Рокотов Сергей. Тайны подмосковных лесов

   Домишка этот производил унылое впечатление даже в хорошую ясную погоду, контрастируя с веселенькими домиками из бруса и кирпича, выраставшими как грибы на участках удачливых сограждан, поимевших шальные деньги в эпоху всеобщего разворовывания разваливающейся страны. Но какое же ужасное впечатление производил он осенью, когда и добротные коттеджики не шибко-то благополучно выглядят среди унылой российской действительности, так располагающей к вселенской хандре. А этот же... просто сердце замирало от грусти и тревоги, когда некто останавливался поглядеть на это чудо природы, в котором, как ни странно, происходила какая-то непонятная никому жизнь.
   Если бы кто-нибудь рискнул прорваться через персональную цепь злобной несчастной собаки, скулившей сквозь сон во дворе от голода и холода, и пролезть по гнилым ступенькам в закопченную дверь, он бы попал сначала на так называемую терраску, которая со временем стала грязным складом для хранения пустой посуды, вонючих тряпок и прочей дряни, которая по расхожему мнению должна была когда-нибудь "пригодиться", а также некоторого запаса репчатого лука, морквы и картохи. Жрать-то владелец апартаментов тоже должен был что-нибудь. Вдыхая миазмы "терраски", незваный гость прошел бы и в само бунгало, и если бы не свалился в обморок от затхлого, въевшегося в стены, запаха перегара, то, протянув руку к выключателю, зажег бы одинокую "лампочку Ильича, свисавшую как сопля, почти до самой середины комнаты. И под свет этой лампочки увидел бы безрадостную картину хаоса и запустения. Кислый запах несвежего белья смешивался с запахом сигарет "Прима" и вонючей водки, находившейся на дне заветной бутылки, стоявшей на неком подобии стола. На маленькой тумбочке, однако, стоял телевизор "Рекорд", чудо техники шестидесятых годов, времени "оттепели" и всеобщего возбуждения. И если бы вошедший повернул ручку включателя, то телевизор бы к его вящему удивлению, заработал бы и поведал о чудесах рыночной экономики, якобы внедряемой в нашу застойную жизнь. Так переплеталась связь времен в этом убогом жилище.
   На грязных простынях под протухшим плюшевым одеялом спал человек, накрывшись одеялом с головой. Он проснулся и высунул из-под одеяла свою маленькую голову с редкими волосенками. Вошедший бы обнаружил на этой голове следы побоев. Под глазом красовался огромный лиловый фингал, на лбу была шишка тоже немалых размеров, а самым ужасным было то, что был выбит передний зуб. Это причиняло хозяину дома немалое неудовольствие - он не мог ни поесть, ни даже попить толком. Первое, что сделал хозяин, поднявшись на ноги, так это налил в грязный стакан остатки водки и залпом выпил, тут же закусил закуриванием бычка "Примы", лежащего в пепельнице, сделанной из пустой консервной банки. Все это делалось для того, чтобы не быть трезвым ни на секунду, ни на одно мгновение не понимать, что вокруг происходит, потому что, если бы он понял, то сначала заорал по-звериному, надрывая прокуренную глотку, а потом схватил бы со стола нож и перерезал бы себе вены, тем и закончив свою многотрудную жизнь. А водка и бычок давали простор его фантазиям, составляя его духовную жизнь.
   Выйдя по нужде на двор, хозяин с унынием констатировал факт, что дров на зиму он не заготовил, что было непростительно для коренного сельского жителя. Притупил бдительность теплый октябрь, а дров хватит максимум на месяц. Господи, как он перезимует... Разве только помогут, разве только о н и помогут. Да, они уже помогли... Три дня назад помогли сократить жизненный путь... Как его били... Он был уверен, что ему выбили глаз. Но глаз сохранился, а вот переднего зуба действительно не было. И ужасно болела голова от нескольких крепких ударов о стену.
   Господи, как же у него хватает сил жить?! У него же нет никого на всем белом свете, а имущество - один только этот домишка... А как хорошо было раньше, когда были живы родители, да и при одной матери тоже сладко жилось... Домик был чистенький, аккуратненький, свежевыкрашенный, крыша не протекала, ступеньки были новенькие, скрипучие, в доме прибрано, всегда было, чего поесть. Все было хорошо до того, как он поступил на работу бухгалтером в сельпо. Черт его дернул кончить эти бухгалтерские курсы! Был чернорабочим, и ладно, и оставался бы им, целее был бы. А тут года не прошло, как стал работать бухгалтером, как навесили на него хищение пяти тысяч рублей и влепили пять лет. За что? Он же ни копейки не взял, все документы завмаг Мырдин подделал, он и судей подкупил, никаких сомнений в этом нет. Мырдин, кстати, тоже неподалеку живет. Домик у него тоже с виду неказистый, а войдешь внутрь - евроремонт, ковры, гарнитуры... А сейчас, в эпоху рыночных отношений, и вовсе новый дом задумал возводить, теперь-то чего таиться? Фундамент уже готов, а на нем уже кирпичики возводятся бригадой строителей, тук-тук, один к одному, вот будет особнячок-то. Откупился ото всего, гад, он-то не пяти лет, а пяти расстрелов заслужил, падло, и ни за что не ответил. Сидел-то он, горемыка, без нескольких месяцев пять лет... Вот она справедливость, социалистическая законность гребаная... А когда вернулся домой, матери уже в живых не было, из зоны даже на похороны матери не отпустили.
   Никогда он не забудет, как кричала мать, когда его уводили из зала суда, огласив приговор: "Коленька! Коленька! Я тебя уже никогда не увижу!" И точно, никогда не увидела, заболела она сильно после суда, встать не могла, а как встала, его уже и отправили в холодные края. А съездить туда никаких средств у старушки. Разумеется, не было никакой возможности. Обратилась она к завмагу Мырдину, чтобы тот дал ей денег на дорогу, так тот насупился и буркнул: "Не оправдал твой сынок моего доверия, я хотел ему добра, на работу взял, а получилось вот что..." Это потом ему уже соседка рассказала.
   Когда Коля поздней унылой осенью восемьдесят девятого года вернулся домой, он первым делом пошел на сельское кладбище, находящееся километрах в трех от их дома. Стоял как раз такой же гнусный ноябрь, как и сейчас, три года спустя. Слякоть, мокрый снег, непролазная грязь... Холодный злой ветер дул прямо в лицо, словно плевал своими холодными комьями, залепляя Коле глаза. А Коля месил кирзовыми сапогами эту жуткую грязь, взбираясь на косогор, на котором располагалось это убогое кладбище.
   ... Маленький деревянный крестик возвышался над могилой доброй старушки Аграфены Петровны. Она прожила очень честную и бесхитростную жизнь, работала, вышла замуж за веселого гармониста Ваню, молодого фронтовика, кавалера медали "За отвагу". В начале пятидесятых похоронила одного за другим сына и дочку. А Коля, родившийся в пятьдесят восьмом, выжил, хоть и слабенький был очень. В начале шестидесятых переехали из Калужской области в Подмосковье, стали строить дом. Ваня устроился работать шофером, она - дояркой, жили в бараке и строились помаленьку. Но надо же было такому случиться, чтобы Ваня, провоевавший целых полтора года, на войне не получил ни одной царапины, а тут вечером был зарезан на улице своим же собутыльником... Так и не успел пожить Ваня в своем новом доме, который был уже почти готов. Помогал достраивать его брат Вася, и помог-таки, а потом и сам помер, пил уж очень сильно.
   Въехали в новый дом вдвоем с шестилетним Колей. Дело было в октябре шестьдесят четвертого, как раз Хрущева скинули.
   Только тот, кто жил в вонючем бараке с его коридорной системой и злобными соседями, может оценить прелесть отдельного жилья. Домик был весь новенький, свеженький, все в нем блестело, пахло краской, чистотой. Три аккуратненькие комнатки, потом уже терраску пристроили с божьей помощью, садик, огородик, аккуратненькая собачья будочка... И время веселое - время надежд и перемен...
   Надежды оказались призрачными. Веселый октябрь шестьдесят четвертого стал мрачным ноябрем восемьдесят девятого, когда на прилавках магазинов были только сами металлические прилавки, а в воздухе пахло какой-то очередной революцией и новым разгулом безобразия и зверства. Не было на свете доброй старушки Аграфены Петровны, не увидела она своего Коленьку, никогда не стала бабушкой, а какой бы чудесной бабушкой она могла стать какая она была чистюля, какая заботница, как чудесно готовила, а уж как маленьких любила - этого не передать! Как она холила и нежила своего Коленьку, как купала его, целуя во все места, как радовалась его первым успехам и достижениям - первому шагу, первому слову, первой пятерке в школе. И вот этот самый Коленька здесь - на её могиле, один-одинешенек... И вот этот самый Коленька здесь - в заброшенном протухшем доме, с выбитыми зубами, с подбитым глазом. Это же тот самый дом, где им с матерью было так хорошо, это же то самое тело, которое так лелеяла мать, это же тот самый глаз, в который она целовала его, тот самый коренной зуб, появлению которого она так радовалась. И об эту самую родную стену бил его лбом этот гад, этот фашист, от которого ему никуда не деться который опутал его словно паук, который строит какие-то жуткие планы и почему-то в его поганых планах должен участвовать он, Коля, который за всю жизнь и мухи-то не обидел. Да, он помог ему тогда, в зоне, защитил от блатных, но теперь-то что? Да, он благодарен ему, но ведь и Коля ему немало хорошего сделал. Пожалуй, гораздо больше, чем тот. Но тот не оценивает сделанного Колей, а свое увеличивает во сто крат.
   У Коли в его беспросветной горькой жизни были лишь два светлых воспоминания - это мать и Маша. Эта девочка с каштановыми волосами была словно из сказки, из другого волшебного мира. Ей было лет десять, когда Коля впервые увидел её. Это были люди совсем из другого круга. Они жили в ведомственном поселке, у них была большая двухэтажная дача, "Волга" ГАЗ 21, красивая одежда, прислуга. Но Маша не была девочкой ни спесивой, ни заносчивой, она любила играть с мальчишками, которых вилось около неё видимо-невидимо. Однажды, какие-то подростки хотели отнять у неё велосипед "Ласточка". Она тянула его к себе и плакала, но велосипед не отпускала, а здоровенный верзила в тюбетейке на наголо остриженной голове тянул велосипед к себе и отвратительно бранился. Тут Коля подбежал к верзиле сзади и сильно толкнул его, и пока тот поднимался с земли, чтобы стереть мелюзгу в порошок, Маша успела вскочить на велосипед и уехать, а Коля мужественно остался и стал драться с верзилой. Досталось обоим, Коля не уступил, хоть и был на голову ниже своего соперника.
   Обидно было то, что Маша, в общем-то не очень и оценила поступок Коли. Нет, она при встрече поблагодарила его, сказав: "Ты смелый. Как тебя зовут:", но, получив ответ, почти сразу же забыла его имя и при следующей встрече произнесла то же самое. И не стало между ними тех отношений, о которых он мечтал. Он так хотел по-настоящему дружить с ней, он бы для неё сделал все, что она захочет, он бы жизнь за неё отдал. А для неё он был лишь одним из ребятишек, причем, далеко не самым интересным. Коля был хил и невзрачен, и рассказать толком ничего не умел. Ему, вроде бы, и не о чем было говорить с Машей, а точнее, ей с ним не о чем. Вскоре после инцидента с велосипедом семья Полевицких уехала отдыхать на юг, чтобы приехать на дачу уже следующим летом. Когда серая "Волга" исчезла за поворотом, Коля испытал чувство такой глубокой тоски, что чуть не зарыдал. И в то же время в тоске этой было что-то светлое, доброе. Потом, уже с высоты прожитых лет, он понимал, что эта его безответная детская любовь, его страдания и переживания были самыми счастливыми минутами в его жизни.
   Когда на следующий год в июне Полевицкие приехали на дачу, и Маша вышла на улицу поиграть, она не узнала Колю. Она приветливо поздоровалась со всеми, но одинаково, не выделяя его среди других. Она словно бы забыла, что именно он, Коля, не дал хулиганам отнять у неё велосипед. Потом при случае, правда, он аккуратно напомнил ей об этом, на что она повторила прошлогоднее: "Ты смелый. Как тебя зовут? Ах, да, да, Коля, я помню..." И ему было обидно до слез. Она же его в упор не видела.
   Так и проходила его любовь - игры с Машей и другими ребятами летом и переживания и тоска остальные девять месяцев в году. Шло время. Маша взрослела несравненно быстрее Коли. Она и так была старше на два года, и вообще... Он оставался ещё пацан пацаном, несуразным, угловатым, а Маша практически стала взрослой девушкой, красивой до умопомрачения. Около неё всегда вились молодые люди, поклонники, одна она не оставалась практически никогда. Колю теперь она и вообще не замечала, его просто видно не было, до того он невзрачен и неинтересен, он и сам это распрекрасно понимал...
   Однажды, в конце лета он видел, как Маша шла домой одна, печальная, грустная отчего-то. И ему так захотелось побежать за ней, встать перед ней на колени и признаться ей в любви, рассказать ей, как он её безумно любит, что он сделает все, что угодно по её приказанию, что он без раздумий отдаст за неё жизнь. Он почти уже готов был сделать это, у него больше не было сил молчать, но тут Маша подошла к своей калитке, а из дачи вышла мать и начала ругать дочь за опоздание к ужину. Объяснение не состоялось. Коля стоял на холодном ветру и смотрел вслед этой сказочной принцессе с каштановыми волосами и в джинсах, удаляющейся от него рядом с размахивающей руками и что-то постоянно говорившей матерью...
   ... А потом Маша вышла замуж за Аркадия Корнилова, и они с мужем надолго уехали за границу. А потом и Коля уехал из родных мест, только в противоположную сторону, они - к свету и солнцу, он - в мрак и туман, они наслаждаться жизнью, а он - каждый день проклинать себя за то, что появился на этот свет.
   ... И вот сейчас стоит он на холодном ноябрьском ветру, голодный, полупьяный, немытый, с фингалом под глазом и выбитым передним зубом, рядом скулит собака, а вокруг никого, только где-то вдалеке, на другом краю поселка рабочие продолжают трудиться над новым домом бывшего завмага, а ныне предпринимателя Мырдина...
   Хотел было Коля зайти в дом и подумать, как бы ему сообразить ещё на бутылочку беленькой, чтобы совсем не свихнуться от боли и унижения, как вдруг он услышал где-то вдалеке шум мотора. Да, это ехали они, звук их двигателя он узнавал издалека. Как же они ему опротивели! Но и без них он жить не мог, просто не на что было. Коля вошел в дом, решил хоть немного прибраться в комнате, а то просто стыдно было за самого себя перед самим собой. Убрал протухшую постель, выкинул остатки холостяцкого обеда со стола в помойное ведро, в котором уже яростно шуршала мышь, открыл форточку, чтобы хоть как-то проветрить комнату. Сейчас
   о н и войдут... Как же они ему опротивели, особенно тот, наглый, уверенный в себе...
   Он не ошибся. Зашумела под окном машина, яростно залаяла собака, звеня опостылевшей цепью, и раздался уверенный баритон: "Кыш, Шарик, кыш, свои! Не узнаешь, что ли?! А ну, пшел вон! Кыш, зараза!"
   ... Открылась дверь, и в комнату вошли двое. Один в сером длинном модном плаще с непокрытой головой с седыми кудрями, другой - в синей спортивной куртке и темных очках. Это именно их он так ненавидел и так боялся, именно тот, в темных очках так сильно бил его три дня назад. Звали их Хряк и Ворон. Хряку было под пятьдесят, и о его жизни Коля знал мало, знал только, что он хорошо водит машину, и что в зоне его имя пользовалось уважением. Хряк был спокоен и малоразговорчив. Второму же, Ворону, было сорок шесть лет, в миру он именовался Петром Андреевичем Бородиным, о его биографии ходили легенды, но мало кто знал о нем что-либо конкретное.
   - Николашка, падло, собирайся быстрее! - Ворон был взволнован, как никогда. Его вообще почти невозможно было чем-то взволновать, встревожить. А тут, видимо, произошло нечто серьезное, потому что волнение можно было легко прочитать на его бывалой физиономии.
   - Куда теперь? - с вежливой ненавистью в голосе спросил Коля.
   - Туда, родненький, все туда же, к мосту, к тому мосту. Авария там, менты, нам с Хряком нельзя, а мы обязательно должны знать, что же произошло. Иди, родненький, а вернешься, тебя будут ждать и водочка, и закусочка, и все, что угодно, только иди скорее...
   - Ах, вот оно как..., - осмелел Коля, чувствуя, что Ворону что-то очень нужно от него. - Я уже знаю твою водочку и закусочку. Ты, гад, чуть глаз мне не выбил, и есть я не могу через твою ласку. А теперь опять что-то от меня понадобилось, и родненьким я, значит, стал...
   - Ты, Колька, сам виноват, - произнес Ворон, весело глядя Коле в глаза сквозь затемненные очки. - Ты сам прекрасно понимаешь, ч т о ты хотел сделать. Мне же хана, все планы насмарку, если бы ты ей все рассказал, дурило. Так что, ты уж извини, было за что, законы знаешь, не новичок. Я все, конечно, понимаю - первая любовь, чувство, шуры-муры, и вкус у тебя, Николаша, отдаю должное, прекрасный, вполне тут с тобой солидарен, но дело-то в том, что каждая тварь на земле за свою родную единственную жизнь цепляется, так же как и я. И мне через твою любовь и переживания были бы, мягко говоря, большие неприятности. Она женщина серьезная, мигом бы сообщила, кому следует, а она знала, кому следует. И что мне оставалось делать, прикинь, братан?
   - Ворон..., - вставил свое слово молчаливый Хряк. - Время...
   - Да, да, Коленька, время.... Ты извини, но иди. Иди, иди и иди. А чтобы ты меня за фуцмана не держал, возьми-ка, братан, пару сотенок и купи себе на них то, что душа требует. Только потом, когда дело сделаешь. А придешь, ещё дам...
   Пара сотен сразу произвела переворот в больном мозгу Коли, и он мигом согласился сделать то, что нужно.
   - Там, понимаешь, на мосту авария, - объяснял Ворон. - Машина в воду упала, занесло на гололеде... Ты сходи, узнай, чем все закончилось. Что с теми, кто там был в машине...
   - Какая машина?! - побледнел Коля, если он мог побледнеть ещё больше.
   - Ну какая-какая? - замялся вдруг Ворон. - Да никакая. Обычная. Легковая. ГАЗ - 24. "Волга". - На лице его появилась глумливая улыбочка и тут же исчезла. Брови нахмурились под темными очками. - Да, да, их "Волга", Корниловых...
   - А Маша?! Была там Маша?! - вытаращил глаза Коля.
   - Я не знаю, была там твоя Маша или нет - нагло солгал Ворон. - Не знаю!!! Он вел, Аркадий. А я не видел, был там кто-то рядом или нет, сам знаешь, что у меня с правым глазом. По-моему, там никого не было. Вот ты пойди и посмотри. А потом нам расскажешь. Иди, иди, а то все пропустишь. Да мы тебя до поворота подвезем, чтобы ускорить процесс. Пошли, Димочка, поможем Николаше добраться.
   - В-вы, - лепетал дрожащими губами Коля. - Это все вы... Ваших рук дело... Вот зачем вам было все это...
   Ворон снял темные очки и пристально поглядел на Колю. Взглянув в это страшное лицо с невидящим белым правым глазом, Коля вздрогнул и поплелся к двери. Хряк и Ворон вышли вслед за ним. Сели в машину. Однако, не получилось даже тронуться с места. Машина безобразно буксовала на жидкой грязи под снегом. Опытный водитель Хряк никак не мог ничего выжать из своего маломощного "Жигуленка".
   - Какого же рожна ты так поставил машину, Димочка?! - возмущался Ворон. - Если бы развернул, мы бы под откос толкали вперед. Не лето же, вековая грязь... Ну, давай, давай... Ты же у нас ас... Так сейчас все четко сделал, ювелирная работа, - шепнул он Хряку так, чтобы Коля не слышал. Но тот и не слушал, он был потрясен услышанным о произошедшей аварии.
   Ворон и Коля стали толкать машину назад, но ничего не получалось, колеса прокручивались и машина продолжала буксовать.
   - Я не могу в такой собачьей грязи, и потом, Коля уж больно хил..., оправдывался Хряк.
   - Ну ладно, - отчаялся Ворон. - Давай тогда, Коленька, сам галопчиком, сам, а то вообще ничего не увидишь и не узнаешь... Беги, родной, беги, узнай все до подробностей. Ты же у нас всегда на этом мосту, как на боевом посту, всегда первый..., - решил жутковато пошутить Ворон.
   - Сам дьявол тогда принес меня к этому мосту, - буркнул смертельно бледный Коля, ужасаясь его шуточке.
   - Это как сказать дорогой, - злобно улыбнулся Ворон. - Пути господни неисповедимы. Кто тебя, падло, в зоне выручил, забыл? Ты век Бога за меня молить должен, сопля паршивая! Опетушили бы тебя там, родненький мой, за милую душу.
   Познакомились Ворон с Колей при несколько необычных обстоятельствах уже давно. А потом именно Ворон свел Колю с завмагом Мырдиным, и именно благодаря этому замечательному знакомству он, Коля, и оказался в зоне, где к тому времени уже отдыхал от трудов праведных Петр Андреевич Бородин по кличке Ворон, совершивший уже несколько разбойных нападений, а сколько именно и каких именно, не знал никто. Ворон умел окружить себя ореолом таинственности, и Коля умел хранить тайну. До поры, до времени...
   - Ну ладно, ладно, потом разберемся, беги! - увещевал его Ворон. Впрочем, и без его слов Коля уже изо всех сил несся к мосту. Ведь в машине могла быть Маша, его ненаглядная заветная Маша... "Господи, господи, только бы её там не было, только бы Аркадий был там один или с кем-нибудь другим", - словно заклинание бормотал Коля, меся своими кирзовыми сапогами непролазную грязь под свежевыпавшим снегом. - "Господи, только бы её там не было..."
   Когда Коля прибежал к роковому мосту, он увидел толпу народа, собравшуюся вокруг. И УАЗик "Скорой помощи". Он ещё бежал под горку, как в УАЗик погрузили носилки, и машина уехала. А Коля все видел, и бежал, затем споткнулся на льду и полетел носом вниз. Он чувствовал, что сердце его готово выпрыгнуть из груди, он стонал вслух от отчаяния, охватывавшего его, но подбежал только тогда, как "Скорая" скрылась за поворотом.
   - Что? Что там? - бормотал Коля, обращаясь к собравшейся на мосту толпе.
   - Эге, Коляка, - узнал его местный алкаш Рагозин, весь проспиртовавшийся, высохший как стручок. - Ты что тут носишься? Недопил, братишка?
   - Рагозин! Что случилось? Чего там...? - бормотал, словно во сне Коля.
   - А чо? - улыбался щербатым ртом Рагозин. Радостно было на душе у него, впрочем, как и всем остальным, что не он перевернулся в "Волге" и не он рухнул с моста в реку, потому что не было у него ни "Волги", ни даже трехколесного велосипеда. Но он-то, Рагозин, жив и здоров и сейчас пойдет на станцию шарахнуть жигулевского пивка, которого теперь благодаря новому правительству видимо-невидимо во всех ларьках, а там, глядишь, господь и чего покрепче пошлет...
   - Так что там? Говори!!! - задыхался Коля.
   - Что там? Гололед под снегом, вот и все... Скорость надо было скинуть перед мостом, греб твою мать, а он, понимаешь...
   - В машине, в машине кто был?! Говори, Рагозин!!!
   - Как кто? Мария Ростиславовна с мужем, профессорская дочка... Чего тебе до них, Николаха, их дело барское, крутое. Жаль, конечно, красивая женщина бы...
   - Маша жива?!!! - закричал Коля как резаный, и все обернулись на него. - Маша жива?!!! Ведь жива?!!!
   - Ты, парень, дурак совсем, что ли? - поразился его поведению Рагозин. - Ты грабанись в машине с такой вышины и выживи потом, ты что, голубь мира? В железном ящике с моста лететь, это тебе не яйца чесать, мудак ты захолустный...
   - Молчи, падло! Молчи! - бросился на него Коля, хватая за грудки. - Я тебя сейчас...
   - А я то что? Тебе-то что до них? - все удивлялся Рагозин.
   Пожилая тетка с авоськой в руках вступилась за Колю.
   - Ты, парень, не Аграфены ли Петровны покойной сын?
   - Ну, тетка, я, а что? Что вы видели?
   - Да ничего я не видела, сынок. Я же тетка Маруся, захаживала к покойной мамаше твоей. Мы все позже подошли, а этот, - нахмурилась она на лыбящегося по-идиотски Рагозина, - самый последний. Только что перед тобой. И ни хрена, сыночек, он не видел. Унесли обоих на носилках. Но, вроде бы, сыночек, оба живы. А уж там, как Господь даст, все в его руках.
   Коля бросился к тетке Марусе и обнял её.
   - Спасибо, тетя Маруся, на добром слове. А то... страшно очень, когда люди насмерть бьются, - пытался он оправдать свое странное поведение, испытывая огромное облегчение от слов старушки. - А я их немного знал, все мы тут друг друга знаем... Жалко их... Может быть, у них дети сиротами остались, а этот... измывается ещё над человеческим горем...
   - У них осталась дочь. Ей семнадцать лет, - чеканно произнес высокий мужчина в кожаном пальто и шляпе.
   - Несчастная девушка. У неё впереди целая жизнь, - так же чеканно произнесла его спутница, пожилая сухощавая дама в очках.
   Не понял их странных слов обалдевший Коля, но некую правду в этих жутковатых словах он все-таки углядел. "Как говорят чудно", - подумал он. "Кто они такие? А ведь и верно, с Катей-то что будет, если..."
   - Тетка Маруся, - спросил понемногу успокаивающийся Коля. - А куда их повезли? В больницу?
   - Ну слава Богу, что не в крематорий, - решила пошутить и тетка Маруся. - В больницу, сынок, знамо дело, в больницу.
   - А в какую?
   - Да, наверное, в районную. Тут недалече. А куда ж еще?
   Под мостом суетились милиционеры. Искореженная "Волга", как ни странно, не загорелась. Лишь мрачным куском металла белела она около черной мрачной холодной реки, так уж много повидавшей зла и сыгравшей столь роковую роль в судьбах героев этого повествования.
   "Она живая, она выживет, она обязательно выживет", - повторял Коля, вытаскивая сигарету из мятой пачки "Примы".
   - Ну, Коляка, пойдем примем, в здравие рабов божьих, - предложил Рагозин, как ни в чем не бывало. И Коля согласился, сил не было ехать куда-то, неизвестно на чем, не неизвестно какую больницу. Идти домой и смотреть в злобный глаз Ворона тоже не хотелось. В кармане лежали две сотни, душа горела, и он принял предложение Рагозина идти за спиртным на станцию. Коля долго держался, не пил недели две, выполняя задание Ворона, а теперь наступила фаза глубокого запоя. К тому же, спрятавшись словно страус за обнадеживающие слова тети Маруси, он боялся плохих сведений и не желал слышать ничего другого, кроме того, что пострадавшие живы...
   ... Лишь к вечеру, не соображая абсолютно ничего, вдребезги пьяный, весь в отвратительной грязи, притащился он на окраину поселка, где в его маленьком убогом домишке ждали его двое незваных гостей, ждали и бранились отчаянно.