Росоховатский Игорь Маркович. Утраченное звено (сборник)

   Какие-то гудящие прозрачные нити возникают между ним и погибающим человеком, между этим человеком и тем, что живет в его памяти…

13

   Сигом спрашивает у человека:
   — Вы не знаете академика Михаила Дмитриевича Костырского?
   — Что? — не сразу понимает человек. Он морщит лоб, вспоминая, а сигом ждет.
   — Костырский? Директор института эволюционного моделирования? Тот, кого называли Главным конструктором сигомов?..
   Мысли возвращаются к прошлому.
   Человек вспоминает историю об одном из питомцев Костырского — о сигоме, который самовольно ушел из института. Потом выяснилось, что он решил самовольно изучать людей прежде, чем станет выполнять их задания. Для этого сигом создал для себя облик, неотличимый от человеческого. Так он путешествовал по разным городам, встречался с разными людьми, даже какое-то время работал под вымышленным именем в одном из институтов Академии наук. Кажется, в него влюбилась женщина… Да, да, в книге, где была описана эта история, упоминалась женщина…
   «…Почему я так четко запомнил ее? Ах, да, по описанию она показалась мне похожей на Ольгу. На мою Ольгу, которая как-то ответила своей подруге: «Ты права. Он невнимательный и рассеянный, редко бывает дома. Он такой. Но какое это имеет значение?..»
   И в тот же миг, правильнее сказать — миллисекунду, сигом понял, почему волновался, когда человек вспоминал свою Ольгу…

14

   «…Я понял это, потому что заблокированные шлюзы давней памяти раскрылись. Я вижу женщину — с дрожащими пушистыми ресницами, мягкими губами и высокой прической, удлиняющей шею.
   Я вспоминаю наше знакомство, сырой после дождя галечный пляж и вылинявшее небо. И смеющиеся глаза — с искорками, как у его Ольги. Я позвал ее плавать. Какие-то знакомые отговаривали ее, но она доверилась мне. Волны бурлили вдоль наших тел, и она сказала: «Мне кажется, что вы не человек, а дельфин». Я уверял ее, что надо верить в сказку — и она сбудется.
   Тогда на Земле, среди людей, я был внешне в точности похож на одного из них. Так было удобнее общаться, изучать их. Но и потом, когда женщина узнала, кто я такой на самом деле, то, как и его Ольга, сказала: «Это не имеет для меня значения». Она не жалела меня и не преклонялась передо мной, не испугалась моей силы и моей слабости. Нет, она и жалела меня и преклонялась передо мной. Я просто забыл, как называется это чувство. Но я помню точно: она принимала меня таким, каков я есть, без всякого предубеждения. Словно я был рожден человеком. И тогда я понял, что высшая ценность человека заключена не в его мощи. Главное — в том, что он умеет поступать наперекор и своей мощи, и своему бессилию. Главное — не то, что он способен познавать и покорять природу вокруг себя, а то, что благодаря этому он покоряет ее в самом себе. Так он добывает, воспитывает в себе высшую ценность — человечность, в которой и заключена одна из главнейших истин…»

15

   — Женщину, которую вы вспомнили, зовут Алиной Ивановной, а Костырского — Михаилом Дмитриевичем, — говорит сигом человеку. В то же время какой-то участок мозга, непрерывно производящий анализ его действий, подсказывает, что он назвал их имена человеку лишь потому, что ему приятно их назвать. Он не надеется услышать об этих людях что-то новое: все, что человек знал о них, он вспомнил.
   Но человек отвечает ему:
   — Нет, лично я их не мог знать. Академик Костырский давно умер. Лет тридцать назад, не меньше. Да и Алина Ивановна, думаю…
   Он умолкает, потому что чувствует чью-то тоску, огромную в своей безысходности. Она наваливается на него, грозит поднять и раздавить.
   Сигом перестает брать пробы грунта, анализировать. В его мозгу циркулирует только одна информация.
   «Я почти не затратил времени на переход через Горловину, потому что нырнул сквозь нуль-пространство. Но потом, уже находясь в созвездии Близнецов, я задержался, сбрасывая капсулу. И эта незначительная задержка для меня стоила так дорого, означала так много, что мне и не сосчитать…»
   «Уже возвращаясь, пройдя Горловину, я послал сигнал — позывные. Приняли ли их на Земле? Узнал ли кто-нибудь, что мне удалось задуманное, что я достиг цели? А если узнал, помогло ли это ему и ей?»
   «Она ждала меня до старости, до смерти. Какое одиночество она должна была пережить! Она не могла даже поделиться ни с кем своими надеждами и опасениями, потому что боялась остаться непонятой…»
   Впервые сигом познал невозвратимость утраты. Он словно опять очутился в черной дыре нуль-пространства, только за ней не мерцал свет, и у него не было даже надежды. Он ничего не может вернуть, ничего… Он — бессмертный и могущественный — не рассчитал, не успел, не сдержал слова. Два самых дорогих для него существа уже не ждут его, встреча с ними не состоится, потому что там, в созвездии Близнецов, он всего лишь на миг забыл о них. Забыл на миг — потерял навсегда. Значит, есть и такой закон памяти? Нет, сигом не признает его. Он протестует. Он не соглашается с происшедшим.
   И настолько глубоким стало его отчаяние, что он говорит человеку, будто тот спорит с ним:
   — Они умерли для тебя, но не для меня. Они живут во мне.
   — Да, да, конечно, — соглашается человек, понимая его состояние. Дорогие нам люди не умирают, а остаются жить в нашей памяти. Разве это не самое большое чудо, которым мы обладаем?
   «Он хочет утешить меня, — думает сигом. — Он жалеет меня. Нет, не жалеет. Когда-то я знал название такого чувства, знал слово, удивлялся его емкости. Как много я спрятал в дальнюю память, какую большую часть своего существа!.. Вспомнил! Это слово — сострадание…»
   Новая мысль поражает его своей простотой и многозначительностью. И еще чем-то, что скрыто за ней, что готово — он это чувствует — родиться озарением, открытием. В эти мгновения он с неимоверной ясностью представляет себе тяжесть бытия для всех существ, рожденных природой, их беспомощность перед грозами, буранами, землетрясениями, вспышками звезд, неминуемостью смерти, которую все они носят в себе с самого рождения, их боль и отчаяние перед неизбежностью. Но он видит — силой воображения единый щит, за которым все они могут укрыться. Каждый из них носит в себе этот щит, это чувство, как возмещение страданий и надежду на избавление.
   «Вот этот человек спросил меня, что является общим и обязательным свойством всех живых существ. И я ответил: «Стремление к познанию мира, в котором они живут». Но, возможно, есть второе общее качество, еще более важное, чем познание. Ибо оно не просто общее для всего живого, но и способно объединить самые разные существа: маленьких и больших, слабых и сильных, энергичных и вялых, умных и глупых… Оно — неотъемлемое качество человека, в нем оно проявилось ярче всего. Теперь я вспоминаю, почему решил ради людей совершить то, что казалось невозможным, — переход через Горловину».
   Он словно опять увидел дыру-воронку. В нее, завиваясь спиралями, падал свет. Когда сигом подобрался ближе, его тоже начало скручивать в жгут. Скручивало все сильнее, больнее. Впрочем, эту муку нельзя назвать болью боль ничто перед ней. Сознание помутилось, свернулось в узелок, затем прояснилось, но как бы на новом уровне: вдруг он увидел себя совсем не таким, как в зеркале, а вывернутым наизнанку. Он ощутил, как по каналам мозга бегут бессильные импульсы, как садятся аккумуляторы, не выдерживая нагрузок. Главная беда заключалась в том, что он не впал в беспамятство, а продолжал чувствовать и осознавать свое ничтожество: он, всемогущий сигом, стал никем и ничем — бессильнее щепки или обрывка веревки. Его захватила стихия и делала с ним, что хотела. Он уже не существовал, как единое целое. Его молекулы распадались и соединялись как было угодно стихии. Он был частью неживой природы, и в то же время каким-то чудом сознание сохранялось, словно специально затем, чтобы он мог чувствовать свое бессилие и казниться этим.
   Его спас невидимый силовой поток. Он понемногу относил сигома от Горловины. И сигом помогал ему, как мог, переключив все свои двигатели. Он манипулировал капсулой так, чтобы она двигалась по силовым линиям, идущим от Горловины.
   Но когда он удалился на достаточное расстояние и поля Горловины перестали терзать его, пришли другие муки — неудавшегося дела, незавершенного похода, недостигнутой цели. Они были неимоверно тяжки, ведь причина их была связана с его сутью, с основой его личности, предназначенной для преодоления барьера незнаемого. Без этой цели его существование теряло всякий смысл.
   Он увидел Михаила Дмитриевича, его добрую, немного виноватую улыбку, услышал его слова: «У нас нет выбора. Мы должны знать, что там находится. Это величайший подвиг из всех, которые знает человечество. И подвиг этот предстоит совершить тебе».
   Нет, он не мог подвести человека, которого называл отцом. Иначе люди не узнают, для чего живут, мучаются, умирают. Он не мог пойти против своей сути.
   Сигом снова ринулся к Горловине, снова попал в ее поля, прогибающие и растворяющие защитную капсулу. Он боролся изо всех сил, он почти достиг отверстия, в котором соединялись, свертывались, исчезали спирали света. Разрушенные поля капсулы вторгались в его мозг, искажали его работу. Исчезало сознание. Он чувствовал себя то гигантским облаком, то пылинкой. И на грани полного исчезновения сознания он позволил потоку вынести себя обратно.
   На этот раз он думал, что больше ничто и никто не заставит его снова устремиться к Горловине. Пусть он будет потом казниться муками недостигнутой цели! Пусть потеряет себя и станет кем-то другим, даже неодушевленной деталью. Больше ни за что он не пойдет туда, не может пойти… Ни за что! Кого бы человечество ни подсылало к нему!
   Из зеленых волн памяти показалась Аля — так ясно, что он почувствовал ее теплое дыхание. «Милый, — сказала она. — Бедный мой, как ты измучен». Ее руки словно бы гладили голову, как бывало когда-то, массировали виски, ворошили волосы. «Уходи, милый, спасайся. Я хочу, чтобы ты жил и был счастлив, даже если у меня, у всех нас не будет будущего. Ты вправе распоряжаться своей жизнью. Пусть же она длится всегда. Уходи из этого страшного места. Я не упрекну тебя ни в чем. Живи!»
   Он очень четко воспринял ее чувства. Он узнал, что она там, далеко, мучается его болью, воспринимает его муки. Это и есть сострадание чувство, объединяющее все живые существа.
   И тогда у него с Нивой силой вспыхнуло ответное чувство к ней, ко всем людям, создавшим его для подвига.
   Собрав всю волю, заряженный энергией до предела, похожий на гигантскую шаровую молнию, он вытянулся, приняв форму капли, и ринулся на последний штурм в жуткую необъятную воронку, где исчезали материя, пространство, время…

16

   «…Значит, вот в чем заключается смысл вопроса, который задал мне этот погибавший человек: «А для кого ты нырял в Горловину и добывал истину?»
   Он хотел, чтоб я вспомнил. Он хотел спасти меня от себя самого, как спасал не однажды своего сына. Он сострадал… Сигом так много чувствует сейчас, так много хочет сказать этому человеку и тем, другим, оставшимся жить только в его памяти. Он решает, что скажет это потом, а пока произносит:
   — Тебя полностью вылечат на Земле.
   Человек понимает: сигом готов отправиться немедленно. Он отвечает:
   — Сначала мы совершим то, что предписывает Кодекс космонавтов. Мы закроем корабль, ставший последним убежищем для моих товарищей. Я возьму бортовой журнал с собой, а на корабле оставим записку.
   — Зачем? Для кого? — спрашивает сигом.
   — Если кто-нибудь высадится на этой планете и найдет корабль, ему сможет пригодиться записка.
   — Но ты ведь расскажешь обо всем на Земле, и люди узнают, что случилось с «Омегой».
   — А если это будут другие космонавты? Не с Земли, не люди?
   Сигом поднимает человека и несет его к кораблю. Он думает: «Нет, не логика руководит моими поступками. Ведь он ничем не, в силах помочь в моих делах. Просто мне хочется, чтобы он — пусть слабый, почти беспомощный был рядом со мной, чтобы рассеялось одиночество. Видимо, сильному необходимо, чтобы рядом был слабый — только тогда он осознает свою силу и может ее проявлять. А без слабого он и не сильный вовсе. Он — слабый… Наверное, люди это поняли давно. Может быть, понял и его сын…»
   Человек говорит что-то, но сигом внезапно перестает прислушиваться к его словам. Все внимание переключено на иное. Локаторы сигома уловили и зафиксировали новое излучение. Характеристика ритма этого излучения удивительно дополняет уравнение, точно заполняя пробелы. «Неужели наконец-то я нашел утраченное звено?» — спрашивает себя сигом, включая анализаторы и угломеры, чтобы выяснить, откуда идет это излучение. Довольно быстро он устанавливает, что источник его находится не в космосе. Он ближе, гораздо ближе. Где же? На этой пустынной планете, в горах ее, в недрах?
   Угломеры показывают невероятный угол. Сигом снова проверяет и перепроверяет: ему кажется, что определители вышли из строя. Он запускает Систему высшего контроля и убеждается: все его органы работают нормально. И все же он никак не может поверить, что источник излучения находится в нем самом и в этом спасенном им человеке…

ПОВОД ДЛЯ ОПТИМИЗМА

   Все началось со статьи в одной из центральных газет, где сообщалось, что некий французский издатель и журналист Луи Паувельс, известный в кругах парижской прессы под кличкой «крысиный король», в нескольких номерах журнала «Фигаро-магазин» опубликовал материалы, посвященные опытам американских физиологов над крысами. Результаты опытов «убедили его, оказывается, в существовании «высших» и «низших» рас, причем не только среди» животных, но и людей». Тогда-то я вспомнил о других записях и решил познакомить с ними читателей.
   Я глубоко признателен директору Музея Памяти о войне, подарившему мне фотокопии этих страниц дневника.
   Заранее прошу прощения у читателей за небольшие исправления в дневнике, сделанные лишь для того, чтобы не указывать точно страны, где происходили события.
   Во-первых, многим памятен международный скандал, связанный с этими событиями, — автор же вовсе не хочет вызывать дополнительные дипломатические осложнения.
   Во-вторых, простая случайность, что все это происходило именно в какой-то одной стране. Точно такие же события, в которых участвуют точно такие же персонажи, происходят по сей день в некоторых государствах Африки, Латинской Америки, Европы. А художественная литература всегда тяготела к выявлению закономерностей…

20 августа.

   Чья-то рука тяжело легла на мое плечо. Я замер, подобравшись, как пружина, словно уже прозвучало: «Вы арестованы!» Скосив глаза, увидел пару черных ботинок с тупыми носками. Пару. Значит, он один.
   Все последующее произошло в доли секунды. Я полуобернулся, сжал обеими руками его руку, вывернул ее, потянул вперед, чуточку присел и бросил человека через себя на камни. Видимо, он не был новичком в таких делах, потому что не плюхнулся мешком, а, взвыв от боли, сумел сразу же вскочить на ноги.
   Я бросился к нему, и тут, выкрикнув мое имя, он прохрипел:
   — Меня послал Поводырь.
   — Что вам нужно? — спросил я, держа нож наготове. Стрелять было опасно: звук выстрела мог привлечь внимание.
   — Успокойтесь, профессор, я же сказал, что меня послал Поводырь.
   В другое время его слова успокоили бы меня. В другое время, но не сейчас.
   — Что ему нужно от меня?
   — Он приказал сопровождать вас.
   Я приготовился к прыжку, и он поспешно произнес:
   — Выслушайте сперва.
   Медлить было опасно, особенно для неудачника, но я кивнул ему, разрешая говорить.
   — Вы правильно делаете, что не доверяете Поводырю. Он приказал мне сопровождать вас, но при первом удобном случае убить и труп предъявить властям для опознания. За вас назначено крупное вознаграждение.
   Еще бы, такой ученый, как я, — дорогая дичь. Но для них цена на меня выше, пока я жив, а для Поводыря, самого главного из нас, — когда я мертв.
   — Поводырь хочет отвлечь внимание от себя и одновременно заработать, разделить премию со мной.
   — Кто вы? — спросил я.
   — Один из бывших сотрудников Поводыря по канцелярии штаба. Тоже врач, как вы. Подробности вам не нужны. Главное, что сейчас наши интересы совпадают. Дни Поводыря сочтены, а я не хочу подыхать вместе с ним. Я решил сказать вам обо всем и бежать вместе.
   — И знаете куда?
   — Вверх по реке. Другого пути нет.
   На всякий случай я сказал:
   — Можно скрываться и в городе.
   — Но они идут по вашему следу. Депутат вас продал.
   Чего еще ждать неудачнику? Меня все продали, подумал я. Все, кто мог на этом заработать. Для них я теперь только дичь. Этого и следовало ожидать. Для них становится врагом всякий, кто ставит превыше всего на свете интересы науки. А врага они травят. Чего еще ждать от людей?
   — Почему я должен вам верить?
   — Не верьте. Испытайте. Для начала я рассказал вам о замысле Поводыря. Одному в джунглях долго не протянуть. Это верно и для вас и для меня. У нас одни интересы, во всяком случае на ближайшее время.
   Насчет «одному в джунглях» он был прав. И еще кое в чем. Но я слишком хорошо знал Поводыря. Лучше, чем ему бы того хотелось.
   — Хорошо, пойдем вместе. Но если вы что-то замышляете, пеняйте на себя. Как мне вас называть?
   — Яном. Это мое теперешнее имя.
   Отвечая, он смотрел мне прямо в глаза. Когда-то я доверял такому взгляду. Мой бог, как это было давно и каким наивным я тогда был!
   — Ну что же, Ян, для начала перекусим тут поблизости. Возможно, это наш последний обед в цивилизованном мире. Пошли.
   Кивком я указал направление. Он понял и пошел первым, время от времени оглядываясь, чтобы получить подтверждение, что идет, куда нужно. Изредка навстречу попадались поздние прохожие. Проехал полицейский патруль. Ян вел себя безукоризненно, не давая повода для подозрений.
   Началась улица торгового района. Маленькие лавчонки, затем — многоэтажные дома с яркими витринами. Чем дальше, тем выше дома и богаче витрины. Здесь было оживленнее, и я пошел рядом с Яном. Задал несколько вопросов по медицине.
   Я не скрывал, что проверяю его. На мои вопросы мог ответить только специалист. Он отвечал без запинки. Я взглянул на его сильную руку с длинными пальцами:
   — Хирург?
   — Нейрохирург и психиатр. Как вы.
   — Знакомы с моими работами?
   — Конечно. Когда вы будете больше доверять мне, профессор, я разрешу себе задать вам несколько вопросов относительно ваших работ.
   И тут он допустил маленький промах — улыбнулся. Он, как видно, редко улыбался, не учился искусству обманчивой улыбки, или не овладел им. Улыбка выдала его. Чересчур уж он был доволен тем, что до сих пор благополучно миновал все ловушки. В его улыбке был привкус торжества и злорадства. Я это понял сразу.
   Мы прошли мимо дверей гостиницы и ресторана. Ян направлялся дальше, к центру, где сверкали неоновые рекламы, но я остановил его:
   — Пообедаем здесь.
   — Это не самое тихое место.
   То, что не подходит для него, — подходит для меня. Рассчитывал ли он и на это?
   Я сделал нетерпеливое движение, и Ян послушно пошел к двери ресторана. Но, открывая ее, допустил вторую ошибку. Он помедлил, как бы спрашивая, не желаю ли я пройти вперед, но в то же время приоткрыл дверь чуточку больше, чем следовало бы, — ровно настолько, чтобы там увидели и меня.
   А затем он укрепил мои подозрения. Проходя мимо швейцара, Ян рассеянно почесал мочку уха. Этот жест на языке людей Поводыря означал: внимательно посмотри на того, кто идет со мной. Вряд ли это вышло случайно.
   Я сел за столик рядом с выходом в следующий зал. Там, если свернуть вправо, — ступеньки и дверь. За ней начинается коридор, потом — длинная лестница, ведущая в винный подвал. Из него можно пробраться в заброшенный карьер, а оттуда выйти в квартал Кубамги. Я нащупал в кармане ампулу, откупорил ее и достал одну таблетку величиной чуть больше макового зернышка. Незаметно зажал «ее в складке между двумя пальцами. Наступило мое время, и я думал о Яне: все его ухищрения, знания, сила воли, все, что может воспитать в себе человек, окажется бессильно перед крохотной таблеткой…
   Я придвинул поближе пепельницу, побарабанил пальцами по столу, поправил волосы — он должен был убедиться, что в руке ничего нет. Пока официант принесет вино и закуску, Ян забудет, что моя рука побывала в кармане. Тогда-то я уроню в его рюмку таблетку, способную самого волевого человека сделать безвольной куклой.
   Я заказал бутылку дорогого коньяка — кутить так кутить. Мы выпили по первой, затем — по второй. Ян налил по третьей.
   — Длинный посох на длинную дорогу! — сказал я, многозначительно глядя ему в глаза, сковывая его взгляд и, потянувшись за своей рюмкой, уронил таблетку в его рюмку.
   Уже через несколько минут я мог убедиться, что успехи психофармакологии в наше время довольно значительны. Глаза Яна утратили блеск, в углах рта появились характерные унылые складки, испарина покрыла лоб.
   — Ян, я твой друг, искренний друг твой, лучший твой друг, — начал я ласково, одновременно проводя взглядом две параллельные линии на его лице, как бы соединяя брови и продолжая линию губ до ушей. И только потом, сосредоточившись, я заставил Яна неотрывно смотреть на меня. Я чувствовал, как мой взгляд совершенно свободно, будто скальпель в мягкие ткани, входит в его глаза, в его мозг, погружается в глубину серых клеток — сторожевых пунктов сознания — и гасит их.
   — Кто тебя послал?
   — Поводырь.
   — Задание?
   — Он велел сказать, что послан я для вашей безопасности. Поводырь сказал: «Он не поверит тебе, и тогда ты признаешься, что должен убить его и предъявить полиции для опознания. В это он поверит, потому что знает меня и знает, в каком я сейчас положении. Войди к нему в доверие, а затем сделай то, в чем «признался» — убей и труп предъяви полиции. Иначе они поймают его живого. Хуже будет ему».
   — Вот как, Поводырь заботился обо мне? — сказал я, забыв, что передо мной уже не человек, а безвольная кукла.
   Но почему Поводырь решил убрать меня, не овладев подробной схемой моего аппарата — изобретения, которое могло привести к установлению наивысшей справедливости на Земле? Впрочем, у Поводыря просто нет времени. И у меня тоже…
   — Запомни, — сказал я Яну, зная, что каждая моя фраза, произнесенная сейчас, вбивается в клетки его памяти, словно эпитафия в камень надгробия. — Я никуда не уйду из этого города. Буду скрываться здесь. Только здесь. Сделаю себе еще одну пластическую операцию. Я буду ждать, когда все изменится. Ждать буду здесь… Ты посидишь за этим столиком. Когда я уйду из зала, расплатись и ступай к Поводырю. Он будет спрашивать, а ты — отвечать.
   Ян сидел неподвижно, уставившись на меня, а я, удерживая в своем воображении клейкую нить, связывающую нас, готовился оборвать ее и тем самым снять воздействие гипноза.
   Сделал это я только после того, как открыл дверь и стал спускаться в подвал. Ступеньки тянулись вдоль мрачных, вечно сырых стен.
   Впереди в полутьме виднелись очертания больших бочек-хранилищ. Я пробежал мимо бочек и попал в лабиринт. Коридоры расходились в разные стороны, только один из них вел в карьер.
   Я рискнул включить фонарик. Желтый кружок света заплясал по стенам, остановился на крестике с грубо выбитой надписью: «Помни о друзьях». Она звучала для меня весьма многозначительно…
   Я был уже у самого карьера, когда уловил звуки шагов. Они доносились сзади, со стороны входа в подвал. За мной гнались.
   Что делать? Спрятаться в карьере? Здесь мог бы укрыться от бомбежки полк солдат. Но пока я буду там сидеть, преследователи успеют перекрыть все входы и выходы и в конце концов найдут меня. Мое спасение сейчас — выигрыш во времени.
   Держа фонарик в левой руке, а нож — в правой, я побежал на носках, стараясь не шуметь.
   Дыхание перехватывало, бежать становилось труднее. Конечно, на ровной дорожке я, несмотря на свои шестьдесят с хвостиком, мог бы одолеть это расстояние гораздо быстрее и без особых нагрузок. Но в подвале было сыро, а в карьере приходилось перелезать через груды обвалившейся породы.
   Шагов преследователей я уже не слышал, но это не успокаивало. Если они даже заподозрят, что я укрылся в подвале, пояски вряд ли задержат их надолго. Они скоро сообразят, куда я мог направиться…
   Обвалившейся породы все больше. Луч фонарика иногда скользит по сверкающим камушкам. Они будят воспоминания. Недалеко отсюда, ближе к центру города, другой ресторан — «Рог пастушки», где мы праздновали День встречи друзей. Там стены были отделаны плитками из ноздреватого камня, добытого в этом карьере, и в нем вот так же сверкали вкрапления минералов. Там я подарил женщине рубиновый браслет. Я был здорово пьян, а она всячески пыталась выведать мою тайну. Но я был начеку. И когда она предала меня, я успел вовремя скрыться. Меня всегда преследовало слишком много гончих — политики и полиция, фанатики разных мастей, недоразвитые с рождения ублюдки, завистники. Меня предавали друзья и союзники, но я всегда имел крохотный выигрыш во времени — и он неизменно спасал неудачника.
   Я перепрыгнул через рельсы, по которым когда-то толкали здесь вагонетки, и снова побежал. Дышалось легче, не давила сырость, и дорога была ровнее. Но я почти выдохся, даже моя ненависть притупилась — слишком много преследователей: и тех, которые всегда разделяли мои убеждения, но торопились сейчас принести меня в жертву, дабы отсрочить собственную гибель, и тех, которые никогда не понимали меня, провозглашая непримиримым врагом. Нечего и думать о победе над всеми ними. Разве что они сами перебьют друг друга в какой-нибудь грандиозной войне.