Рокотов Сергей. Нечто под маской

   - Ты-то?!
   - Именно, я-то... Никого в последнее время, абсолютно никого, только о тебе и думаю... Давай жить вместе... Знаешь, как заживем...
   - Я согласна! - крикнула Рита. - Пошли в ЗАГС подадим заявление!
   - Пошли! - ещё громче крикнул Степан.
   ... - Так, Нарышкина Маргарита Валентиновна и Балясников Степан Егорович. Ваше заявление принято, регистрация вашего брака назначена на шестое января 2000 года, - было сказано им в ЗАГСе.
   - Девушка, но мы не можем ждать до третьего тысячелетия, - жалобно протянул Степан.
   - Но раньше никак не возможно... Тем более, что третье тысячелетие наступит ещё через год, - решила пошутить сотрудница ЗАГСа.
   - Это считают по-разному, - промямлил Степан. - Риточка, выйди, пожалуйста, я сам поговорю с дамой...
   Рита вышла, а через минут семь - восемь вышел и Степан.
   - Ну как? - бросилась к нему Рита. Щеки её горели от возбуждения и нетерпения. Пока она ждала Степана, меряя шагами маленькую прихожую, вереница самых разнообразных и противоречивых мыслей проносилась в её воспаленной голове. "Что я делаю?!" - вдруг как молния пронеслось в голове. И тут же резкий ответ самой себе: "Я не могу одна! Я больше не могу быть одна! У меня никого нет! Мне плохо одной! Мне страшно одной! Что-то неведомое преследует меня, и я не в состоянии бороться с этим. Кроме Степана, каким бы он ни был, у меня никого нет..." - "А подумать? Надо было подождать, подумать, взвесить все за и против", - скептическое возражение самой себе. - "Если бы я стала думать и взвешивать, я бы не пошла на такой опрометчивый шаг", - ответ. - "И потом, подождать ещё будет время. Не распишут же нас прямо сейчас... Это уж слишком..."
   - Ну как?
   - Послезавтра, - шепнул ей на ухо Степан. - Послезавтра. Как раз будет пятница...
   Он поцеловал её в горящую огнем щеку.
   - Ты сегодня такая горячая! Такая красивая!
   Они сели на троллейбус и поехали к Рите домой. Но только закрылись задние двери троллейбуса, как Рита с ужасом увидела черную шапочку и круглые очки. Они мелькнули перед закрывающимися дверями. Незнакомец стал тарабанить в двери, но троллейбус уже тронулся с места. Рита обернулась и увидела незнакомца, бегущего за троллейбусом и потрясающего кулаками в перчатках. Порой он нервным движением поправлял свой длинный темно-синий вязаный шарф, прикрывающий нос и рот. Он что-то кричал ей из-под шарфа. Пассажиры тоже обернулись и поразились этому странному зрелищу. Рита внутренне похолодела, ей сразу вспомнилось, как позавчера с лица незнакомца спал этот вязаный шарф и обнажились его странные рот и нос. Странные и страшные... Они были какого-то необычного цвета... Рита невольно прижалась к Степану, ища у него защиты. Но тот как-то съежился, отвернулся в сторону и что-то шептал себе под нос, было такое ощущение, что он бранится...
   - Ты что? - спросила Рита. - Что с тобой?
   - Я-то? - повернулся к ней Степан, и Рита вновь увидела в его черных глазах что-то странное, что-то противоестественное для такого момента. Целая гамма чувств отразилась в этих больших глазах - блудливый огонек, так хорошо знакомый ей по прежней жизни, какая-то внутренняя решимость, некий задор и в то же время затаенная трусость, подлость, и некая досада на происходящее...
   - Кто этот человек? - спросила она.
   - Откуда я знаю? - раздраженно спросил Степан. Это тот самый маньяк из подъезда, который колотил меня об стену. Надо срочно позвонить в милицию. Он просто преследует нас...
   Последние слова он произнес совсем уже тихо и неуверенно.
   - Это все Ельцин довел страну до такого безобразия, - вмешалась в разговор некая женщина в сером и драповом. - Раньше такого не было... Развелось тут всяких террористов...
   - И это совершенно справедливо, мудрейшая из женщин, - перешел на ернический лад Степан. - Пострелять их всех, гадов, да и дело с концом. Разговор, тем не менее, несколько разрядился. Степан обнял Риту за плечо и шепнул ей на ухо:
   - Да не знаю я, кто это, честное слово, не знаю, зачем ты меня постоянно об этом спрашиваешь?
   Почему-то только сейчас Рита вспомнила про Игоря Николаевича Дьяконова, который ей так понравился вчера. Но что произошло с ней после того, как он уехал? Почему она вдруг решила поверить Степану? Как это все странно...
   Ее мысли передались и Степану, и он, стараясь расшевелить её и вновь расположить к себе, стал постоянно шутить, балагурить, о чем-то рассказывать. Так они доехали до Ритиного дома.
   - Ну что, звонить в милицию? - спросила Рита, входя в квартиру.
   - Да ну, - махнул рукой Степан. - Не думай об этом человеке. Давай, займемся друг другом. Нам ведь снова так хорошо вместе, правда?
   - Правда, - как-то очень неуверенно ответила Рита.
   Раздался телефонный звонок. Степан бросился было к аппарату, но Рита опередила его.
   - Что вы делаете?! - кричал глухой голос незнакомца в трубке. - Вы с ума сошли! Что вы делаете, Маргарита?!!!
   - Да что я такого делаю? И какое дело до всего этого вам? Почему вы вмешиваетесь в мою личную жизнь? Почему?
   - Почему? - вдруг тихо и печально переспросил незнакомец. - Да потому что... Потому что... Я желаю вам добра, Маргарита. И я прошу вас об одном опомнитесь. Вы совершаете ужасную непростительную глупость...
   - Перезвоните мне через десять минут, - вдруг решительно произнесла Рита и положила трубку. Потом покосилась на напрягшегося и внимательно слушающего разговор Степана и сказала ему: - Выйди, пожалуйста, у меня деловой разговор.
   Степан пожал плечами и с видимой неохотой вышел, а Рита тут же перезвонила Дьяконову.
   - Игорь Николаевич, он где-то поблизости, - сказала она полушепотом, прикрывая трубку рукой.
   - Понял, - ответил Игорь. - Я скоро буду. А пока скажу вам одно берегитесь вашего бывшего мужа.
   - Это-то ещё почему? - вдруг разозлилась Рита. Ей очень не нравилось, когда посторонние плохо говорили о Степане, хотя она и сама была о нем довольно низкого мнения.
   - Пока не знаю. Но обязательно узнаю. В этом и заключается моя работа.
   - Узнаете - скажете. А пока помогите мне в другом.
   - Тут все может быть взаимосвязано. Будем держать друг друга в курсе.
   Рита положила трубку и неожиданно для самой себя бросилась к двери. Резко отворила её. Приникший прямо к замочной скважине Степан чуть не упал прямо на нее.
   - Ты что, подслушиваешь?
   - Ревную, Риточка, ревную, кто знает, кто у тебя был до меня? - сразу нашелся Степан, крепко обнимая её. - Никого не потерплю рядом с нами.
   Она поверила ему и, прежде всего, потому что хотела поверить. И они пошли обмывать подачу заявления в ЗАГС.
   - Я мамашу теперь к нашей жизни близко не подпущу, на пушечный выстрел не подпущу, - говорил Степан. - Хватит... Мало она мне крови попортила, зараза старая...
   - Не надо так о матери, - сказала Рита. - Мать есть мать...
   - Ладно, черт с ней. Давай по маленькой...
   - Знаешь, Степа, - вдруг тихо произнесла Рита. - Я хочу выпить эту рюмку памяти моих бедных родителей... Ты не против?
   При этих словах Степан вздрогнул и побледнел. Но быстро взял себя в руки. Однако, эта странная реакция на такие вполне естественные слова не прошла незамеченной для Риты.
   - Что это с тобой? - внимательно поглядела она на него.
   - Да ничего, ничего. Почему я должен быть против? Я за, разумеется, за... Я не знал их, но представляю их себе по твоим рассказам. Выпьем их светлой памяти...
   После выпитой рюмки у Риты сильно закружилась голова, ей жутко захотелось спать. Она не стала обедать, обняла Степана за шею и шепнула ему:
   - Я хочу немного поспать, Степа. Просто поспать...
   - Иди, иди, поспи, - охотно согласился Степан. - Тебе надо отдохнуть, слишком уж много впечатлений навалилось на тебя за эти дни... Да и на меня, кстати, тоже...
   Она, пошатываясь, пошла в спальню, быстро разделась, швырнула вещи на банкетку и нырнула под одеяло... Какое, однако, странное самочувствие... Голова продолжала кружиться, роились воспоминания... Об отце, погибшем в восьмидесятом году при пожаре на даче, об Ольге Александровне Бермудской... Прошло более одиннадцати лет с тех пор, когда она, девятнадцатилетняя девчонка, вошла в дом Балясниковых... Почему она всегда так боялась матери Степана? Боялась этих черных умных пронзительных глаз, этого крутого изгиба пухлых губ? Почему она и теперь так её боится? Съежившись под теплым одеялом, Рита почувствовала озноб, её просто колотило... И что-то странное в голове, что-то очень странное и ни на что не похожее...
   ... Когда они сидели со Степаном? Только что? А, может быть, десять лет назад? Вот она сидит в шикарной просторной гостиной огромной балясниковской квартиры... Старинная хрустальная люстра с множеством подвесок, антикварная мебель, картины в золотых рамах, серебряные подсвечники... Степан в кабинете у матери, советуется с ней по поводу своей женитьбы... Рите становится скучно одной, она почему-то выходит из гостиной и идет по огромной прихожей...
   "Кто её родители?" - слышит она из-за закрытой двери кабинета властный голос Бермудской. И вдруг сдавленный крик: "Дочь Нарышкина?!!! Валентина Нарышкина?!!!" - "Что с тобой, мама?" - удивленный голос Степана. - "Ничего... Ничего... Все нормально..." И вдруг хриплый зловещий хохот, каркающие слова: "Обалдеть можно..." - И снова хохот, клокочущий кашель заядлой курильщицы. - "Ты что, знала Риткиного отца?" - вопрос Степана. - "Знала, знала", - уже спокойный ответ Бермудской. - "Кого я только не знала в этой жизни? Он же пробовал писать что-то там, печататься... Ничего у него, правда, не получилось... Талантлив был, спору нет, но работать не умел, очень неусидчив. Он был учителем литературы то ли в школе, то ли в техникуме, не помню уже... Видела я и его рукописи, и самого немного помню, смутно только очень... А я смотрю, на кого это она похожа? Вот оно что, оказывается..." - "Так ты что, против нашего брака, раз она дочь..." - "Я-то? Что ты, сынок, что ты, я за! Я очень даже за! Да... он в тех условиях не мог напечататься, соцреализм, застой... Я тоже что-то там писала против него. Только ты не говори своей очаровательной невесте про это, я прошу тебя. Не хочу, чтобы между нами что-то было... А она мне очень понравилась. Таких, как она просто нет. Вспоминаю твоих чувих... кошмар... мрак... А это... Чувствуется порода... Жаль, Нарышкин так нелепо погиб. В России надо жить долго, так говорили мудрые... Сейчас он смог бы раскрутиться... Ну иди же, иди, тебя ждет твоя невеста... Я за, Степочка, обеими руками за!"
   Тогда на влюбленную Риту весь этот разговор не произвел никакого впечатления. Что удивительного в том, что рукописи отца попали к влиятельной Ольге Александровне? Ну, зарубила она его, мало ли что бывало в то время? Почему она должна держать на неё за это зло? И лишь зловещий каркающий смех Бермудской неприятно поразил её. Она не раз слышала этот приглушенный смех, проходя мимо закрытого кабинета знаменитой поэтессы. Это странная манера смеяться в одиночестве, что-то шепча, ворча, бубня себе под нос пугала Риту. Но позже она привыкла и к этому...
   "Зайди ко мне, деточка", - сказала ей как-то вскоре после свадьбы Ольга Александровна, когда Степана не было дома. Рита робко зашла в огромный кабинет - святая святых, где она до того ни разу не была, даже боялась зайти... Стеллажи с роскошными золочеными фолиантами в них, огромный портрет Егора Степановича в генеральской форме с колодками наград, рядом портрет Бермудской примерно в двадцатипятилетнем возрасте. Проницательные черные глаза глядели на Риту и с портрета и из-за старинного письменного стола.
   "Как тебе у нас?" - спросила свекровь.
   "Хорошо", - еле слышно пролепетала Рита, переминаясь с ноги на ногу.
   "А ты садись вот сюда, что стоишь? Мне кажется, что ты не чувствуешь себя здесь дома. Это нехорошо. Это теперь твой дом, и ты мне дочь. Я всегда хотела иметь дочь, и моя мечта, наконец, сбылась. У меня есть дочка, причем, такая очаровательная."
   Бермудская протянула вперед свою мощную пухлую ладонь и погладила по щеке невестку, продолжая гипнотизировать её своим тяжелым взглядом. Рита сидела, словно завороженная, положив руки на колени.
   "Такая очаровательная", - повторила Ольга Александровна, сверкнув черными глазами и гладя её по щеке. - "Ты должна ощущать, что это теперь твой дом, а я твоя мать..."
   После этих слов последовала долгая пауза. Бермудская, не мигая, молча глядела на молодую женщину.
   "Я постараюсь", - пролепетала Рита, пытаясь разрядить напряженное молчание.
   "Что постараешься?" - вдруг очнулась от каких-то своих мыслей Бермудская.
   "Постараюсь ощущать, что это мой дом", - говорила какие-то фальшиво звучащие слова Рита и понимала, что она никогда не сможет ощущать эту огромную, роскошно обставленную квартиру своим домом. Ее дом там - на Комсомольском проспекте, где лежит её больная бабушка, которая даже не смогла прийти к ней на свадьбу. И хорошо, что не смогла, как бы она там себя неуютно чувствовала...
   "Постарайся, постарайся", - вдруг предпочла закруглить разговор Бермудская и встала из-за стола, давая понять, что Рите пора убираться отсюда восвояси.
   Рита, скрыв вздох облегчения, быстро пошла к двери, но тут резкий окрик свекрови остановил её.
   "Постой!" - прохрипела Бермудская и вдруг сильно закашлялась. Кашляла она долго, вся покраснела, из глаз потекли слезы. Наконец, смогла остановиться.
   "Хотела тебя спросить ещё вот о чем, девочка...", - что-то странное мелькнуло в её черных глазах, какая-то нездоровая искорка. - "Ты уж извини меня за прямоту. Интимный вопрос, как женщина женщину спрашиваю. Как тебе с ним, ну... в смысле, как с мужчиной? С сыном моим?"
   "Это... Я...", - покраснела Рита.
   "Твое дело, твое, я понимаю, но все же... Он удовлетворяет тебя?"
   "Да", - почти беззвучно, сгорая от стыда, пролепетала Рита.
   "Ну и хорошо! Ну и славно!" - вдруг рассмеялась Бермудская. "Удовлетворяет, и славно! Это ведь очень важный аспект семейной жизни, дорогая моя... Это я так спросила, он все же много пил, вел, так сказать... активный образ жизни... Но ничего, он ещё молод, значит, все в порядке? Ну, иди, иди..."
   Рита чуть не выпрыгнула из комнаты, до того ей было неприятно здесь находиться. Она чувствовала на затылке напряженный взгляд свекрови. Почему она об этом спросила?
   ... В её присутствии Рита всегда чувствовала себя как кролик под взглядом удава. Что бы свекровь ни делала, хоть чай пила, хоть смотрела телевизор. Самыми счастливыми были те дни, когда она куда-нибудь уезжала. Поначалу она ездила много - за границу, в командировки и встречи с читателями по стране, частенько убывала в Дома творчества - в Ялту, Коктебель, Пицунду, Малеевку, Дубулты. Потом, к сожалению, стала гораздо чаще бывать дома. На дачу ездить она не любила. Чаще туда ездили молодые. И грозная Ольга Александровна все больше находилась дома и наполняла все вокруг своей могучей аурой...
   А без неё бывало так хорошо... Огромная квартира, и они со Степаном вдвоем. Можно делать все, что хочется, ходить по квартире в любом виде хоть голыми, что они частенько и делали. Когда дома не было Степана, Рита много читала, в библиотеке Балясниковых были очень интересные, редкие книги на самые разнообразные темы. Порой ей попадались письма. Она, понимая, что читать чужие письма - это грех, не могла справиться со своим жгучим интересом к написанному в них, где история страны порой переплеталась с историей семьи, в которую она, волей судьбы попала. Одно, старое, ветхое, особенно её потрясло. Оно было адресовано покойному Егору Степановичу. Написано мелким женским мало разборчивым почерком. Рита и по сей день помнит душераздирающие строки из этого письма. "Егор, дорогой, ради Бога, помоги... Я знаю, что твои дела идут прекрасно, ты в таком молодом возрасте уже генерал, ты на высокой должности. И мы рады за тебя, мы гордимся тобой. А мы здесь, в Казахстане, просто голодаем. Толя не может найти работу. Он согласен на любую, самую черную, самую грязную. Но ему не дают и такую. Я работаю посудомойкой в рабочей столовой, на эти деньги и живем втроем - я, Толя и наш маленький Коленька. Если бы ты видел его, нашего шестилетнего сыночка, Егорушка! Он такой худенький, бледненький, как будто просвечивает весь, он недоедает... Живем мы в холодной семиметровой комнатушке в бараке, а зимы здесь очень холодные, ветреные. А в чем виноваты мы, я, Толя, наш сынок? В том, что Толя по национальности немец? Во дворе мальчишки дразнят бедного Коленьку фашистом. А в чем виновата я? В том, что полюбила Толю? А он в своей национальности? Ведь он же из обрусевших немцев, приехавших в Россию ещё до революции. Его отец был земский врач, и дед врач, они лечили русских людей, они в глуши боролись со страшными эпидемиями - холеры, оспы, они в нечеловеческих условиях делали успешные сложнейшие операции... И за что Толе и нам такая судьба? Мы так же как и все нормальные люди ненавидим фашизм, от души радуемся тому, что ему скоро конец, и тоже хотим внести хоть какой-то вклад в победу над ним, хоть самый маленький... Но мы находимся на грани выживания, мы стали изгоями общества. Егорушка, дорогой, помоги нам, мы умираем от голода и нищеты. Ты же мой родной брат, наше детство прошло вместе, вспомни, как мы дружили, как играли вместе... Твоя сестра Вера."
   ... Рите было неудобно спрашивать Степана, кто такие эти люди и какова была их дальнейшая судьба. Если бы она спросила, из этого следовало бы, что она читает чужие письма. Но однажды совершенно неожиданно отголосок этого письма ворвался в их благополучную роскошную квартиру. Как-то раз Рита пришла из института раньше обычного. Позвонила в дверь. Открыла свекровь, крайне раздраженная и почему-то недовольная её столь ранним приходом. Оглядела её с ног до головы и молча прошла в кабинет. Рита пошла к себе. Из кабинета раздавались голоса - голос свекрови и незнакомый, мужской. Голоса были приглушенные, разобрать ничего было нельзя. Впрочем, Рита и не прислушивалась. И тут, как назло, позвонили в дверь, Рита открыла. Пришла старушка-соседка, ей нужно было какое-то лекарство, которое, как она полагала, должно было быть у Ольги Александровны. Рита постучала в дверь кабинета. Но там не расслышали, свекровь как раз вела разговор на повышенных тонах. Рита постучала ещё раз, видимо, слишком робко. Стучать сильнее в святая святых она не смела. И как-то непроизвольно приоткрыла дверь... Сделала шаг вперед и... похолодела от ужаса... На неё глянуло такое страшное лицо, что она чуть не потеряла сознание. Что-то совершенно нечеловеческое было в этом лице, какое-то непонятное уродство. И большие глаза без бровей на этом ужасном лице. Они с таким выражением взглянули на нее, с такой болью, с таким страданием, что её просто шатнуло в сторону.
   "Чего тебе?!!!" - с какой-то звериной яростью заорала свекровь.
   "К вам... соседка сверху... Ей нужно какое-то лекарство..."
   "Дура старая! Ей хороший гроб нужен, а не лекарство!" - крикнула Бермудская. - "А ты имей привычку стучать перед тем, как входить. Никаких понятий о приличии! Иди! Я сейчас!"
   Мужчина, бросив мимолетный взгляд на Риту, сразу же отвернулся к окну, и его ужасного лица Рита больше не видела. Заметила лишь, что он был высок и худощав. Одет в какой-то поношенный серый костюм.
   Бермудская спровадила соседку, дав ей лекарство, а вскоре хлопнула дверь и за странным визитером. Рита в это время сидела в спальне на кресле, поджав ноги и пыталась что-то читать. А у самой бешено колотилось сердце от испытанного страха. До чего же страшно было это лицо! Кто это был? И почему была так недовольна её появлением свекровь? Тут какая-то тайна...
   За обедом Бермудская ни единым жестом не показала Рите, что что-то произошло, даже никакого недовольства не выражала. Естественно, Рита никаких вопросов свекрови задавать не стала. Она вообще редко её о чем-то спрашивала.
   Зато она не смогла не задать этот вопрос Степану, когда вечером Бермудская уехала на какой-то банкет, и они остались одни. Она бы просто не смогла жить с этим, до того её мучили страх и любопытство...
   Степан, широко улыбнувшись, быстро развеял её страхи.
   "Дурочка ты... Трусиха эдакая... Это же Федька Бауэр. Он попал в свое время в какую-то аварию, не знаю даже, в какую, и пострадал, изуродовал лицо. Федька мой двоюродный брат. Его мать Вера Степановна родная сестра моего отца. Федька старше меня лет на десять - двенадцать, не помню уж точно. Никудышный человек, алкоголик, впрочем, грех его осуждать - с такой рожей куда сунешься? Ходит, деньги клянчит у матери взаймы без отдачи. Он терпеть не может, когда он приходит. И смотреть на него сомнительное удовольствие, да и деньги давать в никуда она не любит. Дает, правда, понемножку, родственник, как-никак... Вот такие дела..."
   "А его родители? Где они?" - заинтересовалась Рита, вспомнив письмо, но не желая признаваться в том, что она его читала.
   "Родители-то?" - широко зевнул Степан. - "Померли его родители. Мать давно уже, а отец дожил до старости, совсем недавно скончался. Его отец был немец, их семью во время войны сослали в Казахстан, как и всех советских немцев. Крепкий мужик, между прочим, был. До конца жизни работал врачом в больнице, где-то в Подмосковье, то ли в Нарофоминске, то ли в Загорске, не помню уже," - снова зевнул Степан. - "Мы с ними не общались, вернее сказать, они с нами. Презирали, так сказать, за благополучие и конформизм. Но Анатолий Германович приехал на похороны отца, я его смутно помню, старый, сухой, как палка... А сам он его лет на пять пережил, хоть и старше был лет чуть ли не на десять... И как Федька говорил, до конца жизни работал, и хоть ему шел уже девятый десяток, но был в форме и полном здравом рассудке. Но мы на похороны не ездили... Нет, его батя был крепкий мужик, а этот... И с обликом не повезло, и вообще..."
   "А он у них единственный сын?" - решила разведать все до конца Рита.
   "Да что это ты так всем этим заинтересовалась? Зачем тебе чужие дела? У нас своих по горло. Нет, мать говорила, был у них ещё сын, Николай, намного старше Федьки. Но он умер ещё давно, сразу после войны, то ли в сорок пятом, то ли в сорок шестом. В Казахстане. Заболел и умер совсем маленьким - лет шести - семи..."
   "Заболел, говоришь?" - каким-то странным голосом спросила Рита.
   "Да не знаю я, Рит, чего пристала? Он умер за двадцать с лишним лет до нашего с тобой рождения. Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой... Пошли, лучше покушаем чего-нибудь вкусненького. У нас, вроде бы, помнится мне, есть чудненькие кругленькие эклерчики, такие же аппетитные, как твои грудки..."
   Он обнял её сзади, но Рита почему-то резко отшатнулась от него...
   ... Она лежит под теплым одеялом и дрожит то ли от холода, то ли от страха... Почему ей так холодно? Почему ей так страшно? Почему ей было так хорошо после выпитого ликера? Ведь она находилась в каком-то безумии, припадке сексуальной эйфории... А теперь её знобит, и ей страшно, ей очень страшно... И воспоминания так угнетают ее... Руки и ноги закоченели, а голова горит, как в огне... Она почувствовала, что засыпает... И снова сон, этот постоянный навязчивый сон, пожар... Гул, треск, жар... На ней горят волосы... Ей нечем дышать...
   "Помогите!!!" - беззвучно кричит она... И руки, сильные мужские руки, выносящие её из всепоглощающего огня...Чьи это руки?! Боже мой, да это же...
   - Рита! - крикнул, входя в комнату, Степан. - Там тебя какой-то мужик к телефону. Подойдешь?
   - А? Что? Кто? - приподнялась на постели Рита. - Боже мой, как страшно... - Она вытерла холодный пот со лба. - Слава Богу, что это сон... Кто? Кто меня спрашивает?
   - Тебя какой-то мужик... Говорит, с работы, по важному делу. Не представился. Говорит, что очень срочно. Риточка, пошли его куда подальше. Я так ревную тебя к любому мужскому голосу.
   Рита, не глядя на него, бросилась к телефону.
   - Алло! - истерически крикнула она. У неё бешено колотилось сердце. Она чувствовала, что сейчас узнает что-то очень важное.
   - Это я, Дьяконов, - раздался уверенный голос в трубке. - У меня для вас интересное сообщение.
   - Какое? - превозмогая нетерпение и страх, спросила Рита, хотя уже практически знала его ответ. И ждала подтверждения своей догадки от Дьяконова.
   - Я задержал вашего таинственного преследователя, - спокойно произнес Игорь Николаевич. - Прелюбопытнейшая, надо сказать, личность...
   6.
   ...В огромной пятикомнатной квартире на Кутузовском проспекте, в тишине тридцатиметрового кабинета, выходившего окнами во двор, за старинным письменным столом сидела шестидесятипятилетняя Ольга Александровна Бермудская, член Союза писателей, член Союза журналистов, лауреат всевозможных премий, вдова генерала КГБ Егора Степановича Балясникова, сидела неподвижно в своем рабочем кресле и глядела в одну точку...
   ... Близился Новый Год. И хоть толком никто не мог ответить на вопрос, когда же наступят двадцать первый век и третье тысячелетие, в этом году или в следующем, само по себе звучание слов "двухтысячный год" впечатляло... Можно было подводить предварительные итоги своей долгой жизни...
   ... Есть вещи, которые не произносишь вслух, есть вещи, о которых страшно подумать в присутствии близких людей, а есть вещи, о которых страшно подумать даже наедине с самой собой... Но Ольга Александровна была не из робкого десятка. Она думала, она вспоминала, и если бы кто-нибудь, даже самый смелый человек сумел бы заглянуть сейчас к ней в душу и при этом поглядеть на её окаменевшее лицо с огромными черными глазами, с презрительно сжатым ртом, он бы содрогнулся... Ему бы стало очень страшно. Там, за этими глазами разверзлась бездна...
   ... Там, в далеком прошлом, в захолустном Пружанске, затерявшемся в лесах средней России, на берегу вонючей речки Пружки, на кривобокой и грязной улице Кагановича её звали Лелька Цинга. Причем, Цинга это было не прозвище. Это была её фамилия... Фамилия, естественно, стала автоматически и прозвищем, хотя такой кликухе она вовсе никак не соответствовала. Лелька была крепкая, черноволосая девка, с изумительными зубами, густыми черными ресницами и ярким румянцем на тугих щеках. Батюшка её, Сашка Цинга сумел закосить от армии, на войну не пошел и, тем не менее, "героически" погиб в самом конце войны. Его ударил топором по голове одноглазый фронтовик-инвалид Смородин, пораженный и оскорбленный вызывающе цветущим видом грузчика продовольственного склада Сашки, с которым до войны корешился. Смородин напился, слово за слово, справиться с отожравшимся на складе Сашкой не смог, удалился на время с пиздюлями, навешанными могучими кулачищами грузчика и, что самое обидное - с фингалом под единственным здоровым глазом, а явился обратно к складу во всеоружии... Сашка Цинга не успел ни дернуться, ни слова сказать, как получил сокрушительный удар обухом топора в свой, казалось бы, непробиваемый лоб. Смородин отправился в тюрьму, а Сашка в сыру землю. После смерти кормильца семейство стало бедствовать, но продолжалось это недолго. Мать поблядовала с полгодика, а потом вышла замуж за аптекаря Витеньку Удищева, человека ученого, зажиточного. Лельке тогда шел одиннадцатый год. Жить снова стали сыто, уверенно, Витенька знал, как пользоваться служебным положением в корыстных интересах и при этом не попадаться правоохранительным органам. Народное горе, разруха, голод снова минули эту семейку стороной... Мир и лад в семье, однако, продолжались недолго. Там годика через четыре после женитьбы Витеньки и Сони, Лелькиной матери, началось нечто...