времени?!!
– Две недели. Возможно, три, если вы будете трижды в день по часу упорно тренироваться при удвоенном тяготении. Мы можем это устроить…
– Да это смешно, – взорвался я. – Разве вы не знаете о позвоночнике танцора? Она убьет себя при 2 g.
– Мне непременно нужно четыре недели, – сказала Шера.
– Мисс Драммон, мне очень жаль…
– Мне непременно нужно четыре недели.
У Пэнзеллы на лице возникло такое же выражение беспомощной печали, как у меня и Мак-Джилликади. Мне вдруг стало до боли тошно от мира, в котором людям приходится все время так смотреть на Шеру.
– Проклятие! – зарычал я. – Ей действительно нужно четыре недели.
Пэнзелла покачал своей косматой головой.
– Если она останется на четыре рабочие недели в нулевой гравитации, она может умереть. Шера сорвалась со стула.
– Тогда я умру, – вскричала она. – Я иду на этот риск. Я должна.
Кэррингтон кашлянул.
– Боюсь, что не смогу тебе разрешить это, дорогая.
Она яростно повернулась к нему.
– Этот твой танец – прекрасная реклама Скайфэку, – сказал он спокойно. – Но если он убьет тебя, это произведет обратный эффект, не так ли?
Ее губы задрожали, и она отчаянно попыталась взять себя в руки. У меня голова пошла кругом. Умрет? Шера?
– К тому же, – добавил он, – я слишком увлечен тобой.
– Тогда я останусь здесь, в космосе, – взорвалась она.
– Где? Единственным местом, поддерживающим невесомость, являются фабрики. А у тебя нет квалификации, чтобы там работать.
– Тогда, ради Бога, дай мне один из маленьких новых спутников, Брюс. Я лучше окуплю твои вложения, чем спутник, отданный под фабрику, и я…-Ее голос изменился. – Я буду всегда доступна тебе.
Он лениво улыбнулся.
– Да, но я могу не захотеть видеть тебя всегда рядом, дорогая. Моя мать настойчиво предупреждала меня не совершать необратимых поступков от– носительно женщин. Особенно что касается неофициальных связей. К тому же я обнаружил, что секс в невесомости, пожалуй, слишком утомителен, если заниматься им постоянно.
Я почти уже обрел голос, но теперь снова его потерял. Я был рад, что Кэррингтон отказывает ей, но то, как он это сделал, заставило меня жаждать перегрызть ему глотку.
Шера тоже на какое-то время утратила дар речи. Когда она заговорила, ее голос стал низким, напряженным и почти молящим.
– Брюс, это вопрос времени. Если я сделаю еще два танца за четыре следующие недели, у меня будет мир, куда вернуться. Если же мне придется отбыть на Землю и ожидать год-другой, то мой третий танец утонет без следа
– никто не будет его ждать, а первые два будут забыты. Это мой единственный шанс, Брюс, – позволь мне рискнуть! Пэнзелла ведь не гарантирует, что четыре недели меня убьют.
– Я не гарантирую, что вы выживете, – сказал доктор.
– Вы не можете поручиться, что любой из нас проживет этот день, – рявкнула она, затем повернулась к Кэррингтону, держа его взглядом: – Брюс, позволь мне рискнуть.
С огромным усилием она выдавила улыбку, которая поразила меня в самое сердце.
– Я сделаю так, что ты не пожалеешь.
Кэррингтон смаковал ее улыбку и полную капитуляцию в голосе, как человек, наслаждающийся хорошим кларетом. Мне хотелось разорвать его собственными руками и зубами, и я молился о том, чтобы он добавил к своим словам финальную жестокость и отверг ее. Но я недооценил его подлинные способности к жестокости.
– Продолжай репетиции, дорогая, – сказал он в конце концов. – Мы примем окончательное решение, когда придет время. Мне это нужно об– думать.
Я никогда в жизни не чувствовал себя таким безнадежным… таким неспособным сделать что-либо. Зная, что это бесполезно, я сказал:
– Шера, я не могу позволить тебе рисковать жизнью…
– Я собираюсь это сделать, Чарли, – оборвала она меня, – с тобой или без тебя. Никто другой не знает мою работу достаточно хорошо, чтобы запи– сывать как надо, но если ты хочешь выйти из игры, я не могу тебя остановить.
Кэррингтон наблюдал за мной с отстраненным интересом.
– Ну? – протянула она.
Я произнес грязное слово.
– Ты знаешь ответ.
– Тогда пошли работать.
Новичков перевозят на беременных швабрах. Старожилы висят снаружи шлюза, болтаясь на поручнях внешней поверхности вращающегося Кольца.
(Это нетрудно при тяготении меньшем, чем половина g.) Они .смотрят по направлению вращения, и когда место их назначения показывается на горизонте, они просто спрыгивают. Реактивные двигатели, встроенные в перчатки и ботинки, обеспечивают необходимую корректировку курса.
Расстояния, которые нужно преодолеть, невелики. Но старожилов, учтите, очень немного.
Мы с Шерой были старожилами, которые провели больше часов в невесомости, чем некоторые техники, работающие на Скайфэке годами. Мы использовали реактивные двигатели экономно и эффективно, главным образом для того, чтобы утратить импульс, переданный нам вращением покинутого Кольца. У нас были микрофоны на горле и приемники размером со слуховой аппарат, но мы не беседовали, летя сквозь пустоту. Нахождение вне локалвной вертикали – явно определенных «верха» и «низа» – гораздо больше приводит в смятение и угнетает, чем это может себе представить человек, никогда не покидавший Землю. Именно по этой причине все постройки Скайфэка ориентированы относительно одной воображаемой «эклиптики», но это мало помогает. Я размышлял, смогу ли я к этому когда– нибудь привыкнуть, – но даже еще больше меня интересовало, смогу ли я привыкнуть к прекращению боли в ноге. Она вроде бы даже в условиях искусственного тяготения, созданного вращением, терзала меня меньше.
Мы причалили к поверхности новой студии и сделали это гораздо легче, чем приземляется прыгающий с парашютом. Это был огромный стальной шар, усыпанный солнечными батареями и устройствами для выделения тепла, прикрепленный к еще трем сферам, которые находились на разных стадиях строительства; там даже сейчас работали ребята Гарри Штайна. Мак– Джилликади сказал мне, что по завершении работ комплекс будет использован для «управляемой обработки плотности», и когда я ответил:
«Очень мило», он добавил: «Дисперсионное покрытие и переменное распределение плотности», как будто это все объясняло. Возможно, так оно и было. Сейчас же это была студия Шеры.
Шлюз вел в довольно маленькое рабочее пространство вокруг внутренней сферы меньшего размера, около 50 метров в диаметре. Она тоже была герметизирована, поскольку проектировалась как вакуумный резервуар, но сейчас внутренние шлюзы были открыты. Мы сняли р-костюмы. Шера отстегнула свои реактивные браслеты от кольцевой распорки и надела на руки, цепляясь тем временем лодыжками за распорку. Затем пришла очередь ножных браслетов. В качестве украшения они были малость громоздки – но каждый был заряжен на 20 минут непрерывной работы; то, что они включены, не было заметно в обычной атмосфере и при обычном освещении.
Исполнить танец в невесомости без них было бы намного труднее.
Когда она пристегнула последний ремешок, я подплыл к ней и схватился за распорку.
– Шера…
– Чарли, я смогу этого добиться. Я буду тренироваться при трех g, спать при двух и сделаю так, что мое тело выдержит. Я знаю, что смогу.
– Ты можешь пропустить «Масса есть действие» и перейти прямо к «Звездному танцу». Она покачала головой.
– Я еще не готова, и публика не подготовлена тоже. Нужно сначала провести себя и их через танец в сфере – в замкнутом пространстве, – прежде чем я буду готова танцевать в открытом космосе, а они – оценить это. Мне нужно освободить свои рефлексы и их умы практически от всех предварительных концепций танца, сменить все постулаты. Даже две стадии слишком мало, это уже тот предел, меньше которого нельзя. – Ее взгляд смягчился. – Чарли, я должна.
– Знаю, – сказал я грубовато и отвернулся.
Слезы в невесомости – кошмарная штука, они никуда не текут, а только образуют дурацкого вида расширяющиеся сферические контактные линзы, в которых плывет мир. Я пополз по поверхности внутренней сферы к тому месту, где стояла моя рабочая камера, а Шера вошла во внутреннюю сферу, чтобы начать репетицию.
Я молился, когда работал со своим оборудованием, протягивая извивающиеся кабели между кольцевых распорок и подсоединяя их к передвижным терминалам. В первый раз за много лет я молился – молился, чтобы Шере это удалось. Чтобы нам обоим это удалось.
Следующие двенадцать дней были самым трудным периодом моей жизни.
Шере было так же тяжело, как и мне. Она проводила половину каждого дня, занимаясь в студии, половину отдыха упражняясь при 2 и 1/4 g (самое большее, что позволил доктор Пэнзелла), а вторую половину отдыха в по– стели Кэррингтона, пытаясь ублажить его так, чтобы он разрешил продлить ее пребывание на Скайфэке. Может, она и спала – если у нее оставалось несколько часов. Я только знаю, что она никогда не выглядела усталой, никогда не теряла самообладания и упорной решимости. Неохотно, шаг за шагом, ее тело рассталось с неуклюжестью и приобрело грацию даже в той среде, где грация требует невероятной концентрации. Как ребенок, обучающийся ходить, Шера обучалась летать.
Кажется, она не дышит. Кажется, что она неживая.
Начинается музыка. Стареющий Махавишну на устаревшей акустической гитаре с нейлоновыми струнами неторопливо берет ми-минор. По обе сто– роны комнаты возникают свечи в простых медных подсвечниках. Они больше, чем жизнь, но малы рядом с Шерой. Обе не зажжены.
Ее тело… невозможно описать. Вначале оно как бы неподвижно. Можно было бы сказать, что по нему пробегает рябь, если бы не то, что это движение явственно исходит из центра. Шера вздымается, как будто бы все ее тело целиком делает первый вдох жизни. Она оживает.
Близнецы-фитили начинают медленно разгораться. Музыка становится спокойно-настойчивой.
Шера поднимает голову, и ее глаза смотрят куда-то мимо нас, взгляд упирается во что-то позади камеры, далеко – но не теряется в бесконечности. Ее тело корчится, волнообразно колышется, а мерцающие фитили кажутся угольками (нам непонятно, становятся ли они ярче на самом деле).
Неистовые сокращения вздымают ее на четвереньки, конский хвост перелетает через плечо. Махавишну начинает циклический каскад музы– кальных фраз в увеличивающемся темпе. Длинные, вопросительно изгибающиеся языки желто-оранжевого пламени начинают расцветать с близнецов-фитилей КНИЗУ, а тлеющие фитили становятся синими.
Освобожденная после сокращения сила пружиной взбрасывает ее на ноги.
Двойные полотнища пламени, окружающие фитили, фантастически изгибаясь, выворачиваются наверх вокруг самих себя и становятся обычными язычками огня свечи, которые теперь трепещут в нормальном режиме времени. Таблы, тамбурины, струнные басы присоединяются к гитаре, сливаясь в энергичном переплетении седьмой минорной ступени, безуспешно пытающейся разрешиться в шестую. Свечи остаются в кадре, но уменьшаются в размерах, пока не исчезают.
Шера начинает интуитивно исследовать возможности движения. Сначала она движется только перпендикулярно к линии съемки камеры, изучая это измерение. Каждое перемещение рук, ног, головы – явный вызов гравитации
– силе, столь же неумолимой, как радиоактивный распад, как сама энтропия.
Самые неистовые волны энергии дают успех только на время – выброшенная наружу нога или рука в конце концов падает. Шера должна либо бороться, либо упасть. Она делает паузу, чтобы подумать.
Ее плечи и руки тянутся к нам, и в этот момент мы переключаемся на камеру с левой стены. Видимая нами справа, Шера дотягивается до нового измерения и вскоре начинает двигаться в нем. (По мере того, как она выходит из поля зрения камеры, вся картинка перемещается на наших экранах вправо, пока не прикасается к картинке второй камеры, которая плавно подхватывают образ Шеры, когда первая ее теряет.) Новое измерение тоже не может освободить Шеру от гравитации. Но сочетание обоих дает так много возможностей для новых движений, что на некоторое время, завороженная, она погружается в экспериментирование. В последующие пятнадцать минут в ослепительном водовороте обобщаются весь опыт и знания Шеры о танце, который соединяет в себе элементы джаза, «модерна» и наиболее изящных движений из художественной гимнастики уровня Олимпийских игр. Пять камер включаются в работу, по одной и попарно на разделенном экране, когда Шера открывает заново все .трюки, со– бранные за целую жизнь тренировок, начинает импровизацию и выполняет то и другое своим великолепно подготовленным прекрасным телом. Это праздничный фейерверк, это почти крик восторга, выражение ее лица остается слишком отстраненным, почти высокомерным. «Вот жертва, – казалось, говорит она, – которой вы не примете. Это само по себе все же недостаточно хорошо».
И действительно так. Несмотря на свою кипящую энергию и при полном контроле ее тело снова и снова возвращается к заключительному компро– миссу – всего лишь положение стоя, вертикально выпрямившись – последний простейший отказ упасть.
Стиснув зубы, Шера начинает серию прыжков, все длиннее, все выше.
Кажется, что она зависает на целые секунды в самоотверженной попытке по– лета. И когда она неизбежно падает, то падает неохотно, лишь в самый последний миг группируясь и поднимаясь на ноги. Музыканты в бешеном крещендо. Мы видим Шеру теперь только через одну первую камеру, и близнецы-свечи вернулись, маленькие, но яркие.
Сила и высота прыжков начинают уменьшаться, Шера дольше готовится к каждому прыжку. Она танцует уже почти двадцать минут. Пламя свечей начинает угасать, и так же угасает ее сила. Наконец она возвращается к месту под беспристрастным маятником, собирается с последним отчаянным уси– лием и кидается вперед, к нам. Она развивает невероятную скорость в небольшом пространстве, бросает тело в двойной кувырок и взлетает в воздух, оттолкнувшись одной ногой. Кажется, – что целое мгновение она отталкивается от воздуха и набирает еще несколько сантиметров высоты. Ее тело становится напряженным, глаза и рот широко раскрываются, пламя свечей становится максимально ярким, музыка достигает пика в мучительном вопле электрогитары, и – Шера падает, едва успев вовремя свернуться в клубок. Она в состоянии подняться только на четвереньки. В таком положении она замирает надолго, и постепенно ее голова и плечи, побежденные, тяжело опускаются вниз. Языки пламени причудливо свиваются вокруг себя и вроде бы исчезают. Струнный бас одиноко завывает, модулируя вниз, к ре-минору.
Тело Шеры, мышца за мышцей, прекращает борьбу. Кажется, воздух дрожит вокруг фитилей свечей, которые теперь стали почти такой же высоты, как скорченная фигурка Шеры.
Шера поднимает лицо к камере с видимым усилием. На лице – мука, глаза почти закрыты. Музыка: длительный удар.
Вдруг Шера широко открывает глаза, расправляет плечи и сокращает тело.
Это – самые утонченные и изысканные движения, которые можно себе вообразить, заснятые в реальном времени, но кажущиеся проделанными в замедленном темпе. Тело Шеры сжато. Возвращается Махавишну с гитарной музыкой, все наращивая темп низко звучащего струнного баса: аккорды ре– минора равномерно отсчитывают четвертные доли. Тело Шеры остается сжатым.
Впервые мы переключаемся на верхнюю камеру, наблюдая за Шерой с большой высоты. По мере того, как выбранный Махавишну темп убыстряется до непрерывного гудения аккордов, Шера медленно поднимает голову, все еще оставаясь сжатой, пока не оказывается смотрящей прямо вверх на нас. Она застывает так на целую вечность, как пружина, сжатая до предела…
…и вдруг вырывается вверх, к нам, поднимаясь выше и быстрее, чем это вообще возможно, в парящем полете, который теперь на самом деле пред– ставляет собой замедленное движение. Она все приближается, пока руки ее не исчезают по обе стороны поля зрения, а лицо, обрамленное по бокам двумя свечами, которые в одно мгновение расцвели сгустками желтого пламени, заполняет собой весь экран. Гитара и бас тонут в Оркестре.
Почти тотчас же она вихрем устремляется прочь от нас, и съемка переключается на первую камеру, через которую мы видим, как Шера бро– сается вниз к полу, пролетает десять метров, на полпути разворачивается и меняет направление. Из разворота она выходит на совершенно прямую траекторию, которая доставляет ее на противоположную сторону комнаты.
Шера врезается в дальнюю стенку комнаты с треском, который слышно даже сквозь музыку, разбивая вдребезги неподвижный маятник. Ее тело аккумулирует кинетическую энергию, а затем высвобождает ее, и она снова несется прямо на нас, волосы развеваются сзади, а широкая улыбка триумфа сияет все шире и шире на экране.
Следующие пять минут все шесть камер безуспешно пытаются следить за ней, когда она шарахается, отскакивая от стенок, по огромной комнате, подобно колибри, старающейся вырваться из клетки, простукивая, как узник, стены, пол и потолок, существуя в трех измерениях. Гравитация побеждена.
Все аксиомы, лежащие в основе танца, превзойдены. Шера преобразилась.
В конце концов она замирает вертикально в центре передней части куба, руки-ноги-пальцы рук и лицо распростерты вовне, тело медленно вращается.
Все четыре камеры, которые наблюдают за ней, совмещают картинки на разделенном на четыре части экране, оркестр разрешается финальным ми– мажором и – затухает.
У меня не было ни времени, ни оборудования, чтобы создать спецэффекты, задуманные Шерой. Поэтому я нашел способ переделать реальность для моих целей. Первый фрагмент со свечами был удвоенной записью того, как свечу гасят, дуя сверху, – очень медленно прокрученный от конца к началу.
Второй фрагмент был простой записью последовательной реальности. Я зажег свечу, начал писать – и велел отключить вращение Кольца. Свеча странно ведет себя в невесомости. Разреженные газы, получающиеся от горения, не поднимаются вверх от пламени и не позволяют свежему воздуху поступать снизу. Пламя не гаснет, оно становится дремлющим. Восстановите гравитацию через минуту или около того, и оно снова оживет и расцветет.
Все, что я сделал, – немного поиграл со скоростями, чтобы синхронизировать этот эффект с музыкой и танцем Шеры. Я получил идею от Гарри Штайна, бригадира строителей Скайфэка, который помогал мне проектировать оборудование, которое понадобится Шере для следующего танца.
Я подключился к видеостенке в холле Кольца-1 и все на Скайфэке, кто мог прервать работу, столпились, чтобы посмотреть передачу. Они видели точно то же самое, что мы передавали на весь мир по сетям спутниковой связи (Кэррингтон обеспечил 25 минут, не прерываемых рекламой), почти за полсекунды до того, как это видел мир.
Я провел время передачи в комнате связи, грызя ногти. Но все прошло без сучка без задоринки, и я отключил пульт и добрался до холла как раз вовре– мя, чтобы увидеть окончание бурной овации публики. Шера стояла возле экрана, Кэррингтон сидел рядом с ней, и я нашел, что различие в выражении их лиц о многом говорит. На лице Шеры не было смущения или скромности.
Она все время верила в себя, она одобрила эту запись для трансляции – она сознавала, с этой невероятной отстраненностью, на которую способны лишь немногие артисты, что бешеные аплодисменты – всего лишь то, что она заслуживает. Но ее лицо показывало, что она глубоко удивлена – и глубоко признательна, – что получила заслуженное.
Кэррингтон же демонстрировал триумф, странным образом смешанный с облегчением. Он тоже верил в Шеру, и он подтвердил это большими день– гами – но его вера была рискованной игрой бизнесмена, которая, как он предполагал, окупится. Глядя на его глаза и испарину на лбу, я осознал, что любой бизнесмен, вступая в дорогостоящую рискованную игру, знает, что она может обернуться поражением и это поражение может стать началом потери его единственного существенного товара: его репутации.
Видеть триумф такого сорта рядом с ее триумфом было противно, и, вместо того чтобы радоваться за Шеру, я обнаружил, что почти ненавижу ее.
Она заметила меня и помахала рукой, чтобы я присоединился к ней перед лицом ликующей толпы, но я повернулся и буквально вылетел из комнаты. Я занял бутылку у Гарри Штайна и напился.
На следующее утро моя голова была как «пробка», рассчитанная на 15 ампер, в сети на 40 ампер, и я не разваливался на куски, видимо, только за счет поверхностного натяжения. Резкие движения меня пугали. С этой жестянки вниз падать долго, даже при 1/6 g.
Видеотелефон зазвенел – у меня не было времени выключить его, – и незнакомый молодой человек вежливо сообщил, что мистер Кэррингтон желает видеть меня в своем кабинете. Немедленно. Я помянул медицинскую свечу из колючей проволоки и выдвинул предложение, что может с ней сделать мистер Кэррингтон, немедленно. Не меняя выражения лица, молодой человек повторил сообщение и отключился.
Так что я волей-неволей вполз в одежду, решил отращивать бороду и покинул комнату. Всю дорогу я размышлял, за что я продал свою независимость и зачем я это сделал?
Кабинет Кэррингтона был угнетающе изысканным. Хорошо, хоть свет был приглушен. А лучшим из всего было то, что очистители воздуха не очень хорошо справлялись с дымом и сладковатый мускусный запах марихуаны витал в воздухе. Я принял от Кэррингтона огромную самокрутку с зельем, чувствуя нечто достаточно близкое к благодарности, и начал растворять свое похмелье.
Шера сидела рядом с его столом, одетая в трико и мокрая от пота. Она явно провела утро, репетируя следующий танец. Я почувствовал себя пристыжен– ным, а от этого раздраженным, и не ответил ей на взгляд и приветствие.
Пэнзелла и Мак-Джилликади вошли сразу за мной, болтая о последнем появлении из глубин космоса таинственного объекта, который на этот раз был виден в поясе астероидов. Они спорили о том, проявлял ли он признаки разумности, а я мечтал, чтобы они заткнулись.
Кэррингтон подождал, пока мы все уселись и закурили, затем и сам присел на стол и улыбнулся.
– Ну что, Том? Мак-Джилликади просиял. – Лучше, чем мы ожидали, сэр. Все опросы подтверждают, что у нас было около 74 процентов мировой аудитории…
– К черту толпу, – фыркнул я. – Что сказали критики?
Мак-Джилликади моргнул.
– Ну, общие отзывы на настоящий момент таковы, что Шера -это взрыв.
«Тайме»…
Я опять прервал его.
– А не общие отзывы?
– Ну, ничто никогда не бывает принято единодушно.
– Точнее. Издания, посвященные танцам? Лиз Циммер? Мигдальски?
– Уфф. Не так благоприятно. Хвалят, конечно – только слепой обругал бы это шоу. Но осторожно хвалят. Ммм, Циммер назвала это великолепным танцем, испорченным трюковой концовкой.
– А Мигдальски? – настаивал я.
– Он озаглавил свой обзор «Но что вы предложите нам на бис?», – признался Мак-Джилликади. – Основной тезис в том, что это очарователь– ный одноразовый успех. Но «Тайме»…
– Спасибо, Том, – спокойно сказал Кэррингтон. – Нечто подобное мы и ожидали, не так ли, дорогая? Большой всплеск, но никто пока не собирается назвать это новой приливной волной. Она кивнула.
– Но им придется, Брюс. Следующие два танца соберут все в единую картину. Тут заговорил Пэнзелла: – Мисс Драммон, можно спросить, почему вы танцевали именно таким образом? Использование интерлюдии в невесомости лишь в качестве короткого приложения к обычному танцу – конечно, вы должны были ожидать, что критики назовут это трюкачеством.
Шера улыбнулась и ответила: – Говоря по правде, доктор, у меня не было выбора. Я учусь использовать свое тело в невесомости, но это все еще сознательные усилия, почти пантомима. Мне нужны еще несколько недель, чтобы сделать это второй натурой, а это должно быть так, чтобы я смогла исполнить целый законченный танец. Потому-то я и откопала в запаснике обычный танец, присоединила к нему пятиминутную концовку с использованием знакомых мне движений в невесомости и обнаружила, что они образуют тематически связное целое. Я поделилась с Чарли своей идеей, и он сделал так, что она сработала визуально и драматически – придумал фокус со свечами, и это дало мне возможность сказать все, что я хотела, лучше, чем любой другой эффект.
– Значит, вы еще не завершили то, за чем приехали сюда? – спросил ее Пэнзелла.
– О, нет, никоим образом. Следующий номер докажет миру, что танец – это нечто большее, чем контролируемое падение. А третий… третий будет тем, для чего все это затевалось. – Ее лицо вспыхнуло, стало одухотворенным. – Третий будет танцем, о котором я мечтала всю мою жизнь. Я пока не могу представить его целиком, но знаю, что буду способна его станцевать, я создам его, и это будет моим величайшим достижением.
Пэнзелла прочистил горло.
– Сколько времени на это потребуется?
– Немного, – сказала она. – Я буду готова к записи следующего танца через две недели и могу начать последний сразу же после него. Если повезет, он будет записан до того, как истечет данный мне месяц.
– Мисс Драммон, – серьезно сказал Пэнзелла, – боюсь, что этого месяца у вас не будет.
Шера побелела, как снег, а я привстал со стула. Кэррингтон выглядел заинтригованным.
– Сколько времени у меня есть? – спросила Шера.
– Последняя проверка вашего состояния не внушает оптимизма. Я предполагал, что постоянная нагрузка от репетиций и тренировок замедлит адаптацию вашего организма. Но большая часть вашей работы проходила в полной невесомости, и я ошибся, недооценив, насколько ваш организм привык к постоянным нагрузкам – в земной среде. У вас уже есть симптомы синдрома Дэвиса…
– Сколько у меня времени?!!
– Две недели. Возможно, три, если вы будете трижды в день по часу упорно тренироваться при удвоенном тяготении. Мы можем это устроить…
– Да это смешно, – взорвался я. – Разве вы не знаете о позвоночнике танцора? Она убьет себя при 2 g.
– Мне непременно нужно четыре недели, – сказала Шера.
– Мисс Драммон, мне очень жаль…
– Мне непременно нужно четыре недели.
У Пэнзеллы на лице возникло такое же выражение беспомощной печали, как у меня и Мак-Джилликади. Мне вдруг стало до боли тошно от мира, в котором людям приходится все время так смотреть на Шеру.
– Проклятие! – зарычал я. – Ей действительно нужно четыре недели.
Пэнзелла покачал своей косматой головой.
– Если она останется на четыре рабочие недели в нулевой гравитации, она может умереть. Шера сорвалась со стула.
– Тогда я умру, – вскричала она. – Я иду на этот риск. Я должна.
Кэррингтон кашлянул.
– Боюсь, что не смогу тебе разрешить это, дорогая.
Она яростно повернулась к нему.
– Этот твой танец – прекрасная реклама Скайфэку, – сказал он спокойно. – Но если он убьет тебя, это произведет обратный эффект, не так ли?
Ее губы задрожали, и она отчаянно попыталась взять себя в руки. У меня голова пошла кругом. Умрет? Шера?
– К тому же, – добавил он, – я слишком увлечен тобой.
– Тогда я останусь здесь, в космосе, – взорвалась она.
– Где? Единственным местом, поддерживающим невесомость, являются фабрики. А у тебя нет квалификации, чтобы там работать.
– Тогда, ради Бога, дай мне один из маленьких новых спутников, Брюс. Я лучше окуплю твои вложения, чем спутник, отданный под фабрику, и я…-Ее голос изменился. – Я буду всегда доступна тебе.
Он лениво улыбнулся.
– Да, но я могу не захотеть видеть тебя всегда рядом, дорогая. Моя мать настойчиво предупреждала меня не совершать необратимых поступков от– носительно женщин. Особенно что касается неофициальных связей. К тому же я обнаружил, что секс в невесомости, пожалуй, слишком утомителен, если заниматься им постоянно.
Я почти уже обрел голос, но теперь снова его потерял. Я был рад, что Кэррингтон отказывает ей, но то, как он это сделал, заставило меня жаждать перегрызть ему глотку.
Шера тоже на какое-то время утратила дар речи. Когда она заговорила, ее голос стал низким, напряженным и почти молящим.
– Брюс, это вопрос времени. Если я сделаю еще два танца за четыре следующие недели, у меня будет мир, куда вернуться. Если же мне придется отбыть на Землю и ожидать год-другой, то мой третий танец утонет без следа
– никто не будет его ждать, а первые два будут забыты. Это мой единственный шанс, Брюс, – позволь мне рискнуть! Пэнзелла ведь не гарантирует, что четыре недели меня убьют.
– Я не гарантирую, что вы выживете, – сказал доктор.
– Вы не можете поручиться, что любой из нас проживет этот день, – рявкнула она, затем повернулась к Кэррингтону, держа его взглядом: – Брюс, позволь мне рискнуть.
С огромным усилием она выдавила улыбку, которая поразила меня в самое сердце.
– Я сделаю так, что ты не пожалеешь.
Кэррингтон смаковал ее улыбку и полную капитуляцию в голосе, как человек, наслаждающийся хорошим кларетом. Мне хотелось разорвать его собственными руками и зубами, и я молился о том, чтобы он добавил к своим словам финальную жестокость и отверг ее. Но я недооценил его подлинные способности к жестокости.
– Продолжай репетиции, дорогая, – сказал он в конце концов. – Мы примем окончательное решение, когда придет время. Мне это нужно об– думать.
Я никогда в жизни не чувствовал себя таким безнадежным… таким неспособным сделать что-либо. Зная, что это бесполезно, я сказал:
– Шера, я не могу позволить тебе рисковать жизнью…
– Я собираюсь это сделать, Чарли, – оборвала она меня, – с тобой или без тебя. Никто другой не знает мою работу достаточно хорошо, чтобы запи– сывать как надо, но если ты хочешь выйти из игры, я не могу тебя остановить.
Кэррингтон наблюдал за мной с отстраненным интересом.
– Ну? – протянула она.
Я произнес грязное слово.
– Ты знаешь ответ.
– Тогда пошли работать.
Новичков перевозят на беременных швабрах. Старожилы висят снаружи шлюза, болтаясь на поручнях внешней поверхности вращающегося Кольца.
(Это нетрудно при тяготении меньшем, чем половина g.) Они .смотрят по направлению вращения, и когда место их назначения показывается на горизонте, они просто спрыгивают. Реактивные двигатели, встроенные в перчатки и ботинки, обеспечивают необходимую корректировку курса.
Расстояния, которые нужно преодолеть, невелики. Но старожилов, учтите, очень немного.
Мы с Шерой были старожилами, которые провели больше часов в невесомости, чем некоторые техники, работающие на Скайфэке годами. Мы использовали реактивные двигатели экономно и эффективно, главным образом для того, чтобы утратить импульс, переданный нам вращением покинутого Кольца. У нас были микрофоны на горле и приемники размером со слуховой аппарат, но мы не беседовали, летя сквозь пустоту. Нахождение вне локалвной вертикали – явно определенных «верха» и «низа» – гораздо больше приводит в смятение и угнетает, чем это может себе представить человек, никогда не покидавший Землю. Именно по этой причине все постройки Скайфэка ориентированы относительно одной воображаемой «эклиптики», но это мало помогает. Я размышлял, смогу ли я к этому когда– нибудь привыкнуть, – но даже еще больше меня интересовало, смогу ли я привыкнуть к прекращению боли в ноге. Она вроде бы даже в условиях искусственного тяготения, созданного вращением, терзала меня меньше.
Мы причалили к поверхности новой студии и сделали это гораздо легче, чем приземляется прыгающий с парашютом. Это был огромный стальной шар, усыпанный солнечными батареями и устройствами для выделения тепла, прикрепленный к еще трем сферам, которые находились на разных стадиях строительства; там даже сейчас работали ребята Гарри Штайна. Мак– Джилликади сказал мне, что по завершении работ комплекс будет использован для «управляемой обработки плотности», и когда я ответил:
«Очень мило», он добавил: «Дисперсионное покрытие и переменное распределение плотности», как будто это все объясняло. Возможно, так оно и было. Сейчас же это была студия Шеры.
Шлюз вел в довольно маленькое рабочее пространство вокруг внутренней сферы меньшего размера, около 50 метров в диаметре. Она тоже была герметизирована, поскольку проектировалась как вакуумный резервуар, но сейчас внутренние шлюзы были открыты. Мы сняли р-костюмы. Шера отстегнула свои реактивные браслеты от кольцевой распорки и надела на руки, цепляясь тем временем лодыжками за распорку. Затем пришла очередь ножных браслетов. В качестве украшения они были малость громоздки – но каждый был заряжен на 20 минут непрерывной работы; то, что они включены, не было заметно в обычной атмосфере и при обычном освещении.
Исполнить танец в невесомости без них было бы намного труднее.
Когда она пристегнула последний ремешок, я подплыл к ней и схватился за распорку.
– Шера…
– Чарли, я смогу этого добиться. Я буду тренироваться при трех g, спать при двух и сделаю так, что мое тело выдержит. Я знаю, что смогу.
– Ты можешь пропустить «Масса есть действие» и перейти прямо к «Звездному танцу». Она покачала головой.
– Я еще не готова, и публика не подготовлена тоже. Нужно сначала провести себя и их через танец в сфере – в замкнутом пространстве, – прежде чем я буду готова танцевать в открытом космосе, а они – оценить это. Мне нужно освободить свои рефлексы и их умы практически от всех предварительных концепций танца, сменить все постулаты. Даже две стадии слишком мало, это уже тот предел, меньше которого нельзя. – Ее взгляд смягчился. – Чарли, я должна.
– Знаю, – сказал я грубовато и отвернулся.
Слезы в невесомости – кошмарная штука, они никуда не текут, а только образуют дурацкого вида расширяющиеся сферические контактные линзы, в которых плывет мир. Я пополз по поверхности внутренней сферы к тому месту, где стояла моя рабочая камера, а Шера вошла во внутреннюю сферу, чтобы начать репетицию.
Я молился, когда работал со своим оборудованием, протягивая извивающиеся кабели между кольцевых распорок и подсоединяя их к передвижным терминалам. В первый раз за много лет я молился – молился, чтобы Шере это удалось. Чтобы нам обоим это удалось.
Следующие двенадцать дней были самым трудным периодом моей жизни.
Шере было так же тяжело, как и мне. Она проводила половину каждого дня, занимаясь в студии, половину отдыха упражняясь при 2 и 1/4 g (самое большее, что позволил доктор Пэнзелла), а вторую половину отдыха в по– стели Кэррингтона, пытаясь ублажить его так, чтобы он разрешил продлить ее пребывание на Скайфэке. Может, она и спала – если у нее оставалось несколько часов. Я только знаю, что она никогда не выглядела усталой, никогда не теряла самообладания и упорной решимости. Неохотно, шаг за шагом, ее тело рассталось с неуклюжестью и приобрело грацию даже в той среде, где грация требует невероятной концентрации. Как ребенок, обучающийся ходить, Шера обучалась летать.