Страница:
Рошфор Б
Невероятные приключения Фанфана-Тюльпана (Том 1)
Рошфор Б.
Невероятные приключения Фанфана - Тюльпана
ТОМ 1
ФАНФАН И ДЮБАРРИ
Часть первая.
Сыны равенства.
1.
Приятным майским утром 1758 года вверх по рю дю Пьюи-ки-Парль шагал статный мужчина с прекрасным высоким лбом и солидным уже брюшком, чье одеяние - треуголка, камзол с расшитыми лацканами, белые шелковые чулки и тонкая трость с золотым набалдашником - разительно отличались от платья окружающих. Мужчина, которому не было ещё сорока, шагал свободно, но довольно тяжело, и хозяева окрестных лавок, то ли узнавая его, то ли потому, что импонировала его солидная фигура, приветствовали его с порога; а встречные расступались, оглядываясь потом за спиной. Мужчина быстро скрылся из виду, поскольку круто свернул на рю Неф-Сен-Женевьев.
Канатчик Рамбер был в числе тех, кто приветствовал эту важную личность. Потом повернулся к соседу, цирюльнику Пикару, и заговорщицки подмигнул:
- Монсиньор пошел полюбоваться рыбками! - отец его держал рыбник, поэтому Рамбер, как будущий наследник, считал себя знатоком по этой части.
- Не так громко, - предостерег цирюльник Пикар, который был человеком осторожным и считал, что сильные мира сего сразу узнают, что про них говорят, потому что вокруг вьются стаи доносчиков и шпиков, держащих ухо востро. Поэтому Пикар вернулся к себе, хоть клиентов там и не было, - не хотел рисковать, что длинный язык соседа выдаст ещё что-нибудь рискованное.
Рамбер тоже вернулся в мастерскую и сказал жене, которая чистила картошку, кто только что прошел мимо. - Этот последнее время сюда что-то зачастил, - заметила она, но не сказала ничего больше, и Рамбер с этим смирился, хотя, казалось, его неповоротливый мозг усиленно обдумывал что-то его беспокоившее.
Рамбер бы многое отдал за то, чтобы последовать за блестящим вельможей туда, куда тот направлялся, хотя при его положении рассчитывать на это можно было только если вдруг свершится революция! "- Но кто, меланхолически спрашивал сам себя канатчик Рамбер, - кто станет делать революцию лишь для того, чтобы в один прекрасный день придаться тем же радостям, что и Монсиньор герцог Орлеанский?"
А тот - и в самом деле будучи герцогом Орлеанским - шагал тем временем по рю Нев-Сен-Женевьев, слегка даже умерив шаг, чтобы как искушенный сластолюбец ещё продлить сладостное ожидание того, что в душе именовал "мгновениями наслаждения". Хоть он невольно улыбался при мысли о близившемся миге, мысли как обычно вертелись вокруг дел более важных - ну, например, с кем на этот раз наставляет ему рога жена? С графом де Мельфором? Аббатом де Мартеном? Или кучером Лакруа? Недаром она была из рода Бурбонов Конти! И родилась с огнем в теле! Герцог Орлеанский не был уверен даже в том, что что их сын, юный герцог Шартрский действительно его сын. Удручающая мысль.
Единственное, в чем он не сомневался, были слова его жены, злорадно доведенные до его ушей: когда одна из близких приятельниц спросила, от кого зачат герцог Шартрский, Луиза-Генриетта Орлеанская цинично отвечала: "Когда вы упадете в терновый куст, откуда узнаете, который шип вас уколол?" Ничего себе заявление! Так был ли ткнувший её шип его собственным? Быть одним из множества самцов в коллекции своей жены - нечего сказать, утешение! И поэтому герцог Орлеанский, внук регента, правившего Францией до совершеннолетия Людовика XY, так редко улыбался, вышагивая по улице. Поскольку, однако, мыслил он весьма непоследовательно, и не имел привычки о чем-нибудь долго жалеть, хорошее настроение вернулось к нему, как только позвонил у калитки, бывшей целью его прогулки, чью тайну добрые парижские обыватели, как мы уже заметили, давно открыли: у калитки монастыря Святой Авроры, сестер Святого сердца.
Герцог Луи на миг восхищенно прислушался к колокольному звону, доносившегося из бесконечной дали по крытой монастырской галерее. Он обожал этот монастырь, поскольку в нем была укрыта очаровательная Жанна, и мелодичный звук колоколов напоминал её имя, ибо именно ею полюбоваться пришел сюда герцог Орлеанский.
* * *
Калитка вдруг открылась, и герцог с удивлением увидел, что роль привратницы взяла на себя на этот раз мать-настоятельница. Низко поклонившись, герцог галантно приветствовал её широким взмахом треугольной шляпы. Пока настоятельница приседала в вежливом поклоне, герцог успел шагнуть внутрь, спросив:
- Вы так раскраснелись, почтенная матушка, и ей - Богу, вся запыхались! Надеюсь, ничего не случилось?
- Нет-нет, монсиньор! - ответила она торопливо, что вообще-то за ней не водилось. - Ваша сестра-привратница заболела?
- Нет-нет, монсиньор! Она как раз ухаживает за одной из наших малюток, которой... которой стало плохо. Я тоже была в её келье и прибежала оттуда, поэтому так запыхалась.
- О! - протянул герцог, которому показалось, что от него что-то скрывают. Не тот характер был у настоятельницы, чтобы она была взволнована - и даже растеряна, как он нашел, взглянув попристальнее - из-за немощи одной из послушниц! Не иначе финансовые проблемы, - подумал он, и, будучи протектором монастыря, решил вернуться к этому позднее. Да, несомненно, в этом все и дело! Мать-настоятельница неохотно прибегала к его финансовой поддержке, хотя сам герцог считал её вполне естественной.
Герцога уже ждала обычная чашка чая в маленькой гостиной, где - как того требовал обычай - пришлось присесть, чтобы поговорить о проблемах монастыря. С удобством расположившись в кресле, предназначенном исключительно для него, герцог ждал, что поведает ему мать-настоятельница.
Но через четверть часа разговора ни о чем, не заметив, чтобы речь шла о деньгах или о протекции, герцог пришел к выводу, что видимо проблемы настоятельницы - личного характера. В конце концов она была довольно молодой женщиной, и герцог знал, что в этаких святых домах принято именовать "проблемами" и что подобных дам они выводят из себя как, смертный грех.
Решив, что посвятил серьезным вещам уже достаточно времени, герцог взглянул на часы и решил для себя, что пора переменить тему.
- Мать-настоятельница, - сказал он, поднимаясь, - я весь горю от нетерпения увидеть, каковы успехи наших малышек с прошлой недели.
Похоже, настоятельница собиралась ему что-то сообщить, но передумала, и молча поклонившись, зашагала впереди в маленький дворик, заросший кустами жасмина, к старой готической капелле.
Когда они уже подошли к ней, откуда-то донесся пронзительный вскрик. Один-единственный, тут же отсеченный стуком окна на втором этаже жилого корпуса.
- Что это?
- Ничего, монсиньор, служанки, наверное, поссорились.
Не очень в это верилось, но герцог не настаивал, поскольку его душа уже растаяла от звуков нежнейшего пения хора девушек.
Ах, какое божественное зрелище! В небольшом светлом зале, куда они вошли, пел хор прелестных юных дев в длинных белых одеждах. Герцог дал знак не прерывать репетицию. Звучал хор из "Эсфири" Расина на музыку Моро. От переплетения нежных голосов у Монсиньора герцога каждый раз слабели ноги, и он как всегда торопливо сел, с наслаждением закрыв глаза. Девушки пели - и за закрытыми веками представала перед герцогом во всем своем мягком естестве особенно одна из них, которая ещё была обращена к нему спиною, хотя должна была вскоре обернуться, чтобы пропеть свою реплику - она была сама Эсфирь, которую ни высокая прическа, ни лилейно-белая туника не делали менее прелестной, которая, казалось, играла скорее Беренику, делая божественный замысел Расина почти безвкусным: Жанна, конечно Жанна, она была истинной целью стремлений монсиньора, а вовсе не Расин. У герцога на миг перехватило дыхание, он не поверил своим глазам, когда та наконец обернулась, - потом же перевел взгляд на мать-настоятельницу, стоявшую как на иголках.
- Почтенная матушка, - начал он, и голоса вдруг смолкли, - разве Эсфирь больше не играет Жанна Беко?
Моргая, герцог нервно поскреб ногтем золотой набалдашник трости. Настоятельница ответила не сразу. Заглянув в её мысли, стало бы ясно, что она бы предпочла конец света. Оглядевшись, герцог заметил, что его вопрос вызвал среди девушек изрядное замешательство. Раздраженно повторив вопрос, он, вдруг занервничав, добавил:
- Она нездорова? Это вы о ней мне говорили?
Получить ответ при посторонних было невозможно - это он понял тут же, потому, с необычайной прытью встав, вывел настоятельницу в сад, заметив при этом, что хор следит за ними с живейшим интересом.
- Ну, мадам, рассказывайте!
Настоятельница начала вокруг да около.
- Монсиньор, я знаю, как вас интересует талант мадемуазель Жанны Беко с того дня, как вы впервые её увидели на репетиции расиновской "Эсфири".
- Меня интересует драматическое искусство, мадам, и нет ничего приятнее, чем увидеть новый яркий талант, что и было в случае мадемуазель Беко.
- Опасаюсь, что мадемуазель Беко придется покинуть наш кров, монсиньор, - прошептала мать-настоятельница чуть живым голосом, явно не находя нужных слов. Но, отважившись перебить герцога, все же добавила:
- Интерес, который монсиньор с первого дня проявил к таланту мадемуазель Беко, обязал нас считать её вашей подопечной...
- Можете считать её таковой всегда!
- Но она совершила непростительный проступок, Монсиньор!
- Непростительный? В самом деле?
- Обесчестила наш монастырь!
- Так это её крик я только что слышал?
- Она заперлась в своей комнате и угрожает нам через дверь, мы ожидаем плотника, чтобы снять её с петель! Ах, монсиньор, никогда в жизни я не переживала ничего подобного, - добавила несчастная, заламывая руки.
- Никаких плотников, мадам, - герцог ускорил шаг, - я с ней поговорю! - Но тут же остановился. - Только не говорите мне, что она оскорбила имя Господне!
- Она согрешила против морали! - огорченно выкрикнула настоятельница.
- "Фи! Только-то и всего, - подумал герцог. Против морали! С такой грудью - надо было думать!"
- И как именно?
Теперь от нетерпения узнать, но услышать из собственных жанниных уст, он оставил достопочтенную настоятельницу, где стояла, вихрем взлетев по лестнице. Конечно жаль, что аморальный поступок совершен без него, но все равно, то, что случилось - к лучшему! С первого дня, как он её увидел, думал, что этот розовой ангелочек, цветок невинности с васильковыми глазами на самом деле та ещё штучка! Поскольку же у герцога не было ни права, ни оснований, ни возможности в этом убедиться, ему пришлось смириться и противостоять соблазну, как честному человеку, что теперь напрочь теряло смысл, хотя пока он и имел ввиду только услышать, как можно согрешить в пятнадцать лет, ожидая от рассказа немало пикантных подробностей.
* * *
Быть герцогом, тем более герцогом Орлеанским - значит быть ровней всем государям на свете.
Достаточно было герцогу назвать свое имя, как двери комнаты мадемуазель Жанны Беко тут же распахнулись. Мать-настоятельница, которая рванулась было вперед, повинуясь повелительному жесту герцога осталась на месте, по-прежнему ломая руки, теперь опасаясь, что "бунтовщица" оскорбит своими речами герцога, чье честолюбие отлично знала.
Но герцог за собой закрыл двери. Его общественное положение требовало определенного респекта, и Луи так и собирался действовать - по крайней мере в начале. Тем более что знал, - мать-настоятельница тут же прилипнет ухом к дверям.
Представьте теперь мужчину, который готов очутиться лицом к лицу с взбешенной женщиной, с нервами, натянутыми как тетива, сжимающей кулачки и багровой от ярости - и который видит девушку, которая совсем напротив, встречает его самой очаровательной улыбкой (хотя и крайне печальной) и с донельзя несчастным видом вновь прилегла на свое скромное ложе, свернувшись там в клубочек, словно против неё ополчился весь мир и теперь она ждет хоть капельки симпатии, хотя уже и не надеется, - вот о чем говорили её синие, чуть орошенные влагой глаза. И, кроме того, мужчина этот никогда не видел Жанну Беко иначе как в роли Эсфири, одетую в длинный белый балахон, в одухотворенной позе. Но как выглядит её одежда теперь? Она в монашеском платье. Волосы убраны под повязку из грубого полотна, на голове черный чепец, на теле - простая туника из белого полотна без всяких украшений. А на божественных ножках - монсиньор, который ножки обожает, уже давно приметил дивную форму её пальчиков - на этих божественных ножках - простые туфли желтой кожи! Все это выглядело так строго, грустно, сурово и бедно что черт знает каким дьявольским образом (нет, монсиньор уверен, без дьявола здесь не обошлось) делает мадемуазель Беко в глазах монсиньора ещё привлекательнее. И что-то глубоко в его душе приводит к тому, что внешность и одежда вздымают донельзя его интерес к этим миниатюрным ножкам. А все вместе взятое - к тому, что все последующее уже не протекало в подобающей моменту форме. Герцог сел на единственный стул, придвинув его к постели, и если достопочтенная настоятельница, которая действительно прилипла ухом к двери, ничего не слышала, то потому, что и в самом деле никто ничего не говорил. Герцог смотрел на Жанну, Жанна - на герцога. К тому же настоятельница ничего и не видела, поскольку монсиньор закрыл замочную скважину, повесив на ручку двери свою треуголку. Герцог, не нарушая молчания, дождался, пока из коридора не донеслись удалявшиеся шаги утратившей терпение матери-настоятельницы.
- Ну-те, милочка моя, - тихонько сказал герцог, - мне кажется, эти глазки взирают на меня довольно беззастенчиво. Но я-то здесь затем, чтобы как следует вас отшлепать!
Маленькая красотка при первых его словах прикрыла веки с такой покорностью, которая была вершиной кокетства.
- Нет-нет, откройте глазки, - сказал он, - я вовсе не хочу, чтобы вы скрывали свои мысли!
- Как вам будет удобно, монсиньор, - и малышка Жанна добавила с двусмысленной усмешкой: - Только желаете вы, чтоб я была послушна или откровенна?
- Я прежде всего хочу видеть ваши глаза, - ответил тот с чисто версальской галантностью. Таких необычных глаз он ещё никогда не видел. Васильково-синие, сверкающие как эмаль по золоту. Их иногда прикрывали длинные густые ресницы, но только на секунду и словно для того, чтобы потом можно было лучше оценить их прелесть. Монсиньор даже помолчал, чтобы в мельчайших подробностях насладиться этим прелестным лицом - ведь до сих пор на людях ему мешали это сделать правила приличия. Нос был идеальной формы, губы яркие и пухлые, кожа чистая, с легким янтарным оттенком, - и монсиньор чувствовал, как сам от багровеет с каждой минутой.
Жанна Беко неторопливо, но ловко встала, причем спустила ножки с кровати так, что коленом коснулась колена герцога, который даже вздрогнул. Потом глубоко вздохнул, словно хотев начать серьезную речь, в самом деле для того, чтоб взять себя в руки - и первой заговорила она.
- Так вы меня накажете, монсиньор? - спросила она тем же музыкальным чарующим голосом, каким говорила в роди Эсфири и который заставил герцога полюбить Расина.
- Конечно! - ответил тот поневоле с суровой миной. - Но, разумеется, не раньше чем узнаю, в чем вас обвиняют! И если то, что было мне сказано, правда, мой гнев будет ужасен!
Но герцог тут же растерялся, видя, что Жанна продолжает улыбаться, наивно и весьма волнующе.
- Монсиньор слишком добр и слишком любезен, чтобы разгневаться всерьез! - спокойно заявила она и он ошеломленно заметил, что ласково ему подмигнула.
- Посмотрим! - буркнул он, с трудом преодолев желание рассмеяться, чтоб не утратить собственного достоинства. - Знаете, мадемуазель Беко, ведь я не только покровитель воспитанниц монастыря Святейшего сердца...
- Но и кузен Его Величества Людовика ХV!
- Не только, мадемуазель, не только! Я был генералом армии и участвовал в осаде Меца, Ипра, Фрайбурга и других городов. Командовал в битве при Фонтенуа! Но вас тогда ещё на свете не было... Зато вы уже были здесь, когда я в прошлом году во главе своих гренадеров и драгун взял Винкельсен! Так что решайте, могу ли я быть грозен!
- О, монсиньор! - воскликнула она, внезапно уважительно поцеловав его руку. - Думаете я не знаю, какой вы герой? Ведь именно поэтому я вас люблю и вовсе не боюсь!
- Ну, ну, - протянул герцог польщенно и растерянно, пока тем временем тепло рук Жанны не прервало ход его мыслей.
- На чем мы остановились? - довольно глупо спросил он.
- Вы мне рассказывали о себе, - шепнула Жанна с восхищенной миной.
- Но я совсем не для этого здесь, - воскликнул он и вдруг вскочил, притом повысив голос, поскольку показалось, что в коридоре слышны шаги. Ну, мадемуазель бунтовщица, вы кажется пренебрегли своей честью! Рассказывайте, как! И не лгите!
Приблизившись к дверям он распахнул их, - там никого, и коридор был пуст.
- Рассказывайте как! - он повторил на этот раз другим тоном, закрыв двери. И теперь уже сам, снова сев в кресло, взял руки мадемуазель Беко в свои. Поскольку Жанна все молчала, вдруг с напором спросил:
- Правда, что вы меня любите?
- Правда, монсиньор.
- Я уже стар, мне скоро сорок, я вам в отцы гожусь! - он говорил понизив голос, меланхолическим тоном, словно констатируя факт. И хотя было ему всего тридцать пять, хотелось выглядеть зрелым мужчиной, что так импонирует дебютанткам. И он не ошибался, ибо Жанна тут же с чувством заявила:
- Мне в отцы! Хвала Богу, но небо не хотело, чтобы вы им стали! Будь так, я умерла бы от вины то, что я питаю к вам!
- "Чертовка, - восторженно подумал он, - она меня таки достанет!"
И вновь серьезным тоном спросил:
- И что дальше?
- Что дальше?
- Что с вашей честью? Вы её утратили?
Жанна выпрямилась, сведя густые брови, и заявила:
- Еще нет!
И тут же рассмеялась.
- Я всего лишь сегодня утром хотела убежать, но мне помешали!
- Бежать? Отсюда? Но здесь так прелестно!
- Прелестно? - Жанна почти выкрикнула это слово и вдруг переменилась, сразу став серьезной, со слезами на глазах, что делало её ещё прелестней, и сжав дрожащие губы, закончила: - Я заперта здесь годы, монсиньор! Столько лет, что и не счесть! Я ведь старею, монсиньор, и вижу только стены и монахинь!
- Стареете? Ведь вам едва пятнадцать!
- А что, должно исполниться двадцать, чтобы начать жить?
- До этого вам нужно получить хорошее воспитание.
- Но я уже умею читать, считать, рисовать, играть на музыкальных инструментах, знаю историю, умею написать письмо. Этого мало?
Теперь Жанна и вправду плакала как маленький ребенок, и герцог разрывался между сочувствием и страстной жаждой приласкать её.
- Мы здесь такие бедные, монсиньор, у нас ничего нет, и ничего нельзя, даже куколку! И тишина! Всегда молчать! В церкви, в трапезной, в кельях... Смеяться - грех... Пожаловаться, что зимой холодно - грех. Высунуть руки из рукавов - грех. О, монсиньор, разве Богу угодно, чтобы жизнь была так уныла?
- Э-э... - осторожно протянул герцог.
- И поэтому я решила бежать! Но Господь не хотел этого!
- Не поминайте всуе имя Господне! - остановил её герцог. - Бог никому не поверяет своего промысла.
Оставив Бога в покое, Жанна в отчаянии взорвалась:
- Это все сестра Бланш! Она меня заметила уже за воротами сада! Но Бог ей воздаст за это!
- Вы и вправду очень религиозны, - заметил герцог.
Они на миг умолкли. Жанна всхлипывала, и монсиньор ей одолжил свой носовой платок, заметив при этом что если бы побег и удался, семья неизбежно доставила бы её обратно даже силой. Но у неё вообще-то есть семья? Да, есть родители.
- Но я бы не вернулась к ним, сказала Жанна робко, но решительно.
- А что бы вы, черт возьми, делали? Да просто затерялись бы в огромном и опасном городе!
Жанна взглянула на него с милой доверчивостью, но с чертиками в глазах.
- Я обратилась бы к вам за помощью, монсиньор Луи! - шепнула она. Ведь я с первого дня знала, что вы просто не можете меня не любить, как говорит мсье Расин.. 2.
Мы уже говорили, что у достопочтенной матери-настоятельницы монастыря Святого сердца были усы? Тоненькие и шелковистые, но все же были. Теперь, в своей тесной молельне, машинально перебирая кораллы четок, она с очевидным облегчением слушала герцога Орлеанского, который только что спустился сверху, поигрывая своей треуголкой на набалдашнике трости. И лоб его все ещё перерезали озабоченные морщины.
- Достопочтенная мать-настоятельница, вы были правы, - говорил он. Талант этой девушки в роли Эсфири меня поразил, но именно поэтому я не могу быть к ней снисходительнее, чем к другим. Я только что говорил с ней достаточно долго, чтобы понять, что у неё упрямый характер и бунтарское сердце. Ее одолевают страсти, и если оставить её здесь, могут возникнуть проблемы. Не говоря уже о заразительности таких действий, достопочтенная матушка! Достаточно одной заблудшей души, чтобы подвергнуть опасности всех остальных. Нет, удалить её, мадам, безжалостно удалить!
- Ах, Монсиньор, как я рада, как я боялась вам не угодить!
- Достопочтенная матушка, вы мне не угодили бы, только будь вы не правы!
- Полагаю, мадемуазель Беко не выказала вам достаточной учтивости?
- Непосредственно мне - нет, но к принципам, которые я чту... И этого достаточно! Мы вырвем этот терн, изгоним заблудшую овцу!
Тут он нечаянно уронил шляпу, тут же поднял, потом встал и самым величественным тоном, хотя и чувствуя, что краснеет, объявил:
- Она уже собралась! За багажом я пришлю. Мадемуазель Беко я заберу к себе, откуда в экипаже отправлю к родителям. Надеюсь, вы будете мне благодарны за то, что избавляю вас от лишних хлопот, - как объяснить родителям причины исключения. Я сделаю это за вас!
- Я так обязана вам, Монсиньор!
- До свидания, достопочтенная матушка! "Эсфирь" от этого ничего не потеряет. Мадемуазель Беко, боюсь, больше подходит на роль Федры.
Итак, получасом позднее Монсиньор вернулся домой в обществе мадемуазель Беко. Та вся в слезах простилась с настоятельницей, которая, растрогавшись, готова была взять её обратно, но тут уже герцог воспротивился с законным возмущением порядочного человека.
До дома герцога мадемуазель Беко дошла с красными глазами. Сам герцог всю дорогу не разжимал сурово сжатых губ, - слишком боялся рассмеяться в голос. И шел тяжелым строевым шагом, отчасти для того, чтоб не подпрыгивать от радости.
Когда монсиньор сказал "к себе", он не имел в виду Пале Рояль, а лишь свое жилище в стоявшем неподалеку от монастыря Святейшего сердца мужском монастыре аббатства Святой Женевьевы. Его покойный отец герцог Луи, прозванный Набожным или ещё Женевьевцем, на склоне жизни там обрел покой, полностью уйдя в религию. Поскольку занятие это оставляло достаточно свободного времени, он начал строить Медальерный кабинет, и сын продолжил его дело. Экипаж, о котором монсиньор говорил настоятельнице, был в действительности маленьким фиакром, влекомым двумя поджарыми лошадками, которые паслись на монастырском дворе. Все это было очень анонимно и позволяло герцогу неузнанным перемещаться по городу. Жилище его помещалось на этаже монастыря, куда вела узкая каменная лестница. Распахнув двери, герцог предложил Жанне сесть, а сам отправился за графином с туреньским вином и двумя бокалами, которые тут же наполнил.
- За ваше здоровье! - многозначительно проговорил он.
- За ваше здоровье! - последовало в ответ.
Они выпили.
- У вас тут очень мило!
- Я вам покажу свои медали...
- Несчастная Антуанетта! - вздохнула Жанна.
- Антуанетта?
- Антуанетта де ля Фероди, сменившая меня в роли Эсфири. Была моей лучшей подругой. Я с ней простилась, пока вы были у матери-настоятельницы, Монсиньор. Так плакала, что сердце у меня сжималось. И я тоже!
- Ваши глаза ещё прекраснее, когда вы плачете, - страстно заявил он.
- Монсиньор, - в тон подхватила она, - Монсиньор помогите мне! Пробудите меня от сна! Ведь я сейчас словно вижу ужасный сон, в котором после неудачного побега в момент наивысшего отчаяния была спасена из заточения прекрасным благородным рыцарем!
- Господи! - воскликнул герцог, держа себя так, словно он смущен и притом на самом деле. - Но как я это объясню своему исповеднику? Неужто сознаться, что из-за вас я потерял голову?
- Несчастное существо вы сделали счастливым, а это подвиг христианской любви и Бог вознаградит вас, вот увидите!
- Ну если это говорите вы... Надеюсь, он вас слышит и верит вам...
Он взял её в объятия - едва ли не робко. Чтобы она не говорила, прекрасно отдавал себе отчет, что ей всего пятнадцать. Но оказалось не "всего", а "уже". И Монсиньор был приятно удивлен, когда увидел, что Жанна, приподнявшись на цыпочки, тянется к его губам. По правде говоря, это не был поцелуй пятнадцатилетней девочки! Она уже совсем девушка! И многообещающая!
- Это в знак благодарности моему прекрасному рыцарю, - сказала она с греховодной улыбкой и вдруг, волнуясь, спросила:
- Мать-настоятельница сказала мне, что вы отправите меня домой к родственникам! Вы так решили?
- Да.
- И сделаете это?
- Разумеется!
- А я надеялась, что вы солгали, - грустная улыбка скользнула по задрожавшим губам. - Но я-то не хочу возвращаться... Чему вы улыбаетесь?
Герцог опорожнил свой бокал туреньского и утер губы. Потом виновато улыбнулся.
- Нет, я не лгал, - ответил он вполголоса, - и в то же время лгал! Год 1758 от Рождества Христова, мадемуазель Жанна Беко, будет годом моего величайшего прегрешения, и в этом ваша заслуга! - (Тут он секунду помолчал). - Или, скажем прямо, ваша вина.
Задумчиво взглянув на нее, добавил (и Жанна не знала, что он имел ввиду):
- Я спрашиваю себя, как далеко вы пойдете?
* * *
Невероятные приключения Фанфана - Тюльпана
ТОМ 1
ФАНФАН И ДЮБАРРИ
Часть первая.
Сыны равенства.
1.
Приятным майским утром 1758 года вверх по рю дю Пьюи-ки-Парль шагал статный мужчина с прекрасным высоким лбом и солидным уже брюшком, чье одеяние - треуголка, камзол с расшитыми лацканами, белые шелковые чулки и тонкая трость с золотым набалдашником - разительно отличались от платья окружающих. Мужчина, которому не было ещё сорока, шагал свободно, но довольно тяжело, и хозяева окрестных лавок, то ли узнавая его, то ли потому, что импонировала его солидная фигура, приветствовали его с порога; а встречные расступались, оглядываясь потом за спиной. Мужчина быстро скрылся из виду, поскольку круто свернул на рю Неф-Сен-Женевьев.
Канатчик Рамбер был в числе тех, кто приветствовал эту важную личность. Потом повернулся к соседу, цирюльнику Пикару, и заговорщицки подмигнул:
- Монсиньор пошел полюбоваться рыбками! - отец его держал рыбник, поэтому Рамбер, как будущий наследник, считал себя знатоком по этой части.
- Не так громко, - предостерег цирюльник Пикар, который был человеком осторожным и считал, что сильные мира сего сразу узнают, что про них говорят, потому что вокруг вьются стаи доносчиков и шпиков, держащих ухо востро. Поэтому Пикар вернулся к себе, хоть клиентов там и не было, - не хотел рисковать, что длинный язык соседа выдаст ещё что-нибудь рискованное.
Рамбер тоже вернулся в мастерскую и сказал жене, которая чистила картошку, кто только что прошел мимо. - Этот последнее время сюда что-то зачастил, - заметила она, но не сказала ничего больше, и Рамбер с этим смирился, хотя, казалось, его неповоротливый мозг усиленно обдумывал что-то его беспокоившее.
Рамбер бы многое отдал за то, чтобы последовать за блестящим вельможей туда, куда тот направлялся, хотя при его положении рассчитывать на это можно было только если вдруг свершится революция! "- Но кто, меланхолически спрашивал сам себя канатчик Рамбер, - кто станет делать революцию лишь для того, чтобы в один прекрасный день придаться тем же радостям, что и Монсиньор герцог Орлеанский?"
А тот - и в самом деле будучи герцогом Орлеанским - шагал тем временем по рю Нев-Сен-Женевьев, слегка даже умерив шаг, чтобы как искушенный сластолюбец ещё продлить сладостное ожидание того, что в душе именовал "мгновениями наслаждения". Хоть он невольно улыбался при мысли о близившемся миге, мысли как обычно вертелись вокруг дел более важных - ну, например, с кем на этот раз наставляет ему рога жена? С графом де Мельфором? Аббатом де Мартеном? Или кучером Лакруа? Недаром она была из рода Бурбонов Конти! И родилась с огнем в теле! Герцог Орлеанский не был уверен даже в том, что что их сын, юный герцог Шартрский действительно его сын. Удручающая мысль.
Единственное, в чем он не сомневался, были слова его жены, злорадно доведенные до его ушей: когда одна из близких приятельниц спросила, от кого зачат герцог Шартрский, Луиза-Генриетта Орлеанская цинично отвечала: "Когда вы упадете в терновый куст, откуда узнаете, который шип вас уколол?" Ничего себе заявление! Так был ли ткнувший её шип его собственным? Быть одним из множества самцов в коллекции своей жены - нечего сказать, утешение! И поэтому герцог Орлеанский, внук регента, правившего Францией до совершеннолетия Людовика XY, так редко улыбался, вышагивая по улице. Поскольку, однако, мыслил он весьма непоследовательно, и не имел привычки о чем-нибудь долго жалеть, хорошее настроение вернулось к нему, как только позвонил у калитки, бывшей целью его прогулки, чью тайну добрые парижские обыватели, как мы уже заметили, давно открыли: у калитки монастыря Святой Авроры, сестер Святого сердца.
Герцог Луи на миг восхищенно прислушался к колокольному звону, доносившегося из бесконечной дали по крытой монастырской галерее. Он обожал этот монастырь, поскольку в нем была укрыта очаровательная Жанна, и мелодичный звук колоколов напоминал её имя, ибо именно ею полюбоваться пришел сюда герцог Орлеанский.
* * *
Калитка вдруг открылась, и герцог с удивлением увидел, что роль привратницы взяла на себя на этот раз мать-настоятельница. Низко поклонившись, герцог галантно приветствовал её широким взмахом треугольной шляпы. Пока настоятельница приседала в вежливом поклоне, герцог успел шагнуть внутрь, спросив:
- Вы так раскраснелись, почтенная матушка, и ей - Богу, вся запыхались! Надеюсь, ничего не случилось?
- Нет-нет, монсиньор! - ответила она торопливо, что вообще-то за ней не водилось. - Ваша сестра-привратница заболела?
- Нет-нет, монсиньор! Она как раз ухаживает за одной из наших малюток, которой... которой стало плохо. Я тоже была в её келье и прибежала оттуда, поэтому так запыхалась.
- О! - протянул герцог, которому показалось, что от него что-то скрывают. Не тот характер был у настоятельницы, чтобы она была взволнована - и даже растеряна, как он нашел, взглянув попристальнее - из-за немощи одной из послушниц! Не иначе финансовые проблемы, - подумал он, и, будучи протектором монастыря, решил вернуться к этому позднее. Да, несомненно, в этом все и дело! Мать-настоятельница неохотно прибегала к его финансовой поддержке, хотя сам герцог считал её вполне естественной.
Герцога уже ждала обычная чашка чая в маленькой гостиной, где - как того требовал обычай - пришлось присесть, чтобы поговорить о проблемах монастыря. С удобством расположившись в кресле, предназначенном исключительно для него, герцог ждал, что поведает ему мать-настоятельница.
Но через четверть часа разговора ни о чем, не заметив, чтобы речь шла о деньгах или о протекции, герцог пришел к выводу, что видимо проблемы настоятельницы - личного характера. В конце концов она была довольно молодой женщиной, и герцог знал, что в этаких святых домах принято именовать "проблемами" и что подобных дам они выводят из себя как, смертный грех.
Решив, что посвятил серьезным вещам уже достаточно времени, герцог взглянул на часы и решил для себя, что пора переменить тему.
- Мать-настоятельница, - сказал он, поднимаясь, - я весь горю от нетерпения увидеть, каковы успехи наших малышек с прошлой недели.
Похоже, настоятельница собиралась ему что-то сообщить, но передумала, и молча поклонившись, зашагала впереди в маленький дворик, заросший кустами жасмина, к старой готической капелле.
Когда они уже подошли к ней, откуда-то донесся пронзительный вскрик. Один-единственный, тут же отсеченный стуком окна на втором этаже жилого корпуса.
- Что это?
- Ничего, монсиньор, служанки, наверное, поссорились.
Не очень в это верилось, но герцог не настаивал, поскольку его душа уже растаяла от звуков нежнейшего пения хора девушек.
Ах, какое божественное зрелище! В небольшом светлом зале, куда они вошли, пел хор прелестных юных дев в длинных белых одеждах. Герцог дал знак не прерывать репетицию. Звучал хор из "Эсфири" Расина на музыку Моро. От переплетения нежных голосов у Монсиньора герцога каждый раз слабели ноги, и он как всегда торопливо сел, с наслаждением закрыв глаза. Девушки пели - и за закрытыми веками представала перед герцогом во всем своем мягком естестве особенно одна из них, которая ещё была обращена к нему спиною, хотя должна была вскоре обернуться, чтобы пропеть свою реплику - она была сама Эсфирь, которую ни высокая прическа, ни лилейно-белая туника не делали менее прелестной, которая, казалось, играла скорее Беренику, делая божественный замысел Расина почти безвкусным: Жанна, конечно Жанна, она была истинной целью стремлений монсиньора, а вовсе не Расин. У герцога на миг перехватило дыхание, он не поверил своим глазам, когда та наконец обернулась, - потом же перевел взгляд на мать-настоятельницу, стоявшую как на иголках.
- Почтенная матушка, - начал он, и голоса вдруг смолкли, - разве Эсфирь больше не играет Жанна Беко?
Моргая, герцог нервно поскреб ногтем золотой набалдашник трости. Настоятельница ответила не сразу. Заглянув в её мысли, стало бы ясно, что она бы предпочла конец света. Оглядевшись, герцог заметил, что его вопрос вызвал среди девушек изрядное замешательство. Раздраженно повторив вопрос, он, вдруг занервничав, добавил:
- Она нездорова? Это вы о ней мне говорили?
Получить ответ при посторонних было невозможно - это он понял тут же, потому, с необычайной прытью встав, вывел настоятельницу в сад, заметив при этом, что хор следит за ними с живейшим интересом.
- Ну, мадам, рассказывайте!
Настоятельница начала вокруг да около.
- Монсиньор, я знаю, как вас интересует талант мадемуазель Жанны Беко с того дня, как вы впервые её увидели на репетиции расиновской "Эсфири".
- Меня интересует драматическое искусство, мадам, и нет ничего приятнее, чем увидеть новый яркий талант, что и было в случае мадемуазель Беко.
- Опасаюсь, что мадемуазель Беко придется покинуть наш кров, монсиньор, - прошептала мать-настоятельница чуть живым голосом, явно не находя нужных слов. Но, отважившись перебить герцога, все же добавила:
- Интерес, который монсиньор с первого дня проявил к таланту мадемуазель Беко, обязал нас считать её вашей подопечной...
- Можете считать её таковой всегда!
- Но она совершила непростительный проступок, Монсиньор!
- Непростительный? В самом деле?
- Обесчестила наш монастырь!
- Так это её крик я только что слышал?
- Она заперлась в своей комнате и угрожает нам через дверь, мы ожидаем плотника, чтобы снять её с петель! Ах, монсиньор, никогда в жизни я не переживала ничего подобного, - добавила несчастная, заламывая руки.
- Никаких плотников, мадам, - герцог ускорил шаг, - я с ней поговорю! - Но тут же остановился. - Только не говорите мне, что она оскорбила имя Господне!
- Она согрешила против морали! - огорченно выкрикнула настоятельница.
- "Фи! Только-то и всего, - подумал герцог. Против морали! С такой грудью - надо было думать!"
- И как именно?
Теперь от нетерпения узнать, но услышать из собственных жанниных уст, он оставил достопочтенную настоятельницу, где стояла, вихрем взлетев по лестнице. Конечно жаль, что аморальный поступок совершен без него, но все равно, то, что случилось - к лучшему! С первого дня, как он её увидел, думал, что этот розовой ангелочек, цветок невинности с васильковыми глазами на самом деле та ещё штучка! Поскольку же у герцога не было ни права, ни оснований, ни возможности в этом убедиться, ему пришлось смириться и противостоять соблазну, как честному человеку, что теперь напрочь теряло смысл, хотя пока он и имел ввиду только услышать, как можно согрешить в пятнадцать лет, ожидая от рассказа немало пикантных подробностей.
* * *
Быть герцогом, тем более герцогом Орлеанским - значит быть ровней всем государям на свете.
Достаточно было герцогу назвать свое имя, как двери комнаты мадемуазель Жанны Беко тут же распахнулись. Мать-настоятельница, которая рванулась было вперед, повинуясь повелительному жесту герцога осталась на месте, по-прежнему ломая руки, теперь опасаясь, что "бунтовщица" оскорбит своими речами герцога, чье честолюбие отлично знала.
Но герцог за собой закрыл двери. Его общественное положение требовало определенного респекта, и Луи так и собирался действовать - по крайней мере в начале. Тем более что знал, - мать-настоятельница тут же прилипнет ухом к дверям.
Представьте теперь мужчину, который готов очутиться лицом к лицу с взбешенной женщиной, с нервами, натянутыми как тетива, сжимающей кулачки и багровой от ярости - и который видит девушку, которая совсем напротив, встречает его самой очаровательной улыбкой (хотя и крайне печальной) и с донельзя несчастным видом вновь прилегла на свое скромное ложе, свернувшись там в клубочек, словно против неё ополчился весь мир и теперь она ждет хоть капельки симпатии, хотя уже и не надеется, - вот о чем говорили её синие, чуть орошенные влагой глаза. И, кроме того, мужчина этот никогда не видел Жанну Беко иначе как в роли Эсфири, одетую в длинный белый балахон, в одухотворенной позе. Но как выглядит её одежда теперь? Она в монашеском платье. Волосы убраны под повязку из грубого полотна, на голове черный чепец, на теле - простая туника из белого полотна без всяких украшений. А на божественных ножках - монсиньор, который ножки обожает, уже давно приметил дивную форму её пальчиков - на этих божественных ножках - простые туфли желтой кожи! Все это выглядело так строго, грустно, сурово и бедно что черт знает каким дьявольским образом (нет, монсиньор уверен, без дьявола здесь не обошлось) делает мадемуазель Беко в глазах монсиньора ещё привлекательнее. И что-то глубоко в его душе приводит к тому, что внешность и одежда вздымают донельзя его интерес к этим миниатюрным ножкам. А все вместе взятое - к тому, что все последующее уже не протекало в подобающей моменту форме. Герцог сел на единственный стул, придвинув его к постели, и если достопочтенная настоятельница, которая действительно прилипла ухом к двери, ничего не слышала, то потому, что и в самом деле никто ничего не говорил. Герцог смотрел на Жанну, Жанна - на герцога. К тому же настоятельница ничего и не видела, поскольку монсиньор закрыл замочную скважину, повесив на ручку двери свою треуголку. Герцог, не нарушая молчания, дождался, пока из коридора не донеслись удалявшиеся шаги утратившей терпение матери-настоятельницы.
- Ну-те, милочка моя, - тихонько сказал герцог, - мне кажется, эти глазки взирают на меня довольно беззастенчиво. Но я-то здесь затем, чтобы как следует вас отшлепать!
Маленькая красотка при первых его словах прикрыла веки с такой покорностью, которая была вершиной кокетства.
- Нет-нет, откройте глазки, - сказал он, - я вовсе не хочу, чтобы вы скрывали свои мысли!
- Как вам будет удобно, монсиньор, - и малышка Жанна добавила с двусмысленной усмешкой: - Только желаете вы, чтоб я была послушна или откровенна?
- Я прежде всего хочу видеть ваши глаза, - ответил тот с чисто версальской галантностью. Таких необычных глаз он ещё никогда не видел. Васильково-синие, сверкающие как эмаль по золоту. Их иногда прикрывали длинные густые ресницы, но только на секунду и словно для того, чтобы потом можно было лучше оценить их прелесть. Монсиньор даже помолчал, чтобы в мельчайших подробностях насладиться этим прелестным лицом - ведь до сих пор на людях ему мешали это сделать правила приличия. Нос был идеальной формы, губы яркие и пухлые, кожа чистая, с легким янтарным оттенком, - и монсиньор чувствовал, как сам от багровеет с каждой минутой.
Жанна Беко неторопливо, но ловко встала, причем спустила ножки с кровати так, что коленом коснулась колена герцога, который даже вздрогнул. Потом глубоко вздохнул, словно хотев начать серьезную речь, в самом деле для того, чтоб взять себя в руки - и первой заговорила она.
- Так вы меня накажете, монсиньор? - спросила она тем же музыкальным чарующим голосом, каким говорила в роди Эсфири и который заставил герцога полюбить Расина.
- Конечно! - ответил тот поневоле с суровой миной. - Но, разумеется, не раньше чем узнаю, в чем вас обвиняют! И если то, что было мне сказано, правда, мой гнев будет ужасен!
Но герцог тут же растерялся, видя, что Жанна продолжает улыбаться, наивно и весьма волнующе.
- Монсиньор слишком добр и слишком любезен, чтобы разгневаться всерьез! - спокойно заявила она и он ошеломленно заметил, что ласково ему подмигнула.
- Посмотрим! - буркнул он, с трудом преодолев желание рассмеяться, чтоб не утратить собственного достоинства. - Знаете, мадемуазель Беко, ведь я не только покровитель воспитанниц монастыря Святейшего сердца...
- Но и кузен Его Величества Людовика ХV!
- Не только, мадемуазель, не только! Я был генералом армии и участвовал в осаде Меца, Ипра, Фрайбурга и других городов. Командовал в битве при Фонтенуа! Но вас тогда ещё на свете не было... Зато вы уже были здесь, когда я в прошлом году во главе своих гренадеров и драгун взял Винкельсен! Так что решайте, могу ли я быть грозен!
- О, монсиньор! - воскликнула она, внезапно уважительно поцеловав его руку. - Думаете я не знаю, какой вы герой? Ведь именно поэтому я вас люблю и вовсе не боюсь!
- Ну, ну, - протянул герцог польщенно и растерянно, пока тем временем тепло рук Жанны не прервало ход его мыслей.
- На чем мы остановились? - довольно глупо спросил он.
- Вы мне рассказывали о себе, - шепнула Жанна с восхищенной миной.
- Но я совсем не для этого здесь, - воскликнул он и вдруг вскочил, притом повысив голос, поскольку показалось, что в коридоре слышны шаги. Ну, мадемуазель бунтовщица, вы кажется пренебрегли своей честью! Рассказывайте, как! И не лгите!
Приблизившись к дверям он распахнул их, - там никого, и коридор был пуст.
- Рассказывайте как! - он повторил на этот раз другим тоном, закрыв двери. И теперь уже сам, снова сев в кресло, взял руки мадемуазель Беко в свои. Поскольку Жанна все молчала, вдруг с напором спросил:
- Правда, что вы меня любите?
- Правда, монсиньор.
- Я уже стар, мне скоро сорок, я вам в отцы гожусь! - он говорил понизив голос, меланхолическим тоном, словно констатируя факт. И хотя было ему всего тридцать пять, хотелось выглядеть зрелым мужчиной, что так импонирует дебютанткам. И он не ошибался, ибо Жанна тут же с чувством заявила:
- Мне в отцы! Хвала Богу, но небо не хотело, чтобы вы им стали! Будь так, я умерла бы от вины то, что я питаю к вам!
- "Чертовка, - восторженно подумал он, - она меня таки достанет!"
И вновь серьезным тоном спросил:
- И что дальше?
- Что дальше?
- Что с вашей честью? Вы её утратили?
Жанна выпрямилась, сведя густые брови, и заявила:
- Еще нет!
И тут же рассмеялась.
- Я всего лишь сегодня утром хотела убежать, но мне помешали!
- Бежать? Отсюда? Но здесь так прелестно!
- Прелестно? - Жанна почти выкрикнула это слово и вдруг переменилась, сразу став серьезной, со слезами на глазах, что делало её ещё прелестней, и сжав дрожащие губы, закончила: - Я заперта здесь годы, монсиньор! Столько лет, что и не счесть! Я ведь старею, монсиньор, и вижу только стены и монахинь!
- Стареете? Ведь вам едва пятнадцать!
- А что, должно исполниться двадцать, чтобы начать жить?
- До этого вам нужно получить хорошее воспитание.
- Но я уже умею читать, считать, рисовать, играть на музыкальных инструментах, знаю историю, умею написать письмо. Этого мало?
Теперь Жанна и вправду плакала как маленький ребенок, и герцог разрывался между сочувствием и страстной жаждой приласкать её.
- Мы здесь такие бедные, монсиньор, у нас ничего нет, и ничего нельзя, даже куколку! И тишина! Всегда молчать! В церкви, в трапезной, в кельях... Смеяться - грех... Пожаловаться, что зимой холодно - грех. Высунуть руки из рукавов - грех. О, монсиньор, разве Богу угодно, чтобы жизнь была так уныла?
- Э-э... - осторожно протянул герцог.
- И поэтому я решила бежать! Но Господь не хотел этого!
- Не поминайте всуе имя Господне! - остановил её герцог. - Бог никому не поверяет своего промысла.
Оставив Бога в покое, Жанна в отчаянии взорвалась:
- Это все сестра Бланш! Она меня заметила уже за воротами сада! Но Бог ей воздаст за это!
- Вы и вправду очень религиозны, - заметил герцог.
Они на миг умолкли. Жанна всхлипывала, и монсиньор ей одолжил свой носовой платок, заметив при этом что если бы побег и удался, семья неизбежно доставила бы её обратно даже силой. Но у неё вообще-то есть семья? Да, есть родители.
- Но я бы не вернулась к ним, сказала Жанна робко, но решительно.
- А что бы вы, черт возьми, делали? Да просто затерялись бы в огромном и опасном городе!
Жанна взглянула на него с милой доверчивостью, но с чертиками в глазах.
- Я обратилась бы к вам за помощью, монсиньор Луи! - шепнула она. Ведь я с первого дня знала, что вы просто не можете меня не любить, как говорит мсье Расин.. 2.
Мы уже говорили, что у достопочтенной матери-настоятельницы монастыря Святого сердца были усы? Тоненькие и шелковистые, но все же были. Теперь, в своей тесной молельне, машинально перебирая кораллы четок, она с очевидным облегчением слушала герцога Орлеанского, который только что спустился сверху, поигрывая своей треуголкой на набалдашнике трости. И лоб его все ещё перерезали озабоченные морщины.
- Достопочтенная мать-настоятельница, вы были правы, - говорил он. Талант этой девушки в роли Эсфири меня поразил, но именно поэтому я не могу быть к ней снисходительнее, чем к другим. Я только что говорил с ней достаточно долго, чтобы понять, что у неё упрямый характер и бунтарское сердце. Ее одолевают страсти, и если оставить её здесь, могут возникнуть проблемы. Не говоря уже о заразительности таких действий, достопочтенная матушка! Достаточно одной заблудшей души, чтобы подвергнуть опасности всех остальных. Нет, удалить её, мадам, безжалостно удалить!
- Ах, Монсиньор, как я рада, как я боялась вам не угодить!
- Достопочтенная матушка, вы мне не угодили бы, только будь вы не правы!
- Полагаю, мадемуазель Беко не выказала вам достаточной учтивости?
- Непосредственно мне - нет, но к принципам, которые я чту... И этого достаточно! Мы вырвем этот терн, изгоним заблудшую овцу!
Тут он нечаянно уронил шляпу, тут же поднял, потом встал и самым величественным тоном, хотя и чувствуя, что краснеет, объявил:
- Она уже собралась! За багажом я пришлю. Мадемуазель Беко я заберу к себе, откуда в экипаже отправлю к родителям. Надеюсь, вы будете мне благодарны за то, что избавляю вас от лишних хлопот, - как объяснить родителям причины исключения. Я сделаю это за вас!
- Я так обязана вам, Монсиньор!
- До свидания, достопочтенная матушка! "Эсфирь" от этого ничего не потеряет. Мадемуазель Беко, боюсь, больше подходит на роль Федры.
Итак, получасом позднее Монсиньор вернулся домой в обществе мадемуазель Беко. Та вся в слезах простилась с настоятельницей, которая, растрогавшись, готова была взять её обратно, но тут уже герцог воспротивился с законным возмущением порядочного человека.
До дома герцога мадемуазель Беко дошла с красными глазами. Сам герцог всю дорогу не разжимал сурово сжатых губ, - слишком боялся рассмеяться в голос. И шел тяжелым строевым шагом, отчасти для того, чтоб не подпрыгивать от радости.
Когда монсиньор сказал "к себе", он не имел в виду Пале Рояль, а лишь свое жилище в стоявшем неподалеку от монастыря Святейшего сердца мужском монастыре аббатства Святой Женевьевы. Его покойный отец герцог Луи, прозванный Набожным или ещё Женевьевцем, на склоне жизни там обрел покой, полностью уйдя в религию. Поскольку занятие это оставляло достаточно свободного времени, он начал строить Медальерный кабинет, и сын продолжил его дело. Экипаж, о котором монсиньор говорил настоятельнице, был в действительности маленьким фиакром, влекомым двумя поджарыми лошадками, которые паслись на монастырском дворе. Все это было очень анонимно и позволяло герцогу неузнанным перемещаться по городу. Жилище его помещалось на этаже монастыря, куда вела узкая каменная лестница. Распахнув двери, герцог предложил Жанне сесть, а сам отправился за графином с туреньским вином и двумя бокалами, которые тут же наполнил.
- За ваше здоровье! - многозначительно проговорил он.
- За ваше здоровье! - последовало в ответ.
Они выпили.
- У вас тут очень мило!
- Я вам покажу свои медали...
- Несчастная Антуанетта! - вздохнула Жанна.
- Антуанетта?
- Антуанетта де ля Фероди, сменившая меня в роли Эсфири. Была моей лучшей подругой. Я с ней простилась, пока вы были у матери-настоятельницы, Монсиньор. Так плакала, что сердце у меня сжималось. И я тоже!
- Ваши глаза ещё прекраснее, когда вы плачете, - страстно заявил он.
- Монсиньор, - в тон подхватила она, - Монсиньор помогите мне! Пробудите меня от сна! Ведь я сейчас словно вижу ужасный сон, в котором после неудачного побега в момент наивысшего отчаяния была спасена из заточения прекрасным благородным рыцарем!
- Господи! - воскликнул герцог, держа себя так, словно он смущен и притом на самом деле. - Но как я это объясню своему исповеднику? Неужто сознаться, что из-за вас я потерял голову?
- Несчастное существо вы сделали счастливым, а это подвиг христианской любви и Бог вознаградит вас, вот увидите!
- Ну если это говорите вы... Надеюсь, он вас слышит и верит вам...
Он взял её в объятия - едва ли не робко. Чтобы она не говорила, прекрасно отдавал себе отчет, что ей всего пятнадцать. Но оказалось не "всего", а "уже". И Монсиньор был приятно удивлен, когда увидел, что Жанна, приподнявшись на цыпочки, тянется к его губам. По правде говоря, это не был поцелуй пятнадцатилетней девочки! Она уже совсем девушка! И многообещающая!
- Это в знак благодарности моему прекрасному рыцарю, - сказала она с греховодной улыбкой и вдруг, волнуясь, спросила:
- Мать-настоятельница сказала мне, что вы отправите меня домой к родственникам! Вы так решили?
- Да.
- И сделаете это?
- Разумеется!
- А я надеялась, что вы солгали, - грустная улыбка скользнула по задрожавшим губам. - Но я-то не хочу возвращаться... Чему вы улыбаетесь?
Герцог опорожнил свой бокал туреньского и утер губы. Потом виновато улыбнулся.
- Нет, я не лгал, - ответил он вполголоса, - и в то же время лгал! Год 1758 от Рождества Христова, мадемуазель Жанна Беко, будет годом моего величайшего прегрешения, и в этом ваша заслуга! - (Тут он секунду помолчал). - Или, скажем прямо, ваша вина.
Задумчиво взглянув на нее, добавил (и Жанна не знала, что он имел ввиду):
- Я спрашиваю себя, как далеко вы пойдете?
* * *