Страница:
— Я ведь не о себе беспокоюсь — о людях, товарищах наших, о деле нашем общем…
— Хорошо, хорошо, Маргарита Романовна, — быстро проговорил я. — Подумаю. Сегодня же.
— Ох, сколько их было, этих «сегодня», — вслед мне с сомнением произнесла Маргарита Романовна.
Я шел между монтажными столами. Три года тому назад наша лаборатория кончалась вот здесь. Но с той поры, когда мы начали заниматься «азами» — анализаторами запахов, — ее площадь увеличилась в шестнадцать, а число сотрудников — в двенадцать раз, не считая четырех роботов. Наши приборы, моделирующие органы обоняния пчелы, завоевали популярность на международных выставках. Они с потрясающей точностью регистрировали колебания разнообразных веществ и производили их анализ. Наш метод запахолокации уже применялся повсеместно. Кое-где он даже вытеснял радиолокацию.
И тут какой-то насмешливый черт заставил меня ухватиться за сумасшедшую идею усовершенствования «азов». Кто из моих аспирантов высказал ее впервые, я забыл, ведь идея давно уже стала моей. Я хотел на первых порах усовершенствовать «азы» до такой степени универсальности, чтобы они регистрировали любые колебания молекул и различали ультразапах. Мне удалось добиться того, что моим коллегам казалось несбыточным сном, — увеличения ассигнований в пятнадцать раз. Мы истратили на усовершенствование аппаратов почти двадцать миллионов рублей, но пробились не к ультразапаху, а в тупик.
Сейчас я с тоской смотрел на монтажные столы, на густую паутину разноцветных проводов и нагромождение деталей, на своих исполнительных сотрудников, которых обрек на невыполнимую работу.
— Как дела? — задал я «дежурный» вопрос Афиногенову.
Он повернул ко мне молодое курносое лицо, на котором черная остроконечная бородка казалась приклеенной:
— Заканчиваем наладку «аза-шестого». Вчера бы закончили, если бы не Зима. Я уж запретил ему приходить в наш отдел. И почему вы с ним панькаетесь?
Я сделал вид, что не расслышал его последних слов, быстро пошел дальше.
15 марта. С утра у директора было совещание руководителей лабораторий. Академик Кваснин, выделяющийся среди всех громадным ростом и широким, веснушчатым лицом, то и дело косил в мою сторону лукавым глазом. Он ожидал, что я потребую новых ассигнований. В моем молчании он заподозрил что-то неладное.
В этот день коридор из административного в лабораторный корпус казался мне бесконечным и унылым. В моем кабинете уже ожидал Николай Иванович с проектом приказа о сокращении штатов. Первой, конечно, стояла фамилия — Зима. Я зачеркнул ее, и он взорвался:
— Никак не пойму, чего вы с этим брандахлыстом возитесь?
— А тут и понимать нечего, — ответил я, зачеркивая фамилию «Зима» второй жирной линией.
— Да ведь он весь коллектив разваливает. На работу опаздывает регулярно, подает дурной пример другим. Разве вы не знаете?
— Знаю.
— Отвлекает товарищей от дела, грубит…
— Это все мне известно, — перебил я его.
— Так в чем же дело?
— Подождем. Пусть поработает, притрется.
Николай Иванович пожал плечами, выразив этим жестом сложную смесь недоумения и возмущения. Он был одним из опытнейших конструкторов института, что не мешало ему оставаться очень выдержанным и скромным человеком. Всегда вежливый, умеющий слушать другого, даже если тот нес чепуху, готовый помочь товарищу в трудную минуту, он с первых же дней возненавидел Зиму за его бесцеремонность и нежелание считаться с другими людьми. Но, увы, на этот раз я не мог действовать заодно со своим заместителем, ибо это значило поступить наперекор интуиции и собственным интересам.
— Зовите товарищей на совещание, — попросил я Николая Ивановича.
В кабинете стало тесно. Рассаживались все по своим местам, как будто стулья были пронумерованы. Ближе всех ко мне сели Маргарита Романовна и Афиногенов. В дальнем углу сбилась молодежь и, конечно, у самых дверей уселся Зима. Не прошло и нескольких секунд с момента его появления, а он успел уже два раза демонстративно зевнуть.
Я начистоту рассказал товарищам, в каком положении мы оказались и что ожидает нас всех: сокращение штатов, перевод на другие, ниже оплачиваемые должности, потеря авторитета лаборатории, позор. Умолчал только о том, что ожидает меня лично: какое это имело сейчас значение, в годину общих неприятностей?
— Что делать? — спрашивал я у товарищей. Но они молчали.
Я видел полнейшую растерянность на лицах Маргариты Романовны и Афиногенова, тупую покорность судьбе — на лице дяди Васи, напряженное раздумье — у молодых сотрудников. Только лицо Зимы радостно оживилось, черные жгучие глаза заблестели, плечи распрямились. На его щеках появился румянец, и, весело глядя на меня, он сказал:
— А ведь выход есть.
Молодежь обернулась к нему. Маргарита Романовна выразительно махнула рукой: дескать, опять какой-то бред понесет, Николай Иванович наклонился поближе ко мне и шепнул:
— Напрасная трата времени.
— Говорите, Зима, — предложил я.
Как обычно, он начал издали — с известного всем. О том, что мы идем от природных образцов, где все построено на принципах универсализма, к приборам с узкой специализацией. О том, что их сложность ведет к понижению надежности, а проблемы повышения надежности требуют взаимозаменяемости частей, дополнительного контроля и таким образом ведут ко все большей сложности. Он говорил о неразрешимых противоречиях с таким упоением, как будто наконец попал в родную стихию.
Маргарита Романовна переглядывалась с Афиногеновым так, чтобы я это видел, презрительно изгибала губы и возводила глаза к потолку. Николай Иванович взял у меня со стола брошюру с правилами пожарной безопасности для академических лабораторий и стал ее изучать. Кто-то из молодых сказал Зиме:
— За старые анекдоты в Древнем Риме рубили голову.
Зима умолк, но я дал знак ему продолжать. И в конце концов он перешел непосредственно к своему предложению:
— Беда в том, что новое мы ищем на старых испытанных путях и не находим его не потому, что не умеем искать, а потому, что его там нет. Мы забыли о правиле спирали. Пришло время возвращаться от специализации к универсализму, перейти от неорганики к органике, от печатной схемы и кристалла к живой клетке. По сути, все, что мы делали до сих пор, если собрать это воедино, позволит нам разработать схему живого существа с почти идеальным устройством обоняния. Это и будет тот универсальный прибор, который мы мечтали создать.
Представляете, что тут поднялось? Все заговорили наперебой, заспорили. Николаю Ивановичу стоило большого труда навести подобие порядка. Совещание затянулось до полуночи. Домой я шел вместе с Зимой. Прощаясь, сказал ему:
— Вы временно возглавите отдел по разработке — общей схемы нового «аза». Николай Иванович будет осуществлять связь с Институтом синтеза белка, а я добьюсь новых ассигнований.
— Только не суйте мне в отдел эту Маргарину Помадовну, — сказал Зима.
Я понял, кого он имеет в виду.
— Как вам не стыдно? Она старейший, преданный делу работник. Ее называют совестью коллектива, а вы так…
— Ну и добейтесь для нее соответствующей должности. Замруководителя по совести, что ли… Где-нибудь в канцелярии она окажется на своем месте.
Он был неисправим.
«Демонстрация нового «аза» — «аза-16», созданного лабораторией профессора А.С.Михайлова совместно с Институтом синтеза белка, проходила в сессионном зале Академии наук, так как никакой другой зал не вместил бы всех желающих присутствовать при таком событии. Профессор А.С.Михайлов под приветственные возгласы друзей взошел на кафедру и стал рассказывать об истории изобретения. Два лаборанта принесли клетку, задернутую шторками. Профессор нажал кнопку, и шторки раздвинулись. В клетке находился зверек, напоминающий лабораторную мышь, но его шкурка была совершенно иного цвета.
— «Аз Один Вэ», — произнес А.С.Михайлов. — Орган обоняния, смонтированный в этом живом организме, позволяет зверьку не только улавливать и предельно точно анализировать малейшие запахи, но и воспринимать иные колебания, иные волны. С помощью своего органа он может, например, сигнализировать космонавтам о возникновении трещин в обшивке корабля еще тогда, когда никакой иной прибор не способен этого сделать.
На демонстрационном экране вспыхнули колонки цифр, описывающие характеристики зверька и его удивительного органа обоняния.
Но вдруг со своего места поднялся академик Т.Б.Кваснин. Его лицо пылало негодованием. Он поднял над головой, как оружие, увесистый том «Жизни животных».
— Ваше изобретение похоже на анекдот, профессор, — сказал академик Т.Б.Кваснин. — Знаете, что вы изобрели и как назывались когда-то ваши «азы»?
(Из газеты «Передовая наука» — органа Академии наук).
Газета «Передовая наука» и на этот раз, как всегда, сумела точно и лаконично передать обстановку в зале. Она забыла только указать, что там присутствовало много журналистов — корреспондентов центральных и зарубежных газет, явно кем-то приглашенных. Каждое движение моего друга Аскольда Михайлова тотчас запечатлевалось на пленку. А он вел себя так, будто открывал новую эру в науке, стеснялся этой своей значительности, но ничего не мог с ней поделать.
И когда академик Кваснин обрушил на него свой сарказм и возмущение, он не дрогнул. Склонил набок голову, внимательно слушал академика, а тот продолжал:
— Подумать только, зверек, видите ли, сигнализирует космонавтам о возникновении трещин в обшивке! А он не может предсказать катастрофу? Именно так невежды говорили о его предках, покидающих морские корабли задолго до того, как они шли на дно. Вы просто воспользовались тем, что теперь на нашей планете остались только лабораторные белые мыши, у которых нюх слабо развит. Вы, очевидно, полагали, что никто не помнит об их предках — серых мышах, так называемых «полевках»? Так вот, вы изобрели, сконструировали, синтезировали серую мышь-«полевку»! И это обошлось государству в два миллиарда рублей!
Хохот, раздавшийся в зале, можно было сравнить разве что с ревом Ниагарского водопада или стартующей ракеты устаревшей конструкции. Нервное напряжение разрядилось. Академики хохотали, как дети, размазывая слезы по щекам. Не смеялись только некоторые далекие от науки журналисты, не понимающие анекдотичности случившегося.
Я тоже не мог сдержаться. И хоть мое сочувствие к бывшему однокашнику не дремало, я хохотал до истерики.
А профессор Михайлов стоял на кафедре, все так же склонив голову набок, и смотрел то на академика Кваснина, то на людей в зале. Его лицо оставалось спокойным, веселым, чуточку насмешливым. Это так подействовало на присутствующих, что зал постепенно затих, с удивлением глядя на него. И тогда Аскольд произнес слова, которые знает наизусть половина жителей планеты.
— Разве мало истин высказано в форме анекдота? И разве не оказывались анекдотами некоторые истины, высказанные всерьез?
Он положил руку на клетку со зверьком и обратился к академику Кваснину:
— Вы правы, «Аз Один Вэ» похож на мышь-полевку. Но только похож. Мы не повторили природу. Перед вами таблица характеристик «Аза Один Вэ». Сравните ее с характеристикой обоняния обычной мыши, существовавшей в природе…
На второй половине экрана вспыхнули колонки цифр. Потом они сменились другими цифрами.
— Это уже характеристика возможностей обонятельного аппарата собаки. Как видите, по сравнению и с мышью, и с собакой у нашего «аза» преимущество в семь диапазонов. Благодаря ему мы установили, например, что запах приятен животному, если модуляции колебаний молекул пахучего вещества соответствуют модуляциям биотоков в определенных группах клеток. Более того. Синтезированная «мышь» чувствует ультразапах. Но самое удивительное состоит в том, что ультразапах вот в этих частотах колебаний становится похож на некоторые виды жестких излучений, а здесь — отличается от всех известных нам волн, напоминая по способности проникновения некие пси-волны, придуманные фантастами. Анекдот же заключается в том, что подобные свойства ультразапаха предсказывали вы сами, академик Кваснин!
«Вчера в Токио для участия в Первом Всемирном конгрессе по ультразапаху вылетела советская делегация. В ее составе академик Т.Б.Кваснин и профессор В.И.Афиногенов. Возглавляет делегацию всемирно известный ученый академик А.С.Михайлов».
(Из газеты «Передовая наука» — органа Академии наук).
Я тоже был среди провожающих. Просто не мог не придти. У каждого есть свои слабости, а я очень горжусь дружбой со знаменитым Аскольдом Семеновичем Михайловым. Кстати, мы продолжаем регулярно встречаться с ним до сих пор, и Аскольд Семенович при всех называет меня просто Митей. Частенько он просит меня отредактировать его статью для журнала или газеты.
На аэродроме я встретил Маргариту Романовну и дядю Васю. Мы поговорили о разных разностях, а больше всего — о моем знаменитом друге — академике, о его выдающихся качествах ученого и руководителя. И тут Маргарита Романовна не удержалась от нетактичного, я бы даже сказал, злопыхательского замечания:
— Да, нашему Аскольду Семеновичу не откажешь в умении бесподобно использовать своих друзей и сотрудников, особенно их идеи…
Мне не понравились ни ее слова, ни тон, которым они были сказаны, и я, не мешкая, поспешил отомстить. Мой вопрос о Зиме заставил Маргариту Романовну поморщиться. Ведь ей так и не удалось выжить его из лаборатории, и он, оказывается, уже собирает материал для кандидатской диссертации.
Возвращаясь домой, я все время вспоминал, как уверенно держался тогда Аскольд Семенович под ударами Кваснина, и мысленно любовался им. Жаль только, что несколько мешало этому ядовитое замечание Маргариты Романовны, которое я почему-то никак не мог забыть.
А еще я подумал о том, какой незаметной бывает подчас граница между истиной и анекдотом, между спиралью и кругом, и каким зрением нужно обладать, чтобы суметь их различить…
СТО МОИХ РОЖДЕНИЙ
1
— Хорошо, хорошо, Маргарита Романовна, — быстро проговорил я. — Подумаю. Сегодня же.
— Ох, сколько их было, этих «сегодня», — вслед мне с сомнением произнесла Маргарита Романовна.
Я шел между монтажными столами. Три года тому назад наша лаборатория кончалась вот здесь. Но с той поры, когда мы начали заниматься «азами» — анализаторами запахов, — ее площадь увеличилась в шестнадцать, а число сотрудников — в двенадцать раз, не считая четырех роботов. Наши приборы, моделирующие органы обоняния пчелы, завоевали популярность на международных выставках. Они с потрясающей точностью регистрировали колебания разнообразных веществ и производили их анализ. Наш метод запахолокации уже применялся повсеместно. Кое-где он даже вытеснял радиолокацию.
И тут какой-то насмешливый черт заставил меня ухватиться за сумасшедшую идею усовершенствования «азов». Кто из моих аспирантов высказал ее впервые, я забыл, ведь идея давно уже стала моей. Я хотел на первых порах усовершенствовать «азы» до такой степени универсальности, чтобы они регистрировали любые колебания молекул и различали ультразапах. Мне удалось добиться того, что моим коллегам казалось несбыточным сном, — увеличения ассигнований в пятнадцать раз. Мы истратили на усовершенствование аппаратов почти двадцать миллионов рублей, но пробились не к ультразапаху, а в тупик.
Сейчас я с тоской смотрел на монтажные столы, на густую паутину разноцветных проводов и нагромождение деталей, на своих исполнительных сотрудников, которых обрек на невыполнимую работу.
— Как дела? — задал я «дежурный» вопрос Афиногенову.
Он повернул ко мне молодое курносое лицо, на котором черная остроконечная бородка казалась приклеенной:
— Заканчиваем наладку «аза-шестого». Вчера бы закончили, если бы не Зима. Я уж запретил ему приходить в наш отдел. И почему вы с ним панькаетесь?
Я сделал вид, что не расслышал его последних слов, быстро пошел дальше.
15 марта. С утра у директора было совещание руководителей лабораторий. Академик Кваснин, выделяющийся среди всех громадным ростом и широким, веснушчатым лицом, то и дело косил в мою сторону лукавым глазом. Он ожидал, что я потребую новых ассигнований. В моем молчании он заподозрил что-то неладное.
В этот день коридор из административного в лабораторный корпус казался мне бесконечным и унылым. В моем кабинете уже ожидал Николай Иванович с проектом приказа о сокращении штатов. Первой, конечно, стояла фамилия — Зима. Я зачеркнул ее, и он взорвался:
— Никак не пойму, чего вы с этим брандахлыстом возитесь?
— А тут и понимать нечего, — ответил я, зачеркивая фамилию «Зима» второй жирной линией.
— Да ведь он весь коллектив разваливает. На работу опаздывает регулярно, подает дурной пример другим. Разве вы не знаете?
— Знаю.
— Отвлекает товарищей от дела, грубит…
— Это все мне известно, — перебил я его.
— Так в чем же дело?
— Подождем. Пусть поработает, притрется.
Николай Иванович пожал плечами, выразив этим жестом сложную смесь недоумения и возмущения. Он был одним из опытнейших конструкторов института, что не мешало ему оставаться очень выдержанным и скромным человеком. Всегда вежливый, умеющий слушать другого, даже если тот нес чепуху, готовый помочь товарищу в трудную минуту, он с первых же дней возненавидел Зиму за его бесцеремонность и нежелание считаться с другими людьми. Но, увы, на этот раз я не мог действовать заодно со своим заместителем, ибо это значило поступить наперекор интуиции и собственным интересам.
— Зовите товарищей на совещание, — попросил я Николая Ивановича.
В кабинете стало тесно. Рассаживались все по своим местам, как будто стулья были пронумерованы. Ближе всех ко мне сели Маргарита Романовна и Афиногенов. В дальнем углу сбилась молодежь и, конечно, у самых дверей уселся Зима. Не прошло и нескольких секунд с момента его появления, а он успел уже два раза демонстративно зевнуть.
Я начистоту рассказал товарищам, в каком положении мы оказались и что ожидает нас всех: сокращение штатов, перевод на другие, ниже оплачиваемые должности, потеря авторитета лаборатории, позор. Умолчал только о том, что ожидает меня лично: какое это имело сейчас значение, в годину общих неприятностей?
— Что делать? — спрашивал я у товарищей. Но они молчали.
Я видел полнейшую растерянность на лицах Маргариты Романовны и Афиногенова, тупую покорность судьбе — на лице дяди Васи, напряженное раздумье — у молодых сотрудников. Только лицо Зимы радостно оживилось, черные жгучие глаза заблестели, плечи распрямились. На его щеках появился румянец, и, весело глядя на меня, он сказал:
— А ведь выход есть.
Молодежь обернулась к нему. Маргарита Романовна выразительно махнула рукой: дескать, опять какой-то бред понесет, Николай Иванович наклонился поближе ко мне и шепнул:
— Напрасная трата времени.
— Говорите, Зима, — предложил я.
Как обычно, он начал издали — с известного всем. О том, что мы идем от природных образцов, где все построено на принципах универсализма, к приборам с узкой специализацией. О том, что их сложность ведет к понижению надежности, а проблемы повышения надежности требуют взаимозаменяемости частей, дополнительного контроля и таким образом ведут ко все большей сложности. Он говорил о неразрешимых противоречиях с таким упоением, как будто наконец попал в родную стихию.
Маргарита Романовна переглядывалась с Афиногеновым так, чтобы я это видел, презрительно изгибала губы и возводила глаза к потолку. Николай Иванович взял у меня со стола брошюру с правилами пожарной безопасности для академических лабораторий и стал ее изучать. Кто-то из молодых сказал Зиме:
— За старые анекдоты в Древнем Риме рубили голову.
Зима умолк, но я дал знак ему продолжать. И в конце концов он перешел непосредственно к своему предложению:
— Беда в том, что новое мы ищем на старых испытанных путях и не находим его не потому, что не умеем искать, а потому, что его там нет. Мы забыли о правиле спирали. Пришло время возвращаться от специализации к универсализму, перейти от неорганики к органике, от печатной схемы и кристалла к живой клетке. По сути, все, что мы делали до сих пор, если собрать это воедино, позволит нам разработать схему живого существа с почти идеальным устройством обоняния. Это и будет тот универсальный прибор, который мы мечтали создать.
Представляете, что тут поднялось? Все заговорили наперебой, заспорили. Николаю Ивановичу стоило большого труда навести подобие порядка. Совещание затянулось до полуночи. Домой я шел вместе с Зимой. Прощаясь, сказал ему:
— Вы временно возглавите отдел по разработке — общей схемы нового «аза». Николай Иванович будет осуществлять связь с Институтом синтеза белка, а я добьюсь новых ассигнований.
— Только не суйте мне в отдел эту Маргарину Помадовну, — сказал Зима.
Я понял, кого он имеет в виду.
— Как вам не стыдно? Она старейший, преданный делу работник. Ее называют совестью коллектива, а вы так…
— Ну и добейтесь для нее соответствующей должности. Замруководителя по совести, что ли… Где-нибудь в канцелярии она окажется на своем месте.
Он был неисправим.
«Демонстрация нового «аза» — «аза-16», созданного лабораторией профессора А.С.Михайлова совместно с Институтом синтеза белка, проходила в сессионном зале Академии наук, так как никакой другой зал не вместил бы всех желающих присутствовать при таком событии. Профессор А.С.Михайлов под приветственные возгласы друзей взошел на кафедру и стал рассказывать об истории изобретения. Два лаборанта принесли клетку, задернутую шторками. Профессор нажал кнопку, и шторки раздвинулись. В клетке находился зверек, напоминающий лабораторную мышь, но его шкурка была совершенно иного цвета.
— «Аз Один Вэ», — произнес А.С.Михайлов. — Орган обоняния, смонтированный в этом живом организме, позволяет зверьку не только улавливать и предельно точно анализировать малейшие запахи, но и воспринимать иные колебания, иные волны. С помощью своего органа он может, например, сигнализировать космонавтам о возникновении трещин в обшивке корабля еще тогда, когда никакой иной прибор не способен этого сделать.
На демонстрационном экране вспыхнули колонки цифр, описывающие характеристики зверька и его удивительного органа обоняния.
Но вдруг со своего места поднялся академик Т.Б.Кваснин. Его лицо пылало негодованием. Он поднял над головой, как оружие, увесистый том «Жизни животных».
— Ваше изобретение похоже на анекдот, профессор, — сказал академик Т.Б.Кваснин. — Знаете, что вы изобрели и как назывались когда-то ваши «азы»?
(Из газеты «Передовая наука» — органа Академии наук).
Газета «Передовая наука» и на этот раз, как всегда, сумела точно и лаконично передать обстановку в зале. Она забыла только указать, что там присутствовало много журналистов — корреспондентов центральных и зарубежных газет, явно кем-то приглашенных. Каждое движение моего друга Аскольда Михайлова тотчас запечатлевалось на пленку. А он вел себя так, будто открывал новую эру в науке, стеснялся этой своей значительности, но ничего не мог с ней поделать.
И когда академик Кваснин обрушил на него свой сарказм и возмущение, он не дрогнул. Склонил набок голову, внимательно слушал академика, а тот продолжал:
— Подумать только, зверек, видите ли, сигнализирует космонавтам о возникновении трещин в обшивке! А он не может предсказать катастрофу? Именно так невежды говорили о его предках, покидающих морские корабли задолго до того, как они шли на дно. Вы просто воспользовались тем, что теперь на нашей планете остались только лабораторные белые мыши, у которых нюх слабо развит. Вы, очевидно, полагали, что никто не помнит об их предках — серых мышах, так называемых «полевках»? Так вот, вы изобрели, сконструировали, синтезировали серую мышь-«полевку»! И это обошлось государству в два миллиарда рублей!
Хохот, раздавшийся в зале, можно было сравнить разве что с ревом Ниагарского водопада или стартующей ракеты устаревшей конструкции. Нервное напряжение разрядилось. Академики хохотали, как дети, размазывая слезы по щекам. Не смеялись только некоторые далекие от науки журналисты, не понимающие анекдотичности случившегося.
Я тоже не мог сдержаться. И хоть мое сочувствие к бывшему однокашнику не дремало, я хохотал до истерики.
А профессор Михайлов стоял на кафедре, все так же склонив голову набок, и смотрел то на академика Кваснина, то на людей в зале. Его лицо оставалось спокойным, веселым, чуточку насмешливым. Это так подействовало на присутствующих, что зал постепенно затих, с удивлением глядя на него. И тогда Аскольд произнес слова, которые знает наизусть половина жителей планеты.
— Разве мало истин высказано в форме анекдота? И разве не оказывались анекдотами некоторые истины, высказанные всерьез?
Он положил руку на клетку со зверьком и обратился к академику Кваснину:
— Вы правы, «Аз Один Вэ» похож на мышь-полевку. Но только похож. Мы не повторили природу. Перед вами таблица характеристик «Аза Один Вэ». Сравните ее с характеристикой обоняния обычной мыши, существовавшей в природе…
На второй половине экрана вспыхнули колонки цифр. Потом они сменились другими цифрами.
— Это уже характеристика возможностей обонятельного аппарата собаки. Как видите, по сравнению и с мышью, и с собакой у нашего «аза» преимущество в семь диапазонов. Благодаря ему мы установили, например, что запах приятен животному, если модуляции колебаний молекул пахучего вещества соответствуют модуляциям биотоков в определенных группах клеток. Более того. Синтезированная «мышь» чувствует ультразапах. Но самое удивительное состоит в том, что ультразапах вот в этих частотах колебаний становится похож на некоторые виды жестких излучений, а здесь — отличается от всех известных нам волн, напоминая по способности проникновения некие пси-волны, придуманные фантастами. Анекдот же заключается в том, что подобные свойства ультразапаха предсказывали вы сами, академик Кваснин!
«Вчера в Токио для участия в Первом Всемирном конгрессе по ультразапаху вылетела советская делегация. В ее составе академик Т.Б.Кваснин и профессор В.И.Афиногенов. Возглавляет делегацию всемирно известный ученый академик А.С.Михайлов».
(Из газеты «Передовая наука» — органа Академии наук).
Я тоже был среди провожающих. Просто не мог не придти. У каждого есть свои слабости, а я очень горжусь дружбой со знаменитым Аскольдом Семеновичем Михайловым. Кстати, мы продолжаем регулярно встречаться с ним до сих пор, и Аскольд Семенович при всех называет меня просто Митей. Частенько он просит меня отредактировать его статью для журнала или газеты.
На аэродроме я встретил Маргариту Романовну и дядю Васю. Мы поговорили о разных разностях, а больше всего — о моем знаменитом друге — академике, о его выдающихся качествах ученого и руководителя. И тут Маргарита Романовна не удержалась от нетактичного, я бы даже сказал, злопыхательского замечания:
— Да, нашему Аскольду Семеновичу не откажешь в умении бесподобно использовать своих друзей и сотрудников, особенно их идеи…
Мне не понравились ни ее слова, ни тон, которым они были сказаны, и я, не мешкая, поспешил отомстить. Мой вопрос о Зиме заставил Маргариту Романовну поморщиться. Ведь ей так и не удалось выжить его из лаборатории, и он, оказывается, уже собирает материал для кандидатской диссертации.
Возвращаясь домой, я все время вспоминал, как уверенно держался тогда Аскольд Семенович под ударами Кваснина, и мысленно любовался им. Жаль только, что несколько мешало этому ядовитое замечание Маргариты Романовны, которое я почему-то никак не мог забыть.
А еще я подумал о том, какой незаметной бывает подчас граница между истиной и анекдотом, между спиралью и кругом, и каким зрением нужно обладать, чтобы суметь их различить…
СТО МОИХ РОЖДЕНИЙ
1
Дорога, нарезанная винтом на холме, круто ныряет в ущелье. Испуганно взвизгивают тормоза. Появляются, удивленно поворачиваются бледно-серые лики скал.
По-змеиному шипит под шинами дорога над бездной, делает невообразимые петли. Руль становится непослушным, скользким, как рыба, выпрыгивает из рук. Мягкие подушки сидения мгновенно отвердевают, в них невесть откуда появляются острые углы. Внезапно они исчезают, тело на миг зависает в пустоте.
Падение — взлет — падение. Невесомость — перегрузки. Все внутри обрывается. Обручи ребер сжимают легкие. Нечем дышать…
Не понимаю, как мне удается удерживать руль. Глаза автоматически фиксируют дорогу и даже каким-то чудом — участки вдоль нее. Зеленые холмы то подпрыгивают, то опускаются.
Бетонка кончается, начинается степь.
Куда я еду?
Не знаю.
Почему не могу изменить маршрут?
Тоже не знаю.
Вспоминаю холодное лицо с тонкими злыми губами.
— Не советую испытывать эту машину. Выигрыш велик, но ставка для вас непосильна. Все, что вы делаете, вы должны делать с поправкой на то…
Прицеливающиеся глаза нашли мои, укололи ощутимо острым взглядом, тонкие губы, изогнувшись, довершили удар:
— …с поправкой на то, что вы неудачник.
Ну что ж, это я знаю без его подсказок. Слишком хорошо знаю. У других испытателей бывают перерывы — если не в работе, то в риске. У меня их не бывает. Изо дня в день — одно и то же. Но остановиться не могу.
Неумолимая сила с бешеной скоростью мчит меня вперед.
Наконец опять выезжаю на асфальт. Увеличиваю скорость. Крутые повороты — мгновенно отвердевающие подушки сиденья. Дом летит на меня справа. Одновременно в голову лезут слова: «С поправкой на то…»
Господи, только бы изгнать из сознания эту фразу — раскаленную занозу! Или хотя бы не вспоминать ее конец. Не вспоминать. Память, стоп!
Выворачиваю руль — дом проносится мимо.
Дерево слева — выворачиваю руль в другую сторону.
«С поправкой на то, что…» Стоп! Дальше не вспоминать!
Передо мной вырастает столб — глоток воздуха камнем застревает в горле. Неужели и на этот раз успею спастись? Вот не думал, что приобрету уверенность в чуде. Если бы только не эта проклятая фраза, которая так и ждет мгновения, чтобы вылезти из памяти целиком. Он ведь нарочно вонзил ее в мой мозг. Вонзил, как отравленный кинжал. Он знал, что делает. Так убирают конкурентов.
«…с поправкой на то, что вы…»
Невероятным усилием заставляю себя подумать о Другом — о матери, которая ждет моего возвращения. Если меня не станет, жизнь потеряет для нее всякий смысл. Из четырех ее детей в живых остался я один. Единственная надежда. Хотя бы ради нее я должен выжить.
Еще столб вырастает как из-под земли. Руки сами собой рвут баранку вправо. Они умные — мои руки. Что-то в них перешло от материнских, заботливых и теплых. Что-то им досталось от тех, хотя бы ум. Они точно знают, на сколько повернуть руль. Там, где мозг не успел бы ничего определить, они знают все сами. Если бы только мозг не мешал им. Даже не мозг, а память: «…с поправкой на то, что вы неудачник».
Удар. Руль, разрывая куртку и кожу, входит в грудь. Хруст стекла. Его заглушает еще какой-то звук. Успеваю понять, что так хрустят мои кости. Но то последний кадр, еще проявленный сознанием. Тьма…
…Ночь. Свет фар. Бегут навстречу двумя разорванными частями хоровода белые березки. Промелькнули, исчезли. А мечи света уже выхватывают спуск к мосту.
С молчаливым укором качнулась навстречу обугленная вершина дерева. Черный комок тяжело взлетает с нее. Это ворона, напуганная светом фар.
Зачем я опять мчусь навстречу собственной гибели? Сейчас приторможу, выключу зажигание.
Но вспоминаю о невесте, о нежности, светящейся в прозрачных мочках ее ушей, о тонкой, как на мраморе, голубой жилке на виске. Если я все сделаю, как велено, то получу премию, мы сможем пожениться, поедем к теплому морю, к пальмам. Мы будем лежать рядышком на горячем песке, лежать неподвижно, в знойной истоме. Неподвижность — вот о чем я мечтаю! Она мне необходима хотя бы на некоторое время, чтобы стереть в памяти мелькание столбов и домов.
Иногда я завидую самому себе — такому, каким был двадцать четыре года назад. Тогда моя жизнь только начиналась, я был защищен от этого мира ураганных ветров и бешеных скоростей, от завистников, недоброжелателей, от друзей и врагов, от понуждающих и приказывающих. И когда я женюсь, когда появится мой сын, ему вначале будет так же уютно и покойно.
Увы, все это мечты. Чтобы они исполнились, нужно мчаться сквозь ночь, разрезая ее на неровные части ножницами лучей. Нужно выжимать из двигателя, из шасси, из передач все их резервы, нужно испытать не только конструкцию, но и само железо на прочность.
Я не просто гонщик-спортсмен, а шофер-испытатель. Я должен проверить опытный образец автомобиля, чтобы конструктор мог внести изменения в модель.
Ночь, как летучая мышь, бесшумно летит прямо на меня, расправив черные крылья. Она пытается убаюкать меня, приглушить тревогу, а вместе с ней и готовность принимать мгновенные решения.
Колонна машин мчится навстречу. Фары слепят. Включаю и выключаю свет. Успеваю заметить, что мост внезапно кончается, обрывается, будто срезанный ножом. Передо мной — бездна. Лечу в нее вместе с машиной. Удар. Тьма…
…На экране моей памяти, где-то в самом верхнем углу, светится голубоватое оконце. В нем мелькают тени. Неясные, расплывчатые… И все же я вспоминаю десятки своих смертей, сопровождающихся такой болью, для которой названия не придумать…
Когда это было? Вокруг — черные воронки, серые, как тучи, цинковые гробы. Серые гробы на зеленом поле обивки кабины…
Дублер торопит меня, постреливает то вправо, то влево, хотя никого живого не видно. Все равно оставаться _вне машины_ опасно. Каждую секунду риск возрастает. Опасность не только во вражеской пуле. Сам воздух здесь опасен. Бактериологические бомбы сделали его С-средой, между собой мы назвали ее сверхбиологической. Однажды я уже пробыл из-за аварии _вне машины_ на пять минут дольше — потом у меня выворачивало внутренности, лихорадило.
Затем мне стало легче.
Легче ли? Смерть — облегчение? Но разве тогда я умер? Может быть, оклемался для новых мук, новых сражений?
Умер я позже. Был убит прямым, попаданием снаряда. На этот раз повезло — боли не успел почувствовать. Сгорел мгновенно в ослепительной вспышке.
Никто не плакал обо мне. Оказывается, я холост, нищ, убог. И в армию взяли вместо кого-то другого, более удачливого. И погиб я вместо дублера…
Оказывается, у меня есть сын. Внебрачный. Каприз дамочки, муж которой — в далеком плаваньи. Сын — единственная отрада моя, свет в оконце. И вот я уже не хочу умирать вместо дублера. Посылаю его устранять поломку, а потом мучаюсь с ним — заболевшим. Боюсь заразиться, а совесть не позволяет мне выбросить его из машины. Он не знает, какую роль в его жизни сыграл мой сын, а сын ничего не знает ни о дублере, ни о моих сомнениях.
Все ж я заразился. И когда нестерпимый жар расплавляет мое сознание, я успеваю подумать, что ничего не выиграл для дублера, проиграв так много для себя и для своего сына. И еще я подумал, что в следующей жизни мне надо бы стать умнее…
Уже тогда я был уверен, что снова оживу в новой ипостаси. Эта уверенность была связана с окошком моей памяти. Уже тогда я начал кое-что подозревать и потихоньку вел поиски. Однажды обнаружил непонятно откуда взявшийся прозрачный провод, уходящий в скалу.
Я пробовал расспрашивать своих товарищей по училищу, по батальону. Но никто из них не мог сказать ничего существенного, ни с кем не случалось ничего Подобного, никто не возрождался после своей смерти, во всяком случае, не помнил своей прежней жизни. Не раз мне приходила в голову мысль: не сошел ли я с ума? Это явилось бы наиболее простым и правдоподобным объяснением моих превращений. Раздвоение сознания и все такое Прочее… Но сумасшедший ведь не считает себя сумасшедшим…
Однажды, когда сомнения одолели меня и стало совсем невмоготу, я обратился к психиатру. Он обследовал меня и признал совершенно нормальным. Назначил мне консультацию к другому врачу. Но наутро состоялась дуэль. Черный зрачок глянул на меня пронзительно, мгновенно вселив предчувствие, что врач не понадобится. Так и случилось — я был убит пулей в сердце.
Помню удар, рывок, ожог, страшную боль. Затем меня закружило в огненном лабиринте, раскрутило, как юлу, перед глазами мелькали красные, зеленые, фиолетовые круги. Выходит, смерть, — подумал я, — вовсе не такова, как мы ее представляем, — не беспробудно черна, иногда она обладает таким вот разноцветьем, такими сочными, яркими красками. Прав кто-то древний, сказавший, что «после смерти в смерти нет ничего плохого». Нужно лишь терпеливо пережить, стерпеть, перенести ее. Может быть, он тоже был хорошо знаком с ней и видел такую радугу? Но я-то знаю, что после смерти может быть нечто худшее — новая жизнь с новыми, еще более страшными муками…
…Оказывается, у меня есть семья. Мою жену зовут Эмилией. Это хрупкая белокурая женщина, нежная и взбалмошная. У нее маленький рот и золотистый пушок на затылке. Настроение у нее меняется каждую минуту.
Пока она накрывает на стол, успевает ласково улыбнуться дочке, укоризненно покачать головой старшему сыну, раздраженно и нетерпеливо посмотреть на меня. А то на мгновение замрет, приоткрыв рот, удивившись новой шалости младшего сына. Ее взгляд, подобно курице, клюющей зерно, перескакивает с места на место. Эмилия умеет рассыпать в смехе серебряные колокольчики. Но, к сожалению, она умеет и скрипеть, как несмазанная калитка, и браниться, словно рыночная торговка, и вопить, как бешеная кошка.
У нас четверо детей, и я вынужден много трудиться, чтобы прокормить семью. Работаю шофером на огромном рейсовом грузовике, доставляю овощи на плодоконсервный комбинат. Иногда делаю «левые» ходки, перевожу что кому нужно — столбы и доски для дач, овощи с частных огородов. Конечно, в школе учили, что ловчить — постыдно. Но в каждом конкретном случае я довольно быстро нахожу себе оправдание: то надо заработать для детей, то пособить соседу. Когда я возвращаюсь из рейса, дома меня встречают радостно: жена бросается на шею, младшенькие ребятишки повисают на руках, теребят за полы пиджака. Старший мерно хлопает ладонью по спине, отбивая такт моей любимой песни. Потом начинается раздача гостинцев, и веселая суматоха продолжается до ночи: меряют обновы, будто непонарошке хвастаются друг перед другом, нахваливают меня, расспрашивают о поездке. И пусть я не больно многого достиг в жизни: некоторые мои одноклассники стали генералами, директорами, — в эти часы я чувствую себя не только самым главным, но и самым нужным.
Впрочем, грех жаловаться, и на работе меня не отпихивают в дальний угол, считают классным шофером. Начальник автоколонны говорит: «Определенные способности, мог бы при желании гонщиком стать». Он-то не знает, что я уже был гонщиком — в одной из прежних жизней. Наверное, оттуда и способности, и непонятные самому знания. Стараюсь скрыть способности от других, но не всегда это удается. Товарищи удивляются: откуда что берется у простого шофера? Дразнят «мудрецом», «пророком». Многие завидуют.
По-змеиному шипит под шинами дорога над бездной, делает невообразимые петли. Руль становится непослушным, скользким, как рыба, выпрыгивает из рук. Мягкие подушки сидения мгновенно отвердевают, в них невесть откуда появляются острые углы. Внезапно они исчезают, тело на миг зависает в пустоте.
Падение — взлет — падение. Невесомость — перегрузки. Все внутри обрывается. Обручи ребер сжимают легкие. Нечем дышать…
Не понимаю, как мне удается удерживать руль. Глаза автоматически фиксируют дорогу и даже каким-то чудом — участки вдоль нее. Зеленые холмы то подпрыгивают, то опускаются.
Бетонка кончается, начинается степь.
Куда я еду?
Не знаю.
Почему не могу изменить маршрут?
Тоже не знаю.
Вспоминаю холодное лицо с тонкими злыми губами.
— Не советую испытывать эту машину. Выигрыш велик, но ставка для вас непосильна. Все, что вы делаете, вы должны делать с поправкой на то…
Прицеливающиеся глаза нашли мои, укололи ощутимо острым взглядом, тонкие губы, изогнувшись, довершили удар:
— …с поправкой на то, что вы неудачник.
Ну что ж, это я знаю без его подсказок. Слишком хорошо знаю. У других испытателей бывают перерывы — если не в работе, то в риске. У меня их не бывает. Изо дня в день — одно и то же. Но остановиться не могу.
Неумолимая сила с бешеной скоростью мчит меня вперед.
Наконец опять выезжаю на асфальт. Увеличиваю скорость. Крутые повороты — мгновенно отвердевающие подушки сиденья. Дом летит на меня справа. Одновременно в голову лезут слова: «С поправкой на то…»
Господи, только бы изгнать из сознания эту фразу — раскаленную занозу! Или хотя бы не вспоминать ее конец. Не вспоминать. Память, стоп!
Выворачиваю руль — дом проносится мимо.
Дерево слева — выворачиваю руль в другую сторону.
«С поправкой на то, что…» Стоп! Дальше не вспоминать!
Передо мной вырастает столб — глоток воздуха камнем застревает в горле. Неужели и на этот раз успею спастись? Вот не думал, что приобрету уверенность в чуде. Если бы только не эта проклятая фраза, которая так и ждет мгновения, чтобы вылезти из памяти целиком. Он ведь нарочно вонзил ее в мой мозг. Вонзил, как отравленный кинжал. Он знал, что делает. Так убирают конкурентов.
«…с поправкой на то, что вы…»
Невероятным усилием заставляю себя подумать о Другом — о матери, которая ждет моего возвращения. Если меня не станет, жизнь потеряет для нее всякий смысл. Из четырех ее детей в живых остался я один. Единственная надежда. Хотя бы ради нее я должен выжить.
Еще столб вырастает как из-под земли. Руки сами собой рвут баранку вправо. Они умные — мои руки. Что-то в них перешло от материнских, заботливых и теплых. Что-то им досталось от тех, хотя бы ум. Они точно знают, на сколько повернуть руль. Там, где мозг не успел бы ничего определить, они знают все сами. Если бы только мозг не мешал им. Даже не мозг, а память: «…с поправкой на то, что вы неудачник».
Удар. Руль, разрывая куртку и кожу, входит в грудь. Хруст стекла. Его заглушает еще какой-то звук. Успеваю понять, что так хрустят мои кости. Но то последний кадр, еще проявленный сознанием. Тьма…
…Ночь. Свет фар. Бегут навстречу двумя разорванными частями хоровода белые березки. Промелькнули, исчезли. А мечи света уже выхватывают спуск к мосту.
С молчаливым укором качнулась навстречу обугленная вершина дерева. Черный комок тяжело взлетает с нее. Это ворона, напуганная светом фар.
Зачем я опять мчусь навстречу собственной гибели? Сейчас приторможу, выключу зажигание.
Но вспоминаю о невесте, о нежности, светящейся в прозрачных мочках ее ушей, о тонкой, как на мраморе, голубой жилке на виске. Если я все сделаю, как велено, то получу премию, мы сможем пожениться, поедем к теплому морю, к пальмам. Мы будем лежать рядышком на горячем песке, лежать неподвижно, в знойной истоме. Неподвижность — вот о чем я мечтаю! Она мне необходима хотя бы на некоторое время, чтобы стереть в памяти мелькание столбов и домов.
Иногда я завидую самому себе — такому, каким был двадцать четыре года назад. Тогда моя жизнь только начиналась, я был защищен от этого мира ураганных ветров и бешеных скоростей, от завистников, недоброжелателей, от друзей и врагов, от понуждающих и приказывающих. И когда я женюсь, когда появится мой сын, ему вначале будет так же уютно и покойно.
Увы, все это мечты. Чтобы они исполнились, нужно мчаться сквозь ночь, разрезая ее на неровные части ножницами лучей. Нужно выжимать из двигателя, из шасси, из передач все их резервы, нужно испытать не только конструкцию, но и само железо на прочность.
Я не просто гонщик-спортсмен, а шофер-испытатель. Я должен проверить опытный образец автомобиля, чтобы конструктор мог внести изменения в модель.
Ночь, как летучая мышь, бесшумно летит прямо на меня, расправив черные крылья. Она пытается убаюкать меня, приглушить тревогу, а вместе с ней и готовность принимать мгновенные решения.
Колонна машин мчится навстречу. Фары слепят. Включаю и выключаю свет. Успеваю заметить, что мост внезапно кончается, обрывается, будто срезанный ножом. Передо мной — бездна. Лечу в нее вместе с машиной. Удар. Тьма…
…На экране моей памяти, где-то в самом верхнем углу, светится голубоватое оконце. В нем мелькают тени. Неясные, расплывчатые… И все же я вспоминаю десятки своих смертей, сопровождающихся такой болью, для которой названия не придумать…
Когда это было? Вокруг — черные воронки, серые, как тучи, цинковые гробы. Серые гробы на зеленом поле обивки кабины…
Дублер торопит меня, постреливает то вправо, то влево, хотя никого живого не видно. Все равно оставаться _вне машины_ опасно. Каждую секунду риск возрастает. Опасность не только во вражеской пуле. Сам воздух здесь опасен. Бактериологические бомбы сделали его С-средой, между собой мы назвали ее сверхбиологической. Однажды я уже пробыл из-за аварии _вне машины_ на пять минут дольше — потом у меня выворачивало внутренности, лихорадило.
Затем мне стало легче.
Легче ли? Смерть — облегчение? Но разве тогда я умер? Может быть, оклемался для новых мук, новых сражений?
Умер я позже. Был убит прямым, попаданием снаряда. На этот раз повезло — боли не успел почувствовать. Сгорел мгновенно в ослепительной вспышке.
Никто не плакал обо мне. Оказывается, я холост, нищ, убог. И в армию взяли вместо кого-то другого, более удачливого. И погиб я вместо дублера…
Оказывается, у меня есть сын. Внебрачный. Каприз дамочки, муж которой — в далеком плаваньи. Сын — единственная отрада моя, свет в оконце. И вот я уже не хочу умирать вместо дублера. Посылаю его устранять поломку, а потом мучаюсь с ним — заболевшим. Боюсь заразиться, а совесть не позволяет мне выбросить его из машины. Он не знает, какую роль в его жизни сыграл мой сын, а сын ничего не знает ни о дублере, ни о моих сомнениях.
Все ж я заразился. И когда нестерпимый жар расплавляет мое сознание, я успеваю подумать, что ничего не выиграл для дублера, проиграв так много для себя и для своего сына. И еще я подумал, что в следующей жизни мне надо бы стать умнее…
Уже тогда я был уверен, что снова оживу в новой ипостаси. Эта уверенность была связана с окошком моей памяти. Уже тогда я начал кое-что подозревать и потихоньку вел поиски. Однажды обнаружил непонятно откуда взявшийся прозрачный провод, уходящий в скалу.
Я пробовал расспрашивать своих товарищей по училищу, по батальону. Но никто из них не мог сказать ничего существенного, ни с кем не случалось ничего Подобного, никто не возрождался после своей смерти, во всяком случае, не помнил своей прежней жизни. Не раз мне приходила в голову мысль: не сошел ли я с ума? Это явилось бы наиболее простым и правдоподобным объяснением моих превращений. Раздвоение сознания и все такое Прочее… Но сумасшедший ведь не считает себя сумасшедшим…
Однажды, когда сомнения одолели меня и стало совсем невмоготу, я обратился к психиатру. Он обследовал меня и признал совершенно нормальным. Назначил мне консультацию к другому врачу. Но наутро состоялась дуэль. Черный зрачок глянул на меня пронзительно, мгновенно вселив предчувствие, что врач не понадобится. Так и случилось — я был убит пулей в сердце.
Помню удар, рывок, ожог, страшную боль. Затем меня закружило в огненном лабиринте, раскрутило, как юлу, перед глазами мелькали красные, зеленые, фиолетовые круги. Выходит, смерть, — подумал я, — вовсе не такова, как мы ее представляем, — не беспробудно черна, иногда она обладает таким вот разноцветьем, такими сочными, яркими красками. Прав кто-то древний, сказавший, что «после смерти в смерти нет ничего плохого». Нужно лишь терпеливо пережить, стерпеть, перенести ее. Может быть, он тоже был хорошо знаком с ней и видел такую радугу? Но я-то знаю, что после смерти может быть нечто худшее — новая жизнь с новыми, еще более страшными муками…
…Оказывается, у меня есть семья. Мою жену зовут Эмилией. Это хрупкая белокурая женщина, нежная и взбалмошная. У нее маленький рот и золотистый пушок на затылке. Настроение у нее меняется каждую минуту.
Пока она накрывает на стол, успевает ласково улыбнуться дочке, укоризненно покачать головой старшему сыну, раздраженно и нетерпеливо посмотреть на меня. А то на мгновение замрет, приоткрыв рот, удивившись новой шалости младшего сына. Ее взгляд, подобно курице, клюющей зерно, перескакивает с места на место. Эмилия умеет рассыпать в смехе серебряные колокольчики. Но, к сожалению, она умеет и скрипеть, как несмазанная калитка, и браниться, словно рыночная торговка, и вопить, как бешеная кошка.
У нас четверо детей, и я вынужден много трудиться, чтобы прокормить семью. Работаю шофером на огромном рейсовом грузовике, доставляю овощи на плодоконсервный комбинат. Иногда делаю «левые» ходки, перевожу что кому нужно — столбы и доски для дач, овощи с частных огородов. Конечно, в школе учили, что ловчить — постыдно. Но в каждом конкретном случае я довольно быстро нахожу себе оправдание: то надо заработать для детей, то пособить соседу. Когда я возвращаюсь из рейса, дома меня встречают радостно: жена бросается на шею, младшенькие ребятишки повисают на руках, теребят за полы пиджака. Старший мерно хлопает ладонью по спине, отбивая такт моей любимой песни. Потом начинается раздача гостинцев, и веселая суматоха продолжается до ночи: меряют обновы, будто непонарошке хвастаются друг перед другом, нахваливают меня, расспрашивают о поездке. И пусть я не больно многого достиг в жизни: некоторые мои одноклассники стали генералами, директорами, — в эти часы я чувствую себя не только самым главным, но и самым нужным.
Впрочем, грех жаловаться, и на работе меня не отпихивают в дальний угол, считают классным шофером. Начальник автоколонны говорит: «Определенные способности, мог бы при желании гонщиком стать». Он-то не знает, что я уже был гонщиком — в одной из прежних жизней. Наверное, оттуда и способности, и непонятные самому знания. Стараюсь скрыть способности от других, но не всегда это удается. Товарищи удивляются: откуда что берется у простого шофера? Дразнят «мудрецом», «пророком». Многие завидуют.