Страница:
— Но мы-то верили! А нас...
— Т-точно. Подставили нас. Сделали подсадных уток. Живца... Как т-там еще можно н-назвать?
— Как же так можно, дрын мне в коленку?! Патриарх, подскарбий!
— П-политика, Хватан, политика. Кто-то интриги плетет, а к-к-кто-то кровушку льет. Жизнь т-такая...
— Я его убью! — Молодой порубежник сжал кулаки, глаза налились кровью. — Леший с ними, с Глазиками да Шилодзюбами, но Грая я не прощу!
— К-кого убьешь?
— Богумила, преподобного нашего! Змеюку двуличную!
— Д-да? — Войцек отпихнул ногой собаку и сунул под стол пирожок с зайчатиной. Волосатая рука маленького лешего перехватила его на лету. Звереныш в дороге оголодал не меньше людей. После той бешеной скачки, когда от волков удалось оторваться только благодаря чуду и метким стрелам Бичкена, когда пали, не выдержав напряжения, два коня, не считая Юржикова буланого, зарезанного хищниками, лесовика пытались отпустить. Накормили из скудных запасов, Ендрек промыл настоем дубовой коры и перевязал глубокую рану, тянущуюся от поджилок ниже колена до пятки, потом развернули носом к ближайшему лесу — иди, мол. Он не ушел, остался греться у костра. В другой раз попробовали просто оставить под кустом. Не удалось — леший бежал сзади, припадая на раненую ногу, хныкал, забавно морща волосатую мордочку, «хукал» жалобно. Первым не выдержал пан Юржик. Вернулся и забрал звереныша на руки, а после усадил в пустующее седло Войцекова вороного. Так и прижился леший в отряде пана Шпары. Даже Лекса, больше всех выступавший против присутствия двуногого зверя, в конце концов махнул рукой. Клички придумать ему пока и не удалось, хоть были самые разные предложения. Потому звали просто Лешим или Лясуном. Зверь отзывался. И вообще, оказался на редкость понятливым — куда там даже самой умной собаке. Больше всех он жаловал пана Войцека. После богорадовского сотника стоял пан Юржик. Потом Ендрек, которого Леший опасался за то, что медикус ковырялся в его ране. А уж самыми последними были Лекса, Лодзейко и Бичкен, не слишком-то ласково относящиеся к лесовичонку.
— Д-да? — повторил Меченый. — А что ж только Богумила? А как же пан Зджислав, п-п-подскарбий прилужанский?
— Эх! — Хватан звучно ляснул ладонью о стол. — Чего уж там... Еще во вресне зубами хотел порвать обоих. А после, как поглядел на пана Зджислава...
— Где? — Пан Войцек напрягся, как боевой конь перед атакой. — Где т-ты его видел?
Порубежник улыбнулся:
— Да здесь же. У Беласцей...
— Что?!
— Не буду томить тебя, пан сотник. Он и сейчас тут живет. Можешь повидать. Только толку с этого никакого не будет.
— Эт-то еще п-почему?
— Умом он тронулся. Поет коломийки и днем и ночью. Ох, и коломийки у него, пан сотник, дрын мне в коленку! Врагу такие слушать не пожелаешь... Да, так вот. Коломийки поет да разговаривает невесть с кем.
— К-к-как это?
— Ну, вроде видит кого-то рядом, а мы не видим. Иногда мне кажется, будто с бабой говорит. Шутит, а иногда жалуется на жизнь.
— Он видит, а д-д-другие не видят... — задумался пан Войцек.
— Да, дрын мне в коленку! Забыл сказать тебе, пан сотник. Слепой он. Глаза выжжены либо выколоты. Слухи ходили, что Зьмитрок его в пыточный каземат упек. Добивался, чтоб выдал — где казна Прилужанской короны.
— Ясно! — выдохнул Меченый.
— Что ясно, пан сотник?
— Ясно, откуда М-м-мржек Сякера с Владзиком Переступой про наш п-путь узнали. И по какому тракту везем, и к-к-куда...
— Да неужто?
— А я-то недоумевал, д-дурень! На силу чародейскую г-г-грешил! А оно вот где собака порылась!
— Так может, и правда силой чародейской Мрыжек вызнал? Я думал, его ослепили со злости, что не выдал ничего...
— Н-ну да! Колдовством он конечно м-м-мог за нами следить, но тогда он отставал бы. Хотя бы н-на шаг. А он впе-е-ереди шел. В Искорост раньше нас заявился. Купца Болюся Галенку п-п-пожгли грозинчане... Откуда он мог про него знать?
— А Издора помнишь, пан сотник? Может, неспроста он в Выгов ушел да и потерялся?
— Он раньше у... у... ушел, чем нам задание дали. Или забыл?
— Верно. Забыл. Виноват, пан сотник.
— Я д-думаю, Издора Гредзик прикончил. Или кто из рошиоров, опять же п-по наводке Гредзика. Так что он в наших б-б-бедах не виновен. А вот Зджислав!
— Так за что его зрения лишили-то? Не пойму, дрын мне в коленку!
— А за п-просто так. Иль ты мало о Зьмитроке слышал?
— Не мало.
— Т-так что ж удивляешься?
Тут Климаш прервал их беседу, наклонившись в уху Меченого:
— Что-то вы, панове, совсем нас забыли.
— П-прости, заговорились, — отвечал Войцек. — О госте вашем з-заговорились.
— О пане Куфаре, что ли?
— О нем.
— Э-э-э, пан Войцек... Пропащий это человек. И жалко его, и... — Климаш махнул рукой. — Я тебя понимаю, пан Войцек, вы, малолужичане, на нас, великолужичан, сейчас в обиде.
— Н-не на вас... На тех, кто нас б-быдлом и разбойниками хаял. К-к-кто советовал Уховецк забором обнести...
— Ну так, пан Войцек, лес рубят — щепки летят. Горячих голов в Выгове испокон веков хватало. Чего не наговоришь в сердцах?
— Н-не на простого выговчанина я в обиде. А на такого в-ве-ельможного пана, что чином подскарбия пожалован был.
— Так ты не знаешь еще?
— Чего я н-н-не знаю?
— Что король Юстын Зьмитрока Грозинецкого с подскарбия снял и из Выгова выслал.
Пан Шпара дернул себя за ус. Хмыкнул. Задумался.
— Ну, за короля Юстына! — поднял чарку Климаш.
Хватан тут же нахмурился. Пан Юржик и вовсе оттолкнул от себя чарку, едва не расплескав горелку. Но пан Войцек улыбнулся:
— За отставку Зьмитрока я м-многое простить готов. Д-д-даже то, что меня к силам зла причислили. За пана Юстына Далоня! М-мы еще поглядим, что он сумеет и кого одолеет.
— За пана Юстына!
— За короля!
— За короля!
Чокнулись. Выпили.
Прожевав белый грибок, Меченый спросил:
— К пану К-куфару сходить м-можно?
— Да господь с тобой, конечно! — опешил Климаш. — Мог бы и не спрашивать. Вон Янек проводит.
Хватан кивнул:
— Само собой, дрын мне в коленку.
— В-в-вот и славно... Ендрек, — негромко позвал пан Войцек. — Ендрек! Нужен ты мне.
Студиозус, не раздумывая, поднялся и вслед за Хватаном и паном Шпарой вышел из залы.
— Дозволь, пан Зджислав... — Хватан шагнул через порог, подняв над головой разожженную лучину.
— Что есть дозволение? Звук пустой и воздуха сотрясение. Не так ли, вельможная пани?
В тесной, но уютной каморке на сундуке, застеленном медвежьей шкурой, сидел плотный мужчина с пышными седыми усами и русой бородой, немного не достававшей до груди. Чистая льняная тряпка, обмотанная вокруг головы, скрывала глазницы.
— Это не пани, это я — Янек, — проговорил Хватан, втыкая лучину в светец.
— А я не с тобой говорю, дурень, — отмахнулся от него слепец.
Пан Войцек, вошедший за урядником, стоял молча, засунув большие пальцы за пояс, мерил взглядом обитателя каморки.
— Ишь, пришли, — сварливо произнес пан Куфар. — Стоят, дышат...
— Лекаря тебе привели, пан Зджислав, — сказал Хватан и махнул Ендреку. — Заходи! Чего ждешь? Дрын мне в коленку.
Студиозус вошел и едва не кинулся вон с перепугу. Опомнился лишь ударившись плечом о косяк. Застыл, до боли в ногтях вцепившись в полу жупана, словно это могло спасти. В полутемном углу, справа от бывшего подскарбия стояла высокая, худющая, как сушеная вобла, девка в расшитой черными и красными крестами поневе, белой распоясанной рубахе, растрепанная — не поймешь какой масти волосы — и с красным платком в сухой мосластой руке. Мара. Смерть. Курносая... Да мало ли у нее имен?
Вот кого пан Куфар зовет вельможной пани, вот с кем разговаривает!
— Ты чего, студиозус? — Светлые брови Хватана поползли вверх. — Эй! Опомнись!
Не в силах ответить, Ендрек совершил знамение.
Мара укоризненно покачала головой. Мол, за что ты меня так? Я ж тебя сколько раз отпускала с миром. Отступила на шаг назад, растворяясь в бревенчатой стене.
— Куда ж ты, пани! — взволнованно воскликнул пан Куфар. Протянул руку, будто пытаясь удержать невидимую собеседницу.
Моровая Дева повторно покачала головой и исчезла.
— Ушла! — сокрушенно вздохнул слепой. — Прогнали вы, гости незваные, мою нареченную...
И вдруг запел:
— Ч-ч-что ты видел?
Медикус с трудом успокаивал дыхание, сердце, казалось, так и норовило проломить ребра и выскочить на волю.
— Дева Моровая... — пересохшими губами ответил Ендрек. — Здесь. Была.
— Не называй мою пани обидными кличками! Ты кто такой? Ответствуй, отрок!
— Ендрек. Студиозус из Руттердаха, — невольно выговорил парень, хоть и не собирался, собственно, отвечать.
— Из Руттердаха? Далеченько тебя занесло. Хочешь совет? — и не дожидаясь ответа продолжил: — Вали в свой Руттердах! Да так шустро вали, чтоб пятки в задницу влипали.
И, захохотав во все горло, Куфар запел:
— П-п-пан Зджисла-ав, — сильно заикаясь от волнения, проговорил Войцек. — Узнаешь ли т-т-т-ты мой голос?
— Это соловьев по голосу узнают, а соколов по полету надобно, — вполне осмысленно отвечал слепой. — А я, вишь ты, вельможный пан, вижу плоховато...
— Н-ничего. Я напомню. Я — п-п-пан Войцек Шпара. Служил с-с-сотником в Богорадовке. Вспоминаешь п-п-потихоньку?
— Ой, трясется хата...— запел было Куфар, но вдруг смолк. Вздохнул. Затряс подбородком. — Ой, панове, не надо про элекцию... Я ж ничего не делал вам! Помилосердствуйте!
— Что это он? — шепнул Ендрек Хватану.
— Да леший его знает! Только зря пан сотник про элекцию вспомнил. Пан Куфар, как кто про нее упомянет, сам не свой делается.
— А после, — голос Меченого стал жестким, — п-после мне и моим лю-юдям казну доверили. Вези, мол, п-п-пан сотник, в Искорост, спасай державу.
Слепец содрогался всем телом, словно в беззвучных рыданиях.
— Т-т-там ты был, п-пан Зджислав, и его преподобие Бо-бо-богумил Годзелка. Помнишь ли?
— Помилосердствуйте, панове. Я же все сказал. Как на исповеди признался... Отпустите душу на покаяние... — Бывший подскарбий заскулил как побитый пес, завыл, пуская слюни на всклокоченную бороду, уронил голову на колени.
Пан Войцек в один шаг — благо теснота каморки позволяла — поравнялся с ним. Схватил за плечо, приподнял.
— Ты на смерть н-нас... А! Чтоб тебе пусто было! — Меченый разжал пальцы, махнул рукой. — Живи!
Повернулся к Хватану и Ендреку:
— Пусть его! Пошли отсюда!
Хватан с готовностью шагнул к двери, пожимая плечами, словно хотел сказать — вот видишь, я же предупреждал. Но Ендрек помедлил. Лечить душевнобольных его еще не учили — рано. Да и темное это дело — с чужой душой разбираться. Как говорится, чужая душа — потемки. Интересно, как бы Лекса эту пословицу вывернул? Но от студиозусов пятого года обучения, с которыми довелось как-то раз харчеваться за одним столом, он слышал, что если не лечить, то хоть поговорить с ними можно. Главное — подход найти. Вот в этом-то и заключается самая трудная трудность. Ведь у каждого больного свой норов. Даже у того, кто брюхом мается или сопли остановить не в силах. А уж у безумцев-то и подавно...
— Погоди, пан Войцек! — Студиозус отлепился от косяка. — Дай, я попробую поговорить с ним.
— Н-ну, пробуй, — недоверчиво повел усом Меченый.
Ендрек подошел поближе к пану Куфару, присел на корточки.
— Пан Зджислав, пан Зджислав...
— А? — Слепец поднял голову. — Ты кто? Кто ты?
— Лекарь я. Помочь тебе хочу.
— Лекарь? Ах, лекарь! Верни мои глазоньки, лекарь. Тяжко мне без них, худо. Света белого не видно. Все ночь да ночь... Если б еще не моя пани ясновельможная, совсем бы ума лишился.
Медикус заставил себя не обращать внимания на ехидный шепот Хватана за спиной.
— Где казна Прилужанского королевства? — мягко проговорил он. — Ведь не в Искорост ее отправили.
— А ты кто? — подозрительно проговорил Куфар. — Ты — Зьмитрок, я знаю! Изыди прочь! — голос его загремел, как у диакона.
— Я — не Зьмитрок. Я — лекарь.
— Ты лекарь? Врешь. Ты подсыл Зьмитроков. Ничего не скажу... Будет грозинчанин подскарбием без казны. Всем Прилужанам на смех!
— Я — не Зьмитрок. Я — не подсыл его, — терпеливо, как маленькому ребенку, объяснял Ендрек. — Я лекарь. А Зьмитрока нет уже в Прилужанах. Ни в Малых, ни в Великих...
— Ха! В Малых! Так ему князь Януш и позволит туда нос сунуть!
— Верно. Не позволит. Погонит поганой метлой...
— И сапогом кованым под зад! — весело подхватил слепой.
— И будет собаками травить до самой Луги!
— Может, и поверю. Э, погоди, — вдруг скривил губы пан Зджислав. — Молодой ты какой-то... Я, понимаешь, самого Каспера Штюца знавал!
— И я знаю пана Штюца! — с готовностью сознался Ендрек. — Он меня в Руттердахскую академию на учебу рекомендовал.
— Так ты, парень, наш? Лужичанин?
— Да!
— Из какого города?
— Из Выгова я. Коренной.
— Это плохо.
— Почему?
— Не люблю выговчан.
— Так я же с паном Войцеком Шпарой заодно. Казну прилужанскую в Искорост возил...
— Ха-ха-ха! — расхохотался Куфар. — Казну! В Искорост! Не казну вы возили, а свинец!
Стоящий тут же пан Шпара скрипнул зубами. Шрам на его щеке побелел.
— Тоже мне — новость! Мы и сами это узнали!
— А как у Переступы рожа-то скосилась!
Ендрек оглянулся на Хватана и Войцека. Подмигнул.
— У какого Переступы? Кто такой?
— Князя Зьмитрока Грозинецкого пес цепной.
— А он тут при чем? С какого боку-припеку?
— Ха-ха! Как это при чем! Я ж его за паном сотником богорадовским направил. И Мржека, колдуна проклятого, тоже. Вот потеха, думаю, будет. Войцек Шпара — воин знаменитый. На все Порубежье известный. Как схлестнутся с ротмистром Переступой, кто угадает — чья возьмет?
Пан Войцек едва не зарычал. Сдержался потому, что пришлось удерживаать Хватана, готового броситься на калеку с кулаками.
— А где ж истинная казна, настоящая?
— Ха! Так я и сказал! Нет, ты все-таки подсыл Зьмитрока! Раскусил я тебя...
— Да какой я подсыл? Просто любопытно! Я ж казну себе не заберу! На кой леший она мне?
— Все вы, подсылы, так говорите!
— Ой, ладно! Не хочешь, не говори! Да ты, пан Зджислав, и сам, верно, забыл, куда отправил казну. Ты лучше вот что скажи? Где митрополита Годзелку искать?
— Годзелку? Вот спросил! Его найдешь! Я и подскарбием был, а захоти его преподобие затихариться, вовек не нашел бы. Не знаю я, где пана Богумила найти. Не знаю.
— Эх, жаль! Мы бы ему про Мржека Сякеру рассказали бы и про пана Переступу, и про драгун грозинецких много чего... Ну, прощай, пан Зджислав!
Ендрек поднялся.
— П-прощай, пан Зджислав, — скрипнул зубами Войцек. Развернулся на каблуках.
— Эй, служивые, погодите-ка, — вдруг окликнул их бывший подскарбий.
— Что, пан Зджислав? — как можно мягче спросил Ендрек.
— Да ничего. Понравились вы мне, служивые. Песни петь не мешали. Вот пани мою вельможную зря прогнали — она тоже мои песни любит. Бывало, слушает, слушает...
— Т-т-ты что-то сказать хотел, пан Зджислав, или так просто куражишься?
— Ишь ты! Обиделись мы! Словно не сотник боевой, а панночка на выданье!
— П-прощай! Живи, гнида. Рук об тебя марать не охота, — прорычал Войцек. — Не говоря уже про честную сталь.
— Мужи государственные, дрын мне в коленку, — подхватил Хватан. — Давил бы, как клопов!
— Ха-ха-ха! — безумец веселился. Смеялся, запрокинув голову, показывая недостающие зубы в распахнутом рту. — Ха-ха! Нет, погодите, служивые! Я же говорю — понравились мне. Загадочку загадаю. Разгадаете — найдете Богумила Годзелку.
— Ну? — чувствуя, как дрожит от волнения голос, вновь наклонился к слепому Ендрек.
— Не нукай, лекарь, не запряг еще! Ищите лес, где беда собачья с памятью малолужичанской сойдутся. Там и Годзелку найдете!
Студиозус глянул на своих товарищей.
Пан Войцек пожал плечами.
Хватан плюнул на чистый пол, растер носком сапога. Махнул рукой.
— Спасибо тебе, пан Зджислав, — за всех поблагодарил Ендрек. — Прощай, не грусти без нас.
— Идите с миром. Мне без вас веселее. Глядишь, пани вернется...
В коридоре пан Войцек ударил кулаком о стену:
— И эт-то ему я мс-с-стить хотел!
— У нас пан Богумил еще остался, — напомнил медикус.
— В-в-верно. Остался.
— Его еще найти надо, дрын мне в коленку!
— Д-добро! — Хладнокровие начало возвращаться к пану Шпаре. — Кто из вас загадку понял?
— Нет, не по мне эти загадки, — сразу отказался Хватан.
— А т-ты, студиозус?
— Думать надо... — Ендрек растерянно заморгал. — Что-то в ней есть... А что?
— Т-то-то и оно, — согласился Меченый. — Пока разгадаем, уже сады з-з-зацветут.
Он вздохнул.
— В Выгов ехать надо, — несмело предложил Ендрек. — Пономарь обещал помочь. Я могу к Касперу Штюцу попроситься поговорить...
— Так тебя Каспер Штюц и принял, — дернул щекой Хватан. — Он, дрын мне в коленку, от верности не помрет. Кто в короне, тому и служит.
— Ну и что? — возмутился медикус. — Он меня должен помнить! Не откажет!
— Д-д-добро, — согласился пан Войцек. — Поедем в Выгов. А там п-п-поглядим, что да как.
Глава десятая,
— Т-точно. Подставили нас. Сделали подсадных уток. Живца... Как т-там еще можно н-назвать?
— Как же так можно, дрын мне в коленку?! Патриарх, подскарбий!
— П-политика, Хватан, политика. Кто-то интриги плетет, а к-к-кто-то кровушку льет. Жизнь т-такая...
— Я его убью! — Молодой порубежник сжал кулаки, глаза налились кровью. — Леший с ними, с Глазиками да Шилодзюбами, но Грая я не прощу!
— К-кого убьешь?
— Богумила, преподобного нашего! Змеюку двуличную!
— Д-да? — Войцек отпихнул ногой собаку и сунул под стол пирожок с зайчатиной. Волосатая рука маленького лешего перехватила его на лету. Звереныш в дороге оголодал не меньше людей. После той бешеной скачки, когда от волков удалось оторваться только благодаря чуду и метким стрелам Бичкена, когда пали, не выдержав напряжения, два коня, не считая Юржикова буланого, зарезанного хищниками, лесовика пытались отпустить. Накормили из скудных запасов, Ендрек промыл настоем дубовой коры и перевязал глубокую рану, тянущуюся от поджилок ниже колена до пятки, потом развернули носом к ближайшему лесу — иди, мол. Он не ушел, остался греться у костра. В другой раз попробовали просто оставить под кустом. Не удалось — леший бежал сзади, припадая на раненую ногу, хныкал, забавно морща волосатую мордочку, «хукал» жалобно. Первым не выдержал пан Юржик. Вернулся и забрал звереныша на руки, а после усадил в пустующее седло Войцекова вороного. Так и прижился леший в отряде пана Шпары. Даже Лекса, больше всех выступавший против присутствия двуногого зверя, в конце концов махнул рукой. Клички придумать ему пока и не удалось, хоть были самые разные предложения. Потому звали просто Лешим или Лясуном. Зверь отзывался. И вообще, оказался на редкость понятливым — куда там даже самой умной собаке. Больше всех он жаловал пана Войцека. После богорадовского сотника стоял пан Юржик. Потом Ендрек, которого Леший опасался за то, что медикус ковырялся в его ране. А уж самыми последними были Лекса, Лодзейко и Бичкен, не слишком-то ласково относящиеся к лесовичонку.
— Д-да? — повторил Меченый. — А что ж только Богумила? А как же пан Зджислав, п-п-подскарбий прилужанский?
— Эх! — Хватан звучно ляснул ладонью о стол. — Чего уж там... Еще во вресне зубами хотел порвать обоих. А после, как поглядел на пана Зджислава...
— Где? — Пан Войцек напрягся, как боевой конь перед атакой. — Где т-ты его видел?
Порубежник улыбнулся:
— Да здесь же. У Беласцей...
— Что?!
— Не буду томить тебя, пан сотник. Он и сейчас тут живет. Можешь повидать. Только толку с этого никакого не будет.
— Эт-то еще п-почему?
— Умом он тронулся. Поет коломийки и днем и ночью. Ох, и коломийки у него, пан сотник, дрын мне в коленку! Врагу такие слушать не пожелаешь... Да, так вот. Коломийки поет да разговаривает невесть с кем.
— К-к-как это?
— Ну, вроде видит кого-то рядом, а мы не видим. Иногда мне кажется, будто с бабой говорит. Шутит, а иногда жалуется на жизнь.
— Он видит, а д-д-другие не видят... — задумался пан Войцек.
— Да, дрын мне в коленку! Забыл сказать тебе, пан сотник. Слепой он. Глаза выжжены либо выколоты. Слухи ходили, что Зьмитрок его в пыточный каземат упек. Добивался, чтоб выдал — где казна Прилужанской короны.
— Ясно! — выдохнул Меченый.
— Что ясно, пан сотник?
— Ясно, откуда М-м-мржек Сякера с Владзиком Переступой про наш п-путь узнали. И по какому тракту везем, и к-к-куда...
— Да неужто?
— А я-то недоумевал, д-дурень! На силу чародейскую г-г-грешил! А оно вот где собака порылась!
— Так может, и правда силой чародейской Мрыжек вызнал? Я думал, его ослепили со злости, что не выдал ничего...
— Н-ну да! Колдовством он конечно м-м-мог за нами следить, но тогда он отставал бы. Хотя бы н-на шаг. А он впе-е-ереди шел. В Искорост раньше нас заявился. Купца Болюся Галенку п-п-пожгли грозинчане... Откуда он мог про него знать?
— А Издора помнишь, пан сотник? Может, неспроста он в Выгов ушел да и потерялся?
— Он раньше у... у... ушел, чем нам задание дали. Или забыл?
— Верно. Забыл. Виноват, пан сотник.
— Я д-думаю, Издора Гредзик прикончил. Или кто из рошиоров, опять же п-по наводке Гредзика. Так что он в наших б-б-бедах не виновен. А вот Зджислав!
— Так за что его зрения лишили-то? Не пойму, дрын мне в коленку!
— А за п-просто так. Иль ты мало о Зьмитроке слышал?
— Не мало.
— Т-так что ж удивляешься?
Тут Климаш прервал их беседу, наклонившись в уху Меченого:
— Что-то вы, панове, совсем нас забыли.
— П-прости, заговорились, — отвечал Войцек. — О госте вашем з-заговорились.
— О пане Куфаре, что ли?
— О нем.
— Э-э-э, пан Войцек... Пропащий это человек. И жалко его, и... — Климаш махнул рукой. — Я тебя понимаю, пан Войцек, вы, малолужичане, на нас, великолужичан, сейчас в обиде.
— Н-не на вас... На тех, кто нас б-быдлом и разбойниками хаял. К-к-кто советовал Уховецк забором обнести...
— Ну так, пан Войцек, лес рубят — щепки летят. Горячих голов в Выгове испокон веков хватало. Чего не наговоришь в сердцах?
— Н-не на простого выговчанина я в обиде. А на такого в-ве-ельможного пана, что чином подскарбия пожалован был.
— Так ты не знаешь еще?
— Чего я н-н-не знаю?
— Что король Юстын Зьмитрока Грозинецкого с подскарбия снял и из Выгова выслал.
Пан Шпара дернул себя за ус. Хмыкнул. Задумался.
— Ну, за короля Юстына! — поднял чарку Климаш.
Хватан тут же нахмурился. Пан Юржик и вовсе оттолкнул от себя чарку, едва не расплескав горелку. Но пан Войцек улыбнулся:
— За отставку Зьмитрока я м-многое простить готов. Д-д-даже то, что меня к силам зла причислили. За пана Юстына Далоня! М-мы еще поглядим, что он сумеет и кого одолеет.
— За пана Юстына!
— За короля!
— За короля!
Чокнулись. Выпили.
Прожевав белый грибок, Меченый спросил:
— К пану К-куфару сходить м-можно?
— Да господь с тобой, конечно! — опешил Климаш. — Мог бы и не спрашивать. Вон Янек проводит.
Хватан кивнул:
— Само собой, дрын мне в коленку.
— В-в-вот и славно... Ендрек, — негромко позвал пан Войцек. — Ендрек! Нужен ты мне.
Студиозус, не раздумывая, поднялся и вслед за Хватаном и паном Шпарой вышел из залы.
* * *
— Дозволь, пан Зджислав... — Хватан шагнул через порог, подняв над головой разожженную лучину.
— Что есть дозволение? Звук пустой и воздуха сотрясение. Не так ли, вельможная пани?
В тесной, но уютной каморке на сундуке, застеленном медвежьей шкурой, сидел плотный мужчина с пышными седыми усами и русой бородой, немного не достававшей до груди. Чистая льняная тряпка, обмотанная вокруг головы, скрывала глазницы.
— Это не пани, это я — Янек, — проговорил Хватан, втыкая лучину в светец.
— А я не с тобой говорю, дурень, — отмахнулся от него слепец.
Пан Войцек, вошедший за урядником, стоял молча, засунув большие пальцы за пояс, мерил взглядом обитателя каморки.
— Ишь, пришли, — сварливо произнес пан Куфар. — Стоят, дышат...
— Лекаря тебе привели, пан Зджислав, — сказал Хватан и махнул Ендреку. — Заходи! Чего ждешь? Дрын мне в коленку.
Студиозус вошел и едва не кинулся вон с перепугу. Опомнился лишь ударившись плечом о косяк. Застыл, до боли в ногтях вцепившись в полу жупана, словно это могло спасти. В полутемном углу, справа от бывшего подскарбия стояла высокая, худющая, как сушеная вобла, девка в расшитой черными и красными крестами поневе, белой распоясанной рубахе, растрепанная — не поймешь какой масти волосы — и с красным платком в сухой мосластой руке. Мара. Смерть. Курносая... Да мало ли у нее имен?
Вот кого пан Куфар зовет вельможной пани, вот с кем разговаривает!
— Ты чего, студиозус? — Светлые брови Хватана поползли вверх. — Эй! Опомнись!
Не в силах ответить, Ендрек совершил знамение.
Мара укоризненно покачала головой. Мол, за что ты меня так? Я ж тебя сколько раз отпускала с миром. Отступила на шаг назад, растворяясь в бревенчатой стене.
— Куда ж ты, пани! — взволнованно воскликнул пан Куфар. Протянул руку, будто пытаясь удержать невидимую собеседницу.
Моровая Дева повторно покачала головой и исчезла.
— Ушла! — сокрушенно вздохнул слепой. — Прогнали вы, гости незваные, мою нареченную...
И вдруг запел:
Пан Войцек повернулся к Ендреку.
— У молодки зубки белы,
А глаза горячие...
Как на лужичанской свадьбе
Даже столы скачут!..
— Ч-ч-что ты видел?
Медикус с трудом успокаивал дыхание, сердце, казалось, так и норовило проломить ребра и выскочить на волю.
— Н-ну, что?
— Подари сегодня смех,
Завтра пусть заплачу...
Поцелуй меня при всех,
Нагадай удачу!
— Дева Моровая... — пересохшими губами ответил Ендрек. — Здесь. Была.
Вдруг пан Куфар прервал пение. Повернул голову в сторону Ендрека и, погрозив пальцем, строго сказал:
— Что за дело нам до всех?
Пусть люди судачат.
Подари сегодня смех,
Завтра пусть заплачу...
— Не называй мою пани обидными кличками! Ты кто такой? Ответствуй, отрок!
— Ендрек. Студиозус из Руттердаха, — невольно выговорил парень, хоть и не собирался, собственно, отвечать.
— Из Руттердаха? Далеченько тебя занесло. Хочешь совет? — и не дожидаясь ответа продолжил: — Вали в свой Руттердах! Да так шустро вали, чтоб пятки в задницу влипали.
И, захохотав во все горло, Куфар запел:
— Руттердах не мой! — срывающимся от обиды голосом выкрикнул студиозус, но пан Войцек мягко взял его за рукав, сделал знак замолчать. Ендрек засопел, но подчинился безоговорочно, потому как привык за прошедшие месяцы слушаться Меченого во всем.
— На далеких Красных Крышах,
Да черные круки.
Как полезут через реку,
Обрубаем руки!
— П-п-пан Зджисла-ав, — сильно заикаясь от волнения, проговорил Войцек. — Узнаешь ли т-т-т-ты мой голос?
— Это соловьев по голосу узнают, а соколов по полету надобно, — вполне осмысленно отвечал слепой. — А я, вишь ты, вельможный пан, вижу плоховато...
— Н-ничего. Я напомню. Я — п-п-пан Войцек Шпара. Служил с-с-сотником в Богорадовке. Вспоминаешь п-п-потихоньку?
— В-в-вижу — вспоминаешь, — кивнул Меченый. — Я прошлой зимой з-з-заговор открыл грозинчан с Зейцльбергом. Помнишь?
— По-над Лугою гуляли
Кони вороные.
Где же вы мои года,
Годы молодые!
— Д-да ты прямо шпильман, — хмыкнул пан Войцек. — Д-д-дальше сказываю. За мою заботу о Прилужанах, с сотничества м-м-меня сняли. А в кветне вновь п-п-понадобился. Перед элекцией...
— Ой, слетались, собирались
Да черные круки...
Свежей кровью поживиться
На бережке Луги.
— Ой, трясется хата...— запел было Куфар, но вдруг смолк. Вздохнул. Затряс подбородком. — Ой, панове, не надо про элекцию... Я ж ничего не делал вам! Помилосердствуйте!
— Что это он? — шепнул Ендрек Хватану.
— Да леший его знает! Только зря пан сотник про элекцию вспомнил. Пан Куфар, как кто про нее упомянет, сам не свой делается.
— А после, — голос Меченого стал жестким, — п-после мне и моим лю-юдям казну доверили. Вези, мол, п-п-пан сотник, в Искорост, спасай державу.
Слепец содрогался всем телом, словно в беззвучных рыданиях.
— Т-т-там ты был, п-пан Зджислав, и его преподобие Бо-бо-богумил Годзелка. Помнишь ли?
— Помилосердствуйте, панове. Я же все сказал. Как на исповеди признался... Отпустите душу на покаяние... — Бывший подскарбий заскулил как побитый пес, завыл, пуская слюни на всклокоченную бороду, уронил голову на колени.
Пан Войцек в один шаг — благо теснота каморки позволяла — поравнялся с ним. Схватил за плечо, приподнял.
— Ты на смерть н-нас... А! Чтоб тебе пусто было! — Меченый разжал пальцы, махнул рукой. — Живи!
Повернулся к Хватану и Ендреку:
— Пусть его! Пошли отсюда!
Хватан с готовностью шагнул к двери, пожимая плечами, словно хотел сказать — вот видишь, я же предупреждал. Но Ендрек помедлил. Лечить душевнобольных его еще не учили — рано. Да и темное это дело — с чужой душой разбираться. Как говорится, чужая душа — потемки. Интересно, как бы Лекса эту пословицу вывернул? Но от студиозусов пятого года обучения, с которыми довелось как-то раз харчеваться за одним столом, он слышал, что если не лечить, то хоть поговорить с ними можно. Главное — подход найти. Вот в этом-то и заключается самая трудная трудность. Ведь у каждого больного свой норов. Даже у того, кто брюхом мается или сопли остановить не в силах. А уж у безумцев-то и подавно...
— Погоди, пан Войцек! — Студиозус отлепился от косяка. — Дай, я попробую поговорить с ним.
— Н-ну, пробуй, — недоверчиво повел усом Меченый.
Ендрек подошел поближе к пану Куфару, присел на корточки.
— Пан Зджислав, пан Зджислав...
— А? — Слепец поднял голову. — Ты кто? Кто ты?
— Лекарь я. Помочь тебе хочу.
— Лекарь? Ах, лекарь! Верни мои глазоньки, лекарь. Тяжко мне без них, худо. Света белого не видно. Все ночь да ночь... Если б еще не моя пани ясновельможная, совсем бы ума лишился.
Медикус заставил себя не обращать внимания на ехидный шепот Хватана за спиной.
— Где казна Прилужанского королевства? — мягко проговорил он. — Ведь не в Искорост ее отправили.
— А ты кто? — подозрительно проговорил Куфар. — Ты — Зьмитрок, я знаю! Изыди прочь! — голос его загремел, как у диакона.
— Я — не Зьмитрок. Я — лекарь.
— Ты лекарь? Врешь. Ты подсыл Зьмитроков. Ничего не скажу... Будет грозинчанин подскарбием без казны. Всем Прилужанам на смех!
— Я — не Зьмитрок. Я — не подсыл его, — терпеливо, как маленькому ребенку, объяснял Ендрек. — Я лекарь. А Зьмитрока нет уже в Прилужанах. Ни в Малых, ни в Великих...
— Ха! В Малых! Так ему князь Януш и позволит туда нос сунуть!
— Верно. Не позволит. Погонит поганой метлой...
— И сапогом кованым под зад! — весело подхватил слепой.
— И будет собаками травить до самой Луги!
— Вот видишь, я — не подсыл Зьмитрока. Я — лекарь. Убедился?
— Захотелось супостатам
Да нашей землицы.
Удирали босиком
До своей столицы!
— Может, и поверю. Э, погоди, — вдруг скривил губы пан Зджислав. — Молодой ты какой-то... Я, понимаешь, самого Каспера Штюца знавал!
— И я знаю пана Штюца! — с готовностью сознался Ендрек. — Он меня в Руттердахскую академию на учебу рекомендовал.
— Так ты, парень, наш? Лужичанин?
— Да!
— Из какого города?
— Из Выгова я. Коренной.
— Это плохо.
— Почему?
— Не люблю выговчан.
— Так я же с паном Войцеком Шпарой заодно. Казну прилужанскую в Искорост возил...
— Ха-ха-ха! — расхохотался Куфар. — Казну! В Искорост! Не казну вы возили, а свинец!
Стоящий тут же пан Шпара скрипнул зубами. Шрам на его щеке побелел.
— Тоже мне — новость! Мы и сами это узнали!
— А как у Переступы рожа-то скосилась!
Ендрек оглянулся на Хватана и Войцека. Подмигнул.
— У какого Переступы? Кто такой?
— Князя Зьмитрока Грозинецкого пес цепной.
— А он тут при чем? С какого боку-припеку?
— Ха-ха! Как это при чем! Я ж его за паном сотником богорадовским направил. И Мржека, колдуна проклятого, тоже. Вот потеха, думаю, будет. Войцек Шпара — воин знаменитый. На все Порубежье известный. Как схлестнутся с ротмистром Переступой, кто угадает — чья возьмет?
Пан Войцек едва не зарычал. Сдержался потому, что пришлось удерживаать Хватана, готового броситься на калеку с кулаками.
— А где ж истинная казна, настоящая?
— Ха! Так я и сказал! Нет, ты все-таки подсыл Зьмитрока! Раскусил я тебя...
— Да какой я подсыл? Просто любопытно! Я ж казну себе не заберу! На кой леший она мне?
— Все вы, подсылы, так говорите!
— Ой, ладно! Не хочешь, не говори! Да ты, пан Зджислав, и сам, верно, забыл, куда отправил казну. Ты лучше вот что скажи? Где митрополита Годзелку искать?
— Годзелку? Вот спросил! Его найдешь! Я и подскарбием был, а захоти его преподобие затихариться, вовек не нашел бы. Не знаю я, где пана Богумила найти. Не знаю.
— Эх, жаль! Мы бы ему про Мржека Сякеру рассказали бы и про пана Переступу, и про драгун грозинецких много чего... Ну, прощай, пан Зджислав!
Ендрек поднялся.
Пан Куфар даже по колену захлопал ладонь, отбивая ритм.
— До свиданья, моя милка,
Моя черноока!
С супостатом на войну
Еду я далеко.
— П-прощай, пан Зджислав, — скрипнул зубами Войцек. Развернулся на каблуках.
— Эй, служивые, погодите-ка, — вдруг окликнул их бывший подскарбий.
— Что, пан Зджислав? — как можно мягче спросил Ендрек.
— Да ничего. Понравились вы мне, служивые. Песни петь не мешали. Вот пани мою вельможную зря прогнали — она тоже мои песни любит. Бывало, слушает, слушает...
— Т-т-ты что-то сказать хотел, пан Зджислав, или так просто куражишься?
— Ишь ты! Обиделись мы! Словно не сотник боевой, а панночка на выданье!
— П-прощай! Живи, гнида. Рук об тебя марать не охота, — прорычал Войцек. — Не говоря уже про честную сталь.
— Мужи государственные, дрын мне в коленку, — подхватил Хватан. — Давил бы, как клопов!
— Ха-ха-ха! — безумец веселился. Смеялся, запрокинув голову, показывая недостающие зубы в распахнутом рту. — Ха-ха! Нет, погодите, служивые! Я же говорю — понравились мне. Загадочку загадаю. Разгадаете — найдете Богумила Годзелку.
— Ну? — чувствуя, как дрожит от волнения голос, вновь наклонился к слепому Ендрек.
— Не нукай, лекарь, не запряг еще! Ищите лес, где беда собачья с памятью малолужичанской сойдутся. Там и Годзелку найдете!
Студиозус глянул на своих товарищей.
Пан Войцек пожал плечами.
Хватан плюнул на чистый пол, растер носком сапога. Махнул рукой.
— Спасибо тебе, пан Зджислав, — за всех поблагодарил Ендрек. — Прощай, не грусти без нас.
— Идите с миром. Мне без вас веселее. Глядишь, пани вернется...
В коридоре пан Войцек ударил кулаком о стену:
— И эт-то ему я мс-с-стить хотел!
— У нас пан Богумил еще остался, — напомнил медикус.
— В-в-верно. Остался.
— Его еще найти надо, дрын мне в коленку!
— Д-добро! — Хладнокровие начало возвращаться к пану Шпаре. — Кто из вас загадку понял?
— Нет, не по мне эти загадки, — сразу отказался Хватан.
— А т-ты, студиозус?
— Думать надо... — Ендрек растерянно заморгал. — Что-то в ней есть... А что?
— Т-то-то и оно, — согласился Меченый. — Пока разгадаем, уже сады з-з-зацветут.
Он вздохнул.
— В Выгов ехать надо, — несмело предложил Ендрек. — Пономарь обещал помочь. Я могу к Касперу Штюцу попроситься поговорить...
— Так тебя Каспер Штюц и принял, — дернул щекой Хватан. — Он, дрын мне в коленку, от верности не помрет. Кто в короне, тому и служит.
— Ну и что? — возмутился медикус. — Он меня должен помнить! Не откажет!
— Д-д-добро, — согласился пан Войцек. — Поедем в Выгов. А там п-п-поглядим, что да как.
Глава десятая,
из которой читатель узнает о разногласиях в королевской семье Великих Прилужан, становится свидетелем нежного свидания, наблюдает, как полк выговских гусар покидает пределы столицы, а также ближе знакомится с архиереем Силиваном Пакрыхом.
Дзынь!!!
Серебряная чернильница в виде распластавшего крылья лебедя врезалась о стену. Черные брызги разлетелись во все стороны, марая дорогие султанатские ковры. Извилистые потеки, подобные щупальцам морского чуда — кракена — поползли по штукатурке. Когда-то в этом месте висел гобелен, изображающий сцену приема послов из Угорья королем Зориславом. Славные времена и памятные события. Тогда благодаря переброшенным из Прилужан конным хоругвям удалось остановить орды горных великанов, сошедших вдруг в низины из дремучих лесов, покрывающих склоны Отпорных гор. Жаль, что в нынешние часы угорцы все чаще и чаще забывают о своем долге перед лужичанами, наглеют, зубы показывают, как разбалованный кобель слабовольному хозяину. Гобелен пришлось убрать, поскольку отстирать его от чернил, въевшихся в основу и уток ткани так и не удалось. Кое-кто из дворцовой челяди бурчал втихаря по закоулкам, мол, при Витенеже такого не было, дороговато обходится казне вспыльчивость нового короля. А еще бы не вспылить, когда докладывают, как великий гетман в обход королевской воли самовольно развязал междоусобную войну с Малыми Прилужанами. Да Витенеж потребовал бы в течении двух суток голову пана Твожимира Зурава в мешке ему предоставить. А он, Юстын, по справедливости решил поступить — указы слал, Сенат призвал вразумить гетмана-ослушника. Только все напрасно. На указы пан Твожимир внимания не обращал, а на решения Сената, мягко говоря, начхал. Наконец, чаша королевского терпения переполнилась, и Юстын назначил великим гетманом Стреджислава Яцьмежского, поручив тому прекратить войну с малолужичанами, а взяться всерьез за зейцльбержцев.
Но сегодняшний гнев Юстына был вызван не войной с Малыми Прилужанами; не начавшимися сражениями с зейцльбержскими рыцарями-волками и кнехтами великого герцога Адаухта; не участившимися набегами кочевников из-за Стрыпы, о чем уже не раз докладывал новый польный гетман Хорова; не птичьим мором, разыгравшимся по селам и застянкам Скочинского воеводства, и даже не сгнившим на корню урожаем, обрекающим на голод большую часть Таращанских земель...
Серебряный лебедь, упав на пол, подпрыгнул несколько раз и лег на брюхо, покачивая раскинутыми крыльями совсем как живой.
Высокий, широкоплечий шляхтич в желтом кунтуше сцепил зубы, напрягся, но не дрогнул, не отшатнулся от просвистевшего в опасной близости от его уха необычного метательного снаряда.
— Щенок! Молокосос! — отчетливо, старательно выговаривая звуки, произнес король Юстын. Поднялся из-за стола, упираясь в раскиданные свитки ладонями. Лицо его, и без того изуродованное неведомой хворью, а нынче еще и перекошенное от гнева, напоминало диковинную маску. — Ты думаешь, что сотворил? Или не тобой заслуженное величие совсем глаза застит?
Гусар выговской хоругви, а носить желтые кунтуши было привилегией именно этого полка, красивый, темноволосый, как и сам Юстын в далекой юности, вздохнул:
— Батюшка...
— Молчать! Мало ли позора на мои седины? — Король немного кривил душой — какие там седины, так, легкая проседь, добавившая бы в другое время только изысканной красоты шляхтичу средних лет. — Чтоб Грозинецкий князь еще и это мне в глаза тыкал? Чтоб Станислав Клек на всех перекрестках трубил? Ладно, еще Церуш молчит, да от пана Иахима весточки не было покуда... Так кто его знает, какая та весточка окажется, когда придет!
— Твое величество...
— Не сметь! Молчать! Как ты мог? Сын мой, плоть моя и кровь!
— Твое величество, батюшка...
— Хватит! Не доводи до греха пререканиями!
— Так я не пререка...
— Не пререкаешься?! А что, оправдываться вздумаешь! Ну, давай, оправдывайся!
— Хоть и не чую вины за собой...
— Ах, он не чует! — Король шлепнул ладонью по столу, смял в горсти какой-то пергамент (может быть, даже и важное донесение), швырнул в угол. — Он не чует! Зато пан Станислав чует! Ох, и чует! Нос у пана Клека, как у той лисы. Сразу чует, где пожива!
— Я, батюшка...
— Ты? Ты, гультяй, вертихвост, птичка Господня, что ни заботы, ни труда не знает! Пану полковнику лучше за хоругвью помогай следить — ты же хорунжий, как ни как! Моей волей, между прочим, хорунжий! Пошел на поводу у матушки твоей. Уступил, согласился! А ты что творишь? Мы же Далони! Мы нынче как на ладошке перед всеми Прилужанами. Всякий куснуть норовит, всякий знает лучше нас, как себя вести должны. А значит, мы так должны вести себя, чтоб комар носа не подточил!
— Батюшка...
— Что «батюшка»? Заладил — батюшка, батюшка... Отвечай, где саблю взял, которой по шинкам хвастался?
— Так у кузнеца купил...
— А деньги где взял? Тебе год служить, чтоб на такую саблю скопить. Да не есть, не пить при том. А ты, насколько я знаю, пан Анджиг, не отказываешь себе ни в пивке прилужанском, ни в винце угорском.
— Денег я у товарищей занял. Под честное слово.
— У каких таких товарищей?
— У сотников наших. У Павлюса Пчалки и Гурки Корака.
— А у них откуда столько серебра завелось? У сотников-то? Не князья, не магнаты, не княжьи сынки...
— Мне то неведомо, но заняли же...
— А вот и врешь! Если и занял кто, так не сотники гусарские — такие же гуляки и пьяницы! Пригрелись, понимаешь, в столице! Всё! Завтра же указ подписываю — Выговскую хоругвь на север. Пускай вам зейцльбержские рыцари жирок растрясут. Полезно для здоровья!
— Мы от войны не бегаем, — вскинул подбородок Анджиг.
— Так и не проситесь тоже, — едко заметил король. — Оно и понятно — вино лить по шинкам легче и приятнее, чем кровь на поле брани.
— Батюшка!
— Молчать! Прокляну, будешь оговариваться! Коня где взял?
— Какого?
— Такого! Сам знаешь какого. Игреневого в яблоках, султанатских кровей. Того самого, на которого ты месяц тому у меня денег просил, мать подсылал уговаривать... Ну что, вспомнил или еще память подсвежить?
— Вспомнил, — угрюмо буркнул Далонь-младший.
— Чудесно! Память прояснилась. Глядишь, и совесть прорежется!
Хорунжий молчал, только желваки играли под тщательно выбритой кожей щек.
— Так вспоминай теперь и расскажи мне, как отцу, как королю, где деньги взял на коня? Не всякий магнат такого себе позволит. Януш на что любитель у казны ручки шаловливые погреть, а и то на прилужанском коне ездит. Ну! Где деньги взял, у кого занял? Поди, урядники подсобили?
Серебряная чернильница в виде распластавшего крылья лебедя врезалась о стену. Черные брызги разлетелись во все стороны, марая дорогие султанатские ковры. Извилистые потеки, подобные щупальцам морского чуда — кракена — поползли по штукатурке. Когда-то в этом месте висел гобелен, изображающий сцену приема послов из Угорья королем Зориславом. Славные времена и памятные события. Тогда благодаря переброшенным из Прилужан конным хоругвям удалось остановить орды горных великанов, сошедших вдруг в низины из дремучих лесов, покрывающих склоны Отпорных гор. Жаль, что в нынешние часы угорцы все чаще и чаще забывают о своем долге перед лужичанами, наглеют, зубы показывают, как разбалованный кобель слабовольному хозяину. Гобелен пришлось убрать, поскольку отстирать его от чернил, въевшихся в основу и уток ткани так и не удалось. Кое-кто из дворцовой челяди бурчал втихаря по закоулкам, мол, при Витенеже такого не было, дороговато обходится казне вспыльчивость нового короля. А еще бы не вспылить, когда докладывают, как великий гетман в обход королевской воли самовольно развязал междоусобную войну с Малыми Прилужанами. Да Витенеж потребовал бы в течении двух суток голову пана Твожимира Зурава в мешке ему предоставить. А он, Юстын, по справедливости решил поступить — указы слал, Сенат призвал вразумить гетмана-ослушника. Только все напрасно. На указы пан Твожимир внимания не обращал, а на решения Сената, мягко говоря, начхал. Наконец, чаша королевского терпения переполнилась, и Юстын назначил великим гетманом Стреджислава Яцьмежского, поручив тому прекратить войну с малолужичанами, а взяться всерьез за зейцльбержцев.
Но сегодняшний гнев Юстына был вызван не войной с Малыми Прилужанами; не начавшимися сражениями с зейцльбержскими рыцарями-волками и кнехтами великого герцога Адаухта; не участившимися набегами кочевников из-за Стрыпы, о чем уже не раз докладывал новый польный гетман Хорова; не птичьим мором, разыгравшимся по селам и застянкам Скочинского воеводства, и даже не сгнившим на корню урожаем, обрекающим на голод большую часть Таращанских земель...
Серебряный лебедь, упав на пол, подпрыгнул несколько раз и лег на брюхо, покачивая раскинутыми крыльями совсем как живой.
Высокий, широкоплечий шляхтич в желтом кунтуше сцепил зубы, напрягся, но не дрогнул, не отшатнулся от просвистевшего в опасной близости от его уха необычного метательного снаряда.
— Щенок! Молокосос! — отчетливо, старательно выговаривая звуки, произнес король Юстын. Поднялся из-за стола, упираясь в раскиданные свитки ладонями. Лицо его, и без того изуродованное неведомой хворью, а нынче еще и перекошенное от гнева, напоминало диковинную маску. — Ты думаешь, что сотворил? Или не тобой заслуженное величие совсем глаза застит?
Гусар выговской хоругви, а носить желтые кунтуши было привилегией именно этого полка, красивый, темноволосый, как и сам Юстын в далекой юности, вздохнул:
— Батюшка...
— Молчать! Мало ли позора на мои седины? — Король немного кривил душой — какие там седины, так, легкая проседь, добавившая бы в другое время только изысканной красоты шляхтичу средних лет. — Чтоб Грозинецкий князь еще и это мне в глаза тыкал? Чтоб Станислав Клек на всех перекрестках трубил? Ладно, еще Церуш молчит, да от пана Иахима весточки не было покуда... Так кто его знает, какая та весточка окажется, когда придет!
— Твое величество...
— Не сметь! Молчать! Как ты мог? Сын мой, плоть моя и кровь!
— Твое величество, батюшка...
— Хватит! Не доводи до греха пререканиями!
— Так я не пререка...
— Не пререкаешься?! А что, оправдываться вздумаешь! Ну, давай, оправдывайся!
— Хоть и не чую вины за собой...
— Ах, он не чует! — Король шлепнул ладонью по столу, смял в горсти какой-то пергамент (может быть, даже и важное донесение), швырнул в угол. — Он не чует! Зато пан Станислав чует! Ох, и чует! Нос у пана Клека, как у той лисы. Сразу чует, где пожива!
— Я, батюшка...
— Ты? Ты, гультяй, вертихвост, птичка Господня, что ни заботы, ни труда не знает! Пану полковнику лучше за хоругвью помогай следить — ты же хорунжий, как ни как! Моей волей, между прочим, хорунжий! Пошел на поводу у матушки твоей. Уступил, согласился! А ты что творишь? Мы же Далони! Мы нынче как на ладошке перед всеми Прилужанами. Всякий куснуть норовит, всякий знает лучше нас, как себя вести должны. А значит, мы так должны вести себя, чтоб комар носа не подточил!
— Батюшка...
— Что «батюшка»? Заладил — батюшка, батюшка... Отвечай, где саблю взял, которой по шинкам хвастался?
— Так у кузнеца купил...
— А деньги где взял? Тебе год служить, чтоб на такую саблю скопить. Да не есть, не пить при том. А ты, насколько я знаю, пан Анджиг, не отказываешь себе ни в пивке прилужанском, ни в винце угорском.
— Денег я у товарищей занял. Под честное слово.
— У каких таких товарищей?
— У сотников наших. У Павлюса Пчалки и Гурки Корака.
— А у них откуда столько серебра завелось? У сотников-то? Не князья, не магнаты, не княжьи сынки...
— Мне то неведомо, но заняли же...
— А вот и врешь! Если и занял кто, так не сотники гусарские — такие же гуляки и пьяницы! Пригрелись, понимаешь, в столице! Всё! Завтра же указ подписываю — Выговскую хоругвь на север. Пускай вам зейцльбержские рыцари жирок растрясут. Полезно для здоровья!
— Мы от войны не бегаем, — вскинул подбородок Анджиг.
— Так и не проситесь тоже, — едко заметил король. — Оно и понятно — вино лить по шинкам легче и приятнее, чем кровь на поле брани.
— Батюшка!
— Молчать! Прокляну, будешь оговариваться! Коня где взял?
— Какого?
— Такого! Сам знаешь какого. Игреневого в яблоках, султанатских кровей. Того самого, на которого ты месяц тому у меня денег просил, мать подсылал уговаривать... Ну что, вспомнил или еще память подсвежить?
— Вспомнил, — угрюмо буркнул Далонь-младший.
— Чудесно! Память прояснилась. Глядишь, и совесть прорежется!
Хорунжий молчал, только желваки играли под тщательно выбритой кожей щек.
— Так вспоминай теперь и расскажи мне, как отцу, как королю, где деньги взял на коня? Не всякий магнат такого себе позволит. Януш на что любитель у казны ручки шаловливые погреть, а и то на прилужанском коне ездит. Ну! Где деньги взял, у кого занял? Поди, урядники подсобили?