Несколько раз ободряюще мяукнул. Из-под одеяла вынырнула рука с новым перстнем из белого золота. Сверкнув в глаза коту бриллиантом, забрала бутылку. Ганс получил свободу. Он с достоинством прошелся по кровати, свысока поглядел на Игнатия и перелетел на спинку дубового стула. Инга открыла шампанское. Налила в широкий фужер почти полбутылки пенистого белого вина.
Пузырьки весело выпрыгивали и кололи ее склоненное к фужеру перекошенное лицо.
Навстречу брызгам шампанского падали крупные горячие слезы.
Инга прежде никогда не задумывалась о возможности исчезновения Лимона. Относилась к нему спокойно, как к собственности. Нет, как к собственноручно сделанной вещи. Этот грозный безжалостный рэкетир в ее руках был послушным и заботливым любовником. Оставалось сделать несколько усилий, и они навсегда покинут этот безнадежно больной, умирающий город. Там, на зеленом острове, их ждет ослепительно белый дом с висящей над морем террасой. Синее небо накроет их своим куполом, и они навсегда забудут о мучительных конвульсиях, называемых здесь жизнью…
Уверенность вернулась к Инге. Она отбросила одеяло и легко встала с кровати. Перед тем как вернуться к столу, задержалась у зеркала, ища поддержку в его мраке. Долго всматривалась, ничего не видя, кроме своего горестного отражения. И вдруг из мрачного небытия зазеркалья выглянул генерал-фельдмаршал, сенатор граф Яков Вилимович Брюс — чернокнижник и гадатель. Инга натянуто улыбнулась старому знакомому. Старик почитал себя первым чернокнижником России, поэтому был всегда надменен. Правда, иногда давал дельные советы по пасьянсам, в чем демонстрировал величайшее искусство. Но чаще ворчал, сплетничал и на разные лады хаял губителей России. В этот раз он скривил губы в старческой снисходительной улыбке, небрежно двумя пальцами откинул букли пожелтевшего от времени парика и доверительно прошептал:
— При оной фортификации, голубушка, и блефануть не грешно.
Инга впервые искренне обрадовалась Брюсу. Он напоследок махнул кружевным батистовым платком, заговорщически подмигнул и прыгающей походкой удалился. Его расшитый золотом камзол долго виднелся в сумраке вечности.
Инга вернулась за ломберный стол. Лимон продолжал спать как ни в чем не бывало. Она сама зажгла свечи и с удвоенной энергией окунулась в пасьянс. Ее мысли крутились вокруг короля треф. Если к нему приблизится десятка пик — это будет означать брачную постель с бубновой девкой. Инга лихорадочно перекладывает карты. Но бубновая масть королевы яростно защищается. Тут же маячит трефовая десанта, выражающая интерес трефового короля. Абсолютно ясно, что они заодно с бубновой дамой. Подтверждение тому — четверка червей накрывает десятку треф и оказывается рядом с королем. Теперь никакие Ингины старания не позволят пикам приблизиться к королю треф. От гнева Инги его спасает бубна. Он накрывает денежную карту — девятку бубен — и прикрывается бубновой четверкой. В его ногах лежит преданная стерва значит, сотни тысяч долларов, которые Инга уже перевела в мальтийские банки, достанутся другой?
Из глубокой задумчивости ее вывел громкий крик Ганса. Пришло время отбросить пасьянс. Инга оставила раскладку несобранной. Этот пасьянс сведен будет не скоро. Сняла с себя черное с серебряными кистями пончо и подошла к лежащему Лимону. Он проснулся от кукареканья Ганса и щурился, глядя на Ингу.
Она спокойно взяла острый стальной кинжал, лежавший на сервировочном столике, и молча разрезала на себе зеленую комбинацию. Ее полная грудь налилась безумным желанием. Кровь из-под тонкой кожи рвалась на свободу. Инга медленно провела стальным лезвием чуть выше левого соска. Из-под ножа заструились маленькие красные змейки. Она сделала еще несколько надрезов на грудях и между ними.
Потом стала наносить редкие короткие удары по животу, постепенно перемещаясь к ногам. Все ее тело кровоточило, пульсировало, передергивалось от боли. Лимон, поначалу флегматично наблюдавший привычную картину, при виде крови, рисующей на обнаженном теле Инги причудливые узоры, рванулся к ней, нисколько не страшась мечущегося в женских руках клинка. Не раздумывая, Инга вонзила острие ему в плечо. Лимон ударил Ингу наотмашь. Она отлетела к камину и упала в кресло. Но, нащупав на полу чугунные щипцы для углей, снова бросилась на Лимона. На этот раз Лимон увернулся и выкрутил ее руку с щипцами за спину. В ответ она больно лягнула его в пах. Он скорчился и получил удар босой ногой в лицо. Но и у Инги хрустнули косточки ее изысканных пальцев. Взвыв от боли, она запрыгала на одной ноге. Лимон перевел дыхание и двинулся на Ингу. Забыв про боль, она отбежала к камину и швырнула навстречу ему каминные часы из цельного куска малахита. Не попав в цель, они разбились о стену. Инга побежала дальше. Лимон, истекая кровью, бьющей ключом из плеча, бросился за ней, отшвыривая попадающиеся на пути венские стулья, инкрустированные скамеечки, хрустальные светильники и китайские напольные вазы. Последствия ударов его ног разлетались по всей комнате. Инга успела добежать до ломберного стола и вооружиться канделябром.
Изловчившись, она ударила им Лимона по голове. Горящие свечи посыпались на пол.
Визжа от ужаса, Инга заскочила за ширму. Лимон одной рукой отбросил ломберный стол. Горящие светильники упали, и по ковру побежали огненные сполохи. Карты, разложенные Ингой, остались невредимо лежать на сукне, точно приклеенные. Лимон поднял над головой легкую китайскую ширму и принялся лупить ею катающуюся по кровати Ингу.
— Нет! Нет! Нет! — кричала она, раскидывая подушки.
Лимон отбросил ширму. Рванул вниз джинсы. Порвал зиппер. Задрал Ингины ноги ей за голову и повалился всем телом на нее. Кровать трещала под ними, как корабль, попавший в девятибалльный шторм. Из нее неслись истошные крики Инги.
Игнатий с самого начала потасовки забрался по шторе на широкий деревянный карниз и, удобно устроившись на нем, наблюдал сверху за происходящим. Он радовался за хозяйку. Ганс возмущенно кудахтал и взмахами крыльев тушил языки пламени, гуляющие по ковру…
На седьмом десятке жизни почтенный московский уголовный авторитет стал сентиментальным. Отошел от дел. Чтобы не впутаться ненароком в какую-нибудь историю вообще старался не выходить из собственной квартиры. Вместо этого ежедневно в течение часа гулял по балкону — семь шагов от края до края. Места маловато для прогулок, но Федор Иванович умел ценить любое свободное пространство. В некоторых камерах, которые ему в силу специфики деятельности пришлось посетить, и этого зачастую не бывало. После променажа шел в теплую комнату и, сидя перед телевизором, пил чай из самовара с медом и пирогами.
Очень интересовался политикой. Ругался прямо в телевизор. Не матерно, но громко. Разговаривал с телевизором, как с недоделанным собеседником. Жаловался ему на отсутствие порядка и дисциплины. Посмеивался над дикторшами, критиковал их наряды. Так, мирно, изо дня в день, текли короткие зимние сумерки Федора Ивановича. По воскресеньям ходил в божий храм. Молитв не знал, но попа слушал с удовольствием. Потому что считал положительным человеком. Пенсию по старости не получал. И не претендовал. Ему хватало. Все-таки полжизни, хоть и с перерывами, потрудился не зря. Всем стариковским бытом Федора Ивановича заведовала женщина.
То есть периодически женщины менялись — одни умирали, другие выходили замуж.
Федор Иванович никогда не звал их по имени-отчеству, а всегда уважительно — женщина. Недавно возле храма присмотрел новенькую. Богобоязненная, аккуратная, чистая. Готовит не жирно, но с разнообразием. В основном борщ. Потому что хохлушка. Из Казахстана. В комнату к себе Федор Иванович ни одну из них не пускал. Сам убирался. Знал, что где положено, то там и лежит. Раз в месяц зажигал хрустальную люстру, ставил на стол остатки немецкого сервиза, доставал тяжелые, почерневшие от времени серебряные ножи и вилки. Надевал чистую белую рубашку, поверх — атласный стеганый барский халат и ждал девицу от Юрика.
Нельзя сказать, чтобы уж очень в них нуждался. Скорее было безотчетное желание ничего не менять в жизни. Радовался девицам больше глазами и руками. Особенно после того, как узнал про СПИД. С презервативами у него не получалось. Да и без презерватива тоже. Тем не менее девицы уходили довольные. Федор Иванович ценил услуги. Жизнью своей, вернее — ее итогом, он был вполне доволен. Лишь изредка ему казалось, что стоит напоследок тряхнуть стариной и сорвать банк. Уж больно хорошее время наступило для таких дел. Но пуще всего Федор Иванович опасался случайностей, или, как он выражался, «ханыгу-случая», не однажды сыгравшего с ним плохую шутку. Поэтому из чувства самосохранения не выходил попусту на улицу.
Предложение явилось само. В образе перебинтованного Юрика со следами швов на лысине и рукой в гипсе. Федор Иванович досадливо проводил гостя на кухню. Сам остался в валенках и телогрейке, подчеркивая этим, что не расположен к длительному разговору. Юрик сделал вид, будто не заметил намека.
Он был крайне возбужден: глаза бегали, и говорил почему-то шепотом:
— Я к тебе сразу из Склифа… Чуть меня не потеряли. Страшно вспомнить. Какие времена! До чего дожили! Я ведь — человек нормальный. Ты, Хромой, всю жизнь из людей деньги вытряхивал. А я? Всегда сам отдавал. Вспомни — как откинешься, прямиком ко мне. Девочки, условия… Однажды три месяца жил у меня на всем готовом. И на дорогу взял…
— Короче, — оборвал воспоминания Федор Иванович, — говори, какого хрена пожаловал. Я от делишек отошел. Веду жизнь тихую. Деньги от тебя не требуются.
— Совсем? — прищурился Юрик. На его изможденном лице мелькнула привычная льстивая улыбочка.
«Все стареют», — отметил про себя Хромой. Если в молодости услужливые гримасы Юрика вызывали снисхождение, — все-таки бывал нужен! — то теперь ничего, кроме брезгливости.
— Не дави на психику, тут не подают.
— Разве я когда-нибудь просил у тебя денег? — наигранно вздернул Юрик разъеденные экземой брови. — Мне всегда нужна была твоя защита. И только.
С тобой выгодно иметь дело.
— Э-э, вспомнил, махнул рукой хозяин. — Меня давно забыли.
Молодежь нынче дикая. Никаких законов не признает. Послушай меня, брось к черту, ложись на дно и доживай отпущенное с людьми и Богом в мире.
— Не получается. Видно, характер такой. Все ради других стараюсь.
Просят. Как отказать? Но и меня достали. Подчистую. Можно сказать, на улицу выбросили.
— Наехали? — усмехнулся Федор Иванович.
— Еще как! Прямо в квартире бомбу взорвали. Едва жив остался, — вздохнул Юрик. Его воспаленные красные веки не смогли удержать слез. — Ты прав, Федор Иванович, никаких правил не соблюдают. Убить — плевым делом стало. Среди бела дня кинул бомбу, и с приветом. Даже торговаться не стал.
— А ты еще на меня обижался, — довольно проворчал Хромой. — Кто ж тебя обложил?
— Помнишь, месяца два назад сам мне рассказывал, что в Екатеринбурге директор банка вместе с балконом рухнул? Я тогда не поверил.
Думал, врут, как всегда. Так вот; ко мне тот самый Лимон заявился.
— Ого! — от неожиданности Хромой аж присвистнул. — За что ж тебе такая честь? Клюешь ведь по мелочи.
— Теперь никем не брезгуют, — развел руками заплаканный Юрик. — Пришел ко мне под утро, положил лимонку на блюдце и заломил сумму. Я такой отродясь не имел.
— Перепутал, наверное. В нашем деле такое бывает, — подтвердил Федор Иванович. Потом важно снял валенки, телогрейку, бросил на сундук и по-дружески предложил попить чайку. Его заинтересовал поворот событий. Такие новости на хвосте не каждый день к нему залетают.
Юрик размазывал слезы, утвердительно кивая.
— Тогда пошли в комнату. У меня там самовар. Ботинки-то скинь.
Грязь нанесешь.
Юрик, неловко размахивая загипсованной рукой, разулся и поспешил за Хромым.
— Продолжай, — позволил Хромой, усевшись возле урчащего электрического самовара.
— Собственно, история глупая. Есть у меня одна девка. Иногда даю возможность подработать. Поехала она к клиенту, что-то не поделили. Он ее, видать, немного помял. Где она подцепила этого Лимона, понятия не имею.
Приехали ночью ко мне вдвоем. Стали права качать. Я их выпроводил. Откуда же известно, что он — Лимон? Только отошел ко сну, и, представь, дверь в темноте открывается, и Лимон опять тут как тут.
— За деньгами? — Не выдержал Федор Иванович, потирая от удовольствия руки. Так обычно реагируют рыбаки, когда при них рассказывают об удачном улове.
— Да. Выкладывай, говорит, десять тысяч «зеленых».
— Ты соврал, что не имеешь?
— Почему — соврал? — возмутился Юрик.
— Потому что соврал, — уверенно постучал пальцем по столу Федор Иванович.
— Вечно вы не верите, — расстроился Юрик. — И сразу бомбу бросать.
— Серьезный человек. Уважает себя.
— Теперь у меня ни дома, ни денег, — плаксиво заключил Юрик.
Федор Иванович вкусно отхлебывал чай. После некоторых раздумий спросил:
— Чем тебе помочь? Лимона я не знаю. Из новых. Скорее всего — залетный. Нигде не засвечивается. С таким всегда опасно. Вам лучше больше не встречаться.
— Он уверен, что взорвал меня к чертовой бабушке.
— Тем лучше для тебя. А говоришь — не повезло. Езжай в Подмосковье, купи маленький домик и жируй потихоньку. Прошло наше время.
Юрик затрясся от возмущения:
— Вы, Федор Иванович, издеваетесь надо мной? Пока Лимон разгуливает на свободе, у меня поджилки трястись будут. Возникла одна идея.
Юрик многозначительно посмотрел на Хромого. Тот никак не отреагировал.
— Решил я, Федор Иванович, сдать Лимона ментам. Хромой ответил равнодушным молчанием. Отхлебывал чай, барабанил пальцем по столу, чему-то усмехался. Посмотрел в горящие нетерпением глаза старого сутенера:
— Значит, не все твои деньги спалил Лимон. Поторопился.
Юрик не стал отнекиваться. Наклонился через стол к Хромому:
— Помоги. Из последних крох, но отблагодарю.
Хромой отодвинулся.
— Я же объявил тебе, что завязал. Старость, она покоя требует. А покой — отсутствие случайностей. Хватит. Все мои беды от ханыги-случая.
— В нашем возрасте в философию от тоски ударяются. Опасное занятие. Можно того… сковырнуться.
Юрик успокоился. Он знал, что Хромой перед деньгами не устоит.
Поэтому принял более-менее достойный вид, шмыгнул носом, вытер рукой липкие слезы и уверенно сказал:
— Предлагаю три тысячи «зеленых».
Хромой не отреагировал. Юрик повторил:
— Три тысячи.
Хромой три раза ударил пальцем по столу. Вздохнул:
— А ханыга-случай?
— Я же не банк предлагаю брать — пса паршивого ментам сдать.
— За это можно и орден заработать. Посмертно, — заметил Хромой.
Юрик почувствовал, что пора переходить в наступление.
— Хромой, риск нулевой. Лимон наверняка крутит или будет крутить шашни с моей девкой. Наша задача — его отследить и, когда он заявится к ней, дать информацию по телефону.
— Мне на старости лет в шестерках бегать? — Не без раздражения заметил Хромой.
— Не глупи! Я не могу светиться. А ты найдешь способ.
— Найду, — кивнул головой Федор Иванович. — Но за пять Юрик закатил глаза:
— Побойся Бога!
— Я — Бога, а ты — Лимона, — согласился Хромой. — Представляешь, как он обрадуется, узнав, что ты оклемался после его бомбы?
В подтверждение этому он с удовольствием чмокнул губами. Хромой оставался верен себе. Ему только посули, уж он не упустит. Юрик знал, к кому обращался с просьбой. Но решил не сдаваться.
— Четыре — и по рукам.
— А ханыга-случай? — повторил резко хозяин, но вдруг передумал и согласился. — Хрен с тобой. Некогда торговаться. Сейчас начинают транслировать сессию. Заходи на днях. Я пока поспрошаю, что за фрукт твой Лимон.
Давая понять, что разговор окончен, уселся возле телевизора. Юрику пришлось прощаться со спиной Хромого.
Серый плащ до самой земли скрывает его босые ноги. О чем-то спрашивает меня.
Ничего не слышу. Просить старика говорить громче как-то неудобно. В ответ почти кричу. Он пугается. Машет на меня руками. Но тоже кричит мне, что все женщины сейчас у Овечьей купели. Моют овец. Неужели Наташка тоже занимается овцами?
— Зачем? — спрашиваю я у старика. Он долго глядит на меня и, не ответив, уходит. Псих. Кричу ему вслед:
— Где я?
Оказывается, старик уже стоит за мной и толкает меня в спину.
Слышу его тихий, похожий на шелест песка, носимого по каменистой дороге, голос:
— Вошедши через Овчие врата, не вопрошай, куда ведет дорога, дабы не гневить Иегове…
Подталкиваемая стариком, иду вперед. От него пахнет горькой микстурой. Улица пустынна. Дома без окон. Высокие белые заборы и зеленые пальмы. В канаве для стока воды сидит человек. Непонятно, мужчина или женщина.
С головой закутан в рыжую тряпку. Перед ним лежат камни разных размеров и форм.
Прохожу мимо, думаю про себя: «Наверное, алмазы». Дальше все больше попадается сидящих и стоящих людей, закутанных с головой в разноцветные тряпки. Завидя меня, начинают кричать и тянуть ко мне руки. Мне не до них. Я спешу. Улица обрывается. Дальше пустырь, на котором стоят огромные пальмы на мощных морщинистых ногах. Ужасно высокие. Их кроны колышутся на ветру и, кажется, вот-вот взлетят. И я, стоящая под ними, тоже полечу. За пальмами горой возвышается многоугольное здание, вокруг которого кишат люди. На его башнях, террасах, куполах — везде — видимо-невидимо птиц и людей. Все кричат, и такое впечатление, будто ругаются. Но попадаются только улыбающиеся лица. Неподалеку от храма слышу блеяние овец. Спешу туда. Действительно, женщины и дети хватают за холку овцу или ягненка, окунают в прозрачные воды источника и промывают курчавую шерсть. Другие несут мокрых брыкающихся животных к грубому каменному столу, где несколько мужчин в красных халатах взрезают им горло. Пар от горячей крови висит над этим местом. Дальше, во дворе храма, кадильное благоухание от жертвенников, на которые кладут туши агнцев. Жертвенное всесожжение в разгаре.
Вокруг слышно предсмертное блеяние н нестройное скандирование:
— Как завещали нам отцы наши Авраам, Исаак, Иаков…
Хочу спросить, что происходит. Но никто меня не слушает. Ветер уносит слова. Пепел из-под жертвенников кружит в воздухе, ложится на белые одежды. Дым клубами плавает по небу. Потом, влекомый воздушным потоком, вытягивается в длинную извилистую черную полосу и уходит куда-то за гору. Туда же вдруг устремляется качнувшаяся и загалдевшая еще больше толпа. Иду, вернее, уже бегу со всеми. Того, кто взволновал и повел за собой народ, не видно. Но за ним гуськом идут какие-то люди. Среди них вижу и женщин. Сразу узнаю Наташку.
Она идет последняя. На ней легкие развевающиеся одежды, и только голова повязана черным шелковым платком. Как ни стараюсь, не могу пробиться к ней через толпу. Кричу. Она не слышит. Идет медленно, достойно. Ни на кого не обращает внимания. Смотрит поверх голов на того, который идет впереди.
Оглядываюсь и замечаю почти рядом старика в плаще. Показываю рукой на Наташку.
Умоляю сказать, кто она такая… Он снова долго глядит на меня. Порыв ветра доносит его тихий голос:
— Это женщина, пришедшая из пределов Магдалинских.
Ничего не понимаю. Неужели здесь никто не знает Наташку? Тогда почему целуют края ее развевающихся одежд? От удивления открываю глаза.
Передо мной сидит Пат. Сколько я спала и который сейчас час, неизвестно. Пат смотрят тяжелыми пустыми глазами. В них плавает тупое жесткое страдание. Дрожу всем телом. В комнате душно и жарко. Моя грудь почему-то обнажена, ноги оголены.
— Ты звала Наталью, — глухо сообщает Пат. В его голосе — агрессия.
Взгляд исподлобья вдавливает меня в кресло. Оно нервно покачивается. Лучше бы увезло меня в мою комнату. Чего он уставился? Сучок с глазами.
— Который час? — спрашиваю, стараясь отвязаться от его взгляда.
— Не знаю. Ночь. Снова ночь. День не задерживается. Он бежит от нас. Земля перестает поворачиваться к солнцу нашим боком. Свечи, крысы и гнилая вода останутся тем, кто не способен погибнуть.
— Пат, я видела Наташку а красивых легких одеждах. Она шла по улице белого города, и люди почтительно целовали края ее платья. Ты порешь чушь. Бог не проклял нас, раз он не проклял Наташку…
Слезы потоком извергаются из меня. Шмыгаю носом, с трудом глотаю набухшие в горле комки. Всхлипы пронзительно взлетают до визга и замирают.
Потом переходят в прерывистый скулеж. Слезы падают и текут по грудям, обжигают соски. Нет сил поднять руку и прикрыть наготу. Пат с кровожадным наслаждением наблюдает за моей истерикой. Чувствую это пылающей кожей щек. Он сидит передо мной на корточках. Синий халат, седая голова и провалы вместо глаз. Желая остановить наконец мои рыдания, тычет мне стакан. Вытираю глаза. В стакане моя любимая «Кровавая Мери». Как мило! Приготовил специально. К моему пробуждению.
Пат — неплохой мужик. Да и не мужик вовсе. Несчастный отец задушенной дочери.
Если жена умерла, считается вдовец, а если дочь? Как он должен называться? Не помню. На одном дыхании опустошаю содержимое стакана. Пат отхлебывает из фужера коньяк и опускается на пол, складывая по-турецки волосатые ноги. Он вообще весь волосатый. Оказывается, мой плед сбился под меня. Инстинктивно натягиваю его до самого подбородка. Пат размахивает фужером, как будто произносит речь. Но при этом молчит. Должно быть, говорит внутри себя. Забыл включить звук. Боже!
«Кровавая Мери» залила мои рыдания! Глаза высыхают. Дыхание восстанавливается.
Мышцы лица расслабляются. Хочется петь тихую песню. Или вести спокойный разговор.
— Про что мычишь, Пат?
Пат включается:
— Она меня презирала… Отца превратила в лакея — выносить пустые бутылки и выбрасывать использованные презервативы. А передо мной министры навытяжку стояли. Все ее сытое беззаботное детство прошло на дачах, которые давали мне по положению. И на фестивали молодежи ее за какие такие таланты брали, хотя таковых не наблюдалось? Ты за платьями и кофточками в ГУМе очереди выстаивала, а она, сидя в кресле, пальцем в каталоги тыкала… И после всего сделать отца приживалой? На его глазах махровый разврат учинять?
— Кто тебя принуждал? Шел бы работать, купил бы квартиру, женился бы. Ваши цековцы все пристроились. В коммунизме успели пожить и в капитализме первыми обосновались.
— Мне с ними не по пути! Обычный человек совершает подлость один раз. Мерзавец — как минимум дважды. Подчиняться людям, которые недавно смотрели мне в рот? Никогда. Мы вкалывали с утра до ночи. Верой и правдой служили стране. Поэтому и имели. Но ни один ворюга не смел плевать открыто в лицо народу. Лучше сдохну с голодухи.
— При Наташке ты питался из валютных шопов. Каждый день в «Садко» за баночным пивом шастал.
— Да. Привык за многие годы утром пить натуральный бразильский кофе, а ужинать телячьим языком с хреном. Наталью с семилетнего возраста заставляли есть икру. Апельсинами, ананасами до диатеза закармливали. Уху из семги за шиворот выливали…
Пат с трудом переводит дыхание и фыркает от обиды. Продолжает размахивать пустым фужером. Замечает свой жест. Снова наливает коньяк, выпивает и высокомерно заявляет:
— Не тебе критиковать наши вкусы.
Боже, заманал! Какое мне дело до Пата? Просто обидно. Жрал пищу из рук и хотел откусить пальцы.
— Перед тобой, Пат, Наташка ни в чем не виновата.
— Да?! — ни с того ни с сего взорвался он. Вскакивает и начинает мотаться по комнате, как ненормальный. Синий халат разъезжается, и я вижу какой-то худосочный болтающийся из стороны в сторону член. Отвратительное зрелище. Пат резко останавливается и с размаху швыряет фужер на пол. Вздрагиваю раньше, чем осколки разлетаются в стороны.
— Она совершала самое непотребное — унижала меня как мужчину. В ее глазах я был прогнившим опенком. Меня уже можно было не стесняться. Ходить при мне голой, все равно, что не замечать в бане старика-уборщика. В ее понимании мужик — тот, у которого в штанах толстый кошелек.
Эх, мне бы промолчать, так ведь само с языка слетело:
— Можно подумать, у богатых стоит хуже, чем у бедных.
Заметила не в пику ему. Пришлось к слову. Нашла, с кем умничать.
Пат разошелся не на шутку.
— Я никогда, слышишь, никогда не имел женщин за деньги. Они мне давали с благодарностью. На спор в компаниях, когда у мужиков кончались силы, ходил и доводил каждую блядь до оргазма. Если хочешь знать, я этим карьеру себе сделал. Да, да! Не лупи глаза. Однажды, еще в комсомоле, меня направили на фестиваль. Оказалось, еду в СВ вместе с секретарем цека комсомола. Сели вдвоем, выпили его коньяк. Семизвездочиый, не нынешнюю мочу. Он мне по-свойски и приказал. Рядом в купе, оказывается, две телки ехали с ним. Балетные. Одна ему предназначена, а к другой меня отправил. Но не про то разговор. Вышел я ночью из своего купе покурить, гляжу — шеф хмурый, желваками играет. Спрашивает:
Пузырьки весело выпрыгивали и кололи ее склоненное к фужеру перекошенное лицо.
Навстречу брызгам шампанского падали крупные горячие слезы.
Инга прежде никогда не задумывалась о возможности исчезновения Лимона. Относилась к нему спокойно, как к собственности. Нет, как к собственноручно сделанной вещи. Этот грозный безжалостный рэкетир в ее руках был послушным и заботливым любовником. Оставалось сделать несколько усилий, и они навсегда покинут этот безнадежно больной, умирающий город. Там, на зеленом острове, их ждет ослепительно белый дом с висящей над морем террасой. Синее небо накроет их своим куполом, и они навсегда забудут о мучительных конвульсиях, называемых здесь жизнью…
Уверенность вернулась к Инге. Она отбросила одеяло и легко встала с кровати. Перед тем как вернуться к столу, задержалась у зеркала, ища поддержку в его мраке. Долго всматривалась, ничего не видя, кроме своего горестного отражения. И вдруг из мрачного небытия зазеркалья выглянул генерал-фельдмаршал, сенатор граф Яков Вилимович Брюс — чернокнижник и гадатель. Инга натянуто улыбнулась старому знакомому. Старик почитал себя первым чернокнижником России, поэтому был всегда надменен. Правда, иногда давал дельные советы по пасьянсам, в чем демонстрировал величайшее искусство. Но чаще ворчал, сплетничал и на разные лады хаял губителей России. В этот раз он скривил губы в старческой снисходительной улыбке, небрежно двумя пальцами откинул букли пожелтевшего от времени парика и доверительно прошептал:
— При оной фортификации, голубушка, и блефануть не грешно.
Инга впервые искренне обрадовалась Брюсу. Он напоследок махнул кружевным батистовым платком, заговорщически подмигнул и прыгающей походкой удалился. Его расшитый золотом камзол долго виднелся в сумраке вечности.
Инга вернулась за ломберный стол. Лимон продолжал спать как ни в чем не бывало. Она сама зажгла свечи и с удвоенной энергией окунулась в пасьянс. Ее мысли крутились вокруг короля треф. Если к нему приблизится десятка пик — это будет означать брачную постель с бубновой девкой. Инга лихорадочно перекладывает карты. Но бубновая масть королевы яростно защищается. Тут же маячит трефовая десанта, выражающая интерес трефового короля. Абсолютно ясно, что они заодно с бубновой дамой. Подтверждение тому — четверка червей накрывает десятку треф и оказывается рядом с королем. Теперь никакие Ингины старания не позволят пикам приблизиться к королю треф. От гнева Инги его спасает бубна. Он накрывает денежную карту — девятку бубен — и прикрывается бубновой четверкой. В его ногах лежит преданная стерва значит, сотни тысяч долларов, которые Инга уже перевела в мальтийские банки, достанутся другой?
Из глубокой задумчивости ее вывел громкий крик Ганса. Пришло время отбросить пасьянс. Инга оставила раскладку несобранной. Этот пасьянс сведен будет не скоро. Сняла с себя черное с серебряными кистями пончо и подошла к лежащему Лимону. Он проснулся от кукареканья Ганса и щурился, глядя на Ингу.
Она спокойно взяла острый стальной кинжал, лежавший на сервировочном столике, и молча разрезала на себе зеленую комбинацию. Ее полная грудь налилась безумным желанием. Кровь из-под тонкой кожи рвалась на свободу. Инга медленно провела стальным лезвием чуть выше левого соска. Из-под ножа заструились маленькие красные змейки. Она сделала еще несколько надрезов на грудях и между ними.
Потом стала наносить редкие короткие удары по животу, постепенно перемещаясь к ногам. Все ее тело кровоточило, пульсировало, передергивалось от боли. Лимон, поначалу флегматично наблюдавший привычную картину, при виде крови, рисующей на обнаженном теле Инги причудливые узоры, рванулся к ней, нисколько не страшась мечущегося в женских руках клинка. Не раздумывая, Инга вонзила острие ему в плечо. Лимон ударил Ингу наотмашь. Она отлетела к камину и упала в кресло. Но, нащупав на полу чугунные щипцы для углей, снова бросилась на Лимона. На этот раз Лимон увернулся и выкрутил ее руку с щипцами за спину. В ответ она больно лягнула его в пах. Он скорчился и получил удар босой ногой в лицо. Но и у Инги хрустнули косточки ее изысканных пальцев. Взвыв от боли, она запрыгала на одной ноге. Лимон перевел дыхание и двинулся на Ингу. Забыв про боль, она отбежала к камину и швырнула навстречу ему каминные часы из цельного куска малахита. Не попав в цель, они разбились о стену. Инга побежала дальше. Лимон, истекая кровью, бьющей ключом из плеча, бросился за ней, отшвыривая попадающиеся на пути венские стулья, инкрустированные скамеечки, хрустальные светильники и китайские напольные вазы. Последствия ударов его ног разлетались по всей комнате. Инга успела добежать до ломберного стола и вооружиться канделябром.
Изловчившись, она ударила им Лимона по голове. Горящие свечи посыпались на пол.
Визжа от ужаса, Инга заскочила за ширму. Лимон одной рукой отбросил ломберный стол. Горящие светильники упали, и по ковру побежали огненные сполохи. Карты, разложенные Ингой, остались невредимо лежать на сукне, точно приклеенные. Лимон поднял над головой легкую китайскую ширму и принялся лупить ею катающуюся по кровати Ингу.
— Нет! Нет! Нет! — кричала она, раскидывая подушки.
Лимон отбросил ширму. Рванул вниз джинсы. Порвал зиппер. Задрал Ингины ноги ей за голову и повалился всем телом на нее. Кровать трещала под ними, как корабль, попавший в девятибалльный шторм. Из нее неслись истошные крики Инги.
Игнатий с самого начала потасовки забрался по шторе на широкий деревянный карниз и, удобно устроившись на нем, наблюдал сверху за происходящим. Он радовался за хозяйку. Ганс возмущенно кудахтал и взмахами крыльев тушил языки пламени, гуляющие по ковру…
* * *
Федор Иванович Хромой сидел в валенках, телогрейке и шапке-ушанке на своем балконе, дыша морозным бодрящим воздухом. Для разнообразия он рассматривал в оптический прицел катающуюся на льду Патриарших прудов ребятню.На седьмом десятке жизни почтенный московский уголовный авторитет стал сентиментальным. Отошел от дел. Чтобы не впутаться ненароком в какую-нибудь историю вообще старался не выходить из собственной квартиры. Вместо этого ежедневно в течение часа гулял по балкону — семь шагов от края до края. Места маловато для прогулок, но Федор Иванович умел ценить любое свободное пространство. В некоторых камерах, которые ему в силу специфики деятельности пришлось посетить, и этого зачастую не бывало. После променажа шел в теплую комнату и, сидя перед телевизором, пил чай из самовара с медом и пирогами.
Очень интересовался политикой. Ругался прямо в телевизор. Не матерно, но громко. Разговаривал с телевизором, как с недоделанным собеседником. Жаловался ему на отсутствие порядка и дисциплины. Посмеивался над дикторшами, критиковал их наряды. Так, мирно, изо дня в день, текли короткие зимние сумерки Федора Ивановича. По воскресеньям ходил в божий храм. Молитв не знал, но попа слушал с удовольствием. Потому что считал положительным человеком. Пенсию по старости не получал. И не претендовал. Ему хватало. Все-таки полжизни, хоть и с перерывами, потрудился не зря. Всем стариковским бытом Федора Ивановича заведовала женщина.
То есть периодически женщины менялись — одни умирали, другие выходили замуж.
Федор Иванович никогда не звал их по имени-отчеству, а всегда уважительно — женщина. Недавно возле храма присмотрел новенькую. Богобоязненная, аккуратная, чистая. Готовит не жирно, но с разнообразием. В основном борщ. Потому что хохлушка. Из Казахстана. В комнату к себе Федор Иванович ни одну из них не пускал. Сам убирался. Знал, что где положено, то там и лежит. Раз в месяц зажигал хрустальную люстру, ставил на стол остатки немецкого сервиза, доставал тяжелые, почерневшие от времени серебряные ножи и вилки. Надевал чистую белую рубашку, поверх — атласный стеганый барский халат и ждал девицу от Юрика.
Нельзя сказать, чтобы уж очень в них нуждался. Скорее было безотчетное желание ничего не менять в жизни. Радовался девицам больше глазами и руками. Особенно после того, как узнал про СПИД. С презервативами у него не получалось. Да и без презерватива тоже. Тем не менее девицы уходили довольные. Федор Иванович ценил услуги. Жизнью своей, вернее — ее итогом, он был вполне доволен. Лишь изредка ему казалось, что стоит напоследок тряхнуть стариной и сорвать банк. Уж больно хорошее время наступило для таких дел. Но пуще всего Федор Иванович опасался случайностей, или, как он выражался, «ханыгу-случая», не однажды сыгравшего с ним плохую шутку. Поэтому из чувства самосохранения не выходил попусту на улицу.
Предложение явилось само. В образе перебинтованного Юрика со следами швов на лысине и рукой в гипсе. Федор Иванович досадливо проводил гостя на кухню. Сам остался в валенках и телогрейке, подчеркивая этим, что не расположен к длительному разговору. Юрик сделал вид, будто не заметил намека.
Он был крайне возбужден: глаза бегали, и говорил почему-то шепотом:
— Я к тебе сразу из Склифа… Чуть меня не потеряли. Страшно вспомнить. Какие времена! До чего дожили! Я ведь — человек нормальный. Ты, Хромой, всю жизнь из людей деньги вытряхивал. А я? Всегда сам отдавал. Вспомни — как откинешься, прямиком ко мне. Девочки, условия… Однажды три месяца жил у меня на всем готовом. И на дорогу взял…
— Короче, — оборвал воспоминания Федор Иванович, — говори, какого хрена пожаловал. Я от делишек отошел. Веду жизнь тихую. Деньги от тебя не требуются.
— Совсем? — прищурился Юрик. На его изможденном лице мелькнула привычная льстивая улыбочка.
«Все стареют», — отметил про себя Хромой. Если в молодости услужливые гримасы Юрика вызывали снисхождение, — все-таки бывал нужен! — то теперь ничего, кроме брезгливости.
— Не дави на психику, тут не подают.
— Разве я когда-нибудь просил у тебя денег? — наигранно вздернул Юрик разъеденные экземой брови. — Мне всегда нужна была твоя защита. И только.
С тобой выгодно иметь дело.
— Э-э, вспомнил, махнул рукой хозяин. — Меня давно забыли.
Молодежь нынче дикая. Никаких законов не признает. Послушай меня, брось к черту, ложись на дно и доживай отпущенное с людьми и Богом в мире.
— Не получается. Видно, характер такой. Все ради других стараюсь.
Просят. Как отказать? Но и меня достали. Подчистую. Можно сказать, на улицу выбросили.
— Наехали? — усмехнулся Федор Иванович.
— Еще как! Прямо в квартире бомбу взорвали. Едва жив остался, — вздохнул Юрик. Его воспаленные красные веки не смогли удержать слез. — Ты прав, Федор Иванович, никаких правил не соблюдают. Убить — плевым делом стало. Среди бела дня кинул бомбу, и с приветом. Даже торговаться не стал.
— А ты еще на меня обижался, — довольно проворчал Хромой. — Кто ж тебя обложил?
— Помнишь, месяца два назад сам мне рассказывал, что в Екатеринбурге директор банка вместе с балконом рухнул? Я тогда не поверил.
Думал, врут, как всегда. Так вот; ко мне тот самый Лимон заявился.
— Ого! — от неожиданности Хромой аж присвистнул. — За что ж тебе такая честь? Клюешь ведь по мелочи.
— Теперь никем не брезгуют, — развел руками заплаканный Юрик. — Пришел ко мне под утро, положил лимонку на блюдце и заломил сумму. Я такой отродясь не имел.
— Перепутал, наверное. В нашем деле такое бывает, — подтвердил Федор Иванович. Потом важно снял валенки, телогрейку, бросил на сундук и по-дружески предложил попить чайку. Его заинтересовал поворот событий. Такие новости на хвосте не каждый день к нему залетают.
Юрик размазывал слезы, утвердительно кивая.
— Тогда пошли в комнату. У меня там самовар. Ботинки-то скинь.
Грязь нанесешь.
Юрик, неловко размахивая загипсованной рукой, разулся и поспешил за Хромым.
— Продолжай, — позволил Хромой, усевшись возле урчащего электрического самовара.
— Собственно, история глупая. Есть у меня одна девка. Иногда даю возможность подработать. Поехала она к клиенту, что-то не поделили. Он ее, видать, немного помял. Где она подцепила этого Лимона, понятия не имею.
Приехали ночью ко мне вдвоем. Стали права качать. Я их выпроводил. Откуда же известно, что он — Лимон? Только отошел ко сну, и, представь, дверь в темноте открывается, и Лимон опять тут как тут.
— За деньгами? — Не выдержал Федор Иванович, потирая от удовольствия руки. Так обычно реагируют рыбаки, когда при них рассказывают об удачном улове.
— Да. Выкладывай, говорит, десять тысяч «зеленых».
— Ты соврал, что не имеешь?
— Почему — соврал? — возмутился Юрик.
— Потому что соврал, — уверенно постучал пальцем по столу Федор Иванович.
— Вечно вы не верите, — расстроился Юрик. — И сразу бомбу бросать.
— Серьезный человек. Уважает себя.
— Теперь у меня ни дома, ни денег, — плаксиво заключил Юрик.
Федор Иванович вкусно отхлебывал чай. После некоторых раздумий спросил:
— Чем тебе помочь? Лимона я не знаю. Из новых. Скорее всего — залетный. Нигде не засвечивается. С таким всегда опасно. Вам лучше больше не встречаться.
— Он уверен, что взорвал меня к чертовой бабушке.
— Тем лучше для тебя. А говоришь — не повезло. Езжай в Подмосковье, купи маленький домик и жируй потихоньку. Прошло наше время.
Юрик затрясся от возмущения:
— Вы, Федор Иванович, издеваетесь надо мной? Пока Лимон разгуливает на свободе, у меня поджилки трястись будут. Возникла одна идея.
Юрик многозначительно посмотрел на Хромого. Тот никак не отреагировал.
— Решил я, Федор Иванович, сдать Лимона ментам. Хромой ответил равнодушным молчанием. Отхлебывал чай, барабанил пальцем по столу, чему-то усмехался. Посмотрел в горящие нетерпением глаза старого сутенера:
— Значит, не все твои деньги спалил Лимон. Поторопился.
Юрик не стал отнекиваться. Наклонился через стол к Хромому:
— Помоги. Из последних крох, но отблагодарю.
Хромой отодвинулся.
— Я же объявил тебе, что завязал. Старость, она покоя требует. А покой — отсутствие случайностей. Хватит. Все мои беды от ханыги-случая.
— В нашем возрасте в философию от тоски ударяются. Опасное занятие. Можно того… сковырнуться.
Юрик успокоился. Он знал, что Хромой перед деньгами не устоит.
Поэтому принял более-менее достойный вид, шмыгнул носом, вытер рукой липкие слезы и уверенно сказал:
— Предлагаю три тысячи «зеленых».
Хромой не отреагировал. Юрик повторил:
— Три тысячи.
Хромой три раза ударил пальцем по столу. Вздохнул:
— А ханыга-случай?
— Я же не банк предлагаю брать — пса паршивого ментам сдать.
— За это можно и орден заработать. Посмертно, — заметил Хромой.
Юрик почувствовал, что пора переходить в наступление.
— Хромой, риск нулевой. Лимон наверняка крутит или будет крутить шашни с моей девкой. Наша задача — его отследить и, когда он заявится к ней, дать информацию по телефону.
— Мне на старости лет в шестерках бегать? — Не без раздражения заметил Хромой.
— Не глупи! Я не могу светиться. А ты найдешь способ.
— Найду, — кивнул головой Федор Иванович. — Но за пять Юрик закатил глаза:
— Побойся Бога!
— Я — Бога, а ты — Лимона, — согласился Хромой. — Представляешь, как он обрадуется, узнав, что ты оклемался после его бомбы?
В подтверждение этому он с удовольствием чмокнул губами. Хромой оставался верен себе. Ему только посули, уж он не упустит. Юрик знал, к кому обращался с просьбой. Но решил не сдаваться.
— Четыре — и по рукам.
— А ханыга-случай? — повторил резко хозяин, но вдруг передумал и согласился. — Хрен с тобой. Некогда торговаться. Сейчас начинают транслировать сессию. Заходи на днях. Я пока поспрошаю, что за фрукт твой Лимон.
Давая понять, что разговор окончен, уселся возле телевизора. Юрику пришлось прощаться со спиной Хромого.
* * *
Странное ощущение — сплю, и знаю, что сплю. Просыпаться не хочется. Легко и радостно иду в своем сне. Впереди белый город. Не могу вспомнить его название, но уверена, что в нем найду ее. Наташку. Ей обязательно нужно рассказать про Пата. Он сошел с ума и ждет конца света. А там, возле городских ворот, меня останавливает седой человек с длинной белой бородой.Серый плащ до самой земли скрывает его босые ноги. О чем-то спрашивает меня.
Ничего не слышу. Просить старика говорить громче как-то неудобно. В ответ почти кричу. Он пугается. Машет на меня руками. Но тоже кричит мне, что все женщины сейчас у Овечьей купели. Моют овец. Неужели Наташка тоже занимается овцами?
— Зачем? — спрашиваю я у старика. Он долго глядит на меня и, не ответив, уходит. Псих. Кричу ему вслед:
— Где я?
Оказывается, старик уже стоит за мной и толкает меня в спину.
Слышу его тихий, похожий на шелест песка, носимого по каменистой дороге, голос:
— Вошедши через Овчие врата, не вопрошай, куда ведет дорога, дабы не гневить Иегове…
Подталкиваемая стариком, иду вперед. От него пахнет горькой микстурой. Улица пустынна. Дома без окон. Высокие белые заборы и зеленые пальмы. В канаве для стока воды сидит человек. Непонятно, мужчина или женщина.
С головой закутан в рыжую тряпку. Перед ним лежат камни разных размеров и форм.
Прохожу мимо, думаю про себя: «Наверное, алмазы». Дальше все больше попадается сидящих и стоящих людей, закутанных с головой в разноцветные тряпки. Завидя меня, начинают кричать и тянуть ко мне руки. Мне не до них. Я спешу. Улица обрывается. Дальше пустырь, на котором стоят огромные пальмы на мощных морщинистых ногах. Ужасно высокие. Их кроны колышутся на ветру и, кажется, вот-вот взлетят. И я, стоящая под ними, тоже полечу. За пальмами горой возвышается многоугольное здание, вокруг которого кишат люди. На его башнях, террасах, куполах — везде — видимо-невидимо птиц и людей. Все кричат, и такое впечатление, будто ругаются. Но попадаются только улыбающиеся лица. Неподалеку от храма слышу блеяние овец. Спешу туда. Действительно, женщины и дети хватают за холку овцу или ягненка, окунают в прозрачные воды источника и промывают курчавую шерсть. Другие несут мокрых брыкающихся животных к грубому каменному столу, где несколько мужчин в красных халатах взрезают им горло. Пар от горячей крови висит над этим местом. Дальше, во дворе храма, кадильное благоухание от жертвенников, на которые кладут туши агнцев. Жертвенное всесожжение в разгаре.
Вокруг слышно предсмертное блеяние н нестройное скандирование:
— Как завещали нам отцы наши Авраам, Исаак, Иаков…
Хочу спросить, что происходит. Но никто меня не слушает. Ветер уносит слова. Пепел из-под жертвенников кружит в воздухе, ложится на белые одежды. Дым клубами плавает по небу. Потом, влекомый воздушным потоком, вытягивается в длинную извилистую черную полосу и уходит куда-то за гору. Туда же вдруг устремляется качнувшаяся и загалдевшая еще больше толпа. Иду, вернее, уже бегу со всеми. Того, кто взволновал и повел за собой народ, не видно. Но за ним гуськом идут какие-то люди. Среди них вижу и женщин. Сразу узнаю Наташку.
Она идет последняя. На ней легкие развевающиеся одежды, и только голова повязана черным шелковым платком. Как ни стараюсь, не могу пробиться к ней через толпу. Кричу. Она не слышит. Идет медленно, достойно. Ни на кого не обращает внимания. Смотрит поверх голов на того, который идет впереди.
Оглядываюсь и замечаю почти рядом старика в плаще. Показываю рукой на Наташку.
Умоляю сказать, кто она такая… Он снова долго глядит на меня. Порыв ветра доносит его тихий голос:
— Это женщина, пришедшая из пределов Магдалинских.
Ничего не понимаю. Неужели здесь никто не знает Наташку? Тогда почему целуют края ее развевающихся одежд? От удивления открываю глаза.
Передо мной сидит Пат. Сколько я спала и который сейчас час, неизвестно. Пат смотрят тяжелыми пустыми глазами. В них плавает тупое жесткое страдание. Дрожу всем телом. В комнате душно и жарко. Моя грудь почему-то обнажена, ноги оголены.
— Ты звала Наталью, — глухо сообщает Пат. В его голосе — агрессия.
Взгляд исподлобья вдавливает меня в кресло. Оно нервно покачивается. Лучше бы увезло меня в мою комнату. Чего он уставился? Сучок с глазами.
— Который час? — спрашиваю, стараясь отвязаться от его взгляда.
— Не знаю. Ночь. Снова ночь. День не задерживается. Он бежит от нас. Земля перестает поворачиваться к солнцу нашим боком. Свечи, крысы и гнилая вода останутся тем, кто не способен погибнуть.
— Пат, я видела Наташку а красивых легких одеждах. Она шла по улице белого города, и люди почтительно целовали края ее платья. Ты порешь чушь. Бог не проклял нас, раз он не проклял Наташку…
Слезы потоком извергаются из меня. Шмыгаю носом, с трудом глотаю набухшие в горле комки. Всхлипы пронзительно взлетают до визга и замирают.
Потом переходят в прерывистый скулеж. Слезы падают и текут по грудям, обжигают соски. Нет сил поднять руку и прикрыть наготу. Пат с кровожадным наслаждением наблюдает за моей истерикой. Чувствую это пылающей кожей щек. Он сидит передо мной на корточках. Синий халат, седая голова и провалы вместо глаз. Желая остановить наконец мои рыдания, тычет мне стакан. Вытираю глаза. В стакане моя любимая «Кровавая Мери». Как мило! Приготовил специально. К моему пробуждению.
Пат — неплохой мужик. Да и не мужик вовсе. Несчастный отец задушенной дочери.
Если жена умерла, считается вдовец, а если дочь? Как он должен называться? Не помню. На одном дыхании опустошаю содержимое стакана. Пат отхлебывает из фужера коньяк и опускается на пол, складывая по-турецки волосатые ноги. Он вообще весь волосатый. Оказывается, мой плед сбился под меня. Инстинктивно натягиваю его до самого подбородка. Пат размахивает фужером, как будто произносит речь. Но при этом молчит. Должно быть, говорит внутри себя. Забыл включить звук. Боже!
«Кровавая Мери» залила мои рыдания! Глаза высыхают. Дыхание восстанавливается.
Мышцы лица расслабляются. Хочется петь тихую песню. Или вести спокойный разговор.
— Про что мычишь, Пат?
Пат включается:
— Она меня презирала… Отца превратила в лакея — выносить пустые бутылки и выбрасывать использованные презервативы. А передо мной министры навытяжку стояли. Все ее сытое беззаботное детство прошло на дачах, которые давали мне по положению. И на фестивали молодежи ее за какие такие таланты брали, хотя таковых не наблюдалось? Ты за платьями и кофточками в ГУМе очереди выстаивала, а она, сидя в кресле, пальцем в каталоги тыкала… И после всего сделать отца приживалой? На его глазах махровый разврат учинять?
— Кто тебя принуждал? Шел бы работать, купил бы квартиру, женился бы. Ваши цековцы все пристроились. В коммунизме успели пожить и в капитализме первыми обосновались.
— Мне с ними не по пути! Обычный человек совершает подлость один раз. Мерзавец — как минимум дважды. Подчиняться людям, которые недавно смотрели мне в рот? Никогда. Мы вкалывали с утра до ночи. Верой и правдой служили стране. Поэтому и имели. Но ни один ворюга не смел плевать открыто в лицо народу. Лучше сдохну с голодухи.
— При Наташке ты питался из валютных шопов. Каждый день в «Садко» за баночным пивом шастал.
— Да. Привык за многие годы утром пить натуральный бразильский кофе, а ужинать телячьим языком с хреном. Наталью с семилетнего возраста заставляли есть икру. Апельсинами, ананасами до диатеза закармливали. Уху из семги за шиворот выливали…
Пат с трудом переводит дыхание и фыркает от обиды. Продолжает размахивать пустым фужером. Замечает свой жест. Снова наливает коньяк, выпивает и высокомерно заявляет:
— Не тебе критиковать наши вкусы.
Боже, заманал! Какое мне дело до Пата? Просто обидно. Жрал пищу из рук и хотел откусить пальцы.
— Перед тобой, Пат, Наташка ни в чем не виновата.
— Да?! — ни с того ни с сего взорвался он. Вскакивает и начинает мотаться по комнате, как ненормальный. Синий халат разъезжается, и я вижу какой-то худосочный болтающийся из стороны в сторону член. Отвратительное зрелище. Пат резко останавливается и с размаху швыряет фужер на пол. Вздрагиваю раньше, чем осколки разлетаются в стороны.
— Она совершала самое непотребное — унижала меня как мужчину. В ее глазах я был прогнившим опенком. Меня уже можно было не стесняться. Ходить при мне голой, все равно, что не замечать в бане старика-уборщика. В ее понимании мужик — тот, у которого в штанах толстый кошелек.
Эх, мне бы промолчать, так ведь само с языка слетело:
— Можно подумать, у богатых стоит хуже, чем у бедных.
Заметила не в пику ему. Пришлось к слову. Нашла, с кем умничать.
Пат разошелся не на шутку.
— Я никогда, слышишь, никогда не имел женщин за деньги. Они мне давали с благодарностью. На спор в компаниях, когда у мужиков кончались силы, ходил и доводил каждую блядь до оргазма. Если хочешь знать, я этим карьеру себе сделал. Да, да! Не лупи глаза. Однажды, еще в комсомоле, меня направили на фестиваль. Оказалось, еду в СВ вместе с секретарем цека комсомола. Сели вдвоем, выпили его коньяк. Семизвездочиый, не нынешнюю мочу. Он мне по-свойски и приказал. Рядом в купе, оказывается, две телки ехали с ним. Балетные. Одна ему предназначена, а к другой меня отправил. Но не про то разговор. Вышел я ночью из своего купе покурить, гляжу — шеф хмурый, желваками играет. Спрашивает: