Русанов Владимир. Мести не будет

   Да только Зьмитрок точно знал, какая это отрава и откуда взялась.
   Волею Господа король Великих и Малых Прилужан, заступник Морян, владыка Грозинецкого княжества, Юстын Первый.
   Он прошел наискось через залу, отвечая на поклоны вскочивших на ноги сенаторов. Немного задержался около Винцеся Шваха, принимая благословение патриарха.
   Многие обратили внимание, как устало ссутулены плечи короля, какую боль излучают глаза-щелочки, едва заметные из-под отекших век.
   Зьмитрок напрягся.
   Зачем пришел Юстын? Его появления не предполагалось. Что-то задумал? Но что именно?
   Грозинецкий князь успел понять, что просчитался, полагая пана Далоня бессловесным и покорным исполнителем воли панов, возведших его на престол. Нет, Юстын имел во всем свое мнение, отстаивал его с твердостью, достойной лучшего применения. Часто представления короля и подскарбия о том, что лучше для королевства и лужичанского народа, не совпадали. Взять, к примеру, вопрос о войне с Малыми Прилужанами. Если бы не помощь великого гетмана, пана Твожимира Зурава...
   Юстын плюхнулся в кресло. Склонился набок, налегая на подлокотник.
   Маршалок вздохнул, расправил усы, откашлялся.
   — Волею Господа нашего, начнем. Не против ли наш король?
   Юстын милостиво улыбнулся, кивнул:
   — Начинайте, панове!
   — Тогда хочу спросить собравшихся здесь панов, — продолжал пан Адолик. — Кто-нибудь может назвать причину, согласно которой наше собрание не должно быть начато?
   Заседатели молчали. Некоторые замотали головам. Нет, мол, не назовем.
   — Значит, панове, — подытожил пан Адолик, — приступим. Все уже знают, должно быть, о прекращении смуты в Хоровском воеводстве. Не так ли?
   Сенаторы молча закивали.
   — Вот и славно. Его величеством назначен новый польный гетман взамен пана Адася Дэмбка. Это пан Аршениуш Падмурак, рьяный сторонник «Золотого Пардуса»...
   — Рьяный, да не очень, — пробурчал в усы пан Пятур Цераш. — Скорнягу под стражу не взял...
   Шэрань пропустил замечание мечника мимо ушей. В конце концов, он-то точно знал, что Юстын одобрил мягкость пана Аршениуша. Разрешил смещенного гетмана отпустить с миром, не преследовать.
   — Теперь в Хорове спешно наводится порядок, восстанавливаются брошенные крепости вдоль Стрыпы. Войска порубежной стражи готовятся дать отпор кочевникам, буде те вознамерятся терзать набегами пределы нашего королевства. Теперь я хотел бы уделить толику внимания торговле с Угорьем, Заречьем, а также необходимости снизить пошлины на поставку железной крицы в Султанат...
   Пан Адолик монотонно забубнил, то и дело сверяясь с мятыми пергаментными листками.
   Зьмитрок нахмурился.
   «Он что, боится сказать те слова, ради которых, в сущности, и затевалось нынешнее заседание Сената? Струсил? Пошел на попятный? Тогда он должен знать, что Зьмитрок Грозинецкий предателей не жалует. Любая попытка выйти из игры чревата...»
   Подскарбий вцепился тонкими пальцами в золотую цепь, висевшую у него на шее. Еще немного, и фигурные звенья лопнут, рассыпаясь по толстому, ворсистому ковру.
   Маршалок, казалось, уловил ярость князя Грозинецкого.
   Сбился на полуслове, осекся, сглотнул, потер неожиданно взмокший лоб.
   — Ох, прошу простить меня, панове, отвлекся. — Пан Адолик умел быстро брать себя в руки. — Столько событий, столько событий... — Он улыбнулся виновато, развел руками. — Едва не забыл, зачем мы сегодня собрались...
   — Ну-ну... — проскрипел Ярема Вовк.
   — Эх, пан войский, пан войский, — покачал головой пан Шэрань. — Не запряг еще, а «нукаешь»...
   Несколько князей из тех, что победнее, захохотали.
   — Надо будет — запрягу, — пан Вовк за словом в карман не лез никогда. Он скрестил руки на груди и насупился, как сыч, словно намереваясь сказать — ну, и о чем ты там собирался речь вести?
   — Не буду разжигать любопытство панов-сенаторов, — не замедлил с пояснениями пан Шэрань. — Но и речь держать мне не вполне к лицу, как председательствующему. Не так ли, панове? А посему предоставляю слово пану каштеляну, князю Ломышанскому. Прошу, пан Иахим...
   Крепкий, как засоленный в дубовой бочке огурец, пан каштелян поднялся откашлялся, разгладил русую бороду.
   — Ясновельможное панство, святые отцы, твое королевское величество! Держава наша терзаема многими бедами и горестями, врагами внутренними и внешними, кои стремятся величие Прилужанской короны низвести до порожнего места. Часто в прошлом им это едва не удавалось. Если бы не подлинный героизм шляхты лужичанской... В войнах с внешними врагами, во внутренних сварах теряем мы зачастую лучших сынов Отечества. А потом вынуждены считаться с мнением недобрых соседей. Почему так случается? Разве не богаче наши леса, поля и нивы, чем в Зейцльберге, Руттердахе или Угорье с Заречьем? Богаче! А разве наши кмети не такие старательные и трудолюбивые? Или, может, наши шляхтичи позабыли с какого конца за саблю берутся? Или в земле Прилужан нет железных, медных, серебряных руд, горючего камня, белого мрамора и красного гранита? Нет, нет и еще раз нет! Всем мы взяли, всем удалы, всем богаты. Так почему же живем зачастую беднее соседей, у которых и земли скуднее, и народу живет меньше, и доблести, подобной нашей, отродясь не наблюдалось? Почему? Не потому ли, что держимся за старое? Цепляемся за обычаи, введенные еще при короле Гарашке Струковиче. И тем гордимся. Ах, какие мы почтительные к памяти отцов и дедов! Ах, как блюдем заветы старины седой! Ай да мы, ай да молодцы! А тем временем соседи ночами не спят, все новинки выдумывают... Не напомнить ли вам, панове, какой разгром учинили зейцльбержцы в двести шестнадцатом году? Как косили наши хоругви бельтами арбалетными? Король Вензлав мог тогда если не короны лишиться, то уж, по крайней мере, всех земель севернее Елуча. А почему? Не вняли донесениям верных людей, не захотели злата-серебра отсыпать мастеровым-выдумщикам, чтоб чудную новинку в Выгов доставить, на кусочки разобрать и своих ремесленников научить... Если бы не мужи многомудрые, в Сенате в те годы заседающие, кои сумели через собственную гордость перешагнуть и об самомнение ноги вытереть, пропали бы Великие Прилужаны... Так вот и теперь жизнь нам показывает примеры и обычаи, которые мы должны... Да что там должны! Обязаны от соседей перенимать...
   Пан Иахим говорил долго. Красноречиво и убедительно. Доказывал, да не на пустом месте, а аргуменциями наиубедительнейшими, что выборы короля в Прилужанах суть обычай глупый и бесполезный, доставшийся в тяжкое наследие от седой древности, изживший себя уж годков двести тому назад, не меньше. Ведь как поступают в просвещенных княжествах севера? Великий герцог Зейцльберга наследника заранее готовит, приучает его исподволь к управлению государством. То же самое в Угорье и Заречье. Ладно, в Руттердахе все по-другому происходит — власть в княжестве принадлежит Совету князей. Двенадцать самых влиятельных и богатых вельмож, включая архиепископа Руттердахского, заседают в городской ратуше. Но так каждый-то из них не избирается, а передает кресло по наследству (кроме архиепископа, само собой — против обетов черного духовенства не попрешь). Вот в чем все дело!
   Паны сенаторы молча слушали. Никто не пытался перебить оратора, заставить замолчать... Зьмитрок счел это хорошим знаком. Или все заранее согласны с мнением, которое выражает пан Иахим, считая его королевским, а значит, единственно правильным, либо просто боятся. Бояться — это тоже обычай Прилужанского королевства, освященный вековыми традициями. Очень выгодная и удобная традиция. Удобная тому, кто боится, а выгодная тому, кого боятся. Князь Грозинецкий предпочитал, чтобы страшились его. Всегда.
   Кажимеж Чарный наклонился вперед и шепнул что-то на ухо пану конюшию. Ян Кушель сдвинул шапку на брови, почесал затылок и несколько раз кивнул в ответ. Тихонько, не вполголоса, а даже в осьмушку, переговаривались князья Кшеменецкие. Суетливо теребил завязки на груди жупана Стреджислав Яцьмежский. Хмурился и сопел Силиван Пакрых, сжимая длинный резной посох с шарообразным набалдашником — знак сана.
   Князь Ломышанский наконец-то умолк. Причем по нему не было заметно, что пан оратор исчерпал все аргуменции. Скорее, просто уморился безостановочно говорить. Приостановился испить кваса или ключевой водицы с ледника.
   — Думаю, все понятно, панове? — вновь поднялся с кресла пан Шэрань. — Назрел закон о наследовании престола Прилужанского. Назрел. Заметить я должен, не только среди высшей шляхты, князей ясновельможных, и духовенства об этом речь ведется. И денно и нощно в народе говорят, что нехорошо де: переходила бы корона Прилужанская наследному восприемнику, разве б мы имели ту смуту, которую имеем?..
   — Вот тогда точно Янушу корона перешла бы, — бесцеремонно прервал маршалка пан Ярема.
   — Лучше скажи, пан Вовк, кто бы тогда Витенежа на престол допустил бы? — резко повернулся к войскому пан Церуш, мечник.
   — Витенежа? — прищурился Ярема. — А чем тебе, пан Пятур, король Витенеж плох был?
   — А хорош чем? Чем хорош? Отвечай!
   — Э-э-э, — протянул пан войский, — ежели мы так всех королей разбирать начнем... По полочкам раскладывать, по косточкам разбрасывать...
   — А почему бы и нет?! — ярился пан Пятур, не вполне понимая, куда его несет.
   — Панове, панове! — хотел было призвать их к порядку пан Адолик, да где там!
   Если сцепились войский с мечником, заседанию Сената конец. Пиши пропало. Маршалок схватился за голову. Зато остальные сенаторы откровенно потешались.
   — Эка, пан Пятур, ты на королей наших взъелся, — издевался пан Ярема. — А чего церемонии разводить? Так их родимых! По косточкам? Значит, по косточкам... Несу косу на плечи, хочу лису посечи! Размету лисонькины косточки по закоулочкам! Ату, ату их!
   Пан Церуш вскочил, сжимая кулаки. Еще немного, и в драку кинется. Правда, раньше за ними такого не значилось. Ругаться — ругались по черному. Человек с улицы послушал бы — за голову схватился бы. Враги лютые схлестнулись. А войский с мечником после сенатских споров вместе шли к кому-нибудь одному домой и выпивали мировую — с полбочонка угорского.
   — Взы, взы! Борзятников давай! — веселился пан Ярема.
   — Панове... — умоляющим голосом попытался вклиниться пан Шэрань.
   — А не будет ли вам? — загремел передохнувший и набравшийся сил пан Иахим Стронга. — Не сенаторы, а дети малые!
   Молодой князь Стреджислав Яцьмежский приподнялся. Растерянный, растрепанный, как воробушек. Огляделся в поисках поддержки, даже рот открыл, но застеснялся. Покраснел. Сел обратно, стараясь съежиться, чтобы вжаться в спинку кресла и стать совсем незаметным.
   Князья Кшеменецкие уже ни на кого не обращали внимания. Спорили в голос, размахивая руками.
   — Тихо, панове сенаторы!!!
   От громового голоса многие аж подпрыгнули.
   Пан Пятур Церуш, напротив, слегка присел в коленках. Обернулся.
   Силиван Пакрых решительно проталкивался через князей, направляясь к пану Шэраню. Широкоплечий архиерей отличался вдобавок немалым ростом, не говоря уже о луженой глотке.
   — Тихо, панове! Тихо, — уже более миролюбиво проговорил игумен собора Святого Жегожа Змиеборца, но все равно от звуков, исторгаемых из могучей груди, задрожали и тоненько зазвенели цветные витражи в стрельчатых окнах.
   Он замер спиной к маршалку, а лицом к кипевшей, подобно растревоженному муравейнику, толпе сенаторов.
   — Ну, чисто дети малые, — прогудел преподобный Силиван. — Им про Козму, а они про Ярему! Ты уж прости меня, пан Вовк, что твое имя помянул — из пословицы слова не выкинешь.
   — Чем то порадуешь, твое преподобие? — буркнул Кажимеж Чарный. — Или просто так вышел, пожурить детишек неразумных?
   — И скажу! Вы хоть слушали, панове, о чем пан Иахим речь вел? Вы-то хоть поняли, к чему нынче нас призывают?
   — Поняли, чего ж не понять! — выкрикнул самый младший из Кшеменецких — белобрысый Ольбых. — Элекцию упразднить хотят!
   — Ну, слава Господу нашему, всемилостивейшему и всеблагому! А я уж думал, не сообразят князья! — нарочитым жестом вытер пот со лба преподобный Силиван.
   — Глумишься, твое преподобие? — прищурился Микал Стодолич и даже рукой зашарил по поясу в поисках сабельного эфеса. Да где там! Вот уже три сотни лет и сенаторы, являющиеся на заседание Сейма, и прибывшие в Посольскую избу шляхтичи оставляли оружие молчаливым стражникам у входа в здание Сената. От греха подальше. А раньше, поговаривали, случались потасовки нешуточные. До смертоубийства доходило. Оно и понятно. Если даже сейчас нет-нет, да и присветят кому-нибудь из панов в зубы до белых искр, а были бы сабли?
   — Глумлюсь, — не стал отрицать игумен. — Глумлюсь, ибо кто-то же должен поглумиться! Стыдно мне смотреть на вас, панове, стыдно и горько. Цвет королевства, самые именитые роды вижу я здесь, а душа не радуется. Зрю я в сердце своем, что разменяли вы, панове, гордость шляхетскую, честь старозаветную, удаль лужичанскую на богатые фольварки, да звонкое серебро, да пшеницу в закромах, да бобровые хвосты под сметаной на столах. В серпне на площади выговской что кричали вы, панове? Что горланили, толпу подзуживая?
   «Что ж не заткнет его никто? — устало подумал Зьмитрок. — Сорвет ведь сейчас святоша все, что задумано. Испортит все, песья кровь... Давно надо было сослать его в дальний монастырь, куда-нибудь в Бехи, только лень было повод подыскивать. Да и любит его народ выговский. Это тебе не Зджислав Куфар, разбойник малолужичанский, тут тоньше подход нужен. Ну, да ничего, все тебе припомню, твое преподобие. Дай только срок...»
   — Шел бы ты... — Стодолич словно услыхал мысли Грозинецкого. — Шел бы ты лесом, твое преподобие!
   — Что? — приподнял бровь Пакрых. — Это ты мне, пан Микал?
   — Тебе, тебе. Кому ж еще?
   — Так ты выйди и прогони меня! — Ладони преподобного Силивана поухватистее легли на посох. — Хочешь, в лес, а хочешь, в поле.
   — Панове! — прорвался сквозь шум и гам голос пана Шэраня. — Панове, как вам не стыдно? Король здесь и смотрит на вас!
   — А пускай поглядит! — выкрикнул Ярема Вовк. — А то давно при нем не орали. Нам нет числа, сломим силы зла! Отвык, поди?
   — Да как ты можешь, пан Ярема?
   — А вот так и могу! Я — старый и больной. Мне ли бояться расправы? Днем раньше к Господу, днем позже — есть ли разница?
   — Панове, панове! — выкрикнул пан Иахим. — Что ж вы, как торговки на площади скубетесь? Ведь закон новый обсуждать надо! Не для себя же радею, для Прилужан! Для будущих поколений, что спасибо нам скажут!
   — Скажут, скажут, пан Иахим, непременно скажут! — подпрыгнул Стреджислав Яцьмежский. — Как ты нашим дедам сказал уже!
   — Да как ты смеешь, щенок! — зарычал пан Стронга.
   — Я тебе не щенок, пан Иахим! — срываясь на фальцет воскликнул князь Стреджислав. — Не щенок, а шляхтич! Пускай у тебя фольварков вдесятеро больше, зато я род свой числю на четырнадцать колен. И никто из моих предков Отечество не продавал за грозинецкое серебро!
   Выкрикнул и оглянулся на Зьмитрока. Петух петухом. Когда б еще ногой грести начал, не отличить.
   — Мальчишка! Да я тебя! — Пан Иахим грозно пошел вперед, на ходу поддергивая рукава.
   Дорогу ему заступил Кажимеж Чарный:
   — Охолонь, охолонь, пан каштелян...
   — Пусти меня! Я его в дерьмо вобью! В то дерьмо, откуда он вылез!
   Князь Яцьмежский ловко перепрыгнул кресло, устремляясь навстречу пану Иахиму. Его за рукав ухватил Тадеуш Плещец. Молодой сенатор дернулся, стремясь освободиться. Далеко не новый жупан не выдержал и затрещал...
   Неподвижность в зале сохраняли четыре человека.
   Два застывших столбами гусара у дверей.
   Подскарбий Зьмитрок Грозинецкий, который продолжал разглядывать сборище через полуприкрытые веки.
   Король Юстын, горестно сгорбившийся в своем похожем на трон кресле.
   — Наша Элекция! — перекрывал бессвязные выкрики князей громоподобный голос Силивана. — Не дикость и отсталость! А, напротив, великое достижение нашего королевства! Не обречены мы подчиняться человеку! Во власть пришедшему благодаря крови и родству! А можем выбрать достойнейшего! Из достойных! Это ли не благо?
   — Позор! Позор! Вон!!! — орал Южес Явороцкий — рябой с малолетства магнат из-под Батятичей. Вот только кого он позорил и гнал прочь, оставалось непонятным. И для самого пана Южеса, скорее всего. Зато выкрикивал свое «Позор!» он самозабвенно. Даже заглушал иногда игумена храма Святого Жегожа Змиеборца.
   — На площадь, панове! — басил преподобный Силиван. — Пускай народ узнает, каких змиев искусителей сам же на правление поднял! На площадь! Не трожьте Элекцию, запроданцы!
   — Уймись, пан Пакрых! — попытался образумить его Винцесь Шваха, митрополит Выговский и патриарх всего королевства.
   — Тебе ли, терновцу, меня затыкать? — немедленно ответил Силиван. — Я в Выгове родился, в Выгове живу, в Выгове и помру, даст Господь! Ты ж приехал сюда за клобуком патриаршим! А по заслугам ли тебе сан такой, подумал? А ну-ка поддержи меня, пан Жичеслав! Не ты ли после его преподобия Богумила в митрополиты шел по справедливости?
   Игумен монастыря Святого Петрониуша Исцелителя стукнул посохом о пол, что-то сказал. Его не расслышали. Да никто и не слушал, если честно сказать. Он махнул рукой, отвернулся и уставился в завешенную гобеленами стену.
   — Не тебе то решать, — стукнул об пол своим посохом Винцесь Шваха. — На то есть королевская воля и королевское слово!
   — Ан еще разобраться надо, на чьи денежки ты поешь! — закричал пан Церуш. — Уж не уховецкой ли чеканки твои сребреники, Силиван?
   — Позор! Позор!!! — надсадно ревел Явороцкий.
   — Мои деньги чище твоих! — твердо отвечал Пакрых. — А ты подумай о судьбе Отечества! Или тебе уже наплевать?
   — Я Отечеству всю жизнь посвятил!
   — Ага, а еще кобелям борзым да сукам! Совсем занехаяли Прилужаны с вашими сучьими вытребеньками!
   — Ты борзых не трожь! — хлопнул в ладоши пан Ярема. — Они честнее многих людей!
   — Позор! Позор!!!
   — Смерть уховецким запроданцам! — Микал Стодолич вспрыгнул на кресло.
   Вырвавшись из рук пана Тадеуша, молодой князь Яцьмежский ловко пнул Стодолича в колено. Пан Микал свалился, заорал непотребно, и кинулся подержать Стреджислава за грудки. На плечах у него повисли Кжеменецкие.
   — Зьмитроковы деньги отрабатываем? — преподобный Силиван занес посох, словно алебарду.
   Князь Плещец отшатнулся от него, шипя сквозь зубы.
   Пятур Церуш рванул ворот жупана и пошел вперед, набычившись. Сейчас точно в кулаки возьмет игумена-вольнодумца.
   — Борзых не трожь! Я за борзых знаешь что сделаю? — волновался пан Ярема.
   — Вон! Позор!!!
   — Дурней из нас лепят, панове! — Кажимеж Чарный встал плечом к плечу с игуменом Пакрыхом. — Не так давно на Контрамацию покусились! Кричали, мол, вольности шляхетские она ограничивает! А что нынче удумали? Права элекции лишить? Да как языки поганые молоть такое повернулись?
   — Не позволим! — тряс кулаками князь Стреджислав. — Не позволим!
   — Позор!!!
   — За борзых я...
   — В Уховецк дуйте, предатели! Скатертью дорожка!
   — Не жгут грозинецкие денежки карманы-то?
   — Позор!!! Вон!!!
   — Знаю, откуда ветер веет! Из-за Луги веет!
   — Анафема тебе, Силиван, анафема!
   — Чхать я на твою анафему хотел! Давно сам простым игуменом был? Ишь ты, в патриархи он выскочил! Из грязи да в князи!
   — А собак все ж не троньте!
   — Панове! Панове! — надрывался маршалок. — Что ж вы творите? Разве ж так можно?
   — Позор!
   — Как глумятся над Прилужанами!
   — Ты кулачки-то свои прибери!
   — Спокойнее, панове, спокойнее!!!
   — Эх, сабельку мне, я б тебе показал, ясновельможный ты наш!
   — Вон! В Уховецк!
   — Взы, взы! Ату!!!
   — Да уховецкие до такого и додуматься не могли!
   — Нам нет числа...
   — Заткнулся бы ты, пан!..
   — Выбрали короля на свою голову! А он вам: нате — ешьте!..
   — Уйдите от греха, Кжеменецкие! По миру пущу...
   — Анафема!
   — Позор!!!
   — Ату!
   — Нам нет числа!..
   — Да пошел ты!
   — Сам пошел!
   — Кто, я?
   — Ты, пан, ты! Кто же еще?
   — Да я...
   — Вон!
   — Анафема!
   — Пардус и Юстын!
   — В задницу!!!
   — Позор!
   — Ну, тогда не обижайся, пан Стреджислав, сын сучий!
   — Вот о собаках плохо не надо!
   — И Контрамацию вашу туда же...
   — Панове, тише! Господом прошу!
   — Ты кого послал?
   — Прочь, недоумки! В Тернов, бегом, вприсядку!
   — Сколько тебе князь Януш отвесил?
   — Бреши, пес, бреши — вон твой хозяин ус крутит!
   — Позор!
   — Анафема!
   — Орел! Белый Орел!!!
   — Позор!
   — Вон! В Уховецк!
   — Чтоб ты задавился тем золотом вражьим!
   — А ты?
   — Анафема!
   — В задницу!
   — А что я?
   — Вон!
   — Панове! Ну, разве ж можно? Король здесь!
   — Позор!
   — А пущай поглядит! Злее будет!
   — Держите меня пятеро!
   — Ну, иди сюда, иди! Щас пну, вмиг в свои Стодолы улетишь!
   — Панове...
   — Да пошел ты!
   — Пардус!
   — В задницу!
   — Орел!
   — В задницу!
   — Анафема!
   — В задницу!
   — Да я...
   — В задницу!
   — Господи, вразуми и укрепи!
   — В задницу!
   — Вон!
   — На погибель!
   — Ты что творишь?
   — Позор!!!
   — В задницу!
   — Мы, Оздамичи...
   — Туда же!
   Зьмитрок откровенно наслаждался поднятым шумом. Жаль, батюшка, великий князь Войтыла, не дожил. Уж он бы порадовался, глядя, как вот-вот лужичане лужичанам глотку рвать начнут. Да не просто мещане либо кмети, а важные сенаторы в вихры друг дружке вцепиться готовы. Ради такого события стоит жить, стоит прятать ненависть и презрение, зажимать в кулак собственную гордость...
   Вдруг Грозинецкий князь увидел глаза Юстына. Мутные, болезненные — в уголке правого слабо поблескивала дорожка нечаянной слезы, — они выражали такую решимость, такую уверенность... Зьмитрок понял, что проиграл. Так опытный фехтовальщик еще до начала схватки понимает, что противник сильнее, опытнее, решительнее. И в таком случае остается либо позорно бежать с поля боя, либо выйти на поединок и умереть.
   Юстын, которого он почитал за рохлю и беспомощного слюнтяя, вырос над собой. Куда делся прежний, мягкий и нерешительный пан Далонь? Его величество Юстын Первый знал, как нанести встречный удар — рипост, как говорят мастера сабли. Есть у короля в запасе ответ смутьянам и горлопанам, есть слова, которые успокоят и сторонников старой жизни, и ярых приверженцев новой.
   Князь Грозина едва не взвыл в бессильной ярости. Переиграл, перехитрил его пан Далонь. И теперь уж все равно, чем ответит Зьмитрок на непотребство, творящееся в Сенате, что предпримет со своей стороны. Исход сегодняшнего заседания он прочел в глазах Юстына. Слезящихся, больных глазах...
   Грозинчанину захотелось вскочить, броситься в гущу орущих, размахивающих кулаками, озлобленных сенаторов. Еще бы миг, и он начал бы их расталкивать, успокаивать, затыкать рты наиболее рьяным, а то и просить успокоиться, взывать к рассудку и совести. Может, и удалось бы? Все-таки маршалок Шэрань, патриарх Шваха, мечник Церуш, каштелян Стронга да и многие иные князья на его стороне...
   Но тут медленно встал король.
   Он прошел, даже не пытаясь развернуть плечи, выпрямиться, как подобает ясновельможному шляхтичу. Так шагают кмети после тяжелой работы — пахоты или жнив.
   Остановился подле безуспешно взывающего маршалка.
   Вздохнул, оттер пана Адолика плечом в сторону.
   — Панове!
   Несмотря на болезнь, голос пан Юстын сохранил сильный и уверенный. Кое-кто из сенаторов замерли с открытыми ртами.
   — Вельможное панство лужичанское!! — прокатилось по зале.
   Тут уж слова короля услыхали все. Услыхали и смолкли. Ведь что б там не ляпали языками в пылу спора, Юстын Далонь пока сохранял уважение знати Прилужанского королевства.
   Только пан Явороцкий, не в силах остановиться, выкрикнул свое:
   — Позор! Вон!!! — и в испуге зажал рот ладонями.
   Это вышло так потешно, что князья Кшеменецкие захохотали, хватая друг друга за руки. Невольно растянул губы в улыбке Силиван Пакрых.
   Пан Ярема Вовк укоризненно покачал головой, но, видимо, не нашел в смехе Кжеменецких надругательства и крамолы над столь любимыми им борзыми и смолчал.
   — Успокойтесь, панове! Успокойтесь! — ободренный появлением рядом короля, быстрой скороговоркой затараторил пан Шэрань. — Соблюдайте порядок, панове, высказывайтесь по очереди, согласно старшинству...
   Юстын косо посмотрел на него. Мол, это еще кто тут лает из подворотни? А ну, вон! Прочь пошел!
   Пан Адолик смешался, покраснел, замолчал.
   — Да уж, панове, — грустно проговорил король. — Прямо скажу — не порадовали вы меня. Показали себя во всей красе... — Он прикрыл глаза, пожевал немного губами, собираясь с мыслями. — Не затем, панове, пришел я к вам, чтоб слушать грызню, внимать оскорблениям и стать свидетелем раскола в Сенате. Но коли уж случилось, так случилось... Лучше самому узнать сразу, чем увидеть плачевный результат несогласия. Как говорит Каспер Штюц, болезнь упредить легче, нежели потом лечить. А мы и так запустили хворь королевства нашего — Отечества, за которое радеть обязаны — дальше некуда. Слыханное ли дело — малолужичане с великолужичанами схлестнулись! И добро бы в кулачном бою на ярмарке в Батятичах, а то с оружием в руках. Болит мое сердце и кровью обливается, когда о том слышу. А кто виновен? Задумайтесь, панове. Кто? Молчите? Тогда я вам скажу. Пан Твожимир Зурав виновен — наш великий гетман. Знай себе, выясняют с Автухом Хмарой, у кого загривок толще. В переговоры вступать не хочет. А лужичане гибнут. А между тем, мне сегодня донесение доставили с северной границы — Зейцльберг Лугу перешел в силах тяжких. Уже не хэвры рыцарей-волков — полтора-два десятка, а войско самого великого герцога Адаухта. Баронская конница, пешие кнехты-алебардщики, осадные машины... Захвачены Богорадовка, Ракитное, Семецк, Старосельцы... Симон Вочап срочно оттянул порубежников и у Берестянки дал бой зейцльбержцам. Не победил, но остановил, сбил спесь. А пан великий гетман наш вместо того, чтобы братьям-лужичанам помочь, на штурм Крыкова три полка спешенных драгун отправил. И получил по шапке... Отбросили его.