Страница:
Он снова свинтил колпачок и наклонил фляжку над своей чарой, но что-то ему помешало продолжить движение. Я с трудом сфокусировал взгляд и понял, что на чару легла маленькая Дашкина ладонь. Мефодий усмехнулся, отвел фляжку и, наклонившись, поцеловал её запястье.
- Мне надо, - сказал он, поднимая лицо.
- Я знаю, - тихо ответила Дашка. - Но ведь ты уже.
- Да? - удивился Мефодий.
- Да. Я слышала.
- Значит, не подействовало. Я даже не заметил. Веришь?
- Я твоему Елисею когда-нибудь глаза выцарапаю.
Мефодий посмотрел на меня, разочарованно вздернул левую бровь, завинтил фляжку и сунул её за пазуху. Дашка уже сидела на своем месте. Полную братину она поставила на середину стола, подальше от Мефодия, а к нему придвинула какую-то тарелку.
- Продолжай, - попросила она, подперев кулачком подбородок. - Тебе надо рассказать все, продолжай.
- На чем я остановился? - спросил Мефодий, застегнув на груди комбинезон.
- Уже не рискуя ни совершать разворот, ни даже погасить парус... подсказала Дашка. - А дальше?
22
Уже не рискуя ни совершать разворот, ни даже погасить парус, "Луара" продолжала инерционный полет. Масса гондолы, как вылитая за борт китовая ворвань, предохраняла экипаж от зыбей Предела, создавала в себе и вокруг себя микроскопический штиль старой доброй Эвклидовой геометрии. Шли годы. Растения в оранжереях непредсказуемо мутировали в искусственном освещении. Рождались и росли дети, не видевшие звезд. Вспыхнули и были подавлены железной рукой капитана два больших мятежа и несколько малых бунтов. Мефодий научился сначала летать, а потом ходить. Мама умерла при родах. Дядя Бен и компьютер стали его первыми собеседниками.
Самой сильной из первых осознанных эмоций Мефодия была ненависть: он страстно возненавидел Осипа Тяжко - за то, что тот оказался прав. Дядя Бен смеялся над этой ненавистью. "Не бывает правоты навсегда, - говорил он. Не бывает абсолютных истин. Даже дважды два не везде четыре". "Но ведь асимптота недостижима - на то она и асимптота", - возражал Мефодий. "О да! Ахиллу ни в жисть не догнать черепаху!" - смеясь, отвечал дядя Бен. И объяснял апории Зенона, отложив на время тетрадь Мефодия с недоподчеркнутыми красным ошибками в дифференциальных уравнениях.
Что человеческая культура без математики? И что математика вне её? Существуя как будто бы в разных пространствах, они формируют друг друга. Как тонкий узор атомарных цепочек металла в двуокиси кремния: формируя друг друга, узор и кристалл образуют поющую устрицу... Дядя Бен был очень сильным математиком и в высшей степени культурным человеком. До хрупкости маловероятное сочетание.
"Земля!" - закричал однажды марсовый "Санта-Марии".
"Звезды!" - оглушительно заорал в интерком дежурный оператор "Луары".
Почти шесть лет прошло с момента погружения в Предел. И вот сомкнулись вновь окружности и сферы, опять возникли направленья, и звезды стали походить на звезды. "Смотрите, - плача говорили взрослые. - Смотрите же! Вот точно такими мы видели их на Земле..."
Нет, не совсем такими. Не точно.
Прямо по курсу, чуть-чуть в стороне от скомканного паруса "Луары", мигала слабая зеленоватая точка - Солнце. А за кормой в полнеба полыхало рыжее мохнатое светило. Как вскоре показал спектральный анализ с поправками на эффект Допплера, это была не Проксима Центавра, а Денеб - Альфа Лебедя. И самое странное: флагман Восьмой Звёздной не приближался к ней! Он удалялся от неё - на девяноста пяти сотых световой. Парус "Луары" медленно, словно нехотя, расправлялся под дуновением легкого звёздного бриза.
Беседуя с Мефодием, дядя Бен и компьютер успели изрядно погутарить и между собой, обсасывая то апории Зенона, то парадоксы парастереометрии Молодцова. Захар не знал их языка - но исправно подбрасывал тему за темой. Обратно "Луара" летела не наугад. Второе погружение в Предел произошло в расчетное время, в рассчитанном месте и с рассчитанной скоростью. С парусом, погашенным за несколько минут до погружения.
Спустя три года по бортовому времени "Луара" косо пронзила плоскость эклиптики в районе орбиты Урана и стала удаляться от Солнца в направлении на Южный Крест. И ещё полтора года понадобилось, чтобы снизить скорость с 0,98 световой до планетарной и вернуться в Систему.
- Дальше ты знаешь, - сказал Мефодий.
Да, дальнейшее мне было известно. Двадцать с половиной лет тому назад я сам распутал путаницу в официальных сообщениях комиссии ООМ и, возгордясь, немедленно отправил подробное письмо в Академию Наук Сибирской Федерации. С формулами, картами и графиками. Спустя три месяца я уже принимал трудовые процедуры на Ваче. Мой лечащий наставник выбивал из меня математическую заумь: то километровыми кроссами по сугробам, то охотой с голыми руками на волка (ни в коем случае не убивать, их у нас всего сорок три!), то весенним строительством ветроустойчивых стаек для тех же волков в противогазе и в герметичном прорезиненном балахоне. И выбил напрочь...
Я обнаружил, что рассказываю Дашке и Мефодию о санатории на Ваче и, сомкнув пальцы на чаре, показываю им, как нужно душить волка - чтобы не насмерть, а только уснул. Дашка, жалостливо кивая, слушала, а Мефодий рассеянно возил пальцем по скатерти и ждал, когда я закончу.
- Вот так, - закончил я. И почему-то разозлился. - А ты в это время... Ведь это все из-за вас. "Делириум астрис".
- Я в это время с другими такими же дураками искал уран на крайнем западе долины Маринер, - сказал Мефодий. - Дядя Бен в это время сидел в палате для буйных. А Люська в это время, ни черта не понимая, закладывал меня господину Волконогову. В это же самое время бортовая Память "Луары" отчаянно противилась попыткам ООМовских умников стереть алгоритмы Молодцова-Смоллета. И громоздила такие блоки, что Люська до сих пор подбирает к ним ключики. Можно, конечно, поискать виноватых, только зачем?
- Незачем... - согласился я, помолчав. - Но чего добивается, например, господин Волконогов?
- Неужели неясно? Ему охота возродить великую и единую Русь, распространить её на всю обитаемую Вселенную. Мне - то есть, теперь уже тебе - отводится роль вдохновляющего символа... Правда, спасибо Саргассе, нас будет очень трудно заменить: хоть какая-то гарантия личной безопасности.
- Глупо, - сказал я.
- Конечно, глупо. Потому что сначала, даже если он одолеет Тайный Приказ, господину Волконогову придется иметь дело с Графством, Воеводством и Небесной Провинцией. У его сиятельства, например, - дядя Бен это доподлинно выяснил, - всегда наготове парочка водяных бомб.
- Водородных? Откуда?
- Я сказал "водяных". Две беспилотных "блохи", по шесть кубометров талой воды в трюмах. Автопилоты нацелены на самые крупные проплешины Карбидной Пустоши.
- Он что, сумасшедший? Дюжина сот ведер - это пожар до неба! Даже коллоидный слой...
- Он предусмотрительный. Во время последнего мятежа капитан "Луары" двое суток держал палец на тумблере, открывающем все главные шлюзы. И не снял, пока зачинщиков не повязали... Водяные бомбы - тумблер его сиятельства.
- Этот - нажмет!
- Будем надеяться, что господин Волконогов тоже так думает. А что, тебя уже всерьёз интересует политическая ситуация в долине? Морально готовишься взять бразды?
- Скоро вечер, Мефодий, - сказала Дашка напоминающим голосом. - Андрею Павловичу к боярам выходить, а ты о пустяках.
- Это он о пустяках, - возразил Мефодий. И, посмотрев на часы, опять возложил левую руку на устрицу. - Позови холопов, Дарья, пусть уберут. Мне нужен стол.
- Я сама, - сказала Дашка, вставая. - А то ещё Савка вопрется - не выгонишь...
- Хоть три Савки! Даже если поймет, помешать не сумеет. И не захочет.
- Это не опасно? - спросил я. Мне почему-то вспомнилось, что Савке Бутикову "написано" истечь кровью.
- Не опасно только в ухе ковырять... - Мефодий усмехнулся. - И то, если умеючи. Зови холопов, Дарья. Ты полчаса провозишься, а они - мигом.
23
Савка вперся, и выгнать его не удалось. Он сидел на самом краешке кресла (но всё же сидел, поскольку Мефодий велел ему сесть) и ныл с подобострастной укоризной в голосе, а нам приходилось слушать его смешновато-жутковатое нытье.
Нытье сводилось к тому, что негоже заниматься пустяками в такое время, когда весь дальнерусский народец до крайности обозлен и произволом опричнины, и засильем инородческих обычаев; что общественное мнение возбуждено до высокого градуса и что не сегодня завтра (удалые ребята лишь посвиста ждут) запылает Тайный Приказ, а Дом Губернского Собрания со прочие службишки будут блокированы, после чего, сметя забор усадьбы господина Волконогова, толпы-с верноподданных обложат Стену, испрашивая вольностей и призывая Рюрика на царство; и что от государя-де Мефодия Васильича всего-то и надо - отложить на малое время свою забаву и повторить отречение, пусть даже теми самыми словами-с; а господин-де Волконогов нимало против них не возражает, униженно прося лишь об одном: о соблюдении формалитету-с, дабы светлый князь Андрей Павлович воцарился во всезаконии...
Мы с Дашкой, слушая нытье, сидели в своих креслах, чуть отодвинув их от стола, а Мефодий стоя колдовал над устрицей, которую он водрузил на середину пустой столешницы.
Точным круговым движением он взрезал упаковку по диаметру, отложил нож и, подцепив ногтями, снял верхнюю половинку вместе с пеной. Словно обнажил ядро гигантского ореха. Потом он занялся своими руками. Дважды облил их из фляжки, вымыл и тщательно обтер о комбинезон. Ещё раз облив, сполоснул и потряс кистями в воздухе. Подняв руки, растопырил пальцы перед лицом и замер - как хирург перед операцией.
Савка продолжал ныть. Мы его не слушали.
Устрица была хороша. Не тем хороша, что красива (металлокварц, в отличие от кварца, не прозрачен, сероват и блекл, трудноуловимые узоры завитков скорее отталкивают, чем притягивают взгляд), а тем, что уникальна. Только на обращенной ко мне стороне верхней, обнаженной, половинки раковины я насчитал три завитка - и, кажется, из-под пены выглядывал краешек четвертого. То есть, мы услышим никак не меньше четырех песен. А то и все двенадцать, если завитки распределены равномерно...
Когда спирт на руках высох, Мефодий, не поворачиваясь к Савке, громко сказал:
- А теперь заткнись!
Савка вздохнул и заткнулся.
Мефодий осторожно охватил раковину левой ладонью, пальцем правой осторожно прикоснулся к одному из завитков, нажал и сделал несколько втирающих круговых движений.
Устрица запела и продолжала петь, когда он отвел палец. Песня была скорее необычной, чем приятной: аритмичный, скребущий визг - как ногтем по басовой струне гитары.
Не дожидаясь окончания песни, Мефодий разбудил ещё один завиток скрежет дополнился тоненькой жалобной нотой с едва ощутимыми частотными модуляциями. Черти пилят кости грешника длинной тупой ножовкой, зубья которой неравномерно выломаны, а в это время ангельский хор оплакивает потерянную душу...
Третий завиток разразился бесконечной серией частых булькающих синкопов с коротким шипением после каждого. Ну, ясно: слезы Господа падают на раскалённую сковороду! Я с некоторым усилием подавил подступивший смешок. Судя по тому, как на меня посмотрела Дашка, правильно сделал.
И тут до меня дошла некая странность: Мефодий пробуждал уже четвертый завиток - а первый всё ещё звучал! То ли черти неутомимы, как черти, то ли они сменяют друг друга в процессе работы, а их ножовка дьявольски прочна. Если же серьёзно, то мне никогда не приходилось слышать об устрице, способной петь так долго. Быть может, секрет в одновременности песен? Или в сухих пальцах?..
Четвертой песне я не сразу нашёл соответствие в картине, нарисованной моим убогим воображением. В конце концов я решил, что это - посвист крыльев Серафима, время от времени грозно пикирующего на утомлённых работников Преисподней. Но те, видимо, ощущали себя в своем полном праве и не обращали внимания на бессильные жесты небесных властей. Черти пилили, ангелы пели, Господь ронял слезы, а Его Серафим втуне вспарывал воздух крыльями. Или мечом.
Пятый разбуженный завиток захихикал премерзким голосом, и я изо всех сил окаменел лицом. Чёрт меня дернул вообразить эту ножовку...
Всего на верхней половине раковины оказалось восемь завитков. Мефодий разбудил все - и все они продолжали звучать, пока он снова мыл руки спиртом и сушил их, растопыря пальцы. Потом он перевернул раковину, опустив её звучащими завитками в пену (песня стала немного глуше), и принялся за остальные. Спустя ещё пять минут звучали все четырнадцать - а раковина, между тем, и не думала рассыпаться.
Зато она вдруг стала прозрачной.
Точнее - полупрозрачной. Как будто она содержала в себе какое-то... нет, не вещество. Некую черноту, весьма неохотно пропускавшую фотоны. Глубокую, изначальную черноту. Не тень, а тьму, которая уже была задолго до первой фразы Создателя и ухитрилась воспротивиться волюнтаристскому "Да будет свет!"
Короче говоря, это было немножко страшно...
Мефодий закатал рукава, опять вымыл руки (теперь уже до локтей) и опять высушил. Произвел точно такую же процедуру с ножом. И с лезвием, и с рукояткой. Раковина продолжала петь. Мефодий коротко глянул на каждого из нас по очереди и приказал:
- Внимание. Тишина. Неподвижность.
Раковина пела. В инфернальной какофонии я с трудом различал голоса отдельных завитков. Ни ритма, ни смысла в ней и подавно не было. Словно Господь сказал: "Да будет звук!" - но забыл уточнить, какой.
Мефодий взял нож в правую руку и плавно опустил обе кисти на раковину. Нет. В раковину. Погрузил. Или втиснул... В общем, сунул руки в то место, где была раковина: так, словно её там не было. По самые локти.
Я ахнул - мысленно. Савка перекрестился. Дашка показала ему кулак. И сама заработала яростный взгляд Мефодия, стоявшего к Савке спиной.
По локти сунув руки в эту черноту (размерами чуть больше баскетбольного мяча, но не такую идеально круглую), Мефодий двигал ими непонятным образом. Мне были видны лишь смутные тени рук, да однажды слабый отблеск на лезвии ножа. Но я голову бы дал на отсечение, что он режет раковину изнутри. По диаметру. Ножом режет, свободной рукой придерживает - изнутри. Вот только лезвие ножа ни разу не показалось снаружи.
Потом он сделал резкое движение правой рукой на себя и вверх, бросил нож на столешницу и спокойно вынул из черноты левую руку. Сел в кресло и уставился на то, что получилось.
Кажется, получилось не то, что надо: Мефодий явно недоумевал. Руки он держал на весу - наверное, чтобы не мыть их снова, - и сосредоточенно смотрел в черноту.
- Я же просил его не выключать свет... - пробормотал он.
Его было плохо слышно: чернота всё ещё пела на все свои четырнадцать голосов. Нет - на тринадцать, потому что, кажется, не стало премерзкого хихиканья. Я хотел сказать об этой недостаче, но затруднился сформулировать и промолчал. Мефодий одарил Дашку ещё одним яростным взглядом и громко спросил:
- Ты письмо вложила?
Дашка кивнула.
- И адрес не перепутала?
Дашка поджала губы и отвернулась.
- Р-разгильдяй, - сказал Мефодий. - Жди его теперь.
- Мефодий Васильич, ваше вели... - начал было Савка.
- Цыц! - оборвал Мефодий, не оборачиваясь. - Не беспокойся, долго ждать не будем. Спички есть?
Савка пошарил в кармане, достал спички, потряс коробком над плечом Мефодия и уронил в подставленную ладонь.
Я подумал: а как же он будет мыть коробок? Но он просто упрятал его в ладонях, сложенных замком, поднялся, опять навис над раковиной и погрузил руки туда. Некоторое время двигал руками там - видимо, открывал коробок и доставал спички. Две или три выронил, одну, наверное, сломал. Следующая зажглась, осветив изнутри черноту и сложенные лодочкой ладони в черноте. Я привстал и вытянул шею. Савка тоже. Дашка сидела, откинувшись в кресле, руки на коленях. Раковина пела.
Мефодий дождался, пока пламя установилось, и осторожно двинул горящую спичку вперед, к краю черноты. Не донеся, оглянулся через плечо на Савку и бросил:
- Назад!
Савка отступил обратно к своему креслу.
Мефодий глянул на нас и добавил:
- Вы тоже. Мало ли что...
Дашка поднялась и зашла за спинку кресла. Я последовал её примеру.
- Дальше! - сказал Мефодий.
Мы отошли ещё на два шага, а Савка переступил с ноги на ногу. Я опять вспомнил о том, что ему "написано", и вознамерился крикнуть, чтобы не валял дурака и отошёл дальше. Я уже открыл рот, чтобы крикнуть.
И забыл закрыть, потому что увидел нож.
Нож лежал на столешнице - там, куда его бросил Мефодий, и у него не хватало доброй половины лезвия. Раковина пела... Но не настолько же громко, чтобы я не услышал, как сломалось лезвие! И где обломок?
Я на секунду зажмурил глаза и опять посмотрел на нож.
Он был сломан.
А в следующий миг стало ослепительно светло. По стенам светлицы (на фоне стен? за стенами?) заплясало яркое оранжевое пламя, в котором извивались длинные белые силуэты каких-то невероятных существ с желтоглазыми мордами и треугольными раззявленными пастями - их словно корчило в беззвучной агонии, и адское пламя пожирало их червеобразные тела...
Дашка коротко взвизгнула и стала мягко оседать на пол. Я скорее почувствовал, чем увидел это и почти на ощупь подхватил её под мышки. На многие версты вокруг бушевало беззвучное пламя, взвивались, корчились и опадали нездешние существа, а из невидимого окна светлицы дуло. Этот сквозняк успокаивал, шепча: "не верь глазам своим"... Сквозняк, и Дашкина тяжесть на руках, и запах её волос, и неразборчивые причитания невидимого Савки - о том, что доигрались и что всему конец, Иерихон с Нагасакой. Звонко, часто, непрерывно булькали и шипели на адской сковороде слезы Господа, а все прочие завитки невидимой раковины молчали. Пылала чужая Вселенная.
24
Не знаю, сколько продолжалось это кино. Секунды? Столетия? Темнота наступила вдруг - словно кто-то выключил проектор. То есть, не темнота, конечно. Обычный марсианский день, который на Земле сочли бы сумерками.
Устрица молчала - Господь выплакал все свои слезы. Да и не было уже устрицы. Были две большие полусферы, две половинки комбинированной упаковки. И мягкое дно той, что в центре стола, было выстлано тонкой металлокварцевой пылью. Про пыль я скорее знал, чем видел её, потому что видел я плохо: перед глазами всё ещё стояла Преисподняя, и всё ещё корчились в её огне аборигены чужой Вселенной... Кино.
Я проморгался.
Мефодий, присев на корточки по ту сторону стола, ворочал что-то тяжёлое на полу. Обмякшая Дашка всё ещё висела у меня на руках. Я перехватил её левой рукой под колени и положил в кресло, предварительно ногой развернув его к себе и отодвинув от стола. Потому что стол был густо заляпан кровью, и с него капало...
Осознав это, я заметался глазами, ища Савку.
- Очнулся? - спросил Мефодий. - Помоги.
Он говорил сквозь зубы. Зубы у него оказались заняты - зубами и левой рукой Мефодий затягивал жгут на Савкином предплечье. Ни черта у него не получалось: обрывок портьеры был слишком толстый, и Мефодий тщился затянуть его поверх рукава. У Савки не было кисти правой руки, из культи хлестало, сам он пребывал в обмороке.
Так жгут не делают...
Я поискал глазами, нашёл свою ночную сорочку, разодрал, обломком ножа распорол на Савке рукав и сделал все как надо.
- Ищи обрубок, - сказал я, закончив. - Ещё не поздно срастить, я попытаюсь. Где он?
- С-сгорел, - ответил Мефодий.
- Не морочь мне голову!.. - заорал я. - Пока не поздно, я могу попробовать срастить - но я не могу вырастить ему новую кисть, это не зубы! Где обрубок?
- Ты нож видел? - спросил Мефодий.
- Ну? - сказал я, заставляя себя успокоиться.
- А он туда руку сунул.
- Куда? В раковину?
- Если бы. Дальше. Нож сейчас у Люськи в запаснике, на "Луаре". А вот где рука...
Я посмотрел ему в лицо и сразу отвел взгляд. Мефодий не врал - он действительно не знал, где рука. И ему было крайне интересно узнать, где она.
"Кино... - подумал я. - Значит, не кино".
Я поверил. Что мне ещё оставалось?
И ещё я подумал, что Мефодий Щагин страшный человек. Он только что вырвал у мироздания какую-то тайну. С кровью вырвал - Савкиной кровью и кровью тех, не знаю, как их назвать. Если у них была кровь. И не успокоится, пока не вырвет новую тайну, в которую уперся... И так далее, ломая асимптоты.
- Дядя Бен был Колумб? - сказал я, глядя в его заляпанные Савкиной кровью колени. - Только не тешь себя мыслью, что ты - Америго Веспуччи. Ты - Кортес.
- Браво, потомок!.. - произнес он чуть напряженным голосом. Продолжай в том же духе. Говори то, что думаешь.
Свежая капля крови упала ему на колено. Подняв глаза, я увидел, что он зажимает пальцы правой руки в кулаке левой.
- Что с рукой? - спросил я.
- Ерунда... подушечки пальцев... - Он расслабил кулак и, скрипнув зубами, снова сжал. - Остались там.
- Только подушечки?
- Займись лучше Дарьей, - попросил он.
Я оглянулся на Дашку. Она была бледна, но дышала ровно.
- Дашь ей понюхать спирту, - сказал я, - и пусть она займется тобой. Но мне нужна помощь, так что сначала зови своих лекарей... государь-самодержец.
25
Савку увезли. Нам сказали, что в госпиталь. Я предпочел поверить. Крови он потерял не так уж много: если и умрет, то не сей минут и не от этого.
А когда-нибудь - все помрем...
Нам было не до Савки, потому что стали досаждать бояре, лишенные его чуткого руководства. Сначала они досаждали просто так - одним лишь назойливым фактом своего наличия. Потом нам пришлось выдержать публичное принятие пищи в присутствии тех же бояр. Ладно хоть Дашка стояла рядом и шёпотом подсказывала: кому послать чарку со своего стола, из чьих рук благосклонно принять тарелку, к чьим устам преклонить ухо и покивать (слушать не обязательно), на кого зубом цыкнуть, а на кого как на пустое место посмотреть... В общем, это было даже забавно. Если действительно не слушать. Одного я послушал: он просил у меня дружину в десять тыщ ратников с парализаторами, обещая за три дня усмирить Марс Посполитый и бросить к моим стопам сие малое царствишко. Я припомнил статистический раздел путеводителя, где было написано, что в СМГ всего лишь сорок тысяч полноправных (или "православных"?) граждан, плюс три-четыре тысячи беспаспортных эмигрантов, и цыкнул на него зубом. А надо было покивать...
Кстати, о зубах: вот где мне было бы море увлекательной работы! И, если судить по одежде бояр, не бесплатной... Увы, на это, разумеется, не приходилось рассчитывать.
До одури нацыкавшись, накивавшись, насмотревшись как на пустые места и между делом насытившись, мы с Мефодием Первым дали понять, что пора и честь знать. И в окружении полудюжины добрых молодцев с алебардами двинули сквозь расступившихся бояр к выходу из терема (обедали не в гостевом, а в государевом). Мефодий баюкал на весу свою правую руку с забинтованными большим и указательным пальцами - похоже, он оставил "там" не только подушечки.
Бояре были вполне удовлетворены и больше не приставали, однако на крыльце нам досадил сам господин Волконогов. Правда, не лично, а через третьих лиц. Их было четверо. Они передали Мефодию Васильичу униженное по форме и настоятельное по сути напоминание господина Волконогова о формальной необходимости повторить отречение-с. Мефодий ответил господину Волконогову через тех же лиц, употребив самые понятные слова из рабочего жаргона такелажников. После чего потребовал (через них же), дабы господин Волконогов вернул ему его "ханьян". Желательно с Марьяном. Поскольку из-за травмы он, Мефодий, вряд ли сможет управлять турбокаром, а через два часа ему, кровь из носу, надлежит быть на кухне "Вояжёра", дабы не потерять любимую работу подавальщика, то бишь официанта.
(Тут я впервые возымел повод задуматься: почему Мефодий выбрал себе такую профессию, отнюдь не совместную с его монаршьим достоинством? Но не желая утруждать голову на сытый желудок, решил, что как раз поэтому - из вредности.)
Третьи лица откланялись, мет[/]я песок разноцветными буклями и кружевными манжетами, а мы велели добрым молодцам держаться в отдалении и направились к восточной стене усадьбы, где протекала речка. По дороге я скинул с плеч осточертевший кафтан и повесил его на какую-то балясину, оставшись во фрачной паре. Дашка избавилась от кокошника и на ходу вытирала румяна. Мефодию не от чего было избавляться: он так и обедал в мятом-перемятом комбинезоне, который Дашка по-быстрому застирала. А может быть, велела застирать - не знаю. Я в это время обрабатывал Савкину культю и отбивался от государевых лекарей, которые пытались мне помогать. Удивительно, как это государь ещё жив при таких лекарях: надо полагать, они его не часто пользуют.
Речка, таки оправдав мои подозрения, оказалась канавой. Мы шуганули от водоема добрых молодцев, граблями убиравших с его поверхности ряску, и расположились на травке, под кустиком. Наши алебардщики расположились в двадцати шагах от нас, под другим.
- Мне надо, - сказал он, поднимая лицо.
- Я знаю, - тихо ответила Дашка. - Но ведь ты уже.
- Да? - удивился Мефодий.
- Да. Я слышала.
- Значит, не подействовало. Я даже не заметил. Веришь?
- Я твоему Елисею когда-нибудь глаза выцарапаю.
Мефодий посмотрел на меня, разочарованно вздернул левую бровь, завинтил фляжку и сунул её за пазуху. Дашка уже сидела на своем месте. Полную братину она поставила на середину стола, подальше от Мефодия, а к нему придвинула какую-то тарелку.
- Продолжай, - попросила она, подперев кулачком подбородок. - Тебе надо рассказать все, продолжай.
- На чем я остановился? - спросил Мефодий, застегнув на груди комбинезон.
- Уже не рискуя ни совершать разворот, ни даже погасить парус... подсказала Дашка. - А дальше?
22
Уже не рискуя ни совершать разворот, ни даже погасить парус, "Луара" продолжала инерционный полет. Масса гондолы, как вылитая за борт китовая ворвань, предохраняла экипаж от зыбей Предела, создавала в себе и вокруг себя микроскопический штиль старой доброй Эвклидовой геометрии. Шли годы. Растения в оранжереях непредсказуемо мутировали в искусственном освещении. Рождались и росли дети, не видевшие звезд. Вспыхнули и были подавлены железной рукой капитана два больших мятежа и несколько малых бунтов. Мефодий научился сначала летать, а потом ходить. Мама умерла при родах. Дядя Бен и компьютер стали его первыми собеседниками.
Самой сильной из первых осознанных эмоций Мефодия была ненависть: он страстно возненавидел Осипа Тяжко - за то, что тот оказался прав. Дядя Бен смеялся над этой ненавистью. "Не бывает правоты навсегда, - говорил он. Не бывает абсолютных истин. Даже дважды два не везде четыре". "Но ведь асимптота недостижима - на то она и асимптота", - возражал Мефодий. "О да! Ахиллу ни в жисть не догнать черепаху!" - смеясь, отвечал дядя Бен. И объяснял апории Зенона, отложив на время тетрадь Мефодия с недоподчеркнутыми красным ошибками в дифференциальных уравнениях.
Что человеческая культура без математики? И что математика вне её? Существуя как будто бы в разных пространствах, они формируют друг друга. Как тонкий узор атомарных цепочек металла в двуокиси кремния: формируя друг друга, узор и кристалл образуют поющую устрицу... Дядя Бен был очень сильным математиком и в высшей степени культурным человеком. До хрупкости маловероятное сочетание.
"Земля!" - закричал однажды марсовый "Санта-Марии".
"Звезды!" - оглушительно заорал в интерком дежурный оператор "Луары".
Почти шесть лет прошло с момента погружения в Предел. И вот сомкнулись вновь окружности и сферы, опять возникли направленья, и звезды стали походить на звезды. "Смотрите, - плача говорили взрослые. - Смотрите же! Вот точно такими мы видели их на Земле..."
Нет, не совсем такими. Не точно.
Прямо по курсу, чуть-чуть в стороне от скомканного паруса "Луары", мигала слабая зеленоватая точка - Солнце. А за кормой в полнеба полыхало рыжее мохнатое светило. Как вскоре показал спектральный анализ с поправками на эффект Допплера, это была не Проксима Центавра, а Денеб - Альфа Лебедя. И самое странное: флагман Восьмой Звёздной не приближался к ней! Он удалялся от неё - на девяноста пяти сотых световой. Парус "Луары" медленно, словно нехотя, расправлялся под дуновением легкого звёздного бриза.
Беседуя с Мефодием, дядя Бен и компьютер успели изрядно погутарить и между собой, обсасывая то апории Зенона, то парадоксы парастереометрии Молодцова. Захар не знал их языка - но исправно подбрасывал тему за темой. Обратно "Луара" летела не наугад. Второе погружение в Предел произошло в расчетное время, в рассчитанном месте и с рассчитанной скоростью. С парусом, погашенным за несколько минут до погружения.
Спустя три года по бортовому времени "Луара" косо пронзила плоскость эклиптики в районе орбиты Урана и стала удаляться от Солнца в направлении на Южный Крест. И ещё полтора года понадобилось, чтобы снизить скорость с 0,98 световой до планетарной и вернуться в Систему.
- Дальше ты знаешь, - сказал Мефодий.
Да, дальнейшее мне было известно. Двадцать с половиной лет тому назад я сам распутал путаницу в официальных сообщениях комиссии ООМ и, возгордясь, немедленно отправил подробное письмо в Академию Наук Сибирской Федерации. С формулами, картами и графиками. Спустя три месяца я уже принимал трудовые процедуры на Ваче. Мой лечащий наставник выбивал из меня математическую заумь: то километровыми кроссами по сугробам, то охотой с голыми руками на волка (ни в коем случае не убивать, их у нас всего сорок три!), то весенним строительством ветроустойчивых стаек для тех же волков в противогазе и в герметичном прорезиненном балахоне. И выбил напрочь...
Я обнаружил, что рассказываю Дашке и Мефодию о санатории на Ваче и, сомкнув пальцы на чаре, показываю им, как нужно душить волка - чтобы не насмерть, а только уснул. Дашка, жалостливо кивая, слушала, а Мефодий рассеянно возил пальцем по скатерти и ждал, когда я закончу.
- Вот так, - закончил я. И почему-то разозлился. - А ты в это время... Ведь это все из-за вас. "Делириум астрис".
- Я в это время с другими такими же дураками искал уран на крайнем западе долины Маринер, - сказал Мефодий. - Дядя Бен в это время сидел в палате для буйных. А Люська в это время, ни черта не понимая, закладывал меня господину Волконогову. В это же самое время бортовая Память "Луары" отчаянно противилась попыткам ООМовских умников стереть алгоритмы Молодцова-Смоллета. И громоздила такие блоки, что Люська до сих пор подбирает к ним ключики. Можно, конечно, поискать виноватых, только зачем?
- Незачем... - согласился я, помолчав. - Но чего добивается, например, господин Волконогов?
- Неужели неясно? Ему охота возродить великую и единую Русь, распространить её на всю обитаемую Вселенную. Мне - то есть, теперь уже тебе - отводится роль вдохновляющего символа... Правда, спасибо Саргассе, нас будет очень трудно заменить: хоть какая-то гарантия личной безопасности.
- Глупо, - сказал я.
- Конечно, глупо. Потому что сначала, даже если он одолеет Тайный Приказ, господину Волконогову придется иметь дело с Графством, Воеводством и Небесной Провинцией. У его сиятельства, например, - дядя Бен это доподлинно выяснил, - всегда наготове парочка водяных бомб.
- Водородных? Откуда?
- Я сказал "водяных". Две беспилотных "блохи", по шесть кубометров талой воды в трюмах. Автопилоты нацелены на самые крупные проплешины Карбидной Пустоши.
- Он что, сумасшедший? Дюжина сот ведер - это пожар до неба! Даже коллоидный слой...
- Он предусмотрительный. Во время последнего мятежа капитан "Луары" двое суток держал палец на тумблере, открывающем все главные шлюзы. И не снял, пока зачинщиков не повязали... Водяные бомбы - тумблер его сиятельства.
- Этот - нажмет!
- Будем надеяться, что господин Волконогов тоже так думает. А что, тебя уже всерьёз интересует политическая ситуация в долине? Морально готовишься взять бразды?
- Скоро вечер, Мефодий, - сказала Дашка напоминающим голосом. - Андрею Павловичу к боярам выходить, а ты о пустяках.
- Это он о пустяках, - возразил Мефодий. И, посмотрев на часы, опять возложил левую руку на устрицу. - Позови холопов, Дарья, пусть уберут. Мне нужен стол.
- Я сама, - сказала Дашка, вставая. - А то ещё Савка вопрется - не выгонишь...
- Хоть три Савки! Даже если поймет, помешать не сумеет. И не захочет.
- Это не опасно? - спросил я. Мне почему-то вспомнилось, что Савке Бутикову "написано" истечь кровью.
- Не опасно только в ухе ковырять... - Мефодий усмехнулся. - И то, если умеючи. Зови холопов, Дарья. Ты полчаса провозишься, а они - мигом.
23
Савка вперся, и выгнать его не удалось. Он сидел на самом краешке кресла (но всё же сидел, поскольку Мефодий велел ему сесть) и ныл с подобострастной укоризной в голосе, а нам приходилось слушать его смешновато-жутковатое нытье.
Нытье сводилось к тому, что негоже заниматься пустяками в такое время, когда весь дальнерусский народец до крайности обозлен и произволом опричнины, и засильем инородческих обычаев; что общественное мнение возбуждено до высокого градуса и что не сегодня завтра (удалые ребята лишь посвиста ждут) запылает Тайный Приказ, а Дом Губернского Собрания со прочие службишки будут блокированы, после чего, сметя забор усадьбы господина Волконогова, толпы-с верноподданных обложат Стену, испрашивая вольностей и призывая Рюрика на царство; и что от государя-де Мефодия Васильича всего-то и надо - отложить на малое время свою забаву и повторить отречение, пусть даже теми самыми словами-с; а господин-де Волконогов нимало против них не возражает, униженно прося лишь об одном: о соблюдении формалитету-с, дабы светлый князь Андрей Павлович воцарился во всезаконии...
Мы с Дашкой, слушая нытье, сидели в своих креслах, чуть отодвинув их от стола, а Мефодий стоя колдовал над устрицей, которую он водрузил на середину пустой столешницы.
Точным круговым движением он взрезал упаковку по диаметру, отложил нож и, подцепив ногтями, снял верхнюю половинку вместе с пеной. Словно обнажил ядро гигантского ореха. Потом он занялся своими руками. Дважды облил их из фляжки, вымыл и тщательно обтер о комбинезон. Ещё раз облив, сполоснул и потряс кистями в воздухе. Подняв руки, растопырил пальцы перед лицом и замер - как хирург перед операцией.
Савка продолжал ныть. Мы его не слушали.
Устрица была хороша. Не тем хороша, что красива (металлокварц, в отличие от кварца, не прозрачен, сероват и блекл, трудноуловимые узоры завитков скорее отталкивают, чем притягивают взгляд), а тем, что уникальна. Только на обращенной ко мне стороне верхней, обнаженной, половинки раковины я насчитал три завитка - и, кажется, из-под пены выглядывал краешек четвертого. То есть, мы услышим никак не меньше четырех песен. А то и все двенадцать, если завитки распределены равномерно...
Когда спирт на руках высох, Мефодий, не поворачиваясь к Савке, громко сказал:
- А теперь заткнись!
Савка вздохнул и заткнулся.
Мефодий осторожно охватил раковину левой ладонью, пальцем правой осторожно прикоснулся к одному из завитков, нажал и сделал несколько втирающих круговых движений.
Устрица запела и продолжала петь, когда он отвел палец. Песня была скорее необычной, чем приятной: аритмичный, скребущий визг - как ногтем по басовой струне гитары.
Не дожидаясь окончания песни, Мефодий разбудил ещё один завиток скрежет дополнился тоненькой жалобной нотой с едва ощутимыми частотными модуляциями. Черти пилят кости грешника длинной тупой ножовкой, зубья которой неравномерно выломаны, а в это время ангельский хор оплакивает потерянную душу...
Третий завиток разразился бесконечной серией частых булькающих синкопов с коротким шипением после каждого. Ну, ясно: слезы Господа падают на раскалённую сковороду! Я с некоторым усилием подавил подступивший смешок. Судя по тому, как на меня посмотрела Дашка, правильно сделал.
И тут до меня дошла некая странность: Мефодий пробуждал уже четвертый завиток - а первый всё ещё звучал! То ли черти неутомимы, как черти, то ли они сменяют друг друга в процессе работы, а их ножовка дьявольски прочна. Если же серьёзно, то мне никогда не приходилось слышать об устрице, способной петь так долго. Быть может, секрет в одновременности песен? Или в сухих пальцах?..
Четвертой песне я не сразу нашёл соответствие в картине, нарисованной моим убогим воображением. В конце концов я решил, что это - посвист крыльев Серафима, время от времени грозно пикирующего на утомлённых работников Преисподней. Но те, видимо, ощущали себя в своем полном праве и не обращали внимания на бессильные жесты небесных властей. Черти пилили, ангелы пели, Господь ронял слезы, а Его Серафим втуне вспарывал воздух крыльями. Или мечом.
Пятый разбуженный завиток захихикал премерзким голосом, и я изо всех сил окаменел лицом. Чёрт меня дернул вообразить эту ножовку...
Всего на верхней половине раковины оказалось восемь завитков. Мефодий разбудил все - и все они продолжали звучать, пока он снова мыл руки спиртом и сушил их, растопыря пальцы. Потом он перевернул раковину, опустив её звучащими завитками в пену (песня стала немного глуше), и принялся за остальные. Спустя ещё пять минут звучали все четырнадцать - а раковина, между тем, и не думала рассыпаться.
Зато она вдруг стала прозрачной.
Точнее - полупрозрачной. Как будто она содержала в себе какое-то... нет, не вещество. Некую черноту, весьма неохотно пропускавшую фотоны. Глубокую, изначальную черноту. Не тень, а тьму, которая уже была задолго до первой фразы Создателя и ухитрилась воспротивиться волюнтаристскому "Да будет свет!"
Короче говоря, это было немножко страшно...
Мефодий закатал рукава, опять вымыл руки (теперь уже до локтей) и опять высушил. Произвел точно такую же процедуру с ножом. И с лезвием, и с рукояткой. Раковина продолжала петь. Мефодий коротко глянул на каждого из нас по очереди и приказал:
- Внимание. Тишина. Неподвижность.
Раковина пела. В инфернальной какофонии я с трудом различал голоса отдельных завитков. Ни ритма, ни смысла в ней и подавно не было. Словно Господь сказал: "Да будет звук!" - но забыл уточнить, какой.
Мефодий взял нож в правую руку и плавно опустил обе кисти на раковину. Нет. В раковину. Погрузил. Или втиснул... В общем, сунул руки в то место, где была раковина: так, словно её там не было. По самые локти.
Я ахнул - мысленно. Савка перекрестился. Дашка показала ему кулак. И сама заработала яростный взгляд Мефодия, стоявшего к Савке спиной.
По локти сунув руки в эту черноту (размерами чуть больше баскетбольного мяча, но не такую идеально круглую), Мефодий двигал ими непонятным образом. Мне были видны лишь смутные тени рук, да однажды слабый отблеск на лезвии ножа. Но я голову бы дал на отсечение, что он режет раковину изнутри. По диаметру. Ножом режет, свободной рукой придерживает - изнутри. Вот только лезвие ножа ни разу не показалось снаружи.
Потом он сделал резкое движение правой рукой на себя и вверх, бросил нож на столешницу и спокойно вынул из черноты левую руку. Сел в кресло и уставился на то, что получилось.
Кажется, получилось не то, что надо: Мефодий явно недоумевал. Руки он держал на весу - наверное, чтобы не мыть их снова, - и сосредоточенно смотрел в черноту.
- Я же просил его не выключать свет... - пробормотал он.
Его было плохо слышно: чернота всё ещё пела на все свои четырнадцать голосов. Нет - на тринадцать, потому что, кажется, не стало премерзкого хихиканья. Я хотел сказать об этой недостаче, но затруднился сформулировать и промолчал. Мефодий одарил Дашку ещё одним яростным взглядом и громко спросил:
- Ты письмо вложила?
Дашка кивнула.
- И адрес не перепутала?
Дашка поджала губы и отвернулась.
- Р-разгильдяй, - сказал Мефодий. - Жди его теперь.
- Мефодий Васильич, ваше вели... - начал было Савка.
- Цыц! - оборвал Мефодий, не оборачиваясь. - Не беспокойся, долго ждать не будем. Спички есть?
Савка пошарил в кармане, достал спички, потряс коробком над плечом Мефодия и уронил в подставленную ладонь.
Я подумал: а как же он будет мыть коробок? Но он просто упрятал его в ладонях, сложенных замком, поднялся, опять навис над раковиной и погрузил руки туда. Некоторое время двигал руками там - видимо, открывал коробок и доставал спички. Две или три выронил, одну, наверное, сломал. Следующая зажглась, осветив изнутри черноту и сложенные лодочкой ладони в черноте. Я привстал и вытянул шею. Савка тоже. Дашка сидела, откинувшись в кресле, руки на коленях. Раковина пела.
Мефодий дождался, пока пламя установилось, и осторожно двинул горящую спичку вперед, к краю черноты. Не донеся, оглянулся через плечо на Савку и бросил:
- Назад!
Савка отступил обратно к своему креслу.
Мефодий глянул на нас и добавил:
- Вы тоже. Мало ли что...
Дашка поднялась и зашла за спинку кресла. Я последовал её примеру.
- Дальше! - сказал Мефодий.
Мы отошли ещё на два шага, а Савка переступил с ноги на ногу. Я опять вспомнил о том, что ему "написано", и вознамерился крикнуть, чтобы не валял дурака и отошёл дальше. Я уже открыл рот, чтобы крикнуть.
И забыл закрыть, потому что увидел нож.
Нож лежал на столешнице - там, куда его бросил Мефодий, и у него не хватало доброй половины лезвия. Раковина пела... Но не настолько же громко, чтобы я не услышал, как сломалось лезвие! И где обломок?
Я на секунду зажмурил глаза и опять посмотрел на нож.
Он был сломан.
А в следующий миг стало ослепительно светло. По стенам светлицы (на фоне стен? за стенами?) заплясало яркое оранжевое пламя, в котором извивались длинные белые силуэты каких-то невероятных существ с желтоглазыми мордами и треугольными раззявленными пастями - их словно корчило в беззвучной агонии, и адское пламя пожирало их червеобразные тела...
Дашка коротко взвизгнула и стала мягко оседать на пол. Я скорее почувствовал, чем увидел это и почти на ощупь подхватил её под мышки. На многие версты вокруг бушевало беззвучное пламя, взвивались, корчились и опадали нездешние существа, а из невидимого окна светлицы дуло. Этот сквозняк успокаивал, шепча: "не верь глазам своим"... Сквозняк, и Дашкина тяжесть на руках, и запах её волос, и неразборчивые причитания невидимого Савки - о том, что доигрались и что всему конец, Иерихон с Нагасакой. Звонко, часто, непрерывно булькали и шипели на адской сковороде слезы Господа, а все прочие завитки невидимой раковины молчали. Пылала чужая Вселенная.
24
Не знаю, сколько продолжалось это кино. Секунды? Столетия? Темнота наступила вдруг - словно кто-то выключил проектор. То есть, не темнота, конечно. Обычный марсианский день, который на Земле сочли бы сумерками.
Устрица молчала - Господь выплакал все свои слезы. Да и не было уже устрицы. Были две большие полусферы, две половинки комбинированной упаковки. И мягкое дно той, что в центре стола, было выстлано тонкой металлокварцевой пылью. Про пыль я скорее знал, чем видел её, потому что видел я плохо: перед глазами всё ещё стояла Преисподняя, и всё ещё корчились в её огне аборигены чужой Вселенной... Кино.
Я проморгался.
Мефодий, присев на корточки по ту сторону стола, ворочал что-то тяжёлое на полу. Обмякшая Дашка всё ещё висела у меня на руках. Я перехватил её левой рукой под колени и положил в кресло, предварительно ногой развернув его к себе и отодвинув от стола. Потому что стол был густо заляпан кровью, и с него капало...
Осознав это, я заметался глазами, ища Савку.
- Очнулся? - спросил Мефодий. - Помоги.
Он говорил сквозь зубы. Зубы у него оказались заняты - зубами и левой рукой Мефодий затягивал жгут на Савкином предплечье. Ни черта у него не получалось: обрывок портьеры был слишком толстый, и Мефодий тщился затянуть его поверх рукава. У Савки не было кисти правой руки, из культи хлестало, сам он пребывал в обмороке.
Так жгут не делают...
Я поискал глазами, нашёл свою ночную сорочку, разодрал, обломком ножа распорол на Савке рукав и сделал все как надо.
- Ищи обрубок, - сказал я, закончив. - Ещё не поздно срастить, я попытаюсь. Где он?
- С-сгорел, - ответил Мефодий.
- Не морочь мне голову!.. - заорал я. - Пока не поздно, я могу попробовать срастить - но я не могу вырастить ему новую кисть, это не зубы! Где обрубок?
- Ты нож видел? - спросил Мефодий.
- Ну? - сказал я, заставляя себя успокоиться.
- А он туда руку сунул.
- Куда? В раковину?
- Если бы. Дальше. Нож сейчас у Люськи в запаснике, на "Луаре". А вот где рука...
Я посмотрел ему в лицо и сразу отвел взгляд. Мефодий не врал - он действительно не знал, где рука. И ему было крайне интересно узнать, где она.
"Кино... - подумал я. - Значит, не кино".
Я поверил. Что мне ещё оставалось?
И ещё я подумал, что Мефодий Щагин страшный человек. Он только что вырвал у мироздания какую-то тайну. С кровью вырвал - Савкиной кровью и кровью тех, не знаю, как их назвать. Если у них была кровь. И не успокоится, пока не вырвет новую тайну, в которую уперся... И так далее, ломая асимптоты.
- Дядя Бен был Колумб? - сказал я, глядя в его заляпанные Савкиной кровью колени. - Только не тешь себя мыслью, что ты - Америго Веспуччи. Ты - Кортес.
- Браво, потомок!.. - произнес он чуть напряженным голосом. Продолжай в том же духе. Говори то, что думаешь.
Свежая капля крови упала ему на колено. Подняв глаза, я увидел, что он зажимает пальцы правой руки в кулаке левой.
- Что с рукой? - спросил я.
- Ерунда... подушечки пальцев... - Он расслабил кулак и, скрипнув зубами, снова сжал. - Остались там.
- Только подушечки?
- Займись лучше Дарьей, - попросил он.
Я оглянулся на Дашку. Она была бледна, но дышала ровно.
- Дашь ей понюхать спирту, - сказал я, - и пусть она займется тобой. Но мне нужна помощь, так что сначала зови своих лекарей... государь-самодержец.
25
Савку увезли. Нам сказали, что в госпиталь. Я предпочел поверить. Крови он потерял не так уж много: если и умрет, то не сей минут и не от этого.
А когда-нибудь - все помрем...
Нам было не до Савки, потому что стали досаждать бояре, лишенные его чуткого руководства. Сначала они досаждали просто так - одним лишь назойливым фактом своего наличия. Потом нам пришлось выдержать публичное принятие пищи в присутствии тех же бояр. Ладно хоть Дашка стояла рядом и шёпотом подсказывала: кому послать чарку со своего стола, из чьих рук благосклонно принять тарелку, к чьим устам преклонить ухо и покивать (слушать не обязательно), на кого зубом цыкнуть, а на кого как на пустое место посмотреть... В общем, это было даже забавно. Если действительно не слушать. Одного я послушал: он просил у меня дружину в десять тыщ ратников с парализаторами, обещая за три дня усмирить Марс Посполитый и бросить к моим стопам сие малое царствишко. Я припомнил статистический раздел путеводителя, где было написано, что в СМГ всего лишь сорок тысяч полноправных (или "православных"?) граждан, плюс три-четыре тысячи беспаспортных эмигрантов, и цыкнул на него зубом. А надо было покивать...
Кстати, о зубах: вот где мне было бы море увлекательной работы! И, если судить по одежде бояр, не бесплатной... Увы, на это, разумеется, не приходилось рассчитывать.
До одури нацыкавшись, накивавшись, насмотревшись как на пустые места и между делом насытившись, мы с Мефодием Первым дали понять, что пора и честь знать. И в окружении полудюжины добрых молодцев с алебардами двинули сквозь расступившихся бояр к выходу из терема (обедали не в гостевом, а в государевом). Мефодий баюкал на весу свою правую руку с забинтованными большим и указательным пальцами - похоже, он оставил "там" не только подушечки.
Бояре были вполне удовлетворены и больше не приставали, однако на крыльце нам досадил сам господин Волконогов. Правда, не лично, а через третьих лиц. Их было четверо. Они передали Мефодию Васильичу униженное по форме и настоятельное по сути напоминание господина Волконогова о формальной необходимости повторить отречение-с. Мефодий ответил господину Волконогову через тех же лиц, употребив самые понятные слова из рабочего жаргона такелажников. После чего потребовал (через них же), дабы господин Волконогов вернул ему его "ханьян". Желательно с Марьяном. Поскольку из-за травмы он, Мефодий, вряд ли сможет управлять турбокаром, а через два часа ему, кровь из носу, надлежит быть на кухне "Вояжёра", дабы не потерять любимую работу подавальщика, то бишь официанта.
(Тут я впервые возымел повод задуматься: почему Мефодий выбрал себе такую профессию, отнюдь не совместную с его монаршьим достоинством? Но не желая утруждать голову на сытый желудок, решил, что как раз поэтому - из вредности.)
Третьи лица откланялись, мет[/]я песок разноцветными буклями и кружевными манжетами, а мы велели добрым молодцам держаться в отдалении и направились к восточной стене усадьбы, где протекала речка. По дороге я скинул с плеч осточертевший кафтан и повесил его на какую-то балясину, оставшись во фрачной паре. Дашка избавилась от кокошника и на ходу вытирала румяна. Мефодию не от чего было избавляться: он так и обедал в мятом-перемятом комбинезоне, который Дашка по-быстрому застирала. А может быть, велела застирать - не знаю. Я в это время обрабатывал Савкину культю и отбивался от государевых лекарей, которые пытались мне помогать. Удивительно, как это государь ещё жив при таких лекарях: надо полагать, они его не часто пользуют.
Речка, таки оправдав мои подозрения, оказалась канавой. Мы шуганули от водоема добрых молодцев, граблями убиравших с его поверхности ряску, и расположились на травке, под кустиком. Наши алебардщики расположились в двадцати шагах от нас, под другим.