Сейчас я изучаю работу «Об унижении любовной жизни», я купил себе томик Фрейда и после возвращения из Европы каждый день читаю его перед сном в своей холодной холостяцкой постели. Я лежу, как мальчик, со спущенными пижамными штанами – Алекс в одной руке, книжка в другой, – тискаю себя, поглаживаю, открываю и закрываю, а сам все читаю, читаю, надеясь найти у Фрейда волшебное слово, которое избавит меня навсегда от того, что, как я теперь понимаю, называется фантазиями и фиксациями.
   В этом эссе я наткнулся на выражение «потоки чувств» для «совершенно нормальной любовной жизни» (Нормальной! Что бы это значило?), для совершенно нормальной любовной жизни, говорит старик Фрейд, требуется, чтобы у нас в середине оба потока – нежный и чувственный – сливались, и с сожалением констатирует, что, как правило, этого не происходит. В результате, когда люди любят, «они не желают обладания, а когда желают, не могут любить»[30]
   Интересно: должен ли я рассматривать себя как такой случай – один из многих? И, говоря напрямик, неужели страстное влечение Александра Портного погрязло в инцестуозных фантазиях? Что вы думаете об этом, доктор? Неужели моя мамочка навсегда определила мой «выбор объекта», и теперь у меня будет вставать, только если я презираю и ненавижу предмет своих желаний? Послушайте, может, этим и объясняется моя страсть к шиксам?
   Если все так, то что же тогда произошло в Вермонте? Ведь в Вермонте барьер инцеста оказался полностью разрушенным – по крайней мере, мне так показалось, – дамбу прорвало, и страстное влечение смешалось с чистейшими, глубочайшими потоками нежности, о каких я в себе и не подозревал. Уверяю вас, меня посетило ощущение необычайного слияния. И она мне говорила, что чувствовала то же самое!
   Впрочем, может, это просто осенние листья и огонь в камине смягчили наши сердца? Действительно ли мы испытывали настоящую нежность друг к другу, или это обаяние листопада и поэзии (О, Джон Китс!) наполнило обычную туристкую поездку ностальгией по простой осмысленной жизни? Были ли мы просто эротоманами в застиранных джинсах, колесившими во взятом напрокат автомобиле по Новой Англии и грезившими деревенской идиллией, или это как раз и была «нормальная любовная жизнь», которая открылась нам в эти несколько солнечных дней, проведенных в Вермонте?
   Что мы делали в Вермонте? Мы передвигались, любовались и восторгались. Ах, гора! Ох, долина! Причем все это миленько освещалось солнцем и было засыпано желтыми листьями. Ах, дяденька что-то приколачивает на стенку! Ох, какая у нас машина! Действительно, мы прилетели в Ратленд и взяли напрокат двухместный открытый автомобиль. Представляете, настоящий кабриолет! Мне уже тридцать лет, но в кабриолете я до этого ни разу не сидел. А все потому, что у меня папаша – страховой агент, он мне объяснил, что ездить на таких машинах смертельно опасно. Кто, как не он, знает печальную статистику? Если вы врежетесь в кого-нибудь, или попадете на скорости в рытвину, или просто резко затормозите, то, уж будьте уверены, перелом основания черепа вам обеспечен. Стоит вам нажать на тормоз, как вы тут же пулей вылетаете через ветровое стекло и с хрустом втыкаетесь в асфальт книзу головой. Если очень повезет, то остаток жизни вы проведете в инвалидной коляске. А если перевернетесь на кабриолете, то вы – покойник. Шансов выжить в такой аварии просто не существует.
   – Причем, – говорит папа, – это не детские страшилки, страховые компании ведут жесткую статистику, и если что-то утверждают, то это – факт.
   – Алекс, – подхватывает мать, – пожалуйста, дай мне слово, что не будешь ездить в кабриолетах у себя в Огайо, а в остальном делай что хочешь, я тебя больше ни о чем не прошу! Обещай, что не станешь так рисковать жизнью, чтобы я могла спать спокойно в своей кровати эти четыре года.
   – Мы тебя растили, Алекс, – продолжает папаша, совершенно обезумевший от неизбежности расставания со мной, – и мы не хотим тебя потерять. Немедленно обещай:
   Первое – не ездить в открытых автомобилях.
   Второе – найти Хауарда Шугармана, племянника Сильвии, он хороший мальчик, к тому же президент «Хиллел», пусть он тебе поможет.
   Третье – самое главное – ты помнишь историю с Гошей? Ты помнишь, как он страдал из-за какой-то шиксы, как страдали его родители? Ты помнишь, что пришлось сделать дяде Хай-му, чтобы спасти его от гибели? О чем тебе еще напомнить? Тебе ясно, о чем речь? Ты можешь погубить себя в одно мгновение! Тебе еще только шестнадцать, ты совсем ребенок, ты же не знаешь, как устроен мир. Вижу, ты все понимаешь. Но будь осторожен! Никаких шикс! Слушай, что тебе говорят, и не строй рожи! Уж я-то знаю! С ними не будет ничего хорошего. Они не люди! Они тебя просто растерзают! Если понадобится, пойди к Хауарду, он тебя познакомит с кем надо! Я повторяю: блондинок берегись. Ты же, как персик, а любая из них просто выжмет тебя и бросит в канаву. Да что там выжмет, она тебя просто живьем слопает!
   Меня, живьем? Ладно, ладно! У таких персиков, как я, есть и на вас управа! Помните анекдот, как один рядовой звонит из Японии?
   – Мамочка, – говорит он. – Это я, Милти. У меня хорошие новости: я тут встретил чудесную японку, и мы поженились. Здорово, правда? Мы скоро приедем, и вы познакомитесь!
   – Конечно, здорово, – отвечает мама.
   – Вот и отлично. Но я вот о чем думаю: где же мы будем спать с Мин Той в нашей маленькой квартирке?
   – Как где? Молодоженам положено спать в кровати.
   – В кровати? Но она у нас всего одна, как же мы там все поместимся?
   – О, не волнуйся, мой мальчик, – отвечает мать. – У вас будет отдельная кровать.
   – Откуда? – удивляется Милти. – Как?
   – Очень просто, как только ты повесишь трубку, я тут же пойду и повешусь!
   Вот Милти-то, небось, обалдел у себя в Йо-когаме, заслышав такое! Бедный, нежный, послушный мамин мальчик, который за всю жизнь и мухи не обидел! Да он и в мыслях никого не ударил, не то что убил, а как классно придумал! Гейша! Конечно, от этой гейши маменька сразу окочурится! Не надо ни самому душить, ни убийцу посылать! Ты – молодец, Милти! Ты сделал это! И никто ничего не заподозрит – ты тут ни при чем! Ты – просто невинный свидетель, мало того, ты – жертва!
   До чего увлекательны все-таки эти постельные отношения!
   В Дорсете, перед гостиницей, я советую Манки к полдюжине колечек добавить еще одно – на соответствующий пальчик.
   – На людях нужно быть очень осмотрительным, – объясняю я и предупреждаю, что заказал номер на имя Менделя с супругой. – Это мой друг детства из Ньюарка.
   Пока нас оформляют, Манки, которая в Новой Англии кажется еще более сексапильной, разглядывает витрины с местными сувенирами.
   – Арнольд, – говорит она.
   – Да, моя дорогая, – откликаюсь я.
   – Давай купим мамочке Мендель кленовый сироп. Она его просто обожает! – восклицает Манки и при этом посылает дежурному администратору убийственную улыбку, с которой она обычно рекламирует нижнее белье на страницах «Санди таймс».
   Какая потом была ночь! Вроде все было как всегда: и страстные объятья, и сладостные стоны, и волосы по подушке, но на этот раз в эту привычную музыку совершенно отчетливо вступала какая-то вагнеровская тема, я просто физически ощущал эти самые потоки чувств.
   – Мне тебя не хватает, – горячо жаловалась Манки. – Чем больше я получаю, тем больше мне хочется! Может быть, я – нимфоманка? А может быть, это из-за обручального колечка?
   – Скорей всего, это оттого, что мы тут инкогнито.
   – О, это прекрасно! Я чувствую, что с ума схожу от любви, от дикой любви к тебе! Ты – маленький мой, мне хочется плакать, я так счастлива!
   На следующий день мы поехали к озеру Шамплейн, и Манки смогла наконец пустить в дело свой «Минокс», потом поехали в Вудсток через холмы, всё глазели по сторонам, без конца охали и ахали. Манки всю дорогу сидела прижавшись ко мне.
   – Останови машину, – вдруг приказала она и объяснила свои намерения: – Я хочу, чтобы ты меня трахнул в рот.
   Перед этим мы занимались любовью на поле у озера, в высокой траве, а теперь – вот, она ласкает губами мой член прямо на горной дороге посередине Вермонта в открытой машине. К чему это я говорю? Я о том, что мы были тогда полны любви, а наше желание при этом нисколько не уменьшалось!
   – Вспомнил стихотворение, хочешь послушать? – предложил я Манки, окрыленный блаженством. Ее голова лежала у меня на коленях, и мой удовлетворенный член обсыхал у нее на щеке, как вылупившийся цыпленок.
   – Нет, только не это, – сморщила она носик.
   – Ты же знаешь, что я ничего не понимаю в поэзии.
   – Это поймешь, там про то, как лебедь трахнул одну красотку.
   – Фу-у, – она опять сморщила носик и похлопала своими накладными ресницами.
   – Что значит «фу»? Это серьезная поэзия.
   – Ну, еще бы не серьезная, – хихикнула она и лизнула мой член, – это же про изнасилование.
   – Ох уж мне эти остроумные южанки, неотразимые и страстные!
   – Ладно, Портной, хватит подлизываться, читай свои похабные стишки.
   – Моя фамилия Порнуар, – поправил я и начал читать:
 
Биенье мощных крыльев, натиск пылкий,
Скользят по бедрам перепонки лап,
Широкий клюв сомкнулся на затылке:
Не вырваться, не крикнуть, – слишком слаб
 
   – О, бедра! – удивилась Манки и спросила:
   – Где это ты раскопал?
   – Слушай дальше!
 
Отпор девичьих рук, – бессильно тело
Стряхнуть великолепный этот плен!
Прислушайся, как бьется ошалело
Чужая грудь у дрогнувших колен!
 
   – Ух ты! Он что, лижет у ней?
   – Ты можешь помолчать?
 
Зачаты в судороге сладострастной
Смерть Агамемнона, поход напрасный,
Сожженный город, бесконечный бой…
 
 
Но в этот миг, пьянея от победы,
Открыл ли он предбудущие беды,
Покуда не пресытился тобой?[31]
 
   – Вот так-то, – сказал я.
   – И кто это сочинил? – спросила Манки после некоторого молчания и язвительно добавила: – Уж не ты ли?
   – К сожалению, нет. Это Уильям Батлер Йетс, – объяснил я и ужаснулся своей бестактности. Получается, что я зачем-то подчеркиваю нашу разницу в образовании: ты, мол, невежда, а я интеллектуал. Это притом, что мне за тридцать три года удалось запомнить, кроме этого, еще, самое большее, два стихотворения. – Он из Ирландии, – упавшим голосом добавил я.
   – Ага, – усмехнулась она. – Скажи еще, что ты выучил это у него на руках. А я и не знала, что ты был ирландцем.
   – Да нет, детка, я его выучил в колледже.
   Мне действительно в колледже это стихотворение показала одна девушка. И еще другое, про силы, которые движут цветком. Но она тут ни при чем, я не собираюсь проводить никаких параллелей. Зачем ее с кем-то сравнивать, принимай ее, как она есть! Во всей ее красоте и ограниченности! Идея! Так это и есть любовь!
   – Ишь ты, – протянула Манки, подражая манере речи водителей больших грузовиков, – а мы вот колледжев не кончали. Мы, парень, – продолжала она уже как типичная южанка, – у себя в Маундсвилле знаем только один стишок: «Мэри-Джейн, Мэри-Джейн, как тебе не стыдно – панталоны видно!» Здорово, да? Сама-то я нижнего никогда не носила. Знаешь, что я отчудила, когда мне было пятнадцать лет? Отчи-кала от лохматки клок, положила в конверт и послала Марлону Брандо, а этот придурок и спасибо не сказал.
   Потом мы некоторое время сидели в молчании, размышляя над тем, что у таких непохожих людей может быть общего, да еще в Вермонте?
   – Хорошо, – наконец сказала она, – а что такое А-га-мем-нон?
   Я кинулся объяснять про Зевса, Агамемнона, Клитемнестру, Елену, Париса и Трою, чувствуя себя при этом откровенным дерьмом и жуликом, потому что половину из этого я, прямо скажем, помнил не точно.
   Но Манки моя – просто прелесть:
   – Понятно, – сказала она. – А сейчас давай еще раз.
   – Сначала?
   – Сначала, только помедленней.
   И я начал сначала – медленно, с выражением – с расстегнутыми штанами и все наружу. На нас сыпались листья, потому что мы остановились под деревом. Манки сидела, как на урокематематики, сосредоточенная на решении задачи. Она – никакая не дурочка, а интересная девушка. Я об этом совершенно не думал, когда решил познакомиться с ней на улице.
   Когда я замолк, она взяла мою руку и сунула себе под юбку – никаких панталон там не было.
   – Видишь, – сказала Манки, – она сделалась мокрая.
   – О, любимая, ты, оказывается, понимаешь поэзию!
   – Я думаю – да! – воскликнула прелестная южанка Скарлетт О'Хара[32]. – Я сделала это! Я все почувствовала!
   – И каким местом!
   – О, мой мальчик-пиздорванчик, ты сделал ее гениальной! – Она схватила меня за уши и потянула вниз. – Иди к ней! Я хочу, чтобы ты полизал мою умницу!
   На нас сверху падали желтые листья. Осенняя идиллия – куннилингус в пору листопада!
   В Вудстоке я брился перед обедом, а она отмокала в ванне. Какая она хрупкая, бывает даже страшно, вдруг подо мной у нее что-нибудь треснет? Но вы бы видели, что она вытворяет в постели! Другая бы спину сломала, а ей – хоть бы что, потому что гимнастикой занимается и все такое. Как мне с ней нравится трахаться! Это просто какой-то подарок судьбы! Но тут выяснилось, что она тоже человек – все признаки налицо, все сходится – и заслуживает любви.
   – Неужели я могу ее полюбить?
   – Запросто!!
   – В самом деле?
   – Почему нет?
   – Знаешь, какая у нас беда? – сказала Манки из своей ванны. – Моя дырочка повредилась, она вся горит.
   – Бедная дырочка.
   – Давай сегодня устроим большой обед с вином и десертом, налопаемся, а потом рухнем в койку и будем спать, а не трахаться!
   – Ну, и как ты? – спросила она, когда мы легли и погасили свет. – Будто нам по восемьдесят лет, правда, смешно?
   – Скорее, по восемь, – уточнил я. – Хочешь потрогать мою письку?
   – Нет, Арнольд, только не это!
   Среди ночи я проснулся и прижал ее к себе.
   – Отпустите, пожалуйста, – прошептала она, – я замужем.
   – При чем тут замужество, леди? Я лебедь.
   – Отвали, лебедь!
   – А пощупать перышко…
   – Ого! – моментально очнулась она, когда я вложил ей член в руку. – Обрезанный лебедь! – потом погладила меня по носу и сказала: – Еврейский клюв. Теперь я понимаю девушку из того стихотворения!
   – Ты – удивительная!
   – Я?
   – Да!
   – Я?
   – Ты, ты, ты! Теперь я могу тебя трахнуть?
   – Да, любимый, – воскликнула Манки, – в любую дырку, я твоя!
   После завтрака мы в обнимку гуляли по Вудстоку.
   – Ты знаешь, – сказала она, – я уже перестала тебя ненавидеть.
   Чтобы продлить наш уик-энд, мы решили вернуться в Нью-Йорк на машине. По дороге Манки поймала какую-то станцию и долго подпрыгивала, качалась и ерзала на сиденье под жуткий рок. Потом вдруг выключила радио и пустилась фантазировать, мол:
   Вот было бы здорово не возвращаться в Нью-Йорк!
   Как хорошо, наверно, жить с любимым в деревне, в глуши.
   Вставать на рассвете, весь день работать, ложиться и засыпать от усталости.
   Вот оно, счастье, – когда ты даже не думаешь, что это – работа, а просто заботы, заботы, заботы о доме!
   И носить простую одежду, не краситься, не причесываться, не думать о том, как ты выглядишь, а просто поправлять волосы рукой.
   Потом она просвистела какую-то деревенскую мелодию и спросила:
   – Вот было бы здорово, да?
   – А что?
   – Быть взрослым. Ты понял?
   – Изумительная, – сказал я.
   – Кто?
   – Да ты. Я уже три дня не слышу от тебя твоей уличной фени, хулиганских приколов, всей этой ерунды. – Мне хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, как-нибудь ее похвалить, но она разозлилась:
   – Это для тебя ерунда, а я, может, такая и есть? Тебе не нравятся мои манеры? Но это мои манеры! И если я веду себя недостаточно хорошо для тебя, уважаемый заместитель председателя, то это твое дело, а не мое. И не надо меня опускать только потому, что мы приближаемся к этому вонючему городу, где ты такой важный, понял?
   – Я только хотел сказать, что когда ты не прикидываешься уличной девкой, то ты – настоящая умница, вот и все.
   – Не ври! Ты меня дурой считаешь! – сказала Манки и поймала по радио «Гуд-гайз». «Йе, йе, йе – йе, йе, йе!» – она, оказывается, знает слова всех песен, в чем у меня была возможность убедиться.
   Уик-энд кончился.
   Уже в темноте мы подъехали к придорожному «Хауарду Джонсону».
   – Пойдешь, типа, жрать? – спросил я. – Жрать, типа, лопать, а?
   – Знаешь, – сказала Манки, – может быть, мне не понять, кто я на самом деле, но и ты тоже не знаешь, какой я должна быть для тебя!
   – Милкой-сексапилкой.
   – Идиот! Разве ты не видишь, что у меня за жизнь? Ты думаешь, мне нравится быть просто задницей? Ты думаешь, я тащусь от этого? А я ненавижу! И Нью-Йорк ненавижу! Я не хочу обратно в эту сортирную яму! Мне хочется жить в Вермонте! Понимаешь? С тобой – быть взрослой! Я хочу быть замужем за Человеком-С-Которого-Я-Могу-Брать-Пример, восхищаться им! Слушаться его! – При этих словах она заплакала: – Который не тыкает меня носом в говно! Я думаю, что люблю тебя, Алекс, действительно думаю, что люблю тебя, а ты так со мной обращаешься!
   И вот что я тогда думал: я не сомневался, «люблю ли я ее тоже?» – конечно, нет, и не «сумею ли я ее полюбить?» – тут тоже все ясно, я мучился вот чем: «надо ли мне ее любить?»
   В конце концов, там, в этой забегаловке, я не нашел ничего лучшего, как пригласить ее на банкет в мэрию.
   – Арнольд, давай мы с тобой будем любовниками? – сказала она.
   – В каком смысле?
   – Да ни в каком! Что ты такой подозрительный? Любовниками, это значит, что ты будешь трахаться только со мной, а я – только с тобой.
   – И все?
   – Нет, я еще буду тебе звонить. Я буду звонить и на этом торчать! Ладно, я не буду говорить «торчать», а как надо сказать? Мания? Хорошо, пусть у меня будет такая мания! Я тебя предупреждаю, что не смогу с собой справиться, – я буду без конца тебе названивать в контору – пусть все знают, что у меня есть мужчина! Если честно, то этому меня научил мой аналитик, – я на него извела пятьдесят тысяч! Я тебе буду звонить откуда попало и говорить, что я тебя люблю. Понял?
   – Понял.
   – Я, оказывается, больше всего хочу, чтобы меня понимали! Ой, миленький, как я тобой сейчас восхищаюсь! Я тебе покажу нечто головокружительное. – Тут она, воровато оглянувшись на официантку, сделала что-то под столом, будто бы подтянула чулок, и сунула мне под нос пальчик: – Только тебе! Так пахнет моя грешница.
   Я взял этот палец в рот и задумался: «Ну, давай, полюби ее. Не робей. Пусть исполнятся твои идиотские мечты. Она – сама эротика! Сама элегантность! Сплошной шик и распутство! Возможно, даже немного слишком великолепная, но все равно – восхитительная! Ты оглянись: все смотрят на вас, все мужчины ее откровенно хотят, все женщины завидуют». Помнишь, как-то за ужином сзади кто-то сказал:
   – Как ее звали? Это же та, которая играла в «Сладкой жизни»!
   Кого ты увидел, когда оглянулся? Анук Эме[33]? Нет, ты увидел парочку, которая разглядывала ее и тебя! Тебе это нравится? Почему бы и нет! Чего ты стесняешься? Чего тут стыдиться, ты же уже не маленький мамочкин паинька? Ты же мужчина, у тебя должны быть желания! Тебе что-то хочется? Встань и возьми! Пусть только попробуют сунуться – устрой им скандал! ХВАТИТ ЛИЦЕМЕРИТЬ! ПЕРЕСТАНЬ ПРИКИДЫВАТЬСЯ КАСТРАТОМ!
   Обождите, а как быть с моим (снимите почтительно шляпу) «чувством собственного достоинства», с моим добрым именем? Доктор, я хочу вам открыть одну тайну: она «это делала» однажды за деньги. Да, доктор! Что обо мне люди скажут после этого? Как буду я сам к себе относиться? Не это ли называется «проституцией», как по-вашему, а?
   Мне однажды ночью пришло в голову похвалить ее, что ли (во всяком случае, я воображал, что могу таким образом ей польстить), я сказал:
   – Если бы ты своей штукой торговала, ты бы разбогатела! Тут хватит на всех!
   Очень широкий жест, не правда ли… или это было какое-то ясновидение? На что она мне ответила:
   – Уже торговала.
   И я, конечно, не отстал от нее, пока все не выпытал, то есть что она имела в виду. Сначала она уверяла, что это шутка, но после допроса с пристрастием поведала историю, которая меня потрясла, хотя я вполне допускаю, что там не все правда. Я узнал, что после развода в Париже она решила попытать счастья в Голливуде (роль ей, разумеется, не дали. Название фильма она забыла, да и вообще он так и не вышел). На обратном пути их с подружкой («Что за подружка?» – «Просто подружка.» – «Почему с ней?» – «Да просто так.») занесло в Лас-Вегас, и там она переспала с каким-то случайным парнем. А утром, совершенно невинно, рассказывала она, он спросил:
   – Сколько я должен?
   Она сказала, что ответ у нее сам соскочил с языка:
   – Насколько я тебе понравилась, ковбой. Тогда он ей выложил триста зеленых.
   – И ты их взяла? – спросил я.
   – Конечно, взяла. Мне было двадцать лет – интересно, наверно, было, что я почувствую, и вообще.
   – И что ты почувствовала?
   – Ой, я уже не помню. Скорее всего, ничего я тогда не почувствовала.
   Ну, и что вы об этом думаете? Она меня уверяет, что это было всего один раз, десять лет назад, да и то по недоразумению. Вы бы поверили ей? Что, и я должен этому верить? Ну, полюблю я ее, а где гарантия, что она не была дорогой проституткой? Вот как раз такие шикарные фифы и водятся с бандитами. Что, и я, выпускник Викуехик-хай тысяча девятьсот пятидесятого года, издатель «Коламбия Ло Ре-вью», благородный борец за гражданские права, свободу и демократию, буду как какой-нибудь миллионер или гангстер? Это же только я не могу разобраться, шлюха она или нет. А другие раскусят с первого взгляда! Мой папа, например. Он таких называет «блядями». Как я ее приведу к нему в дом? «Здравствуйте, папа и мама, вот, познакомьтесь, это моя жена, она – знаменитая блядь! Полюбуйтесь, какая у нее обалденная задница!» Стоит нам только с ней показаться на улице, как все соседи поймут, что я грязный бесстыдник, меня тут же разоблачат: какой это гений, он просто похотливый ублюдок. Дверь в туалет наконец распахнется, и все увидят защитника угнетенных с лицом идиота на горшке, с членом в руке, из которого брызжет на лампочку сперма. Стыд и срам! Отвратительный мальчик! Позор всей семьи! Да, да, я с отвращением вижу, как проснусь однажды в аду, прикованный навсегда к унитазу – так там истязают сладострастников.
   – Добро пожаловать, классные парни, – сказал нам сам Вельзевул, когда на нас надели беленькие сорочки. – Вы многого добились, ребята, и по-настоящему отличились. Особенно ты, – покосился он на меня, сардонически подняв бровь. – Тебя уже в двенадцать лет приняли в старшие классы, ты был посланцем еврейской общины Ньюарка…
   Но что это? Я его знаю, это не Вельзевул, это жирный У-ва-жа-е-мый рабби, рабби Воршоу, мой духовный наставник – от кого же еще так воняет «Пэл-Мэлом», у кого же еще такое идиотское произношение? И вообще – это не ад, а моя бар-мицва, я смиренно стою рядом с ним, весь потненький от волнения, и, хочу вам сказать, нахожу даже некое подлое удовольствие в этом обряде. «Ал-лекс-са-андр По-о-орт-но-ой! Ал-лекс-са-андр По-о-рт-но-ой!» – говорит он нараспев, превращая короткие слова в длинные, а длинные – в целые предложения, но, сказать по правде, сегодня это не раздражает меня, как обычно. Время в это солнечное субботнее утро течет так прекрасно, пока рабби, не спеша, почти по слогам, рассказывает моим родственникам и друзьям о моих добродетелях и достижениях. Давай, толстый, пой мне хвалу и не торопись, я могу простоять здесь хоть целый день.
   – Преданный сын, любящий брат, фа-антастически способный студент, ненасытный читатель газет (он в курсе всех современных событий, он знает поименно всех членов Верховного суда и кабинета министров, а также имена всех лидеров большинства и оппозиции обеих палат Конгресса, а также имена председателей всех комитетов Конгресса), он поступил в Ви-куехик-хай, когда ему было двена-адца-ать лет! Его коэффициент интеллекта равняется ста пятидесяти восьми! И теперь, – рабби обращается к толпе, и я чувствую, как благоговейный трепет восхищения поднимается и окутывает меня, мне уже не покажется удивительным, если, когда он закончит, Александра Портного подхватят и понесут на руках вокруг синагоги подобно самой Торе. О, они медленно понесут меня по проходу между рядами, и все будут толкаться, пытаясь коснуться губами моего нового синего костюма, старцы будут пробиваться через толпу, пытаясь дотянуться до моих сверкающих туфель от «Лондон-Кэрактэр» – «Пропустите! Дайте мне потрогать его!» Когда я стану всемирно известным, они будут рассказывать своим внукам: «Да, мы были на бар-мицве председателя Верховного суда Александра Портного!»
   – И теперь этот человек, на которого мы возложили столь высокую миссию, – продолжает рабби уже почему-то другим тоном, указывая прямо на меня, – этот проходимец с призванием сводника, с убеждениями жокея – ничего святого – шатается по ресторанам с длинноногой оторвой! С потаскухой бесстыжей в прозрачных чулках!