Рошфор Б.. Невероятные приключения Фанфана-Тюльпана (Том 1)

   Тюльпан, Гужон-Толстяк, Альберт Драйн и Пердун, вконец лишившись сил, сидели у тех странных, обитых железом ворот, которые вели в никуда, стараясь утолить голод кусками черствого хлеба, которые крошили между двумя камнями. У Пердуна голова была обвязана обрывком грязной тряпки, чтобы остановить кровь, текшую из отстреленного уха. Один из ассистентов хирурга полил ему эту импровизированную повязку уксусом.
   - Прекрасная работа, парни! - сказал им пожилой сержант Лавойн, вернувшись из собора. - Без вас бы нам конец! Вас обязательно за это наградят или повысят!
   - Но нам вначале здорово всыпали! - заметил Гужон-Толстяк. Дороговато обойдется нам эта победа!
   - Ни одного офицера не осталось! - сообщил сержант, устало присаживаясь к ним. - Капитан Монро лишился головы, вы только б видели, он покосился в сторону собора, - а капитан Морлеон только что умер!
   - Дерьмо! - бросили все присутствующие, но довольно равнодушно, поскольку сами слишком недавно повидали смерть в упор, чтобы теперь по-настоящему переживать смерть других, и должно было пройти немало дней, чтобы снова вернулась способность к состраданию.
   - А что с полковником? - спросил Тюльпан.
   Мало кто из солдат в начале боя видел, как полковничий лошак в панике исчез, но теперь уже все знали, что произошло с полковником. И вопреки тому, что Рампоно не пользовался их симпатией, преобладало мнение, что он не виноват. Для этих простых людей такое поведение при встрече с неприятелем было чем-то совершенно немыслимым.
   - Ну, я уже послал за ним патруль, - зевнув, сказал сержант.
   - Во всяком случае, я буду удивлен, если ему достанется награда! заметил Альберт Драйн и встал. - Я попытаюсь найти воду. Что-то мне кажется, что нужно выстирать подштаники! И не мне одному!
   - Если найдешь, скажи и мне! - бросил Тюльпан вслед уходящему Драйну. - Сколько же дней мы уже не мылись? Вот этим и надо будет заняться!
   - А я уже знаю, как бунтовщики нас выследили! - заявил Гужон-Толстяк. - По нашей вони!
   Но когда Альберт Драйн крикнул им, что нашел колодец, они ответили: "Прекрасно!" - но с места не двинулись. Сняв башмаки, разглядывали грязные ноги, лениво шевеля пальцами.
   Из собора временами долетали мучительные стоны раненных, но они делали вид, что не слышат. Тюльпан уже успел уснуть, когда услышал чей-то разговор. Это хирург, который только что пришел из собора, весь с головы до ног в багровых пятнах крови, спрашивал сержанта Лавойна, что делать с теми двумя женщинами.
   - Откуда я знаю! - устало ответил Лавойн. - Не осталось ни одного офицера, патруль уже два часа в поиске, а полковника ни следа, так что мне кажется, что он свалился в пропасть... Хреновые дела!
   - Две женщины? - спросил Тюльпан, вставая. - Какие женщины?
   - Когда обыскивали костел, на колокольне нашли двух девок, ты не знал?
   - Нет.
   * * *
   Десяток бойцов, составлявших патруль, вернулись к вечеру - с полковником на носилках, которые кое-как смастерили из ветвей. У полковника был разбит нос и выбита коленная чашечка. Он скрипел зубами, чтобы не кричать от боли. И как человек, у которого трагическое всегда граничит со смешным, он умудрился к тому же где-то потерять один свой монгольский ус! И теперь, закрыв глаза, он сносил хлопоты перевязовавших его санитаров, молча изнывая от боли, пока сержант Лавойн докладывал о произошедшей битве.
   Тюльпан, Гужон-Толстяк и Пердун были призваны к его ложу полчаса спустя. Повсюду кругом лежали раненные. Их напоили спиртом, сколько влезло, и большинство теперь уже не стонало от боли и ужаса, а только по-детски хныкали.
   Под кафедрой сидели на скамье две женщины со связанными за спиной руками. Женщины явно были молоды, судя по роскошным черным волосам, только лица их были настолько черны от пороховой копоти и сажи, что не видно, хороши они собой или нет. Ни на кого они не смотрели, только губы шевелились, шепча слова молитвы.
   Тюльпан не спускал с них глаз все время, пока ему и трем его приятелям расточал похвалы полковник, то и дело умолкая, чтобы перевести дух.
   - Браво, мсье! Ваш полковник гордится вами! Будьте уверены, я в своем докладе в главный штаб вас не забуду! (Глотнул воды). Вечно буду сожалеть, что лошак мой так глупо испугался и лишил возможности стать во главе колонны! (Снова перевел дух и повернулся к Тюльпану). - Рядовой Тюльпан, вам выпала честь возглавить расстрельную команду!
   - Как, мсье? - переспросил удивленный Фанфан. ("- О чем он говорит? О каком расстреле?" - недоумевал он в душе).
   - Вы посмотрите на этих женщин! Их взяли с оружием в руках, а теперь они должны быть расстреляны на месте без всяких проволочек по эдикту графа де Марбо от 24 июня 1770 года! Вы, мсье, должны это прекрасно знать, раз так любите штудировать указы и наставления!
   - Простите, мсье, но я не считаю за честь командовать расстрельной командой. Если это действительно честь, прошу меня от неё избавить! Мне не нужна награда за то, что я совершил, и за что вы меня только что благодарили!
   - Поосторожнее, мсье, это похоже на отказ повиноваться! - взревел взбешенный полковник.
   - Я настоятельно прошу вас не отдавать мне подобного приказа! ответил Тюльпан тихо, но едва не угрожающе.
   То ли Рампоно вдруг испугался, то ли пришел к выводу, что в своем состоянии он, единственный офицер, не мог избежать нежелательного инцидента и призвать к повиновению солдата, чья популярность была ему хорошо известна? Во всяком случае, полковник бесцветным голосом сказал:
   - Ну хорошо! Ввиду того, как вы вели себя сегодня, я выполню вашу просьбу!
   И тут же, желая подчеркнуть, как он либерален, что не приказывает ни Фанфану, ни кому еще, добавил:
   - Но отыщите добровольцев!
   Полковник закипал. Он должен был признать, что решил так потому, что испугался, и теперь ещё больше боялся, что добровольцев не найдут и ему придется поставить на карту свой авторитет, самому назначив бойцов в расстрельную команду.
   Так, в нарастающей тревоге, Рампоно пришлось ждать не меньше часа. Потом Тюльпан явился сообщить, что добровольцев не нашлось. Ведь он исполнил поручение таким образом, чтобы сохранить чистую совесть как солдат, исполнявший приказание, и как человек, поступающий по-людски.
   Каждому солдату он говорил следующее:
   - Ты хочешь добровольно попасть в расстрельную команду, которая должна расстрелять двух женщин? Если ты не боишься попасть за это в ад, то бойся получить от меня в морду! Спасибо, ты не хочешь!
   Услышав доклад Тюльпана, полковник побледнел. Он был взбешен, что его добрая воля отринута, и содрогался при мысли, что придется отдавать подобающий приказ. Горло его сжималось при мысли, что никто не выполнит приказ полковника, бежавшего с поля боя. И уже видев, как становится жертвой бунта или, в лучшем случае, всеобщего посмешища солдат, искал спасение своей чести и своего самомнения в двух вещах: в бутылке бургундского, которую давно призвал на помощь, и в странной страсти стрельбе по живым мишеням.
   * * *
   Напившись, Рампоно перестал праздновать труса. Душа маршала Тюренна, с которой, как мы знаем, он любил общаться в минуты вдохновения, ожила в нем снова. И вот солдаты увидели, как он выходит из собора, опираясь на костыли - как призрак, нагоняя страх своим перевязанным носом - повязка, делившая лицо пополам, закрыла все так, что сквозь неё были видны только глаза, рот и над ним - один ус!
   - Так что? Добровольцев не нашлось? - взревел он. - Посмотрим!
   Пройдя перед отрядом, который сержант Лавойн построил в две шеренги, он отобрал десятерых, угрожающе напомнив им, что неповиновение приказу карается смертью. Угрозы, да и все поведение полковника вызвали реакцию, совсем обратную тому, чего боялся полковник: никто из десяти и пикнуть не посмел! Ведь для солдат эти две женщины тоже были бунтовщиками, не так ли? Какие разговоры! А некоторые к тому же - из тех, кто битву переждал, забравшись ползком куда-нибудь в дыру поглубже, - те рады были возможности пострелять! А кое-кого радовала возможность хоть как-то поразвлечься.
   - У вас не должно быть предрассудков! - наставлял Рампоно. - Ни религиозных, ни каких иных! На войне как на войне! Женщин этих захватили с оружием в руках! И, в конце концов, вы расстреляете их по команде, по моему приказу - и по воле Божьей, поскольку выбраны вы были случайно!
   Но среди выбранных оказался и Гужон-Толстяк!
   Когда Тюльпан, стоявший рядом, увидел это (Тюльпана сия чаша миновала), - он вдруг почувствовал, как облился холодным потом и с того момента не спускал с приятеля глаз.
   Едва строй разошелся, полковник голосом, совсем уже охрипшим, вызвал расстрельную команду за собой в собор. Фанфан, шагнув к Гужону, шепнул ему:
   - Эй, смотри без глупостей, понял?
   Фанфан-Тюльпан слишком хорошо помнил, что сказал Гужон-Толстяк, уходя из Витербо, на горном плато, где они на ледяном холоде провели предыдущую ночь.
   - Прежде всего, никто от тебя не требует кого-то вешать! Выстрелишь и все! Хватит при этом закрыть глаза! И не забудь, в расстрельной команде у одного ружье всегда заряжено холостым! Может быть, и твое!
   - Что с тобой! - буркнул Гужон-Толстяк. - Не нервничай так! А то я начну нервничать и не промахнусь!
   - Ну вот! - Тюльпану полегчало. - Стреляй мимо - и все!
   - Конечно! Но вот как остальные? Дерьмо!
   - Не думай ты об остальных! Иди лучше взгляни, зачем полковник вас зовет в собор.
   Фанфан-Тюльпан вошел в собор следом за Гужоном. Полковник выставил две бутылки и вся расстрельная команда уже пустила их по рукам. Одни, которым выпавший им жребий был противен, напились так, что отупели перед лицом того, что предстояло совершить, и все им стало безразлично. Другие уже думали только о том, как выстрелить получше, чтобы самих себя ошеломить меткостью, и потом рассказывать, как угодили этим стервам прямо промеж глаз. Полковник знал, что делает, - и у него был опыт, поскольку сам он был изрядно поднабравшись и переживал примерно те же чувства. И знал ещё - в пехоте не дураки выпить. Потом, оценив обстановку, он сказал:
   - Мсье, пора выполнить нелегкую обязанность!
   Фанфан потом всегда в мельчайших подробностях вспоминал, как все произошло.
   Женщины вышли из собора, растрепанные, грязные, и с виду несчастные, но с гордо поднятыми головами - не говоря ни слова, как и прежде, они спокойно шли на смерть - не только не обняв, но даже не касаясь друг друга!
   Темнело, и все происходящее было озарено теплым золотистым светом. Ударил барабан - ну как же, мы цивилизованные люди и обожаем церемонии! Пехотинцы, бредущие за этой траурной процессией (не все!) к загадочным воротам, обитым железом, которым суждено теперь стать лобным местом, так и не поняли, были эти женщины красивы или безобразны. И кто когда узнает это? Высоко в небе носились ласточки, жившие своей птичьей жизнью.
   Фанфан-Тюльпан воззвал к небесам: "- Господи Боже, Господь всемогущий, сделай так, чтобы хоть что-нибудь произошло!"
   И кое-что действительно произошло - в доказательство, что призывы к Господу не остаются втуне.
   * * *
   - Друзья, не стреляйте! Это ведь убийство! И будете вы навеки прокляты, если убьете двух безоружных женщин! Не ради этого мы на Корсике! Мы сюда пришли сражаться, воевать, воевать с мужчинами, с бунтовщиками, а не убивать женщин! Не для того, чтобы покрыть себя позором! Друзья, нас осталось тут сто, или сто двадцать - точно не знаю, но разве покроем мы себя славой, если сегодняшнюю победу увенчаем тем, что выполним такой гнусный приказ?
   - Вот дерьмо! - воскликнул Фанфан-Тюльпан. - Теперь Гужон-Толстяк заговорил ещё краше, чем мальчишкой в Тюильри, где свободно мог сказать "мадам" на пяти языках!
   И Фанфан помчался к месту действия, спрашивая себя, успеет ли он вовремя, чтоб закрыть рот несчастному глупцу - ибо, как мы все вместе с Фанфаном поняли, эти бунтарские слова принадлежат Гужону-Толстяку!
   Примчавшись к своему приятелю, Фанфан-Тюльпан схватил того за руку что было сил. Но ничего не добился! Гужон только сказал ему:
   - Эй, друг, оставь!
   Потом, швырнув ружье на землю, уставился в упор на полковника Рампоно.
   - Ведь это надо - слышно, как муха пролетит, - буркнул Пердун, которому стало не по себе от тяжкой тишины, павшей на деревню.
   Полковник походил на жуткий призрак. Его физические муки и моральная паника достигли такой степени, что он боялся нервного припадка. Выпитое спиртное уже начало действовать и на время помогло ему сыграть роль высокого начальника, которого все чтут и который не может потерять голову короче, маршала Тюренна лицом к лицу с опасностью.
   Полковник отпустил один из костылей, с трудом согнулся, поднял ружье и подал его Гужону-Толстяку со словами:
   - Это, конечно, бунт, но даю вам шанс исправиться! Выполняйте приказ!
   Полковник чувствовал - это его последний шанс, - не наведет порядок, не укрепит авторитет каким-нибудь жестоким образом - с ним будет покончено, и не только с его карьерой, но и с ним самим. У него не было сомнений, что потеряй он окончательно престиж командира - заплатит жизнью. И если снова угодят в ловушку - свои же превратят его в мишень. Полковник думал:
   "- Если теперь я застрелю этого бунтовщика, то нагоню на всех страха! Но если..." - он даже задохнулся.
   "- А если нет - ведь этот бунтовщик может убить меня с моими собственными солдатами, и может быть уже..."
   - Удостойте меня чести самому скомандовать "Пли!" - услышал он слова Гужона.
   - Что? Ну, это мне нравиться! - с неописуемым облегчением начал полковник. - Но... что вы делаете?
   Гужон-Толстяк своим широким тяжелым шагом подошел к женщинам, прислонившимся к воротам, и стал между ними. Потом скрестил руки на груди и усмехнулся.
   - Целься лучше, ребята! - приказал он. - И не волнуйтесь! Я попаду в рай, потому что не погублю жизнь ближних своих!
   - Мсье, - умолял Фанфан-Тюльпан, - вспомните, что я сумел у моста, вспомните, что мы совершили сегодня здесь, вспомните ту отвагу, которую Гужон проявил в бою! Я умоляю, спасите его!
   - Пошел ты к черту! - вскричал полковник. - Не я его приговорил к смерти. Он осудил себя сам!
   И тут у него начался припадок, которого он так боялся.
   - Этот мерзавец меня провоцирует! - завизжал он. - Провоцирует! Шутки со мной шутит! Хочет выставить меня на посмешище перед моими солдатами! Перед всей армией! - И с пеной у рта, охваченный нарастающей истерикой, заорал: - Пли! Пли, черт побери!
   Возможно, Гужон-Толстяк таким своим поведением, вызванным благородным негодованием, хотел показать полковнику, как ужасно его решение и, быть может, заставить его сохранить женщинам жизнь, - но умирать он не собирался! Шагнув, чтоб стать между женщинами, вполне возможно, рассчитывал на год-другой тюрьмы. И, нет сомнений, не верил, что солдаты выстрелят. Все это говорим мы не для того, чтобы намекнуть, что он был вовсе не так отважен, как казалось, но чтобы подчеркнуть, какими невероятными и в то же время неизбежными причудами судьбы человек может угодить в убийственную ситуацию.
   Но между тем, когда полковник скомандовал: "Пли!", и показалось, что приказ этот упал в пустоту, Тюльпан, метнувшись вперед, в четыре прыжка оказался перед Гужоном-Толстяком и всем телом загородил друга, крича при этом:
   - Стойте! Не стреляйте, друзья! Не стреляйте!
   Перед ними стояли десять солдат, вконец растерянных от всех этих приказов и тычков полковничьего костыля - десять солдат, четверо из которых были вдрызг пьяны - они-то и выстрелили, и все мимо! Но тут раздался пятый выстрел - Тюльпан почувствовал, как Гужон-Толстяк, повиснув на его плечах, тихо сполз на землю. Пуля угодила прямо в лоб - и он погиб лишь потому, что был на полголовы выше своего друга Фанфана!
   Напротив них ошеломленный Рампоно не веря себе взирал на свой ещё дымящийся пистолет.
   А женщины были тут же заколоты штыками десятком разъяренных солдат, считавших их виноватыми в смерти своего товарища. Тела их бросили на съедение грифам.
   На могиле Гужона-младшего, прозванного Гужоном-Толстяком, воздвигли крест, а на него повесили его треуголку.
   Тюльпан, Альберт Драйн и Пердун шагали в самом конце колонны, когда они выступили в поход, - медленный и мучительный, ещё больше затрудненный раненными, стонавшими в повозках, которые толкали их товарищи.
   Трое друзей Гужона-Толстяка все время оглядывались назад, пока треуголка на кресте совсем не исчезла из виду.
   Вот почему Фанфан-Тюльпан никогда не смог забыть эту безымянную деревушку! И в огне геройства и страданий он уже принял мужественное решение.
   На следующее утро полковник де Рампоно обнаружил на своей палатке приколотый обрывок рубашки с такой надписью: "Мсье полковник, я вас ещё найду! Боец Тюльпан. Прощайте."
   Прощайте? Да, потому что в ту ночь Фанфан-Тюльпан дезертировал.. 4.
   На лоб, лицо и шею Фанфана-Тюльпана падали струйки воды, и Фанфан услышал тихий размеренный шум, напоминавший шум спокойного моря. Но у него не было сил открыть глаза.
   - Это ты, Гужон? - проворчал он и отвернулся, чувствуя, что он лежит в удобной теплой постели, но где - понятия не имел. Наконец его веки понемногу приоткрылись и то, что Фанфан увидел перед собой, оказалось песком! Правда потом, подняв глаза, он увидел две босые ступни, а выше стройные, дочерна загоревшие ноги!
   - О-о! - простонал он, пытаясь подняться и сесть. Маркитантки у них в отряде вроде не было? Но тут он вытаращил глаза и даже присвистнул: какая красивая девушка! И даже больше чем красивая - потрясающая! На ней было что-то вроде полуразорванного платья, едва достигавшего колен, и все равно столь ослепительной красавицы он в жизни не видел! Она все ещё держала в руке маленький глиняный кувшин, из которого, видимо, и поливала его голову морской водой, чтобы привести в чувство. В чувство однако она привела не только голову, но и все остальное, так что ошеломленный Тюльпан торопливо прикрыл стыд обеими руками, ибо осознал, что наг как Адам!
   - Это ты? - спросил он.
   - Ага. Ты был весь в крови, так что я тебя раздела, чтобы вымыть. У тебя все тело в шрамах.
   - Это от камней и скал, - сказал Тюльпан. - Я несколько раз с них срывался. Давно я здесь?
   - Когда час назад я вернулась с моря, где ловила рыбу, - показала она на небольшую лодочку, вытащенную на песок, - ты здесь уже спал, или лежал без сознания.
   - Точно без сознания! Я уже три дня и три ночи ничего не ел! Только мышь как-то поймал - не особое лакомство! Ты позволишь, я надену штаны, а то как-то мне перед тобой неудобно?
   Она кивнула, улыбаясь - и улыбка эта показала безупречные белые зубки и очаровательные ямочки на щеках - а потом направилась к своей лодке.
   - Любишь рыбу? - спросила она, гордо демонстрируя огромную рыбину, бившуюся у неё в руке.
   - Я бы съел и конское копыто, - заявил Фанфан, с восхищением глядя, как она собирает хворост и траву, чиркает кресалом и разводит огонь. И вот уже рыба поджаривалась на железном пруте, ловко закрепленном над огнем.
   После долгого молчания коротко спросила:
   - Француз?
   Кивнув головой, он заметил, как испытующ стал её взгляд, из которого вдруг исчезла бархатная нега.
   - Значит ты был на волосок от смерти. Как тебя зовут?
   - Фанфан-Тюльпан. А тебя?
   - Летиция Ормелли. Мне уже пятнадцать.
   - Но почему я был на волосок от смерти?
   - Вначале я хотела перерезать тебе глотку, вот! - спокойно ответила она. - Но потом решила, что ты - дезертир, недаром же сберег ружье. Оно вон там, в моей палатке видишь?
   - Я дезертировал, потому что был сыт всем по горло! Я пережил такое...
   - 315
   - Я знаю! Живу уже здесь неделю. Я из Альтано, - так называлась наша деревня. Называлась!
   - Да, понимаю, - уныло протянул Тюльпан.
   За время разговора девушка разделила рыбу пополам, положив на большие листья. Съели они её молча, но Фанфан заметил, что Летиция при этом тихо плачет, не всхлипывая и не вздыхая.
   - Можешь мне все рассказать, - заметил он, - если считаешь, что это поможет.
   - Вся моя семья... - только и сказала она.
   - Отряд Рафаэлли?
   - Они нам не представились!
   - Но ты здорово говоришь по-французски!
   - Дедушка научил. Он был священником, закончил семинарию во Франции.
   Немного помолчав, спросила:
   - Что будешь делать?
   Фанфану это в голову не приходило, так что он мог ответить?
   - Переберусь во Францию и спрячусь там подальше от полковников и вообще от армии! - Он горько рассмеялся. - Но здесь зато как в раю! - тихо добавил он, глядя на сверкавшую синеву моря, на золотой песок, на густой зеленый лес вокруг пляжа, в котором пели птицы: - Какой бы здесь был рай, не окажись мы здесь после стольких несчастий!
   Летиция закусила губу и Фанфан, чтобы хоть на миг отвлечь её от тяжелых воспоминаний, весело добавил:
   - Но это все же рай! Рай, где живет одна Ева! А это противоречит Библии!
   - Теперь здесь есть и Адам, - улыбнулась она. Но тут же, заметив, как внимательно он её разглядывает, покраснела.
   - Ты прекрасна, как восход солнца, Летиция Ормелли! - негромко сказал он.
   - Я пойду взгляну на свои силки, подожди меня здесь! - вместо ответа бросила она. Фанфан-Тюльпан вновь разделся и пошел купаться. Вода была ещё холодной, но приятно освежала. Вернувшись на берег, он уже почти забыл о своих ссадинах. Обсохнув на солнце, потом, само собой разумеется, направился к шалашу Летиции. Это был, собственно, простой навес из ветвей и листьев, а вместо мебели там было лишь одеяло, на котором лежали его ружье и сумка.
   Он лег и тут же уснул. Когда проснулся, было уже темно. Шалаш сотрясался от сильного ветра, и море шумело сильнее. Рядом с ним лежало стройное теплое тело, на талии он чувствовал её руку.
   - Спишь? - шепнул он.
   - Нет. Но теперь усну. Прошлые ночи были ужасны. Я так боялась, мерещились то французы, то волки - большие волки... Но с тобой я спокойна. Знаешь что, Адам?
   - Что, Ева?
   - В одном силке был заяц, так что завтра у нас будет королевский пир!
   - Спи, ты мой ангел-хранитель! - сказал он, чувствуя, что тронут до глубины души - но при этом один вполне естественный порыв предупредил его, что может быть не безопасен этому невинному ангелу, что, разумеется, он предпочел замолчать.
   - Спи, ангел мой! - повторил он, заворачивая Летицию в одеяло.
   - Твои глаза - как летние звезды! - чуть погодя сказала ему Летиция. И я так рада, что понравилась таким глазам.
   - Я так боялся, что обидел тебя, когда сказал об этом... ведь ты сразу ушла к своим силкам. Обиделась?
   Та тихо прыснула.
   - Меня учили, что нужно обидеться, но почему-то я обиды не почувствовала!..
   Посреди ночи Летицию вдруг пробудил какой-то тихий звук. Ветер и море были спокойны, и Летиция стала прислушиваться. Потом спросила:
   - Где ты?
   В темноте она разглядела его позади себя, и оттуда-то и долетел этот тихий звук. И тут она поняла.
   - Фанфан, ты плачешь?
   - Ох, - не выдержал он, - они убили моего старого друга, лучшего друга Гужона-Толстяка, и я словно на десяток лет постарел!
   - Дай, я тебя обниму! - она приблизилась к нему, и стала целовать лицо, и гладить волосы, и окружила его столь нежной и всепонимающей лаской, что наш герой Тюльпан расплакался ещё больше, став снова, как в детстве, малышом Фанфаном. Он вправду горько плакал, и в самом деле был так несчастен, но вместе с тем ему было так хорошо в её удивительно материнских объятиях, что сам он стал себе казаться маленьким ребенком и как грудной ребенок и уснул.
   * * *
   Где теперь Франция? Что с ней? Где та война, и смерть людей, и жертвы? Все это сразу удалилось на столько световых лет... и время вовсе перестало для них существовать!
   Сколько уже дней Фанфан здесь, в бухточке, на пляже золотого песка, с видом на бескрайнее море, сколько дней он дышит этим влажным воздухом, который вечерами освежает легкий бриз? Солнце - и он, лазурная вода - и он, небо - и он! И Летиция, Летиция, Летиция! И этот ритм и неизменный круговорот земного рая, далекого и от людей, и от богов! Вставали они на рассвете и, хохоча, носились по пляжу. Потом, забежав в море, как дети осыпали друг друга фонтанами брызг. Взирали на свои нагие тела без смущения, хоть иногда и не без внутреннего беспокойства - Летиция порою, вдруг покраснев, отворачивалась. Часто прохаживались рука об руку, не говоря ни слова, ибо слова не были нужны: все говорил единый вздох, пожатие пальцев, короткий взгляд увлажнившихся глаз.
   Фанфан, усевшись на песке, - он, от рождения нетерпеливый и порывистый непоседа - часами мог смотреть, как она расхаживает взад-вперед, готовит еду, разводит огонь, чистит рыбу. А когда Летиция вдруг поглядывала на него украдкой, как-то по-особому, после того, как долго делала вид, что вообще его не замечает, - Фанфан вдруг ощущал всю мимолетность жизни и в то же время сознавал, что живет как никогда прежде. Тогда вставал и шел к Летиции:
   - Могу я тебе чем-нибудь помочь? - неуверенно спрашивал он, лишь для того, чтобы мог коснуться её руки...
   Когда солнце начинало палить вовсю, они ложились в шалаше - но там уже никогда не были нагими! По какому-то тайному сговору всегда перед этим одевались - Фанфан натягивал потрепанные брюки, Летиция - какой-то непонятный мешок, бывший единственным её платьем.
   Они не вспоминали ни о Франции, ни о Корсике, ни о войне, о том, какая боль таилась в их душах. Все было так, словно для себя они любой ценой хотели сохранить свой остров райского блаженства, в котором уединились, ту лунную тишину, куда не долетали дьявольские крики с их родной планеты.