Рокотов Сергей. Тайны подмосковных лесов

   ... Нет, не пили в тот момент Маша и Аркадий ни чай, ни коньячок на уютной веранде их дачи, не занимались любовью. Как раз в то время, когда Катя и Зорич летели над заснеженным Подмосковьем, набирая высоту и держа курс на город на Неве, из искореженной "Волги", валявшейся под мостом, вытаскивали тела Аркадия и Маши, именно в этот день закончилась их счастливая и несчастная девятнадцатилетняя совместная жизнь, ушли в никуда их надежды и упования, не суждено было им вместе порадоваться на взросление дочери, на рождение внуков. Так было угодно Богу, а вернее, дьяволу в человеческом облике. А Катя летела над подмосковными лесами и ничего не знала...
   ...Северная столица встретила их холодной, но безветренной погодой. И светило яркое солнце. Дядя Зорича, капитан дальнего плаванья, жил на Петроградской стороне, и они на такси проехали через весь центр города.
   - Красотища какая! - восхищалась Катя Невой, золотым шпилем Петропавловской крепости, ослепительно блестевшим под почти зимним солнцем. - На Париж похоже, может быть, чем-то на Лондон. Нет, на Париж больше. Но Сена не такая широкая. Нет, здорово!
   - Да, все же Москва не такая эффектная, - поддержал Зорич.
   - Нет, не скажи. Москва родная, ты знаешь, как я по ней соскучилась. Я ведь и прожила в ней меньше половины жизни. Но это моя Родина, именно она. Она уютная, особенно наш район - Ленинский, метро "Университет", Ломоносовский, проспект Вернадского, Ленинские горы... И все же здесь тоже очень здорово. Молодец, Андрюша, что привез меня сюда...
   Подъехали к пятиэтажному старинному дому, поднялись на третий этаж. Андрей взял у соседей ключи, открыл дверь, и они попали в квартиру. Квартира была шикарная, с высокими потолками, старинной мебелью, антикварными люстрами и картинами в золоченых рамах. На старинных шкафах стояли всевозможные заграничные сувениры, которые дядя Костя привозил из своих дальних плаваний. Китайские вазы, таиландские сервизы, чучела маленьких аллигаторов, негритянские маски и плюс к этому русские бронза и серебро - все это производило сильное впечатление. У Кати была совсем другая квартира - с евроремонтом, современной импортной мебелью, с незамысловатым дизайном, тут же все было уставлено громоздкими вещами, стены были обиты разноцветным шелком, на них висели заморские пейзажи и смачные натюрморты с окороками, фруктами и дичью. А потолки высоченные под четыре метра, на каждом из которых красовалась антикварная люстра. Здорово! Прямо музей! Катя даже поначалу раскрыла рот от удивления.
   - Квартира моего деда профессора Зорича, - сказал Андрей. - Он всю жизнь собирал антиквариат. А дядя Костя добавил, он много ездил по миру, вот и привез всяческой... дряни, - вдруг расхохотался Андрей. - Мы раньше все вместе тут жили, а потом отца перевели в Москву, мне тогда семь лет было. Отец на пять лет младше дяди Кости. Ну тоже кое-что прихватили, но... сама понимаешь, такую квартиру всю не вывезешь. Мы живем в маминой квартире, она у меня коренная москвичка. Три комнаты в кирпичном доме. Такого у нас и сотой доли нет. Музей, понимаешь... решили не разорять фамильное гнездо. Библиотеку дедову частично продали, отцу большая часть денег перепала. А всю художественную литературу тут оставили, вот посмотри.
   Андрей открыл дверь в кабинет, и Катя вошла в огромную комнату, по стенам которой стояли стеллажи с книгами. Чего тут только не было! И старинные энциклопедии в золоченых переплетах, и старые собрания сочинений, и современные дефицитные издания, и альбомы художников, и многое другое.
   Затем они пили кофе, долго сидели и молчали. И обоим было как-то неловко. Они сидели в пустой квартире, в семистах километрах от родителей и всяческого надзора и не знали, что делать. Андрей, ещё недавно такой смелый и опытный в любовных делах парень, совершенно терялся перед этой черноволосой рассудительной и веселой девушкой. Он курил и смотрел не на нее, а куда-то в сторону, не зная, что ему сказать, как ему начать...
   Посидев некоторое время, они вышли из квартиры, взяли такси и объехали город, потом зашли в Эрмитаж, Катя настояла. "Слушай, Андрюша, стыдно, я в Лувре столько раз была, а в Эрмитаже никогда. А здесь ничуть не хуже." Потом поехали к Медному Всаднику и Исаакиевскому собору, погуляли вокруг Невы, потом Андрей пригласил Катю в ресторан "Кавказский" около Казанского собора. Этот ресторан он обожал ещё с детства, туда водили его отец и дядя Костя, там очень вкусно готовили.
   Строгий лощеный пожилой официант внимательно поглядел на юную пару, словно ожидая от них каких-то неприятностей, но заказ, сделанный Зоричем, вполне устроил его. Бутылка шампанского, двести коньяка, сациви, суп Пити, шашлыки по-карски, зелень, кофе, мороженое, лаваш... Все как положено...
   В ресторане им было уютно и весело. Катя рассказывала о Париже и Лондоне, про тамошнюю кухню и клялась, что здесь готовят гораздо вкуснее.
   Пообедав, они взяли такси и усталые, сытые, довольные, поехали домой... Уже почти стемнело, в ноябре темнеет рано. В такси ей вновь стало на мгновение тревожно на душе, но тут уверенная рука Зорича так яростно обняла её, что она, почувствовав поддержку этого крепкого и уверенного в себе парня, вновь успокоилась. Она не хотела думать, что родители могут позвонить ей с дачи, что может позвонить бабушка. Ей просто было хорошо, и она начала забывать обо всем на свете, кроме сидящего рядом Андрея, и от всей этой необычной обстановки ей стало казаться, что она тоже любит его.
   ... Войдя в квартиру, он зажег торшер, и большая комната, уставленная старинной мебелью, стала необыкновенно теплой и уютной. Андрей включил магнитофон, заиграла негромкая песня Джо Дассена на французском языке.
   - Хочешь выпить еще? - спросил он тихо. - У дяди Кости в закромах всегда имеется чудесный коньяк. Настоящий армянский, я пробовал.
   - Нет, Андрюша, не надо, - прошептала Катя, нежно глядя на него. Давай, лучше потанцуем с тобой. Я хочу с тобой потанцевать.
   Они встали и начали медленно танцевать. Андрей легкими прикосновениями губ целовал её в нежную, так чудесно пахнущую свежестью юности шею, крепко обнимал её за талию.
   - Подожди, - вдруг произнесла Катя, останавливаясь. - Подожди, я сейчас. Извини.
   Она вышла. Ее не было несколько минут. Андрей мучался ожиданием, лихорадочно курил, щеки его горели как в огне. Но ожидание его было вознаграждено. Такого, что он увидел, он никак не ожидал...
   Катя вышла к нему в одном халатике с распущенными волосами. Он с изумлением и восхищением смотрел на её точеные голые ноги.
   У него безумно заколотилось сердце. Он что-то хотел сказать и захлебнулся от восторга. Он молча развязал поясок халата. При неярком зеленоватом свете торшера он увидел это великолепное тело, упругие груди, темные волосики на лобке. Она была вся перед ним, она принадлежала ему.
   - Я люблю тебя, Катенька, - произнес он. - Я так люблю тебя.
   Он опустился на колени и поцеловал её в этот темный треугольник.
   Катя вздрогнула всем телом, а потом подняла его за плечи и повела к дивану.
   - Андрюшенька, я тоже люблю тебя. Будь моим первым мужчиной. Я так хочу.
   Андрей лихорадочно стал сбрасывать с себя одежду. Потом они сидели рядом на диване совершенно обнаженные, и он яростно ласкал её, целовал во все места тела.
   - Ну, давай, родной, давай, не мучай меня больше, я же сама хочу э т о г о.
   Андрей, задыхаясь от волнения, раздвинул ей ноги и тихо, аккуратно, очень нежно, боясь причинить ей боль, попытался начать. Ей все же стало больно, она испугалась.
   - Потерпи, родная, потерпи, сейчас будет хорошо, - шептал он.
   И действительно, все получилось прекрасно. Он шептал ей на ухо, как надо делать, чтобы им обоим было хорошо. Их первый любовный опыт продолжался долго, он никак не мог кончить от волнения. Катя глухо стонала, кусая губы, он доставлял ей невероятное удовольствие, хоть ей и было больно. Андрей же, весь мокрый от изнеможения, чувствовал, что отчаивается испытать настоящее удовольствие, вдруг, сосредоточившись, кончил и громко закричал от невероятного наслаждения. О н а, о н а была под ним, он сделал её женщиной, он сделал все, как надо. Они стали единым целым, они сплелись в единый пылающий страстью клубок счастья и наслаждения. Андрей кричал, не стесняясь никого и ничего, а Катя стонала от боли и радости.
   Они практически не спали всю ночь. Андрей было задремывал, уставши, но потом, очнувшись, ощущал под своей рукой теплое Катино тело, вздрагивал и снова принимался ласкать её. Лишь под утро они заснули радостным безмятежным сном. Шло уже второе ноября. Откуда в тот момент счастья могла Катя знать, что именно эта дата принесет ей столько страданий? А ведь именно эта полночь категорически разделила её жизнь на две половины детскую и взрослую.
   Утром они сидели почти обнаженные на кухне и пили кофе.
   - Кать, - вдруг произнес Андрей. - Давай ещё здесь останемся. Поменяем билет. До того не хочется возвращаться.
   - Ты что? А как же родители?
   - Позвоним им. Я сам с ними поговорю. Я хочу жениться на тебе. Чтобы мы всегда были вместе. Я им об этом сообщу. Они поймут.
   - Ну ты даешь! - подивилась его решительности Катя. - Чего это ты вдруг? Зачем нам жениться? Разве так плохо?
   - Мне почти семнадцать, - посерьезнел Зорич. - Вот, четвертого декабря стукнет. Я все устрою, нам разрешат. Я люблю тебя, понимаешь? Я никогда никого не любил и не полюблю, кроме тебя. Я делаю тебе предложение.
   Катя молча смотрела на него и улыбалась.
   - Ты что? Не хочешь? - покраснел Андрей. - Ты мне отказываешь?
   - Да что ты, Андрюша, я очень, очень люблю тебя. Ты у меня первый, ты у меня единственный, кого же мне ещё любить, как не тебя. Просто все как-то неожиданно... И в Москву нам возвращаться надо сегодня, - твердо добавила она. - Но у нас впереди целый день...
   Андрей повеселел. Он с восхищением глядел на нее, когда она, совершенно не стесняясь, одевалась при нем. Ему не верилось, что человек может быть настолько счастлив. Разве же в такие минуты могут люди, особенно такие молодые, как они, думать, что в жизни за все надо платить, и за минуты бешеного счастья и теплой светлой радости придется платить годами горя и страдания, что в этой жизни все чередуется с калейдоскопической быстротой, и что именно минуты счастья должны вызывать у людей особое чувство тревоги, ибо за солнечным днем всегда следует черная ночь. А ночью из тьмы встают призраки, страшные видения, отогнать которых или совсем непросто или вообще невозможно. Они скалят зубы из кромешной тьмы, и безобразная глумливая гримаса глядит из этой тьмы на все наши светлые мечты и надежды.
   Промелькнул ещё один день их недолгого счастья, была новая прогулка по солнечному морозному Ленинграду, ещё один обед в ресторане "Нева" на Невском проспекте, а потом аэропорт Пулково, и взлет в высоту, в черную мглистую тьму будущего...
   5.
   А теперь на время отвлечемся от наших славных героев и расскажем об ещё одном персонаже этого повествования. Рассказ этот непременно должен вызывать чувство глубокого омерзения, и, наверное, было бы не обязательно вводить в роман подобные образы, если бы не одно маленькое, но весьма существенное обстоятельство - люди эти составляют очень большой процент населения нашей страны, больше того, может быть, именно они, а вовсе не неумелые и жадные до жизненных благ политики, и творят нашу жизнь, то есть делают её настолько невыносимой, насколько возможно. Они рядом с нами - эти особи, они живут в таких же квартирах, ходят на работу, мы встречаемся с ними взглядами и даже совсем не боимся этих водянистых коровьих глаз без всякого выражения в них. А, между прочим, совершенно напрасно не боимся, ведь в этих глазах мы могли бы прочитать приговор себе.
   В Москве на улице, носящей почему-то имя Хулиана Гримау, жила семья Жабиных. Состояла она из четырех человек: отца, хозяина семейства, в прошлом слесаря, а ныне лица без определенных занятий Николая Петровича Жабина, матери, дворничихи в ЖЭКе, дочери Зины, двадцати пяти лет от роду, незамужней, и сына, которому родители зачем-то дали зарубежное имя Эдуард, Эдика, короче. Эдик был весь как солнышко: рыжий, конопатый, кудрявый. Конопушки были не только на лице, а везде - и на могучих его руках, и на покрытой рыжим пухом груди и черт его знает, где еще. Было ему в ту пору двадцать лет. Эдика по естественной кличке Рыжий не было дома два года, недавно он вернулся, но не из армии, а из колонии общего режима, где он отбывал наказание за участие в групповом изнасиловании.
   Семейка эта была непритязательная, хлебосольная, жили себе спокойно в трехкомнатной хрущебе на первом этаже. Николай Петрович выполнял разную работу, то грузчика, то чернорабочего, а по вечерам лупился во дворе в домино и пил водку на честно заработанные деньги, Клавдия Андреевна подметала двор, а зимой убирала снег, а после работы и во время оной тоже пила водку, Зина же не очень уважала водку, предпочитала красное, не была и против шампанского. "Чо это мы должны всякую дрянь пить, мы люди культурные", - говаривала она при всяком удобном случае, не преминув в такую короткую фразу вставить не менее двух раз известного слова на букву "б". Любила она это слово. Жабины были люди крепкие, сильные, выпить могли много, а при хорошем настроении любили и попеть, и на баяне Николай Петрович умел. Тяжелые времена горбачевских указов были позади, водочки и винца теперь было сколько угодно, и каждый божий день кто-нибудь из Жабиных что-то горячительное покупал. И отец, и мать, и Зинка - все втроем осуждали четвертого члена своей семьи Эдика, единодушно говоря про него: "Мудак". "Мудак, б...", - говаривала Зинка. - "Чо ему баб мало, трахать некого, б..., на изнасилование пошел, б... , мудак..." - "И впрямь мудак," соглашался отец. - "Ну не мудак ли? Пригласил бы кого домой, сказал бы, батя, по...ться хочу, чо мы б не поняли, не отвалили б? А на тебе!" "Молодой еще, мудак...", - слегка защищала его Клавдия Андреевна. "Ничего, поумнеет. У хозяина тебе не дом родной, там мозги быстро вправляют, сама была, знаю."
   Два года назад компания великовозрастных ублюдков подкараулила на соседней улице красивую длинноногую девчонку лет девятнадцати. Руководил ими некто Серый, сексуально озабоченный двадцатилетний дегенерат, у которого были большие проблемы в отношениях с противоположным полом. Впрочем, вся четверка испытывала эти проблемы. Девушкам почему-то не хотелось с ними общаться, а вот им хотелось, и онанисты выбрали для себя немудреный путь. Они приметили, что их жертва в определенное время, и довольно поздно, возвращается домой одна ( не всегда, правда, иногда её провожал какой-то фраер ) и подкараулили её. Для своей акции они заранее облюбовали себе подвальное помещение, подготовили себе там все для задуманного. И караулили. В первый вечер не пофартило, девушку провожали. Обозленные, но не терявшие надежды, ублюдки пришли и на следующий вечер. Дело было летом, караулить было приятно, и водочка была при ни, а, значит, и настроение боевое. Они сидели на лавочке, спрятанной в густых кустах, к ним никто, разумеется, подходить не решался, лиц их в темноте не было видно, и они в простоте душевной считали, что вычислить их впоследствии будет невероятно трудно.
   С лавочки этой сквозь кусты хорошо была видна дорожка к подъезду. И вот - удача! О н а! И о д н а ! И вокруг никого нет. Полундра! Рыжий и ещё один забежали в подъезд, а старшие караулили её у двери.
   - Разрешите поухаживать, - осклабился гнилыми зубами Серый и приоткрыл перед девушкой дверь. В подъезде была кромешная тьма, об этом они побеспокоились заранее. Она и крикнуть не успела, как очутилась в подвальном помещении. Четверо могучих парняг легко справились с ней, худенькой, длинноногой, наивной. Кричать надо было сразу, и погромче! Ан нет! Все какие-то надежды... Какие там могут быть надежды? Опасаться надо всех с водянистыми коровьими глазами даже днем, а уж вечерком в темноте у подъезда принимать чьи-то ухаживания - это совсем чревато.
   Грязный подвал освещался огарком свечи. На ящике красовалась бутылка водки и закуска - хлеб и помидоры.
   - Все путем, - лыбился Серый. - Все ништяк. Покайфуем, как тебя?
   От ужаса, сковавшего её, девушка не могла ничего произнести. Спазмы душили ей горло. Она сдуру только что поссорилась со своим кавалером и не разрешила проводить её до дома. А кавалер, между прочим, был перворазрядником по боксу. И вот... Вонючий подвал и четверо подонков со своей водкой, помидорами и кое-чем еще. Сама виновата. А теперь и кричать было поздно, у одного из них поигрывал в руках огромный ножичек.
   - Ты не боись, - бормотал Серый, предчувствуя удовольствие. - Мы силой не тронем. Сама дашь, все будет по уму. Кайф получишь. Люби нас, мы хорошие.
   Компания разразилась громким смехом и начала разливать по грязным стаканам вонючую водку.
   - Пей для куража, - предложил один из них. - Славнее будет.
   - Пустите меня, что я вам сделала? - пробормотала, наконец, девушка жалобным голосом.
   - Ничего ты нам пока не сделала, - сказал свое слов и самый младший из всех Эдик-рыжий. - Но надеюсь, сделаешь, как мы попросим. Нам много не надо.
   Один из компании стал совать ей в руку стакан водки, он не выдержала и ударила сующего по руке. Тот рассвирепел и ударил её кулаком в лицо. Удар получился ощутимый, и девушка упала на спину на бетонный пол грязного подвала. Больше она ничего не смогла сказать, ужас полностью парализовал её. Она была студенткой пединститута, жила с мамой и папой в этом самом подъезде и понятия не имела, что такое может произойти с ней. Смеялась над мамой, которая вечно стращала её нехорошими людьми, и думала, что такие вещи происходят только с другими девушками, глупыми, развратными, неосторожными. Но чаша сия не обошла и её.
   - Рыжий, иди на стрему, карауль, услышать могут, - шепнул Серый. - Мы позовем тебя, когда надо. - И сальными руками принялся стаскивать с девушки трусы, при этом другие держали её под руки. Рыжему очень хотелось посмотреть на происходящее, чтобы возбудить себя, и от отошел к выходу, но так, чтобы и ему было видно действо. Девушку поставили на колени, и Серый начал свое дело. От этого зрелища Рыжий возбудился невероятно, его прямо-таки трясло от возникшего страстного желания, ведь его могучий потенциал был доселе неиспользован. При тусклом свете свечки он видел искаженной страданием лицо стоявшей на коленях девушки, а сзади наяривал Серый, весь клокоча от удовольствия.
   - Быстрей давай, что ли, - пробубнил один из ожидавших, недовольный неутомимостью Серого. Он боялся, что кто-нибудь спугнет их, и он уйдет несолоно хлебавши. Но боялся напрасно. Серый, наконец-то закончил, урча от радости и отдал жертву второму по старшинству. Девушка стонала, по лицу ручьем текли пот и слезы, но это только возбуждало насильников.
   - Тебя как звать-то? - спросил второй, снимая штаны. - А то не знаешь даже, кого трахаешь, нехорошо как-то, не по-советски...
   Девушка с ненавистью поглядела на него. Но тот не испугался этого взгляда и сильно ударил её кулаком в скулу.
   - Говори, раз спрашивают, падла, порежу, если будешь кобениться, говори! - И так вытаращил свои водянистые глазенки, словно хотел удариться в припадок.
   - Ира, - сквозь рыдания отвечала девушка, лежа навзничь на холодном бетонном полу.
   - То-то, сучка...
   Пока он удовлетворял свою вековую похоть, остальные в это время глотали теплую водку и лопали хлеб с помидорами. Третий был парень не очень умелый и валандался долго. И тут-то произошло неожиданное. Девушка откуда-то нашла в себе силы и, оттолкнув поднимавшегося с неё третьего, бросилась к выходу. Там стоял на стреме изнемогавший от желания Эдик-рыжий. Но он как-то растерялся от неожиданности, девушка сильно толкнула его в грудь, тот споткнулся об лестницу и упал. Девушка выскочила из подвала и закричала истошным голосом на весь подъезд: "Помогите! Насилуют! Помогите!"
   Орава недоумков бросилась к выходу. Девушка же с невероятно откуда взявшейся силой, бросилась по лестнице наверх, и уже открывались двери, на темную зассаную лестницу падали лучи света, и эхо разносило по лестничной клетке жуткий крик. Из квартиры Иры выскочил её отец, здоровенный мужик с палкой в руках. Он догнал Серого на выходе из подъезда, сбил его с ног и ударил палкой по спине. Он яростно лупил его, корчившегося на земле, палкой и ногами, и только вмешательство собравшихся соседей спасло Серого от смерти. Мать в это время позвонила в милицию, они приехали быстро, швырнули в воронок окровавленного полуживого Серого, а через два часа взяли и остальных, разбежавшихся, кто куда.
   Дело было ужасно простое. Проще и глупее ничего и быть не может. На что рассчитывали подонки, никто и понять не мог. А вот ни на что. Совсем ни на что, как и многие другие, им подобные. Просто им трахаться хотелось, вот и все. Все четверо получили срок, меньше всех получил не солоно хлебавший Эдик-рыжий. Всех, кроме Эдика, опетушили ещё в СИЗО. Серый отбарабанил восемь лет, и существование его было ужасно. Вышел он на волю почти полным идиотом, но, однако, пришел в себя и стал трудиться на пункте приема посуды на благо народа. Участь остальных двоих была ещё более печальна, оба так и не вышли на свободу, одного зарезали через несколько лет, другого забили ногами. И лишь Эдику-рыжему в этом так же повезло, как не повезло тогда, в подвале.
   - Статья? - в упор спросил его здоровенный шкаф, как только за ним захлопнулась дверь камеры в СИЗО "Матросской тишины".
   - Я... это самое... за хулиганство, двести... шестая, - промямлил наивный Рыжий.
   - А если я тебе яйца отрежу за лжу твою, петушок ты недоношенный? спросил шкаф. - Тогда какая статья мне будет?
   Камера наполнилась могучим смехом. Их порадовало появление на горизонте такого солнышка, как восемнадцатилетний Рыжий, все ведь прекрасно знали, что скоро приведут мудака, проходившего по сто семнадцатой. А развлечений в камере мало.
   - Говори! - приказал шкаф. - Рассказывай братве, как дошел до жизни такой.
   Захлебываясь от ужаса, Рыжий честно выложил все. Камеру человек эдак на сто буквально трясло от смеха. Давненько они так не веселились.
   - Уй, уй, уй, - покатывался шкаф, - хватаясь за свой толстый живот. Ну не повезло тебе, петушок. Нам зато повезло, веселее будет. Снимай штаны.
   Когда дрожавший от страха Рыжий наблюдал этот взрыв веселья, он заметил, что не смеялся только один. Человек лет сорока пяти, крупного сложения, лысоватый, одетый в красный вязаный пуловер и голубые джинсы, пристально и напряженно глядел на него. И когда Рыжий, обеими руками вцепился в свои штаны, зная, что лучше умереть, чем быть опущенным, человек этот подошел к шкафу и шепнул ему на ухо пару слов. Рыжий заметил, что правый глаз у него какой-то странный, будто покрытый мутной пленкой.
   - Как знаешь, Ворон, - пожал плечами шкаф. - Зря только, за дело ведь. И позабавились бы.
   - Ну ладно, ладно, я прошу. Да ведь и не насиловал он, он просто козел, и все. Правда, Рыжик? - И подмигнул единственным глазом Эдику.
   С тех пор Рыжий стал тенью Ворона. Он мухой поднимался с нар по любому его приказу. Сидели они вместе в СИЗО недолго, дело насильников решилось быстро, его увели из камеры, а потом дали два года, и поканал глупый Рыжий в края, не столь отдаленные. А Ворон поехал в другое место, для людей посерьезнее, в колонию строгого режима. Но в лагере никто не трогал Рыжего, чувствовалось, что кто-то издалека опекает его.
   Рыжий благополучно отбарабанил два года и вернулся в Москву. Приехал домой он утром, семейка была в сборе, с тяжелого похмелья и встретила его без всякого энтузиазма.
   - Ну, здравствуйте, что ли? - ощерился повзрослевший заматеревший Рыжий, коротко стриженый и с белесой щетиной на лице.
   - Здорово, давно не виделись, - буркнул отец, не вставая из-за стола и подперев буйную голову руками.
   - Сынок, - криво улыбнулась мать. - Иди-ка сюда, я тебя обниму. Голова трещит с бодуна, б... встать не могу, б... буду.
   - Слы, - не здороваясь промямлила Зинка. - Ты не раздемшись, иди, сгоняй за бормотухой. Ужрались вчера. - При этом она умудрилась пять раз в такую короткую фразу вставить любимое слово.
   "Матерый уголовник" даже оторопел от такого приема. Никак не ожидал. Он, конечно, не слюнтяй, но все же... домой ведь приехал, и не с курорта, мечты о возвращении лелеял в душе, а тут... чтобы так... Однако, сглотнул, чваниться не стал, а спокойно вытащил из своего сидора бутылку водки и две бутылки пива впридачу. Он тоже... не лыком шит, приехал, понимаете ли... Мужик приехал...
   Вот тут-то искренней радости не было предела! Ни денег, ни сил не было у честной компании, а тут сынок приехал с гостинцами. Ну, кормилец! А ещё говорили, мудак! И впрямь поумнел у хозяина!
   Мать вскочила из-за стола, облобызала Рыжего, обслюнявив его небритую физиономию и даже всплакнула. Зинка глотнула холодного пивка, харкнула, промочив горло и похвалила пропитым голосом:
   - Деловой, б...!
   - Живи по совести, сын, - поучил Николай Петрович, когда орава разлила водку по стаканам и чокнулась. - С прибытием. Не позорь семью, мы люди рабочие. Живи, работай... - Больше не нашел, что добавить и вмазал полный стакан, выпучив от отвращения глаза.
   Остальные тоже вмазали, и мать стала заступаться за Эдика, размазывая пьяные слезы по грязной роже.
   - А ты не фаршти, Коляка, не фаршти, сын вернулся, а ты... Он того... он такой хороший, вы не знаете, какой он хороший. - Она с ненавистью поглядела на отца и Зинку, а потом вместо поцелуя лизнула Рыжего в лоб. Запах смрада и векового перегара наполнял неуютную малогабаритную квартиру Жабиных. Сонмище дружно закурило "Приму", потом ещё выпили и потом и время баяна пришло. Наступило веселье. Отвратительно воняли бычки "Примы" в наспех приготовленном недоеденном салате из помидоров с луком. Зинка смачно досасывала старую воблу, хранившуюся на черный день в холодильнике, размазывала слезы по грязным щекам мать, орал песни, как припадочный, отец. И Рыжему вдруг почему-то неожиданно захотелось снова вернуться в зону, до того уж здесь было хреново и гнусно. Но... желание это быстро прошло, купили ещё водки, и вместе со всеми он горланил "Хас Булат удалой", коронный номер семьи Жабиных. Как правило, после исполнения этой песни они били друг другу морды и крушили остатки мебели и посуды. Это знали соседи и, услышав сквозь тонкие стены знакомую песню, напружинивались и готовились к худшему. Вызывать же милицию не имело ни малейшего смысла. Поначалу милиция приезжала, как-то пару раз забирали Николая Петровича Жабина на пятнадцать суток, а затем он вновь появлялся со своими мутными коровьими глазками, равнодушно глядел на соседей без злобы, без упрека, с легкой только такой укоризной, но он и так всегда на всех глядел. И все продолжалось заново. Были деньги - пили, не было - тоже пили, если пили, то пели, если пели, то буянили, выскакивая на лестничную клетку, дрались и грязно бранились. Это же не случай, это образ жизни, образ восприятия нашего прекрасного и радостного мира. Какая часть населения смотрит на жизнь такими мутными глазами? Боюсь сказать, да и не знаю, знаю только, что большая, ударение не ставится сознательно, каждый понимает, как ему угодно.