Ромэн. Жюль. Шестое октября(Часть 1 тетралогии "Люди доброй воли" )

   – Хорошо, хорошо, – произнес он, отталкивая газету.
   Затем, нахмурив брови, почти грубо продолжал:
   – Все это вздор. Я решил придти сегодня вечером, потому что вы на этом настаивали и потому что оказали мне услугу. Ну, и довольно. Я принес ваши книжки. Я даже не развернул пакета. Теперь оставьте меня в покое. У меня есть другие заботы, сами понимаете. Я с вами прощаюсь и благодарю вас, вот и все.
   Но он не решался смотреть на Кинэта. Он бросал эти фразы отрывисто, стараясь говорить очень решительным тоном.
   Веки у него учащенно бились над серыми глазами. В мешках под ними словно собиралось и разливалось раздражение, струившееся из зрачков.
   По другую сторону перегородки продолжался разговор на еврейском языке. Кинэт обернулся, чтобы удостовериться, что никто на них не обращает внимания; убедился, что в задней зале нет никакой подозрительной двери или щели; затем произнес очень тихо:
   – Вы считаете несомненным, что жертва умерла?
   Человек вздрогнул, взглянул Кинэту в лицо, затем, пожав плечами, подпер щеку рукой. Переплетчик продолжал:
   – Соседи, по-вашему, ничего не могли услышать?
   – Соседи? Какие соседи?
   Кинэт почувствовал, как шатается, валится сложившаяся у него в голове картина: квартирка окнами во двор, в четвертом этаже.
   Он сделал усилие, чтобы освободиться от всякой предвзятой идеи и не упустить чего-либо, готового, быть может, сорваться с губ незнакомца. Но как направлять свои собственные вопросы или даже как формулировать их без каких-либо образов в мозгу – места, действия, участников? Он продолжал:
   – Какие? Я как раз и спрашиваю вас, какие, по-вашему, соседи могли что-либо услышать в тот или другой момент?
   Человек как будто призадумался, потом ответил:
   – Надо, прежде всего, чтобы были соседи.
   Что хотел он этим сказать? В представлениях Кинэта "происшествие" убегало из квартала, куда он его поместил, и даже из Парижа, переселялось в какое-то пустынное место с полями и деревьями. Но все остальное становилось непостижимым. Человек, совершивший преступление в пригороде, не бежит к переплетчику в Вожирар смыть кровь со своих рук.
   – Бросьте, бросьте! – сказал он. – Полно шутки шутить.
   Он усилил только что им усвоенный тон: тон человека, знающего больше, чем он говорит, и задающего вопросы не столько для того, чтобы вырвать тайну у собеседника, сколько для проверки собственных сведений или установления какой-нибудь подробности. Он прибавил, с таким выражением, с каким бросают волнующий намек:
   – Соседи! Соседи есть всегда.
   Незнакомец на него взглянул с большей тревогой в глазах.
   Затем, как бы успокаивая себя, проговорил:
   – Если бы я уронил этот стул, услышали бы это люди на другой стороне улицы?
   – Будь эта дверь закрыта, и при закрытых окнах у них? Нет, не услышали бы.
   – Разумеется, при закрытых.
   – Не услышали бы… Но уверены ли вы, что шуму было не больше?…
   – Все в пропорции. Я говорил об упавшем стуле, потому что мы находимся на очень узкой улице.
   Кинэт повернулся и взглянул в сторону улицы, как бы сравнивая эти размеры с другими, бывшими у него в памяти.
   Он прищурил правый глаз, поднял левую бровь, скроил гримасу.
   – Да… да… Но вы знаете, когда человек очень занят чем-нибудь, то иногда производит больше шуму, чем ему кажется, или больше шуму происходит невольно и незаметно для человека… Спроси я вас, например: "Были ли крики?…
   – Крики?
   – Да, крики… вы бы мне сказали, пожалуй: "Ручаюсь вам, что не было…"
   – Я сказал бы вам, что мне с вами разговаривать не о чем.
   – Но если, с другой стороны, услышал крики какой-нибудь сосед, если он от них проснулся внезапно…
   – Меня пот прошибает от ваших разбойничьих историй.
   – О, это важнее, чем вы думаете…
   (Теперь Кинэту рисовался небольшой дом, вроде его дома, еще более уединенный; люди по соседству спят на рассвете; вдруг – крики…) Он продолжал с совершенно напускной уверенностью:
   – Я говорю: проснулся внезапно.
   – А я говорю – нет!
   – Отчего? Оттого, что было рано?
   – Нет, не оттого, что было рано. И вообще – баста. Вы меня не заставите говорить, если я не желаю.
   Переплетчик счел благоразумным отступить. К тому же он кое-чем успел поживиться. Картина мало-помалу восполнялась и прояснялась. Небольшой дом без непосредственных соседей, в саду или пустыре. Одинокая особа. Ночь или рассвет.
   Во всяком случае – час, когда люди спят вокруг. Тем не менее, они могли бы проснуться от сильного шума. Но шума почти не было. Опрокинутая мебель, быть может. Что же до "одинокой особы", то она, вероятно, не кричала. Умерла, не вскрикнув. Ибо она умерла. Между "актом" и бегством человека должно было пройти несколько часов. Между тем, кровь у него на руках была еще совсем свежая. Следовательно?
   Кинэт заговорил опять и ухитрился придать голосу благожелательный, ласковый тон:
   – Важно для вас то, что дело не сразу открылось. Возможно, что оно и до сих пор не открыто.
   – Вы думаете?
   Незнакомец произнес это очень живо.
   – У вас было в распоряжении достаточно времени обернуться. Это очень ценно. Если вы умели им воспользоваться.
   – Умел воспользоваться… Прежде всего, вы представляете себе, будто человек делает, что хочет. Сегодня утром, входя к вам, я отлично понимал, какое это безумие. Но куда мне было деваться, перепачкавшись и вообще в таком виде? Пусть бы даже я не так потерял голову.
   – Вам нельзя было привести себя в порядок на месте… до ухода?
   – Нет… Значит, надо было пойти куда-нибудь пообчиститься. В этом-то и горе. Каждая глупость происходит от предыдущей.
   – Разумеется. Но позвольте вам сказать, – заметил Кинэт несколько покровительственным тоном, – что для такого рода дел вам, как мне кажется, недостает самообладания. Помните, я вам дал сегодня утром тряпку и настоятельно советовал взять ее с собой. Вы ее оставили на столе в кухне.
   – Что вы сделали с ней?
   – Сжег ее. А ваш носовой платок?
   Человек, по-видимому, очень смутился.
   – Помнится, я его выбросил.
   – Так вам помнится? Куда же?
   – …В какой-то люк.
   – Точнее вы этого не знаете?
   – При таких обстоятельствах отдаешь себе отчет не во всех движениях.
   – В этом-то я и упрекаю вас.
   Кинэт призадумался, вздохнул:
   – А между тем, вам посчастливилось наскочить на человека, который, сам не будучи замешан в дело, имел возможность обсудить положение, решить, что надо и чего не надо делать, – возможность, какой не имеете вы, – помимо способностей, одному присущих, а у другого отсутствующих, – да, на человека, который бы вам дал советы, наставления, предостерег бы вас, нашел бы, может быть, – как знать? – решение задачи… Но вы не хотите этим воспользоваться, вы недоверчивы. Тем хуже для вас.
   – Я недоверчив, потому что это дело неясно. Скажите, какая вам корысть от этого всего?
   Кинэт хорошо понимал, что его поведение должно оставаться подозрительным, пока он не представит какого-нибудь объяснения, простого и солидного, на худой конец – хотя бы романтического, но понятного первому встречному. Это могло бы одновременно послужить для него поводом упрочить свой престиж.
   Он заговорил шепотом:
   – Послушайте, я вам все скажу – доверие за доверие – да… я служил в полиции, когда-то; но у меня произошла страшная история с этими господами. Да. Я поймал с поличным одного из начальников. Меня хотели скрутить. Я занимал крупное положение; не в оперативных частях, а в главном управлении. Разумеется, не имея инспекторского опыта, я все же вошел в курс многих вещей, даже с практической точки зрения, многих вещей, которые полезно знать. Словом, они со мною поступили подло, допустили одну из тех несправедливостей, какие не прощаются. Вот как обстоит дело. И мстить им – моя потребность. Всякий раз, как мне представляется возможность вырвать кого-нибудь из их когтей, – при том, разумеется, условии, что это человек, внушающий участие и симпатичный, – я это делаю. Вы меня поняли?
   Незнакомец, по-видимому, понял. Он смотрел на Кинэта другими глазами. На миг он обратил взгляд в сторону пакета, который положил на пол, в углу комнаты. Хотел заговорить, но передумал. Еще некоторое время размышлял и сказал, наконец:
   – Конечно, будь вы в состоянии мне помочь… но я не знаю в чем…
   – Напрасно! Во-первых, это будет видно в зависимости от обстоятельств. Но уже сейчас я могу вам сказать, приняты ли вами необходимые меры предосторожности. Уйдя от меня сегодня утром, куда вы пошли?
   Тот колебался.
   – Вернулись домой?
   – Нет.
   – Вы живете один?
   – Да. У меня есть комната в номерах. Я даже там задолжал за последнюю неделю.
   – В эту ночь вы не дома ночевали?
   – Да, то есть я ушел около одиннадцати вечера.
   – Люди видели, как вы ушли?
   – Они могли этого не заметить.
   – Они во всяком случае должны были это заметить сегодня утром, убирая комнату.
   – Это – вопрос. Во-первых, знаете ли, это дрянные номера. Там убирают комнаты часто только в полдень или позже. Да и то не всегда.
   – Вы подумали о том, что надо привести постель в беспорядок?
   – Нет.
   – Это ошибка, большая ошибка, – заметил Кинэт компетентным тоном.
   – Впрочем, позвольте, вчера вечером у меня была одна женщина. Постель осталась более или менее в беспорядке.
   – Женщина? Как раз вчера вечером?
   – Мне хотелось перед этим повидаться с нею. Я не знал, что может со мною случиться.
   – Вы ей говорили об этом деле?
   – Нет.
   – Наверное?
   – Наверное. Ей известно было, что у меня большие неприятности. Я сказал, что, может быть, отлучусь, оттого что мне один приятель говорил о работе в предместье.
   – У вас есть ремесло?
   – Я – печатник.
   – Вот как! Мы с вами почти товарищи. Любопытное совпадение! Это содействует симпатии, не правда ли?
   – Не говоря уже о том, что отчасти я из-за этого предпочел войти в вашу лавку, а не в бакалейную или угольную. Я увидел книги. И затем я подумал, что тут будет спокойнее. Но вы, стало быть, сделались переплетчиком без обучения?
   – Я давно занимался переплетным делом как любитель. Это внушило мне мысль выбрать его своим ремеслом, когда я ушел из полиции. Мне нужна была профессия более или менее свободная. Но скажите, с этой женщиной вы с тех пор не видались?
   – Нет, нет.
   – Вы мне говорите правду?
   – Я вам клянусь.
   – Это было бы очень опасно.
   – Ну, это славная бабенка. Она бы меня не продала.
   – Какое обольщение! Все вы одинаковы. Впрочем, к этому мы еще вернемся. Кого вы видели еще?
   – Никого.
   – В своем квартале вы появлялись?
   Тот заколебался.
   – … Да… но только мимоходом. Я поел в ресторанчике, куда захожу иногда.
   – Чрезмерных издержек не производили?
   – Нет. Выпил бутылку бордо и две рюмки коньяку. Счет составил что-то около шести франков и двадцати пяти сантимов.
   – На чай вы не слишком много дали?
   – Двадцать… нет, двадцать пять су. Я ему оставил на двадцать пять су мелочи.
   Переплетчик вздохнул:
   – Странная это была мысль – пойти туда, между тем как в Париже есть несколько тысяч ресторанов, где вас бы, наверное, никто не заметил. С кем-нибудь вы ведь в ресторане встретились, говорили с кем-нибудь?
   – Нет, нет. Здравствуйте, до свиданья. Я был озабочен. Не привлекал собеседников.
   – Озабочены не слишком явно?
   – О, они меня видели таким всегда. С тех пор как у меня неприятности. Помнится, я сказал официанту, что мне надоел Париж и что я перееду в предместье; то же, что и вчерашней бабенке.
   – Вы этого не дополнили никакими подозрительными рассуждениями? Даже после бутылки бордо и двух рюмок коньяку?
   – Никакими решительно.
   – В своих номерах вы ничего не оставили?
   – Оставил. Чемодан.
   – А где вы будете сегодня ночевать? Тот не ответил.
   Кинэт присмотрелся к нему.
   – Но вы ведь куда-то ходили переодеться. Разве на вас та же одежда, что была сегодня утром?
   – Да, я только выкупил свой пиджак, вот этот.
   – А где старый? – (Незнакомец снова медлил с ответом.) – Вы побрились, причесались. Не сделали же вы этого на улице.
   – Я зашел к парикмахеру.
   – Где, в своем квартале?
   – Нет, к шикарному, возле магазина Самаритэн. Там я был в первый раз.
   – Но ваш пиджак? Вы знаете, что это чрезвычайно важный вопрос, из-за пятен. Вот я, например, сегодня утром не только сжег тряпку и растер золу в порошок, но и вымыл жавелевой водой все места, куда вы ее клали и роняли. Не говоря уже про раковину и кран. А кстати, вы раньше никогда не имели дела с полицией? Антропометрическая карточка на вас не составлена? Дактилоскопический снимок с ваших пальцев не сделан?
   – Нет, нет.
   – Скажите мне это совершенно откровенно, потому что тогда все принимает другой оборот.
   – Клянусь вам.
   – С места в карьер вы пошли на такое дело?
   – О… Две или три случайные плутни. Ничего серьезного. Вы меня не считайте апашем. Я ни разу не влипал.
   – Брюки и жилет на вас те же, что утром? Белье то же?
   – Да.
   – Ничего не поделаешь! Вам придется все это тщательно осмотреть. Вы, по-видимому, совсем не отдаете себе отчета в опасности. Так же, как с пиджаком.
   – Бросьте! Если против меня не будет подозрений, то не одежда меня подведет. А если я буду арестован, то уже до того будет известно, что это сделал я. И тогда мне так или иначе крышка.
   – Вы рассуждаете, как ребенок. Это меня удивляет со стороны печатника, то есть человека не без образования.
   – О, у меня образование небольшое. Я работал в самых маленьких заведениях: главным образом, по части визитных карточек и пригласительных билетов. Это и было, с одной стороны… Теряешь место из-за пустяка и ходишь все время безработным.
   – Словом, хотите ли вы, чтобы я вами занялся? Да или нет?
   Молчанье.
   – Если не хотите, я на вас не буду в обиде. Вы пропадете, вот и все. При вашей неопытности не пройдет и двух-трех дней, как вас накроют, ручаюсь вам.
   Тот опять призадумался; затем поднял с пола пакет, встал.
   – Пойдемте.
   – Это мой пакет, не правда ли? Я могу его нести, – сказал переплетчик, предрасположенный успехом к любезности.
   – Нет, нет, – буркнул незнакомец и отвел руку Кинэта.
 

XX

 

ВАЗЭМ ВСТРЕЧАЕТ СВОЮ БУДУЩНОСТЬ

 
   Вазэм и его новый знакомый пробыли вместе несколько минут между скачками на приз Уазы и на приз Дромского департамента. Разговор у них произошел такой:
   – Ну? Дозвонились к господину Полю?
   – Да, да.
   – Он все записал под вашу диктовку? Ничего не перепутал?
   – Ничего. Он повторял имена лошадей. Он мне сказал еще: "Передайте хозяину, что у меня есть в двойном двести франков на "Ниппона II" в скачке на Изерский приз. Он будет знать, о чем речь".
   – Хорошо, спасибо. Вы отлично исполняете поручения.
   Затем он извинился и ушел в другой конец круга, прибавив, что "хорошо бы встретиться перед разъездом". Вазэм его немного разыскивал, но не нашел.
   На перроне Северного вокзала, когда Вазэм вышел из Энгьенского поезда, кто-то его окликнул. Это был тот же господин.
   – У вас найдется время выпить со мною чего-нибудь?
   Вазэм знал, с каким нетерпением его ждут. Но он был не из тех, кто упускает возможности. Самое незначительное приключение само по себе возбуждало его. Кроме того, он обожал кафе, хотя не мог их часто посещать. Опрокинуть рюмку-другую у стойки, как это делает кучер, лошади которого ржут на улице, – в этом для него не было ничего соблазнительного. Но сидя за столиком, перед хорошим напитком, он вкушал всякого рода удовольствия, в том числе и от выпивки. Жар в теле и горький водочный привкус оживляли его природный оптимизм.
   – Если хотите, пойдем в кафе напротив. Это – бельгийцы, почти мои земляки, оттого, что я родился на севере, близ границы.
   – Вот как? Мои родители тоже из тех мест.
   – Точнее – откуда именно?
   – Из Па-де-Кале. Моя фамилия Вазэм.
   – Да, там такие фамилии встречаются.
   Когда они уселись, господин присмотрелся к Вазэму внимательнее, чем при первой их встрече, и с известной симпатией. Сколько лет этому мальчику? Двадцать, судя только по телосложению. Восемнадцать, если поглядеть на его лицо и глаза. Но неужели он уже завсегдатай ипподрома?
   Чувствуя на себе любопытный взгляд, юноша Вазэм потягивал скромно свой аперитив. Принял вид рассеянный и смирный. Ни на что в частности не надеясь, без какого-либо определенного расчета, он хотел внушить доверие собутыльнику. Но отнюдь не довериться ему вслепую. Склонность к приключениям не делала его дурнем. Он даже мог сколько угодно врать, если это нужно было ему для притворства или фанфаронства.
   – Вы часто посещаете скачки? – спросил его господин.
   – Довольно часто.
   – Я как будто видел вас в Отейле.
   – В Отейле и в других местах.
   – Вы играете за свой счет?
   – Да…
   Вазэм приготовился сочинять. Уже рисовал себе жизнь молодого спортсмена, которую бы ему легко было многословно описать. Подробности всплывали бы по мере надобности.
   Но, к большому его удивлению, он оробел. Ему показалось очевидным, что господин не поверит ни одному слову из всех этих росказней и составит себе о Вазэме совсем не хорошее представление, а этого очень боялся Вазэм.
   Тогда он поправился:
   – Но главным образом за счет мастерской.
   – Как так?
   – Не ежедневно, но раза три в неделю, а то и четыре, смотря по спортивному календарю.
   Он старался изящно выражаться. Избегал интонаций предместья.
   – Насколько я понимаю, вы возите в тотализатор ставки своих товарищей по мастерской?
   – Вот именно.
   – У вас не бывает затруднений в связи с вашим возрастом?
   – Я изворачиваюсь.
   – А хозяин ничего не говорит? Вероятно, он тоже играет?
   – Нет, он не играет. Ему бы и хотелось, пожалуй, но он воздерживается, чтобы мы чувствовали его неодобрение.
   Вазэм собирался высказать несколько весьма непринужденных соображений, вроде, например: "Чихать нам на хозяина. Ему только и остается помалкивать", но он рассудил, что этот господин тоже, быть может, хозяин (так назвал его господин Поль по телефону) и что, помимо грубости этих выражений, самый смысл такого замечания мог бы его покоробить. К тому же Вазэм ощущал в этот миг свое уже давнее уважение к хозяевам, а особенно к положению хозяина. Он представлял себе, как будут когда-нибудь по телефону говорить: "Передайте вашему хозяину, господину Вазэму…". Желанные вещи – тайны автомобиля, уютное сидение в кафе, прогулки перед трибунами с красивой актрисой – живо рисовались его воображению то на большем, то на меньшем расстоянии от него, Вазэма, как раз в той мере, в какой он сам удалялся и приближался к этому рангу хозяина, которому он иногда отказывал в уважении под влиянием разговоров в мастерской и порождаемого ими настроения.
   Он предпочел поэтому сказать самым умеренным тоном:
   – Такой, понимаете ли, завелся порядок. Хозяин несколько связан. Разумеется, он этим пользуется, чтобы при случае давать мне поручения.
   – Так что ваши товарищи спокойно доверяют вам свои деньги. Они вас, очевидно, считают человеком надежным. Много их в мастерской?
   Этот вопрос немного встревожил Вазэма. Не попытка ли это узнать, много ли у него денег в кармане? У Вазэма в уме пронесся ряд страшных приключений: обмен бумажниками, надувательство с мнимым кладом, с испанским наследством, не говоря уже о простой карманной краже или о разных формах западни. Кража и западня маловероятны; у господина этого не было ни малейшего сходства с бандитом. Но более тонкое мошенничество? Какая-нибудь плутня, с трудом парализуемая? Вазэм призвал на помощь все свое знание людей и всю физиогномику. Помощь от них была невелика.
   – О нет, – ответил он, – пять или шесть человек, и ставят они мало.
   Нет, положительно, этот господин не был одним из тех жуликов, которые зарятся на какие-нибудь жалкие двадцатифранковики в чужом кармане. Нечто в его наружности говорило, что он "выше этого". Может быть, он и был опасен, но с другой стороны, о которой Вазэм не имел никакого понятия.
   – И ваш хозяин терпит из-за пустячных ставок, чтобы вы пропускали не знаю сколько рабочих часов, чуть ли не дней? Ведь когда вы ездите в Энгьен или Трамбле… Это что за мастерская?
   – Живописная.
   – Живописная?… О, конечно… Но…
   Господин смотрел на Вазэма. Речь, очевидно, шла о мастерской художников, и такое богемское отношение к делу уже не удивляло его. Даже "хозяин", какая-нибудь знаменитость, увешанная лаврами Изящных Искусств, ворчал, должно быть, только ради приличия. Но этот молодой человек нимало не смахивал на начинающего художника.
   – Но… Какого рода живопись?
   – Художественные плакаты, буквы… Исключительно артистическая работа. Ею славится наша фирма.
   – Ага, понимаю…
   – Самый старый из нас, его зовут Пекле, очень талантлив. Он пишет пейзажи, людей, животных. Он мог бы выставлять свои картины, если бы хотел.
   – Да, да. А вы учитесь этому ремеслу?
   – Да.
   – Или якобы учитесь. Потому что если вы проводите послеобеденные часы на скачках…
   – Утром я растираю краски. Мою кисти. Иногда приготовляю смеси. Это редко поручают ученикам: надо иметь необычайно верный глаз…
   Он поразмыслил и закончил тоном, внезапно разочарованным:
   – Конечно, я понимаю, что это неважная школа.
   – Что даст вам это в будущем?
   Вазэм скромно пожал плечами, сделал гримаску.
   – Сколько в час может зарабатывать в настоящее время живописец вывесок?
   – Пекле, кажется, получает франк и двадцать пять сантимов.
   Назвав эту цифру, которая вдруг ему показалась жалкой, Вазэм понял яснее, чем когда-либо, насколько он выше занимаемого им положения.
   – Вам нравится это дело? – говорил господин. – Оно вам что-нибудь сулит?
   Да, нечего сказать, блестящие перспективы! Достигнуть возраста Пекле, при его таланте, и зарабатывать в разгаре сезона двенадцать франков пятьдесят сантимов в день, а потом сидеть месяцами без работы! Непростительной слабостью было со стороны Вазэма согласиться на такое место, пусть даже временное. И он только что повредил себе в глазах собеседника, рассказав ему всю правду.
   Поэтому он поспешил заявить немного заплетающимся языком:
   – О, знаю, что это не для меня ремесло. Я занялся им временно. Тем более, что я получил очень хорошее образование.
   Господин улыбнулся.
   – Что? Диплом?
   – А вы думаете! Я прошел годичный дополнительный курс и больше полугода учился в лицее Каольбэра. Я мог бы держать выпускные экзамены.
   – Что же вам помешало?
   – У меня умерли родители. Я был на иждивении у дяди.
   – Ему не по средствам было ваше дальнейшее учение?
   – Было бы по средствам, если бы он хотел. Но он тоже художник. Теперь он уже не работает, у него ревматизм. Но с моим хозяином он приятель. Вот как устроилось это дело.
   Он забыл прибавить, что ему мало-помалу надоела школьная жизнь, ее однообразие, ее дисциплина, положение молокососа, в какое она ставит школьника по отношению к взрослым. Как раз за те четыре месяца, что он провел в лицее, его прилежание явно пошло на убыль. Потеряв отца, умершего через год после матери, он сам настаивал на том, чтобы его обучили какому-нибудь ремеслу. Дядя, приютивший его и располагавший только небольшими сбережениями, не видел необходимости пожертвовать своим спокойствием и старостью ради далеко не гарантированных научных успехов племянника.
   – Как бы то ни было, вы пишете грамотно? И могли бы вести корреспонденцию? При некотором навыке…
   Вазэм пожал плечами. Он хотел окончательно реабилитироваться.
   – Дядя сбыл меня с рук на первое подвернувшееся место, только бы я ему не мозолил глаза и приносил несколько су… К тому же, мне только шестнадцать лет.
   – Шестнадцать? Вам только шестнадцать лет?
   – Да, 7 апреля исполнилось.
   – Вам можно дать восемнадцать, не меньше.
   – Не только по наружности, – ввернул негромко Вазэм.
   Господин что-то соображал. Помолчав, он сказал:
   – Для совершенно сидячей должности вы, пожалуй, не подошли бы. Но немного конторской работы вперемежку с долгими разъездами по городу, причем все это требовало бы некоторой инициативы и могло бы дать вам положение с будущим, – что бы вы, на первый взгляд, сказали по этому поводу?
   – Это было бы мне очень по душе. И к тому же я в этом уже отлично разбираюсь.
   – В чем разбираетесь? Ах, нет! Речь идет не о скачках. Конечно, я ими занимался последнее время, потому что надо ведь что-нибудь делать. Вы, вероятно, слышали про постановление Кассационной палаты от 28 марта этого года. В принципе, оно благоприятно для букмекеров. Они его приветствовали как начало новой эры. Мне тоже показалось, что тут есть возможность заработать деньги. Сезон был действительно удачен. Остановлено значительное сокращение доходов тотализатора. В нашу пользу, разумеется. Но мне известно через некоторых знакомых, что вскоре предстоит парламентская атака на нас. Рано или поздно букмекеров придушат. И к тому же для меня это не дело. Видите, я говорю, как вы… Но я и вправду расположен к чему-то другому. И я – не в вашем возрасте. Время, которое у меня пропадает, обходится мне несравненно дороже. Заметьте, я ни о чем не сожалею. Эти полгода снабдили меня фондами, а также познакомили с другими вопросами. Словом, я готовлюсь уступить другому мою книгу и взяться за новое дело. Для начала я не хочу обременять себя ни персоналом, ни накладными расходами. Я постараюсь все делать сам, имея помощником какого-нибудь молодого и расторопного малого.