Страница:
Деревянные мостки. Выход из карьера. Я перешел на быстрый шаг. Начинались улицы окраинного квартала. Смесь пыли, бензиновой гари, испарений асфальта. Квартал населяли в основном метисы-акдайцы, потомки двух рас — черной и желтой.
Интересно было бы посмотреть в зеркало. Наверное, меня сейчас трудно отличить от акдайца из-за красноватой густой пыли, осевшей на мне в карьере. Может быть, это пригодится неудачнику?..
Оглядываюсь — и как раз вовремя. У высокой бровки напротив церкви останавливается шевроле.
Неужели они напали на мой след?
Локтем резко ударяю в живот ближайшего человека в маске. Когда он рефлекторно сгибается от боли, срываю с него маску, напяливаю на себя и скрываюсь в толпе. Пробиваюсь в самую гущу. Теперь течение толпы само несет меня в церковь. Кто-то подносит к моему рту бутылку с касфой — самодельной водкой из семян сорго, кукурузы и земляного ореха. Машинально делаю глоток-другой. Огненная жидкость обжигает гортань. Движение головой — и бутылка уходит от губ.
В голове начинает шуметь от криков, визга, от нескольких глотков касфы. Если еще вспомнить, как ее делают, как акдайские женщины пережевывают орехи и выплевывают кашицу в котел, где она будет бродить, — может стошнить. Но мне сейчас нельзя ни на миг отвлекаться. Я должен помнить, что секунда забытья может оказаться последней в моей жизни. Даже легкое опьянение для меня опасно.
С улицы доносятся свист дудок и удары тамтамов. Кто-то рядом со мной подвывает в такт. Я чувствую, как, помимо воли, мною овладевает ритм какой-то дикой пляски, как сначала вздрагивает, а затем вихляется мое тело.
Стоп, говорю я себе. Ты же цивилизованный человек, ты был одним из крупнейших ученых своего времени, не уподобляйся дикарю, метису. Пока тебе не изменили утонченность и трезвость мышления, ты можешь спастись от гончих. Но берегись, если поддашься опьянению! Тебя схватят либо полиция, либо люди Поводыря, либо шпики какой-нибудь иностранной разведки. Одним ты нужен живой, другим — мертвый, но все они дорого дадут, чтобы заполучить такую дичь. Лучше, если тебя убьют сразу, но еще лучше, если и на этот раз сумеешь ускользнуть от своры преследователей. Ты всегда умел уходить из западни — сумей и сейчас. Разве торжество победы не слаще минуты опьянения и забытья?
Неимоверным усилием воли я заставлял свой мозг помнить об опасности, но тело ему больше не подчинялось. Оно изгибалось, сотрясалось, вихлялось, как тела всех, кто окружал меня. Массовый гипноз овладел мной, и мои губы издавали нечленораздельные звуки: стоны, восклицания, хрипы, рычания — какие, может быть, некогда издавали поколения моих предков. А потом я вместе со всеми стал орать языческую молитву:
— О вы, пришедшие с неба и ушедшие на него, оглянитесь! Мы помним, как вы вылупились из небесного яйца, мы снова видим вас!
И мне казалось, что я и в самом деле вижу, как из люка звездного корабля появляются фигурки в скафандрах. Очевидно, в моей памяти оживали картины из фильмов, виденных на телеэкране, дополнялись фантастическими подробностями, как во сне. Во всяком случае я видел совершенно отчетливо нимбы над прозрачными шлемами пришедших с неба.
— О белые люди со звезд! — вопили вокруг меня акдайцы. — Вы принесли нам радость и доброту. И много-много подарков дали нам! Вы научили нас читать и писать, подарили нам семена сорго и кукурузы, рассказали, как добыть хлеб и воду из камня! У-гу-гу-о! И много-много подарков, много-много сверкающих бус! О-у-у!
И я вопил и стонал вместе со всеми:
— У-гу-гу-о!
Толпа несла меня к алтарю, где размахивал крестом и шевелил губами низенький священник. Видно, он читал молитву из библии, но голос его заглушала иная, языческая молитва, которую выкрикивала, пела, хрипела толпа.
На мгновение я подумал: «А может быть, обе эти молитвы не так уж отличаются одна от другой и в основе их одно и то же?» Эта мысль — искра вспыхнувшего сознания, поднявшегося над безумием толпы, помогла отрешиться от общего воя и вернула меня к действительности. Я увидел, как священник берет левой рукой у акдайцев камни, которые лягут в основание их домов и потому требуют благословения, как правой он осеняет их крестом и сразу же с ловкостью фокусника хватает деньги за эту нехитрую операцию. Его заработок за один такой день составляет сумму, равную годичному заработку шахтера-акдайца. Я вспомнил, что там, за дверями церкви, меня могут ждать люди, желающие заработать на моей жизни…
Спасет ли маска на лице? Сделают ли неузнаваемой мою фигуру вихляния и Приплясывания? Я бы ответил утвердительно, если бы там ждали полицейские, а не люди Поводыря. Эти могут срывать маски со всех подряд, не боясь даже вызвать взрыв фанатической ненависти у акдайцев.
Между тем течение толпы вынесло меня за двери. Я не ошибся в худших предположениях: люди Поводыря действительно ждали меня. Они, правда, не срывали маски, а действовали осторожнее. Если кто-то казался им подозрительным, два дюжих молодчика бросались к нему с раскрытыми объятиями, протягивая стеклянные бусы. Третий подносил к его рту бутылку с касфой, одновременно, будто для его же удобства, сдвигая маску.
Я уперся ногами изо всех сил, ожидая, чтобы толпа обволокла меня поплотнее. Рука сжимала нож, спрятанный на груди, большой палец замер на кнопке, высвобождающей лезвие. В такой толпе удар ножом может пройти почти незамеченным.
Мне повезло и на этот раз. Благодаря тому, что я упирался, акдайцы вокруг меня сбились тесно, и людям Поводыря было трудно оттеснить их. К тому же я свободной рукой обнимал высоко пьяного акдайца, с другой стороны меня обнимал метис, украшенный ожерельями из серебряных ложек, вилок, монет. Как видно, он нацепил на себя все свое богатство.
Один из молодчиков Поводыря задержал на мне взгляд, что-то сказал своим товарищам. Неужели узнали?
Я покрепче обнял акдайца, подвывая ему, и старался подскакивать повыше. Несколько человек ринулось к нам, протягивая бусы, которые я, как и оба моих акдайца, принял из их рук. Молодчики успели заглянуть под маски акдайцев, находившихся по обе стороны от меня, но до моей маски не добрались. Я уносил с собой последний «подарок» Поводыря — дешевые стеклянные бусы, которые когда-то, очень давно, давались в обмен на золото. Преследователи и сейчас хотели совершить такой же обмен, разве что более сложный: бусы — моя жизнь — золото…
Люди Поводыря провожали нас взглядами, и я не мог определить, узнали ли они меня, замышляют ли еще что-нибудь.
Вместе с пьяными акдайцами я шел, спотыкаясь, по широким прямым улицам, где жили так называемые «тихие» — рабочие рудников, для которых английская компания построила современные дома с аккуратными двориками. В домах были газ, электричество, горячая вода; Конечно, это обошлось компании недешево, но прибыль была во сто крат большей: прекратилась «текучка», ведь, уйдя из шахты, рабочий терял и квартиру. «Тихие» не вступали в профсоюз, не бастовали.
Чистенькие, обсаженные кустами тротуары кончились. Потянулись кривые улочки с жалкими лачугами, слепленными из старых ящиков, досок, листов железа. Здесь жили «буйные» акдайцы, уволившиеся или уволенные компанией. Среди них были всякие люди: непокорившиеся и пропойцы, организованные забастовщики и стихийные бунтовщики, сезонные рабочие, вчерашние охотники или земледельцы, искатели золота, воры, нищие.
Сопровождающие меня акдайцы, очевидно, принадлежали к одной из двух последних категорий.
Мы вошли в полуразвалившийся дом. В большой комнате на столе в грубо сколоченном гробу лежал покойник. На его лице, словно черная подвижная маска, копошился рой мух. Вокруг гроба стояли пустые бутылки, служившие подсвечниками, и полные — с касфой и пивом; на выщербленных тарелках и на банановых листах были разложены кусочки мяса. В углах комнаты выли и рвали на себе волосы несколько женщин. Я попал на поминки.
Поскольку стаканов здесь было мало, мне в руки сунули бутылку. Отмахиваясь от мух, я пил пиво маленькими глотками, не решаясь и на миг оторваться от бутылки. Ведь скорбь по ушедшему к небесным отцам здесь измеряется количеством выпитого спиртного — и горе тому, кто пришел на поминки и не скорбит как следует. Значит, он что-то затаил против этого дома. И если к тому же на его лице маска, то надо ее немедленно сорвать. А тогда они увидят, что к ним проник незнакомый белый человек.
Я пил уже четвертую бутылку пива. Перед моими глазами плясали огненные пятна, сливались в круги. Я чувствовал: еще немного — и мне не удержаться на грани сознания, пьяная круговерть овладеет мной, как в церкви.
Как только бутылки опорожнялись, они становились подсвечниками. А чем больше свечей горело вокруг гроба, тем больше родственники покойного гордились честью, которая ему оказывалась.
Улучив удобный момент, я вышел из дому и пошел по крутой тропинке через пустырь к нижней улице. Смрад здесь стоял невыносимый. То и дело приходилось перелезать через груды мусора, отбросов и нечистот.
Редкие встречные внимательно оглядывали человека в маске, некоторые окликали, принимая за своего знакомого. Когда один из них решил остановить меня, я ударил его ножом.
Тропинка привела к реке. На берегу, словно отдыхающие животные, лежали лодки. Я выбрал одну из них, наиболее устойчивую, как мне казалось, сбил замок и столкнул ее в мутную воду. Предстоял близкий, но опасный путь к береговому поселению, где меня ожидает человек Густава. Он станет моим проводником.
Потянулись низкие, полузатопленные берега, где благополучно развивались миллионы поколений комаров и москитов. Наилучшие условия для процветания жизни — жаркий климат и влага. Потому-то здесь так стремительно размножались и яростно поедали друг друга крокодилы и антилопы, бегемоты и муравьи, муравьеды и болезнетворные бациллы. Из воды поднимались вершины затопленных ив, на берегу повыше росли эвкалипты. Иногда попадались манговые рощи, где пышно распускались на гигантских стволах целые букеты орхидей.
Затем потянулись банановые плантации, стали встречаться островки масличных пальм. Показались две небольшие усадьбы, отгороженные одна от другой забором из колючей проволоки, спускавшимся в самую воду. Здесь двуногие дети природы пытались преодолеть ее извечный закон всепожирания. Дома были полутораэтажные, бедные, дворы неряшливые. Судя по всему, это были не основные помещичьи усадьбы, а те, что сдаются арендаторам. Их здесь так же много, как крохотных зеленых островков, плывущих по волнам и состоящих из переплетенных растений. Островки путешествуют по реке десятки и сотни километров. Но стоит им прибиться к берегу и за что-то зацепиться, как они разрастаются в целые острова и мешают судоходству. Дай волю одним и другим — и островки заполнят всю реку, а арендаторы — всю страну. Жадные, грязные, неразборчивые в средствах, они устремляются во все уголки и выколачивают прибыль там, где, кажется, уже ничего нельзя взять. Стоило бы проверить их моим аппаратом. Интересно, каков у них процент у-излучения?
Вскоре мне было уже не до философствований. Я перестал рассматривать берег. Моим вниманием полностью завладели пчелы, и все мои усилия был направлены только на борьбу с ними. Миллионы мелких лесных пчел тауга избрали меня объектом нападения. В этом месте реки они летали сплошной тучей, стоило секунду посидеть неподвижно — и они заползали под одежду, рассеивались по всему телу. Я безостановочно махал руками, как ветряк, используя любые предметы, чтобы отогнать крылатые полчища. Так продолжалось не меньше часа. Но вот еще один поворот реки — и природа словно сжалилась надо мной: пчел здесь было намного меньше. На береговых отмелях грелись аллигаторы, но они не представляли опасности для человека в лодке, и я мог сколько угодно размышлять над подводными парадоксами…
По мере того, как сгущались сумерки, пчелы совершенно исчезли. Изредка появлялись большие сине-зеленые мухи, но от них я отбивался без особого труда. Все чаще с берегов доносился хохот обезьян, иногда — вопль животного, попавшего в когти хищника.
Теперь меня стали донимать комары и москиты. Я все чаще хлопал себя по лбу, по шее, но шло время — и руки уже не могли защитить меня. Не помогала и одежда — москиты забирались под нее. Все тело нестерпимо горело, расчесы превращались в сплошные раны. Глаза заплыли и почти ничего не видели, москиты набивались в рот и нос при каждом вдохе. Они словно объединились с моими врагами и решили доконать неудачника. Я плескал водой на лицо, но насекомые не отставали. Сигареты кончились, да я и не мог бы удержать сигарету в распухших губах.
Иногда я готов был плюнуть на все, пристать к берегу и попроситься в первую попавшуюся хижину, а там — будь что будет! Но я слишком хорошо знал, что будет, я видел злобно-радостные улыбки на лицах врагов, картины разнообразных пыток, которые меня ожидают.
А то, что происходит сейчас, разве не пытка? — спрашивал я себя. Чего тебе бояться после всего, что ты пережил? Может ли быть что-нибудь страшнее последних двух недель, когда приходится беспрерывно уходить от погони, бояться и подозревать всех — швейцаров, официантов, случайных прохожих, белых, метисов, черных? Может быть, лучше кончить одним махом — например вскрыть вены и прыгнуть в реку? Я почувствую вместо комариных уколов резкую боль во всем теле — тысячи ножей вонзятся в него, заработают тысячи отточенных пилок, и через несколько минут голодные хищные рыбы, кишащие в реке, дочиста обгложут мой скелет.
Враги будут продолжать розыски и погоню — теперь уже за призраком. Я и моя тайна растворимся в телах молчаливых и ненасытных рыб.
Клянусь, иногда я готов был сделать это! И знаете, что меня спасало? Ненависть! Неутолимая и неистребимая ненависть к фанатикам и ублюдкам, не достойным жизни, но считающим себя вправе травить ученого только за то, что он не подчинился их ханжеским догмам и нормам. Как будто они знают, что можно и что нельзя делать человеку, какие эксперименты законны, а какие негуманны…
Нет, я не доставлю радости врагам! Они хотят вырвать мою тайну, но пусть сначала поймают меня. Я кану в джунгли, затеряюсь в них еще надежнее, чем в джунглях человеческих. Те были говорящие, продажные, завистливые, а здесь они будут безразличными и молчаливыми. Они надежно укроют меня, как уже укрывали долгие годы в крохотном поселке среди колонистов.
Но если все же… Сколько раз я полагал, что надежно спрятан! Полагал до тех пор, пока не замечал гончих, с вытянутыми языками бегущих по моему следу. Столько лет они охотились за мной, как за дичью. Они вели охоту по всем беспощадным законам стаи, преследующей одного. Сначала пытались настичь меня, затем — загнать в ловушку. Они расставляли ловушки повсюду. Тех, кто мог что-то знать о моем убежище, они пытались либо запугать, либо подкупить, либо сыграть на каких-то чувствах, лишь бы они выдали меня.
Та женщина… Большая и нескладная, как лошадь. У нее был скошенный подбородок, множество веснушек и большие молящие глаза. Они молили обо всем — о ласке, о хлебе, о пощечине, о любви… Сыграли на ее мольбе об искуплении. Она рассказала им, как я теперь выгляжу, где бываю, они решили, что мне конец, что на этот раз я не уйду.
И просчитались.
Охотники не всегда сильнее жертвы, даже если их много. Так много, что они могли бы притаиться у каждого прибрежного дерева. Даже если они настолько богаты и сильны, что я не могу больше рассчитывать на самых верных друзей.
В любом случае я поступил правильно — надо переждать в одиночестве. Утихнут страсти, вызванные статьей в газете, — тогда можно будет снова рассчитывать на молчание и верность друзей. Возможно, кто другой и мог бы избрать иной путь. Но мне нельзя полагаться на счастливый случай. Ведь я феноменально невезуч. Об этом необходимо помнить, если я хочу выжить, — необходимо в любом деле все взвесить и рассчитать, сделав к тому же поправку на невезучесть. Если уж нельзя не рисковать, то необходимо хотя бы свести риск к минимуму.
И еще об одном я должен помнить. Если гончие поймают меня, то не пожалеют сил, чтобы проникнуть в Тайну. А я всего лишь человек. У меня человеческое тело, которое вот так, как сейчас, горит и болит. На нем нет участка, не расчесанного до крови. Я сам превратил себя в сплошной кусок зудящего мяса. Может быть, так же чувствует себя лабораторная крыса в опытах с полной информацией о периферических болевых участках. Но я не крыса! Я тот, кто ведет опыт, и не дам превратить себя в подопытного! Слышите, вы!
Страх и ненависть, страх и ненависть убивали и спасали меня все эти годы. Страх перед тем, что кто-то может проникнуть в Тайну, возвращал к мысли о самоубийстве, а ненависть помогала жить, говорила, что нужно дождаться, когда снова придут мой час и мой черед.
Внезапно вверху на фоне темного неба возникло светлое пятно. Оно быстро передвигалось. Спутник? Нет, слишком велико пятно. Может быть, чудится? Но почему я вижу его так ясно?
Пятно еще увеличилось, посветлело, в нем словно образовалось окошко. И оттуда показалась голова.
Мой бог, я схожу с ума?!
Тот же ненавистный горбоносый профиль…
Неужели они охотятся за мной на каком-то новом летательном аппарате? От них можно ожидать всего… Я хотел выстрелить прямо в это пятно, но страх сковал меня, не позволяя шевельнуться.
А затем пятно исчезло так же внезапно, как появилось. Значит, оно почудилось? Возникло на сетчатке глаза, как результат случайного лунного блика, или в памяти — вследствие нервного импульса? Или в небе все же было нечто, а больное воображение дорисовало то, чего я боялся?
Неужели наибольшая опасность подстерегает меня не извне, не в окружающем мире, а во мне самом — в больном воображении? От него-то мне никуда не уйти.
Как ни странно, чувство обреченности несколько успокоило меня, притупило страх.
Я плыл всю ночь. С обоих берегов раздавались крики хищников и их жертв — там шла-великая охота, которая не прекращается ни на миг в мире живых существ. Уже на рассвете послышался леденящий кровь звук. В нем слились свист падающих бомб и настигающий тебя гудок паровоза, крик ребенка, у которого специально вызывают болевой шок, и вопль его матери.
Так кричит всего-навсего обезьяна-ревун, маленькое безобидное создание, повисшее вниз головой на какой-нибудь ветке и приветствующее новый день планеты Земля. Я улыбнулся.
Приметы совпадали. Очевидно, это и было селение, где меня должен ждать проводник.
Под белыми домишками, стоящими поодаль от воды, в грубо сколоченных загородках находились свиньи и козы, а под теми, что стояли почти в реке, — живность совсем другого рода. Сюда заплывали водяные змеи и даже молодые крокодильчики, жадно поглощая все, что падало сквозь доски пола. Вряд ли хозяева хижин были довольны таким соседством, но что они могли поделать?
Выбрав причал у одного из убогих домишек на сваях, я привязал здесь лодку и пошел к дому по скользкой мостовой, переливающейся всеми цветами радуги. И немудрено — ведь мостовую образовывали днища тысяч бутылок из-под пива, виски и джина, вбитые в мягкую почву горлышками вниз.
Я поднялся по узкой лестнице в дом. Несмотря на ранний час, мне никого не пришлось будить. Навстречу уже спешил, растянув рот в радостной улыбке до ушей, черноволосый хозяин. С самого детства я питаю неприязнь к таким «южным типам». Но этого несколько скрашивал выхоленный клинышек бородки. Курчавые волосы и полные губы выдавали, что в его родословной были не только французы или англичане, чем он несомненно гордился, но и африканцы. Впрочем, я знал, что в таких вот поселках в основном живут мулаты и метисы.
— Готовь угощение, жена, — тараторил хозяин-мулат. — Разве ты не видишь, у нас радость — пожаловал гость! Прошу, прошу, мой дом — ваш дом!
Я уже понял, что этот мулат не мог оказаться моим проводником, и был изрядно обеспокоен шумом, который поднимался вокруг моей персоны. Конечно, я и не мечтал о том, чтобы войти в поселок незамеченным, но в мои планы входило сделать это как можно тише. Поэтому я недвусмысленно оборвал его:
— Простите, не скажете ли, где дом акдайца Этуйаве?
— Скажу, скажу, — заверил меня хозяин, сверкая улыбкой, — но сначала вы хотя бы позавтракайте у меня.
Он смотрел на меня так, будто к нему пожаловал любимый брат, которого он не видел лет пятнадцать.
Я был наслышан о гостеприимстве местных поселенцев-мулатов, но то, с чем я столкнулся здесь, превосходило все ожидания. Жена и дети хозяина суетились вокруг меня, будто верноподданные около короля. Я обратил внимание на угол комнаты, задернутый плотной занавеской. Мне чудилось там какое-то движение, иногда казалось, что оттуда долетают слабые стоны и хрипы, но в это время, перекрывая все звуки, внизу, под домом, прозвучал истошный визг поросенка. Может быть, хозяин откармливал его к празднику, но сейчас прибыл гость — и все планы на будущее или соображения экономии отбрасывались без малейшего сожаления. А ведь мулат не мог рассчитывать на то, что я отплачу ему той же монетой, когда он приедет в город. В городе жители таких поселков почти не бывали.
Впрочем, подумал я, возможно, его гостеприимство объясняется просто тем, что он почуял во мне настоящего господина. С другой стороны, местные жители и не умели, и не желали планировать завтрашний день. Они хотели веселиться — и только. Мой приезд хозяин дома рассматривает как повод для пьянки и веселья.
Хозяин позвал старшего сына, и они вдвоем принялись свежевать и жарить на вертеле поросенка. Я спустился к ним. Все уговоры и объяснения, что мне нужно срочно идти к Этуйаве, не возымели действия.
— Я уже послал за Этуйаве, сейчас он придет, — улыбнулся хозяин. — А вы, господин, отдыхайте.
Я отметил, что ни он, ни его родные не позволяли себе никаких расспросов, предоставляя мне самому решать, что говорить, а о чем умолчать.
— У меня совсем нет времени, — взмолился я.
Хозяин понимающе посмотрел на меня — в здешних местах привыкли встречать и тех, кто не поладил с законом — и успокаивающе сказал:
— В моем доме гостю нечего опасаться.
Я знал, что это не пустые слова: если бы нагрянула погоня, хозяин без колебаний защитил бы меня.
По лестнице уже спускалась его жена, кланяясь и приглашая меня в дом.
Пришлось идти за ней, устраиваться поудобнее на почетном месте и, вежливо улыбаясь, вести «светский» разговор. Сквозь неплотно подогнанные доски пола было видно, как суетится хозяин. Несло запахом навоза и крови. Во время наводнений или ненастья они забирают скот в дом, и тогда здесь не продохнуть.
Тревога не оставляла меня ни на миг, я думал об одном: как бы выбраться отсюда. Мне показалось, что я слышу легкие шаги на лестнице. Рука автоматически потянулась к оружию.
Дверь открылась — вошел высокий, стройный акдаец. Его глаза смотрели дружелюбно и с достоинством. Он приветствовал меня, коснувшись правой ладонью груди. Вокруг шеи у акдайца висело ожерелье из деревянных палочек и зубов крокодила. Я понял, что это и есть мой будущий проводник, и протянул ему связку бус, которую хранил в потайном кармане, помня совет Густава. Но акдаец тотчас передал бусы хозяину дома.
— Этуйаве ждал тебя, его лодка готова, — сказал он мне. Акдаец был немногословен, как и положено вышколенному проводнику, привыкшему не задавать лишних вопросов.
Хозяйка уже накрыла на стол. Там появились жаренная поросятина и бутылки виски и джина. Хозяин тащил на стол все, что имелось в доме.
Сколько в здешних обычаях от истинной щедрости, а сколько — от желания пустить пыль в глаза, потешить свою гордость? — подумал я, поглядывая на невозмутимое лицо Этуйаве. Казалось, его не удивляло и не радовало такое обилие еды и выпивки.
— За здоровье дорогого гостя! Пусть будет счастлив его путь! — восклицал хозяин, подымая стакан с джином.
Мне и Этуйаве он налил виски, а сам пил дешевый джин. Видно, не наскреб денег на лишнюю бутылку виски.
Из угла, задернутого занавеской, послышался стон. Хозяин метнул взгляд на жену, и та исчезла за занавеской, а он долил виски в мой стакан, придвинул ближе ко мне ножку поросенка, явно желая отвлечь от того, что делается в углу.
Тревога вспыхнула с новой силой. Разговаривая с хозяином, я весь превратился в слух. По занавеске мелькали тени, до нас доносились приглушенное бормотание, хрипы.
Этуйаве понял мое состояние. Он сказал:
— Маленький мальчик болен. Его сын. Гостя нельзя беспокоить. Но ты посмотри. Можно?
Он обернулся к хозяину, и тому не оставалось ничего другого, как кивнуть, разрешая. Этуйаве отдернул занавеску.
Интересно было бы посмотреть в зеркало. Наверное, меня сейчас трудно отличить от акдайца из-за красноватой густой пыли, осевшей на мне в карьере. Может быть, это пригодится неудачнику?..
Оглядываюсь — и как раз вовремя. У высокой бровки напротив церкви останавливается шевроле.
Неужели они напали на мой след?
Локтем резко ударяю в живот ближайшего человека в маске. Когда он рефлекторно сгибается от боли, срываю с него маску, напяливаю на себя и скрываюсь в толпе. Пробиваюсь в самую гущу. Теперь течение толпы само несет меня в церковь. Кто-то подносит к моему рту бутылку с касфой — самодельной водкой из семян сорго, кукурузы и земляного ореха. Машинально делаю глоток-другой. Огненная жидкость обжигает гортань. Движение головой — и бутылка уходит от губ.
В голове начинает шуметь от криков, визга, от нескольких глотков касфы. Если еще вспомнить, как ее делают, как акдайские женщины пережевывают орехи и выплевывают кашицу в котел, где она будет бродить, — может стошнить. Но мне сейчас нельзя ни на миг отвлекаться. Я должен помнить, что секунда забытья может оказаться последней в моей жизни. Даже легкое опьянение для меня опасно.
С улицы доносятся свист дудок и удары тамтамов. Кто-то рядом со мной подвывает в такт. Я чувствую, как, помимо воли, мною овладевает ритм какой-то дикой пляски, как сначала вздрагивает, а затем вихляется мое тело.
Стоп, говорю я себе. Ты же цивилизованный человек, ты был одним из крупнейших ученых своего времени, не уподобляйся дикарю, метису. Пока тебе не изменили утонченность и трезвость мышления, ты можешь спастись от гончих. Но берегись, если поддашься опьянению! Тебя схватят либо полиция, либо люди Поводыря, либо шпики какой-нибудь иностранной разведки. Одним ты нужен живой, другим — мертвый, но все они дорого дадут, чтобы заполучить такую дичь. Лучше, если тебя убьют сразу, но еще лучше, если и на этот раз сумеешь ускользнуть от своры преследователей. Ты всегда умел уходить из западни — сумей и сейчас. Разве торжество победы не слаще минуты опьянения и забытья?
Неимоверным усилием воли я заставлял свой мозг помнить об опасности, но тело ему больше не подчинялось. Оно изгибалось, сотрясалось, вихлялось, как тела всех, кто окружал меня. Массовый гипноз овладел мной, и мои губы издавали нечленораздельные звуки: стоны, восклицания, хрипы, рычания — какие, может быть, некогда издавали поколения моих предков. А потом я вместе со всеми стал орать языческую молитву:
— О вы, пришедшие с неба и ушедшие на него, оглянитесь! Мы помним, как вы вылупились из небесного яйца, мы снова видим вас!
И мне казалось, что я и в самом деле вижу, как из люка звездного корабля появляются фигурки в скафандрах. Очевидно, в моей памяти оживали картины из фильмов, виденных на телеэкране, дополнялись фантастическими подробностями, как во сне. Во всяком случае я видел совершенно отчетливо нимбы над прозрачными шлемами пришедших с неба.
— О белые люди со звезд! — вопили вокруг меня акдайцы. — Вы принесли нам радость и доброту. И много-много подарков дали нам! Вы научили нас читать и писать, подарили нам семена сорго и кукурузы, рассказали, как добыть хлеб и воду из камня! У-гу-гу-о! И много-много подарков, много-много сверкающих бус! О-у-у!
И я вопил и стонал вместе со всеми:
— У-гу-гу-о!
Толпа несла меня к алтарю, где размахивал крестом и шевелил губами низенький священник. Видно, он читал молитву из библии, но голос его заглушала иная, языческая молитва, которую выкрикивала, пела, хрипела толпа.
На мгновение я подумал: «А может быть, обе эти молитвы не так уж отличаются одна от другой и в основе их одно и то же?» Эта мысль — искра вспыхнувшего сознания, поднявшегося над безумием толпы, помогла отрешиться от общего воя и вернула меня к действительности. Я увидел, как священник берет левой рукой у акдайцев камни, которые лягут в основание их домов и потому требуют благословения, как правой он осеняет их крестом и сразу же с ловкостью фокусника хватает деньги за эту нехитрую операцию. Его заработок за один такой день составляет сумму, равную годичному заработку шахтера-акдайца. Я вспомнил, что там, за дверями церкви, меня могут ждать люди, желающие заработать на моей жизни…
Спасет ли маска на лице? Сделают ли неузнаваемой мою фигуру вихляния и Приплясывания? Я бы ответил утвердительно, если бы там ждали полицейские, а не люди Поводыря. Эти могут срывать маски со всех подряд, не боясь даже вызвать взрыв фанатической ненависти у акдайцев.
Между тем течение толпы вынесло меня за двери. Я не ошибся в худших предположениях: люди Поводыря действительно ждали меня. Они, правда, не срывали маски, а действовали осторожнее. Если кто-то казался им подозрительным, два дюжих молодчика бросались к нему с раскрытыми объятиями, протягивая стеклянные бусы. Третий подносил к его рту бутылку с касфой, одновременно, будто для его же удобства, сдвигая маску.
Я уперся ногами изо всех сил, ожидая, чтобы толпа обволокла меня поплотнее. Рука сжимала нож, спрятанный на груди, большой палец замер на кнопке, высвобождающей лезвие. В такой толпе удар ножом может пройти почти незамеченным.
Мне повезло и на этот раз. Благодаря тому, что я упирался, акдайцы вокруг меня сбились тесно, и людям Поводыря было трудно оттеснить их. К тому же я свободной рукой обнимал высоко пьяного акдайца, с другой стороны меня обнимал метис, украшенный ожерельями из серебряных ложек, вилок, монет. Как видно, он нацепил на себя все свое богатство.
Один из молодчиков Поводыря задержал на мне взгляд, что-то сказал своим товарищам. Неужели узнали?
Я покрепче обнял акдайца, подвывая ему, и старался подскакивать повыше. Несколько человек ринулось к нам, протягивая бусы, которые я, как и оба моих акдайца, принял из их рук. Молодчики успели заглянуть под маски акдайцев, находившихся по обе стороны от меня, но до моей маски не добрались. Я уносил с собой последний «подарок» Поводыря — дешевые стеклянные бусы, которые когда-то, очень давно, давались в обмен на золото. Преследователи и сейчас хотели совершить такой же обмен, разве что более сложный: бусы — моя жизнь — золото…
Люди Поводыря провожали нас взглядами, и я не мог определить, узнали ли они меня, замышляют ли еще что-нибудь.
Вместе с пьяными акдайцами я шел, спотыкаясь, по широким прямым улицам, где жили так называемые «тихие» — рабочие рудников, для которых английская компания построила современные дома с аккуратными двориками. В домах были газ, электричество, горячая вода; Конечно, это обошлось компании недешево, но прибыль была во сто крат большей: прекратилась «текучка», ведь, уйдя из шахты, рабочий терял и квартиру. «Тихие» не вступали в профсоюз, не бастовали.
Чистенькие, обсаженные кустами тротуары кончились. Потянулись кривые улочки с жалкими лачугами, слепленными из старых ящиков, досок, листов железа. Здесь жили «буйные» акдайцы, уволившиеся или уволенные компанией. Среди них были всякие люди: непокорившиеся и пропойцы, организованные забастовщики и стихийные бунтовщики, сезонные рабочие, вчерашние охотники или земледельцы, искатели золота, воры, нищие.
Сопровождающие меня акдайцы, очевидно, принадлежали к одной из двух последних категорий.
Мы вошли в полуразвалившийся дом. В большой комнате на столе в грубо сколоченном гробу лежал покойник. На его лице, словно черная подвижная маска, копошился рой мух. Вокруг гроба стояли пустые бутылки, служившие подсвечниками, и полные — с касфой и пивом; на выщербленных тарелках и на банановых листах были разложены кусочки мяса. В углах комнаты выли и рвали на себе волосы несколько женщин. Я попал на поминки.
Поскольку стаканов здесь было мало, мне в руки сунули бутылку. Отмахиваясь от мух, я пил пиво маленькими глотками, не решаясь и на миг оторваться от бутылки. Ведь скорбь по ушедшему к небесным отцам здесь измеряется количеством выпитого спиртного — и горе тому, кто пришел на поминки и не скорбит как следует. Значит, он что-то затаил против этого дома. И если к тому же на его лице маска, то надо ее немедленно сорвать. А тогда они увидят, что к ним проник незнакомый белый человек.
Я пил уже четвертую бутылку пива. Перед моими глазами плясали огненные пятна, сливались в круги. Я чувствовал: еще немного — и мне не удержаться на грани сознания, пьяная круговерть овладеет мной, как в церкви.
Как только бутылки опорожнялись, они становились подсвечниками. А чем больше свечей горело вокруг гроба, тем больше родственники покойного гордились честью, которая ему оказывалась.
21 августа.
Так я провел всю ночь. Только с рассветом пьянка начала утихать. Женщины успокоились. Мужчины стали играть в кости. Казалось, постепенно все забывали о печальном поводе сборища…Улучив удобный момент, я вышел из дому и пошел по крутой тропинке через пустырь к нижней улице. Смрад здесь стоял невыносимый. То и дело приходилось перелезать через груды мусора, отбросов и нечистот.
Редкие встречные внимательно оглядывали человека в маске, некоторые окликали, принимая за своего знакомого. Когда один из них решил остановить меня, я ударил его ножом.
Тропинка привела к реке. На берегу, словно отдыхающие животные, лежали лодки. Я выбрал одну из них, наиболее устойчивую, как мне казалось, сбил замок и столкнул ее в мутную воду. Предстоял близкий, но опасный путь к береговому поселению, где меня ожидает человек Густава. Он станет моим проводником.
Потянулись низкие, полузатопленные берега, где благополучно развивались миллионы поколений комаров и москитов. Наилучшие условия для процветания жизни — жаркий климат и влага. Потому-то здесь так стремительно размножались и яростно поедали друг друга крокодилы и антилопы, бегемоты и муравьи, муравьеды и болезнетворные бациллы. Из воды поднимались вершины затопленных ив, на берегу повыше росли эвкалипты. Иногда попадались манговые рощи, где пышно распускались на гигантских стволах целые букеты орхидей.
Затем потянулись банановые плантации, стали встречаться островки масличных пальм. Показались две небольшие усадьбы, отгороженные одна от другой забором из колючей проволоки, спускавшимся в самую воду. Здесь двуногие дети природы пытались преодолеть ее извечный закон всепожирания. Дома были полутораэтажные, бедные, дворы неряшливые. Судя по всему, это были не основные помещичьи усадьбы, а те, что сдаются арендаторам. Их здесь так же много, как крохотных зеленых островков, плывущих по волнам и состоящих из переплетенных растений. Островки путешествуют по реке десятки и сотни километров. Но стоит им прибиться к берегу и за что-то зацепиться, как они разрастаются в целые острова и мешают судоходству. Дай волю одним и другим — и островки заполнят всю реку, а арендаторы — всю страну. Жадные, грязные, неразборчивые в средствах, они устремляются во все уголки и выколачивают прибыль там, где, кажется, уже ничего нельзя взять. Стоило бы проверить их моим аппаратом. Интересно, каков у них процент у-излучения?
Вскоре мне было уже не до философствований. Я перестал рассматривать берег. Моим вниманием полностью завладели пчелы, и все мои усилия был направлены только на борьбу с ними. Миллионы мелких лесных пчел тауга избрали меня объектом нападения. В этом месте реки они летали сплошной тучей, стоило секунду посидеть неподвижно — и они заползали под одежду, рассеивались по всему телу. Я безостановочно махал руками, как ветряк, используя любые предметы, чтобы отогнать крылатые полчища. Так продолжалось не меньше часа. Но вот еще один поворот реки — и природа словно сжалилась надо мной: пчел здесь было намного меньше. На береговых отмелях грелись аллигаторы, но они не представляли опасности для человека в лодке, и я мог сколько угодно размышлять над подводными парадоксами…
По мере того, как сгущались сумерки, пчелы совершенно исчезли. Изредка появлялись большие сине-зеленые мухи, но от них я отбивался без особого труда. Все чаще с берегов доносился хохот обезьян, иногда — вопль животного, попавшего в когти хищника.
Теперь меня стали донимать комары и москиты. Я все чаще хлопал себя по лбу, по шее, но шло время — и руки уже не могли защитить меня. Не помогала и одежда — москиты забирались под нее. Все тело нестерпимо горело, расчесы превращались в сплошные раны. Глаза заплыли и почти ничего не видели, москиты набивались в рот и нос при каждом вдохе. Они словно объединились с моими врагами и решили доконать неудачника. Я плескал водой на лицо, но насекомые не отставали. Сигареты кончились, да я и не мог бы удержать сигарету в распухших губах.
Иногда я готов был плюнуть на все, пристать к берегу и попроситься в первую попавшуюся хижину, а там — будь что будет! Но я слишком хорошо знал, что будет, я видел злобно-радостные улыбки на лицах врагов, картины разнообразных пыток, которые меня ожидают.
А то, что происходит сейчас, разве не пытка? — спрашивал я себя. Чего тебе бояться после всего, что ты пережил? Может ли быть что-нибудь страшнее последних двух недель, когда приходится беспрерывно уходить от погони, бояться и подозревать всех — швейцаров, официантов, случайных прохожих, белых, метисов, черных? Может быть, лучше кончить одним махом — например вскрыть вены и прыгнуть в реку? Я почувствую вместо комариных уколов резкую боль во всем теле — тысячи ножей вонзятся в него, заработают тысячи отточенных пилок, и через несколько минут голодные хищные рыбы, кишащие в реке, дочиста обгложут мой скелет.
Враги будут продолжать розыски и погоню — теперь уже за призраком. Я и моя тайна растворимся в телах молчаливых и ненасытных рыб.
Клянусь, иногда я готов был сделать это! И знаете, что меня спасало? Ненависть! Неутолимая и неистребимая ненависть к фанатикам и ублюдкам, не достойным жизни, но считающим себя вправе травить ученого только за то, что он не подчинился их ханжеским догмам и нормам. Как будто они знают, что можно и что нельзя делать человеку, какие эксперименты законны, а какие негуманны…
Нет, я не доставлю радости врагам! Они хотят вырвать мою тайну, но пусть сначала поймают меня. Я кану в джунгли, затеряюсь в них еще надежнее, чем в джунглях человеческих. Те были говорящие, продажные, завистливые, а здесь они будут безразличными и молчаливыми. Они надежно укроют меня, как уже укрывали долгие годы в крохотном поселке среди колонистов.
Но если все же… Сколько раз я полагал, что надежно спрятан! Полагал до тех пор, пока не замечал гончих, с вытянутыми языками бегущих по моему следу. Столько лет они охотились за мной, как за дичью. Они вели охоту по всем беспощадным законам стаи, преследующей одного. Сначала пытались настичь меня, затем — загнать в ловушку. Они расставляли ловушки повсюду. Тех, кто мог что-то знать о моем убежище, они пытались либо запугать, либо подкупить, либо сыграть на каких-то чувствах, лишь бы они выдали меня.
Та женщина… Большая и нескладная, как лошадь. У нее был скошенный подбородок, множество веснушек и большие молящие глаза. Они молили обо всем — о ласке, о хлебе, о пощечине, о любви… Сыграли на ее мольбе об искуплении. Она рассказала им, как я теперь выгляжу, где бываю, они решили, что мне конец, что на этот раз я не уйду.
И просчитались.
Охотники не всегда сильнее жертвы, даже если их много. Так много, что они могли бы притаиться у каждого прибрежного дерева. Даже если они настолько богаты и сильны, что я не могу больше рассчитывать на самых верных друзей.
В любом случае я поступил правильно — надо переждать в одиночестве. Утихнут страсти, вызванные статьей в газете, — тогда можно будет снова рассчитывать на молчание и верность друзей. Возможно, кто другой и мог бы избрать иной путь. Но мне нельзя полагаться на счастливый случай. Ведь я феноменально невезуч. Об этом необходимо помнить, если я хочу выжить, — необходимо в любом деле все взвесить и рассчитать, сделав к тому же поправку на невезучесть. Если уж нельзя не рисковать, то необходимо хотя бы свести риск к минимуму.
И еще об одном я должен помнить. Если гончие поймают меня, то не пожалеют сил, чтобы проникнуть в Тайну. А я всего лишь человек. У меня человеческое тело, которое вот так, как сейчас, горит и болит. На нем нет участка, не расчесанного до крови. Я сам превратил себя в сплошной кусок зудящего мяса. Может быть, так же чувствует себя лабораторная крыса в опытах с полной информацией о периферических болевых участках. Но я не крыса! Я тот, кто ведет опыт, и не дам превратить себя в подопытного! Слышите, вы!
Страх и ненависть, страх и ненависть убивали и спасали меня все эти годы. Страх перед тем, что кто-то может проникнуть в Тайну, возвращал к мысли о самоубийстве, а ненависть помогала жить, говорила, что нужно дождаться, когда снова придут мой час и мой черед.
Внезапно вверху на фоне темного неба возникло светлое пятно. Оно быстро передвигалось. Спутник? Нет, слишком велико пятно. Может быть, чудится? Но почему я вижу его так ясно?
Пятно еще увеличилось, посветлело, в нем словно образовалось окошко. И оттуда показалась голова.
Мой бог, я схожу с ума?!
Тот же ненавистный горбоносый профиль…
Неужели они охотятся за мной на каком-то новом летательном аппарате? От них можно ожидать всего… Я хотел выстрелить прямо в это пятно, но страх сковал меня, не позволяя шевельнуться.
А затем пятно исчезло так же внезапно, как появилось. Значит, оно почудилось? Возникло на сетчатке глаза, как результат случайного лунного блика, или в памяти — вследствие нервного импульса? Или в небе все же было нечто, а больное воображение дорисовало то, чего я боялся?
Неужели наибольшая опасность подстерегает меня не извне, не в окружающем мире, а во мне самом — в больном воображении? От него-то мне никуда не уйти.
Как ни странно, чувство обреченности несколько успокоило меня, притупило страх.
Я плыл всю ночь. С обоих берегов раздавались крики хищников и их жертв — там шла-великая охота, которая не прекращается ни на миг в мире живых существ. Уже на рассвете послышался леденящий кровь звук. В нем слились свист падающих бомб и настигающий тебя гудок паровоза, крик ребенка, у которого специально вызывают болевой шок, и вопль его матери.
Так кричит всего-навсего обезьяна-ревун, маленькое безобидное создание, повисшее вниз головой на какой-нибудь ветке и приветствующее новый день планеты Земля. Я улыбнулся.
22 августа.
Солнце поднималось все выше, начинало жечь. У поворота реки вдали замаячили на берегу какие-то строения. Подплыв поближе, я различил дощатые хижины, дома на сваях и крепкие белые коттеджи, утопающие в зелени садов. Дома на сваях, в которых жили бедняки, располагались прямо над водой. От них на сушу вели мостики. С новой силой я стал грести, приближаясь к поселку. Теперь я видел, что и коттеджи разные: одни — побогаче, с архитектурными украшениями; другие — попроще. Имелось несколько двухэтажных домов. Над большим полукруглым зданием вился флаг.Приметы совпадали. Очевидно, это и было селение, где меня должен ждать проводник.
Под белыми домишками, стоящими поодаль от воды, в грубо сколоченных загородках находились свиньи и козы, а под теми, что стояли почти в реке, — живность совсем другого рода. Сюда заплывали водяные змеи и даже молодые крокодильчики, жадно поглощая все, что падало сквозь доски пола. Вряд ли хозяева хижин были довольны таким соседством, но что они могли поделать?
Выбрав причал у одного из убогих домишек на сваях, я привязал здесь лодку и пошел к дому по скользкой мостовой, переливающейся всеми цветами радуги. И немудрено — ведь мостовую образовывали днища тысяч бутылок из-под пива, виски и джина, вбитые в мягкую почву горлышками вниз.
Я поднялся по узкой лестнице в дом. Несмотря на ранний час, мне никого не пришлось будить. Навстречу уже спешил, растянув рот в радостной улыбке до ушей, черноволосый хозяин. С самого детства я питаю неприязнь к таким «южным типам». Но этого несколько скрашивал выхоленный клинышек бородки. Курчавые волосы и полные губы выдавали, что в его родословной были не только французы или англичане, чем он несомненно гордился, но и африканцы. Впрочем, я знал, что в таких вот поселках в основном живут мулаты и метисы.
— Готовь угощение, жена, — тараторил хозяин-мулат. — Разве ты не видишь, у нас радость — пожаловал гость! Прошу, прошу, мой дом — ваш дом!
Я уже понял, что этот мулат не мог оказаться моим проводником, и был изрядно обеспокоен шумом, который поднимался вокруг моей персоны. Конечно, я и не мечтал о том, чтобы войти в поселок незамеченным, но в мои планы входило сделать это как можно тише. Поэтому я недвусмысленно оборвал его:
— Простите, не скажете ли, где дом акдайца Этуйаве?
— Скажу, скажу, — заверил меня хозяин, сверкая улыбкой, — но сначала вы хотя бы позавтракайте у меня.
Он смотрел на меня так, будто к нему пожаловал любимый брат, которого он не видел лет пятнадцать.
Я был наслышан о гостеприимстве местных поселенцев-мулатов, но то, с чем я столкнулся здесь, превосходило все ожидания. Жена и дети хозяина суетились вокруг меня, будто верноподданные около короля. Я обратил внимание на угол комнаты, задернутый плотной занавеской. Мне чудилось там какое-то движение, иногда казалось, что оттуда долетают слабые стоны и хрипы, но в это время, перекрывая все звуки, внизу, под домом, прозвучал истошный визг поросенка. Может быть, хозяин откармливал его к празднику, но сейчас прибыл гость — и все планы на будущее или соображения экономии отбрасывались без малейшего сожаления. А ведь мулат не мог рассчитывать на то, что я отплачу ему той же монетой, когда он приедет в город. В городе жители таких поселков почти не бывали.
Впрочем, подумал я, возможно, его гостеприимство объясняется просто тем, что он почуял во мне настоящего господина. С другой стороны, местные жители и не умели, и не желали планировать завтрашний день. Они хотели веселиться — и только. Мой приезд хозяин дома рассматривает как повод для пьянки и веселья.
Хозяин позвал старшего сына, и они вдвоем принялись свежевать и жарить на вертеле поросенка. Я спустился к ним. Все уговоры и объяснения, что мне нужно срочно идти к Этуйаве, не возымели действия.
— Я уже послал за Этуйаве, сейчас он придет, — улыбнулся хозяин. — А вы, господин, отдыхайте.
Я отметил, что ни он, ни его родные не позволяли себе никаких расспросов, предоставляя мне самому решать, что говорить, а о чем умолчать.
— У меня совсем нет времени, — взмолился я.
Хозяин понимающе посмотрел на меня — в здешних местах привыкли встречать и тех, кто не поладил с законом — и успокаивающе сказал:
— В моем доме гостю нечего опасаться.
Я знал, что это не пустые слова: если бы нагрянула погоня, хозяин без колебаний защитил бы меня.
По лестнице уже спускалась его жена, кланяясь и приглашая меня в дом.
Пришлось идти за ней, устраиваться поудобнее на почетном месте и, вежливо улыбаясь, вести «светский» разговор. Сквозь неплотно подогнанные доски пола было видно, как суетится хозяин. Несло запахом навоза и крови. Во время наводнений или ненастья они забирают скот в дом, и тогда здесь не продохнуть.
Тревога не оставляла меня ни на миг, я думал об одном: как бы выбраться отсюда. Мне показалось, что я слышу легкие шаги на лестнице. Рука автоматически потянулась к оружию.
Дверь открылась — вошел высокий, стройный акдаец. Его глаза смотрели дружелюбно и с достоинством. Он приветствовал меня, коснувшись правой ладонью груди. Вокруг шеи у акдайца висело ожерелье из деревянных палочек и зубов крокодила. Я понял, что это и есть мой будущий проводник, и протянул ему связку бус, которую хранил в потайном кармане, помня совет Густава. Но акдаец тотчас передал бусы хозяину дома.
— Этуйаве ждал тебя, его лодка готова, — сказал он мне. Акдаец был немногословен, как и положено вышколенному проводнику, привыкшему не задавать лишних вопросов.
Хозяйка уже накрыла на стол. Там появились жаренная поросятина и бутылки виски и джина. Хозяин тащил на стол все, что имелось в доме.
Сколько в здешних обычаях от истинной щедрости, а сколько — от желания пустить пыль в глаза, потешить свою гордость? — подумал я, поглядывая на невозмутимое лицо Этуйаве. Казалось, его не удивляло и не радовало такое обилие еды и выпивки.
— За здоровье дорогого гостя! Пусть будет счастлив его путь! — восклицал хозяин, подымая стакан с джином.
Мне и Этуйаве он налил виски, а сам пил дешевый джин. Видно, не наскреб денег на лишнюю бутылку виски.
Из угла, задернутого занавеской, послышался стон. Хозяин метнул взгляд на жену, и та исчезла за занавеской, а он долил виски в мой стакан, придвинул ближе ко мне ножку поросенка, явно желая отвлечь от того, что делается в углу.
Тревога вспыхнула с новой силой. Разговаривая с хозяином, я весь превратился в слух. По занавеске мелькали тени, до нас доносились приглушенное бормотание, хрипы.
Этуйаве понял мое состояние. Он сказал:
— Маленький мальчик болен. Его сын. Гостя нельзя беспокоить. Но ты посмотри. Можно?
Он обернулся к хозяину, и тому не оставалось ничего другого, как кивнуть, разрешая. Этуйаве отдернул занавеску.