Русанов Владимир. Мести не будет

   Под эти невеселые мысли Ендрек и пытался уснуть.
   Шипел, коптил, брызгался искрами оставленный стражниками в скобе факел. Безмятежно сопел пан Бутля. Молчал, уставившись в стену Меченый. Елозил спиной по соломе Лекса — все норовил руку пристроить так, чтобы во сне не зацепить ненароком.
   Что то будет с ними завтра? Какую еще неожиданность преподнесет злосчастная судьба? Вырвутся на свободу или так и сгниют в жорнищанской буцегарне? Хотя... Какой там «сгниют»! Похоже, пан Лехослав настроен решительно и умереть своей смертью никому из них не даст...
   Пальцы немели, запястья ломило, но медикус все-таки провалился в беспокойную, наполненную кошмарами, дремоту. То он видел близко-близко глаза короля Юстына, лежавшего в центре гексаграммы, а Грасьян — головорез с проваленным носом — уже заносил нож. И не слетала дверь с петель, не вкатывался кувырком седоусый Хмыз, не врывался в прыжке пан Войцек, оскаленный, с побелевшим от гнева шрамом. Нож опускался, опускался, касался острием кожи... И вдруг, в последний миг, изуродованное дурной болезнью лицо Грасьяна сменялось перекошенным от ненависти ртом пана Гредзика Цвика. А нож чудесным образом превращался в саблю. Одна радость — она оказывалась занесенной, а значит, вновь далекой от горла.
   — Они — мои! — выкрикивал Гредзик, брызгая слюной. — Ты, Юржик, первый. А студиозус потом... Сволочь глазастая!
   А сабля бросалась вниз, в стремительный и беспощадный полет. И, похоже, появления Лексы с дубиной не предвиделось.
   Только, в отличие от той летней ночи, сабля двигалась медленно, словно в воде. Или даже не в воде, а в сметане или киселе. Но от этого становилось только страшнее.
   Холод клинка обжигает напряженную шею, начинает подаваться в стороны кожа под безжалостным напором заточенной стали...
   И тут картинка снова сменяется.
   Вместо предателя-шляхтича появлялся чародей Мржек.
   Колдун стоял, сосредоточенно уставившись на сведенные перед грудью руки. Пальцы, подрагивающие от напряжения, едва не касались друг друга. Ендрек чувствовал сгущающийся огонь в руках Мржека. Чародей собирал клубок пламени... Собирал, чтобы после запустить его в струг с ласковым именем «Ласточка», с борта которого отстреливались от грозинецких драгун пан Войцек и пан Юржик, Грай и Гапей.
   Ендрек пытался вспомнить, как, каким усилием ему удалось приостановить и чуть-чуть отклонить полет смертоносного пламени, но тут сообразил, что руки его теперь связаны, пальцы скручены и онемели, и противостоять чужому чародейству не удастся.
   Но ведь не обязательно задействовать руки? Несмотря на то, что умудренный опытом Гудимир, несомненно, придерживался иного мнения, Ендрек помнил, как отчаянно сопротивлялся напору Мржека на палубе «Ласточки». Ведь он тогда не размахивал руками, не совершал колдовские пассы, только напрягал до предела возможного волю... Но, может быть, именно поэтому у него ничего не вышло? Лишь на мгновение глаза колдуна, глаза безжалостного и жестокого убийцы, удивленно расширились, а потом сила Мржека сломала неумелое сопротивление студиозуса, как ломит сапог высохшие стебли травы.
   Вот и сейчас клубок пламени стремительным рывком покроет разделяющее их пространство. Затрещат, скручиваясь и осыпаясь прахом, волосы. Запузырится, затрещит кожа, лопнут глаза...
   Ендрек охнул и проснулся.
   Факел почти потух, света давал мало, зато дымил, наполняя помещение смрадом.
   На правой половине буцегарни все было по-прежнему. Только Лекса, заснув наконец-то, похрапывал в рыжеватую бороду.
   Студиозус попытался перевернуться на другой бок и застонал от резкой боли в затекших пальцах.
   — Ч-ч-что, худо? — приоткрыл глаза пан Войцек.
   — Не мед, — прохрипел Ендрек. Горло пересохло и язык ворочался с трудом.
   — Д-держись. Лучше б-б-будет не скоро.
   Парень просто кивнул в ответ. И так понятно, что не пивом угощаться их в застенок упрятали.
   Проснулся Лекса. Закряхтел. Сел. Осторожно потрогал толстым пальцем замотанную не слишком чистой тряпицей руку.
   — Светает... того-этого...
   Меченый недоверчиво глянул на забранное частыми прутьями махонькое окошко под самым потолком.
   — Точно-точно... того-этого... Я завсегда с рассветом просыпаюсь. Даже когда без надобности... того-этого...
   — А п-похоже, и правда, — согласился пан Войцек. — Светает.
   Лекса поднялся, почесал бок, потом ногу через плотную штанину и пошел к бадейке для нечистот.
   Ендрек ощутил, что тоже не отказался бы справить хотя бы малую нужду. А попробуй это сделать со связанными за спиной руками.
   — Нет, и как мне теперь до ветру сходить? — смущенно улыбнулся он.
   А Лекса журчал весьма соблазнительно.
   Пан Войцек решительно вскочил на ноги.
   — Что з-з-за непотребство?! — возмутился он. И возвысил голос: — Э-гэй! Сторожа! С-слышите меня, нет?
   Никто не ответил.
   Зато проснулся пан Юржик. Сел, потряс головой, схватился ладонями за виски.
   — Где я? Что за хрень? Чего темно-то так?
   — П-поздравляю, пан Юржик, — хмыкнул Меченый. — Самое интересное п-п-проспал ты...
   — А? Чего? Это ты, пан Войцек?
   — Я, я. Ты-то к-кого думал увидеть?
   — Да и не знаю... Не нравится мне тут. Елки-палки! Словно я снова в Берестянке. Или с головой у меня что-то? Может, и не было ничего? — Пан Бутля дернул себя за ус. — Просыпайся, пан Юржик!
   — Во дает! — искренне восхитился Лекса. — Ты что, пан Юржик... того-этого... не помнишь ничего?
   — Да нет, почему? Помню. Многое даже помню. Помню, как в Жорнище заехали. Помню, дрянью какой-то кормил нас шинкарь. Помню, как студиозус наш лечить меня начал... Да, дед какой-то зашел!
   — Верно, пан Юржик, — погромче проговорил Ендрек. — Зашел. Только это не дед, а местный реестровый чародей.
   — Да ну?
   — А ты думал?
   — Так нас... это...
   — Во-во, — пробасил Лекса. — Загребли. Теперь уж не знаю, чего и ждать... того-этого. Как говорится: коготок увяз — один раз отрежь...
   Насколько ни казалось их положение трагичным, хохота не смог сдержать никто.
   — Ты опять, Лекса? — смахивая слезы костяшками пальцев, всхлипнул Юржик.
   — Дык... того-этого... не сдержался...
   — Т-ты не сдерживайся, односум, — проговорил пан Войцек. — С х-х-хорошей шуткой и помирать веселее...
   — Э! Панове! А кто помирать собрался? — Пан Бутля вскочил на ноги. — Мы еще поборемся!
   — Т-твои бы слова, п-пан Юржик, да Господу в уши, — невесело отвечал Шпара.
   — Да ладно! Ну, нарушил Ендрек Контрамацию! С кем не бывает? Объясним, шапками оземь ударим, покаемся... Ты же сам предлагал, пан Войцек, к Институциуму его пристроить. Вот и будет случай с матерым чародеем, как бишь его?..
   — Г-гудимир.
   — Вот-вот. Со старым, проверенным, реестровым чародеем поговорим. Расскажем ему про Мржека да про обряд в замке пана... тьфу ты — тоже мне пан... пана Шэраня.
   — Эх, п-пан Юржик, к-кабы все так просто было...
   — Да чего сложного? Сколь я понял, хоровские уховецким не враги. Скажемся, кто мы есть такие...
   — Д-да поздно, пан Юржик. З-з-знают уж, кто мы такие. Даже больше че-е-ем надо знают.
   — Как так — больше чем надо? Не понял...
   — А во-во-от так. Сотник местный, пан Лехослав Рчайка, с-са-а-амолично мне п-признался, что знает про нас и груз наш всё.
   — Откуда знает?
   — От рошиоров, — дернул Меченый себя за ус.
   — Не понял.
   — А т-тесен мир, старые люди г-говорят. Боярин Рыг-г-гораш, что мазыла Тоадера по н-нашим следам пускал, к-королю своему весточку с гонцом слать н-надумал. Т-так вот, порубежники жорнищанские того гонца п-п-перехватили.
   Пан Юржик хлопнул себя по лбу:
   — Елкин дрын! Мы ведь подлинными именами назвались, когда в Жорнище въехали...
   — Т-т-то-то и оно...
   — Кто ж помыслить мог? Хоровцы! Свои в доску! Кто б додумался от них скрываться!
   — Д-доверчивые мы с-слишком, пан Юржик, — удрученно кивнул пан Шпара. — З-за то нас великолужичане били, бьют и бить будут. М-мы-то по-благородному, по-шляхетски п-п-привыкли. Грудь в грудь, глаза в глаза, а у н-них все с п-п-подвывертом каким-то...
   — Точно, — согласился пан Бутля и добавил: — Ты, Ендрек, не слушай. Не о тебе речь. И среди великолужичан достойные люди встречаются.
   — Да я и не слушаю, — отвечал студиозус. — Вернее, слушаю, но... Короче, панове, привык я уже к вашим подначкам. Мне бы до ветру сходить, а там хоть горшком назовите...
   — А ведь и правда, — прищурился пан Юржик. — Парню руки связали — пускай приходят сами гашник развязывать! — И закричал громко, аж в ушах у всех зазвенело: — Эй, сторожа! Идите сторожить, а то разбежимся!!! Э-гэ-гэй!!!
   — Тише, пан Юржик, — взмолился бывший шинкарь. — Ты... того-этого... дозовешься их или нет, не знаю, а нас оглушишь. Сто пудов... того-этого...
   — «Сто пудов»! — передразнил его шляхтич. — Давай ты тогда кричи! А еще лучше знаешь что?
   — Что?
   — Кулаком в стенку стукни — глядишь, сторожа и сбегутся, когда половина буцегарни им на голову свалится...
   — Ну, пан Юржик... того-этого...
   — Что, слабо?
   — Дык...
   — К-к-кончайте зубоскалить, — оборвал их пан Шпара. — Ну, чисто дети м-малые!
   — Прости, пан Войцек, — не стал спорить Бутля. — Что ты там про сотника тутошнего сказывал? Чую, неспроста он нас под замок упрятал.
   — Еще к-к-как неспроста. Золота ему прилужанского з-з-захотелось.
   — Это так-то они Белого Орла поддерживают?! — возмутился Юржик.
   — Свои собаки грызутся, вылетит — не поймаешь, — добавил по всегдашнему обыкновению непонятно, но к месту Лекса.
   Пан Бутля снова сполз по стенке, задыхаясь и хватая ртом воздух, несмотря на всю затруднительность их положения.
   Меченый развел руками — вот что, мол, с ними поделать? Речь идет о жизни и смерти, а они шутки шутят, веселятся.
   Ендрек охотно посмеялся бы вместе с паном Бутлей, если бы не опасение обмочить штаны. А это было бы унизительно, да и попросту некрасиво.
   Великан, глядя на хохочущего пана Юржика, и сам не сдержал улыбку, прыснул в бороду и с размаху стукнул кулаком в стену. Левым кулаком, разумеется. Правую руку он по-прежнему опасливо прижимал к груди.
   И, словно по волшебству, дверь, ведущая из караульного помещения в коридор меж решетчатыми стенами, отворилась. В проеме мелькнул отсвет факела, а потом, перецепившись через порог, в буцегарню самым натуральным образом ввалился человек. Он упал, неловко подвернув руку, сдавленно ойкнул.
   «Явно не воин, падать не умеет, точно как я», — заключил студиозус.
   Вошедший за ним порубежник высоко, насколько позволял потолок, поднял горящий факел. Лежащий человек оказался как раз в середине желтоватого круга. Ворвавшийся следом стражник с нашивками десятника пнул его в бок:
   — А ну вставай, изменничье семя! Разлегся тут, как куча навозная!
   Он занес ногу, но новый узник, опережая повторный удар, проворно вскочил на ноги.
   Теперь Ендрек сумел рассмотреть его во всех подробностях. Ну, может, и не во всех, но в достаточном количестве.
   Названный «изменничьим семенем» был невысок, сутул, но круглолиц. Около нелепо оттопыренного уха запеклась кровь, левый глаз заплывал сливово-сизым кровоподтеком. Венчик жиденьких светло-соломенных волос торчал из-под мятой черной скуфейки. На плечах его нескладно сидел грязный, подпоясанный веревкой, подрясник с наполовину оторванным рукавом. Довершала картину реденькая бородка и красный блестящий нос.
   — Эй, урядник! — негромко позвал пан Войцек.
   — Чего? — обернулся к нему порубежник. Ендрек узнал его. Этот самый урядник сопровождал их в буцегарню после ареста в «Свиной ножке». Звали его Гавель, и, насколько успел заметить медикус, жорнищанин отличался вздорным, вспыльчивым нравом. Даже подчиненные бросали на него неприязненные взгляды
   — Моему т-товарищу руки связали, — медленно, почти не заикаясь, проговорил пан Шпара. — Связали и на всю ночь бросили. У нас, в Малых Прилужанах, такое даже с пленными зейцльбержцами не творят...
   — Ты указывать мне будешь? — перебил шляхтича Гавель.
   — Буду, урядник, буду. Не по-человечески это. Развяжи его. Дай хоть к ветру сходить.
   — Пущай в штаны ходит, — отмахнулся Гавель. Повернулся к человеку в скуфейке. — Ты, крысы заалтарная, живо за решетку лезь! Тюха!
   — Тута я, пан урядник, — откликнулся седоусый порубежник с неприметным, мятым, словно постиранным несколько раз, да не выглаженным лицом.
   — «Тута»! Открывай давай. А ты Мацей, присвечивай получше!
   — Гавель, — негромко позвал урядника пан Войцек. — С огнем играешь. К тебе шляхтич обратился. С просьбой.
   — Да пошел ты!
   — Зря ты так...
   Услыхав нотки нутряной ненависти в голосе пана Шпары, Ендрек содрогнулся в предчувствии непоправимого. Раньше только упоминание о Мржеке наполняло Меченого такой злобой.
   Бывший богорадовский сотник шагнул к решетчатой двери, опустив руки и слегка пригнув голову. Вроде бы безоружный человек, но жорнищанские порубежники невольно попятились.
   — Ах ты, сукин сын! — Гавель схватился за саблю, вытащил ее наполовину из ножен, избоченился. — Ты кого пугать удумал?
   — А мокрицу одну, по недоразумению в урядники произведенную, — ухмыльнулся пан Юржик, становясь рядом с Меченым. Он, хоть и не производил впечатления опасного бойца, но вид имел лихой и бесшабашный — такой не задумываясь прыгнет с голыми руками на саблю.
   — Точно... того-этого... — пробасил Лекса, нависая над шляхтичами. — Я сперва думал — петух посреди буцегарни хорохорится. А пригляделся... того-этого... точно мокрица. Склизкая и вонючая.
   — Да я вас всех! — Жорнищанин выхватил наконец-то саблю, замахнулся. Посеку, в капусту! — Он наискось рубанул по прутьям, не опасаясь попортить клинок. Сразу видно — сам лезвие не правит, рядовые для такой работы найдутся.
   — А ты дверку-то открой, — почти ласково попросил пан Войцек.
   На шум заскочил еще один порубежник. Тот самый, с родинкой на щеке, что вел Ендрека со второго этажа «Свиной ножки» в общую залу. Заскочил и замер. Их было четверо вооруженных, опытных бойцов против троих узников. Но они боялись. Да-да... Именно боялись. Это Ендрек понял сразу по втянутым в плечи шеям, неуверенному поставу ног — словно каждое мгновение ждут подвоха, чтобы броситься наутек. Даже Гавель, кричащий, брызгающий слюной и калечащий о решетку саблю, боялся. Только он буйством и напускной удалью пытался прикрыть свой страх.
   Пожалуй, если бы пан Войцек был один, его боялись бы точно так же. Волк, пойманный в ловушку и упрятанный за решетку, смиряет свору брехливых, лопоухих и репьехвостых кобелей одним взглядом желто-зеленых глаз. Вот-вот каждый себя волкодавом ощущал, а глядишь, и заливистый лай переходит в жалобное поскуливание, хвосты сами собой поджимаются, опускаются головы — прости нас, неразумных, пощади нас, убогих.
   Порубежник с родинкой схватил Гавеля, замахнувшегося в очередной раз саблей, за рукав.
   — Тихо! Ты чего? — вполголоса заговорил он. — Это ж сам Меченый. Ты что, не слыхал?
   — Да я! Да я его! — кричал Гавель, но уже без прежнего воодушевления.
   Пан Войцек вызывающе зевнул и засунул большие пальцы за пояс.
   — Что «ты»? Тыкалка! — Седоусый, видно, тоже был урядником в сотне пана Лехослава, потому как говорил с Гавелем на равных. — Сотники меж собой договорятся, а крайними мы с тобой будем. Охолонь. Не лезь...
   — Да пан Лехослав, может, говорил... — попытался в последний раз вырваться рыжий порубежник, но вдруг понял, что готов сболтнуть лишнего и замолк, тяжело дыша.
   Со злостью бросил саблю обратно в ножны. Сплюнул, растер подошвой сапога.
   — Чтоб вы все! Тьфу, малолужичане... Сброд бандитский, одно слово!
   — Где-то я уже такое слыхал, — едко проговорил пан Юржик. — Дай-ка вспомню... Ага, вспомнил. В Выгове, когда пана Юстына в короли кричали на площади.
   Тюха смущенно отвернулся. Проговорил, пытаясь отвлечь порубежников:
   — Дык, это... Куда теперь этого...
   Человечек в скуфейке затравленно озирался и вытирал нос рукавом.
   — Ну что, Харлам, — отдышался и, вроде бы, даже успокоился Гавель, — куда пономаря кинем?
   — А вот туда и кинем... — Харламом, как оказалось, звали урядника с родинкой. Он ткнул пальцем в сторону Ендрековой половины тюрьмы. — С этими связываться — не резон. На допрос поведем, я полдесятка с луками прихвачу. — Он прищурился, оценивающе оглядел панов шляхтичей и Лексу и добавил: — А то и с сетями. Для верности.
   — С сетями? — ухмыльнулся Гавель. — С сетями — это здорово. Это ты хорошо придумал, Харлам. Тюха!
   — Тута я.
   — Открывай левую.
   — Слухаюсь! — Тюха загремел ключами. Выбрал один, с трудом провернул его в замке. Бросил новому узнику. — Давай, дуй сюда!
   Между тем Харлам снова потянул Гавеля за рукав:
   — Пошли, никакого лешего тут делать.
   Рыжий урядник дернул плечом:
   — Погодь! Я еще...
   — Сказал, пошли!
   Гавель подбоченился, повернулся к пану Войцеку:
   — Слышь, ты, Меченый ты там или не Меченый... Я с тобой еще поговорю.
   Он плюнул на пол в опасной близости от сапог пана Шпары, круто развернулся на каблуках и прошагал прочь. Факельщик и Харлам последовали за ним.
   Человечек в скуфейке проскользнул в приоткрытую Тюхой дверь и рухнул без сил на солому.
   Порубежник щелкнул замком, вытащил ключ. Буркнул негромко:
   — Развяжешь ему руки... Слышал?
   Человечек кивнул.
   — А после взад завяжешь. Понял?
   Кивок.
   — Все. Я пошел. Чего-нито поесть принесу. Ждите...
   Тюха повернулся и пошел к выходу.
   — П-порубежник, — негромко позвал его пан Шпара. — Т-тебя как звать-то?
   — Автухом, — угрюмо отозвался служивый.
   — Спасибо, Автух.
   Жорнищанин остановился как вкопанный. Будто не слово доброе услышал, а батогом промеж лопаток получил.
   — Это... дык... Не за что, пан...
   — Есть за что, есть, — веско произнес пан Юржик. — Может, ты нам веру в хоровских порубежников вернул, а, Автух?
   — Да я чо... Я ничо... — Порубежник потупился, крякнул, потянулся рукой дернуть себя за ус, но раздумал. — Я это... Незачем-то там... вот... А просто...
   — Да не оправдывайся, чудила! — усмехнулся Юржик. — За добро тебе Господь сторицей воздаст. Ну, а мы, будет случай, тоже не забудем. Спасибо, Автух.
   Тюха-Автух совсем сник — видно, не привык благодарности получать — и поспешил убраться.
   — Спасибо! — крикнул ему в спину ошалевший от счастья Ендрек, почувствовав, как пальцы человека в скуфейке осторожно распускают узлы на его путах. — Век не забуду!
   Поскольку порубежник ушел, радость молодого человека перекинулась на того, кто непосредственно с ним возился:
   — А тебя как зовут, добрый человек?
   — Лодзейко я, — ответил тот сиплым голосом, продолжая ковыряться с узлами. — Кто ж так тебя приказал увязать, словно деликвента опаснейшего?
   — Так Гудимир — чародей ваш! — ответил за Ендрека пан Бутля.
   — Ай-яй-яй... — сокрушенно замотал головой Лодзейко. А потом спохватился. — Какой же он мой? Жорнищанский — да. А я сам не тутошний.
   — А откуда же ты, Лодзейко?
   — А из Тесово я, вельможные паны, — голос его звучал приглушенно, поскольку узлы пришлось послаблять зубами — затягивали порубежники на совесть. — Пономарь храма Крови Ран Господних. Слыхали про такой?
   — Слыхали, отчего ж не слыхать, — кивнул пан Бутля. — Старинный храм, еще со времен Зорислава стоит. Жгли его грозинчане некогда. Жгли и чародейским огнем, и обычным тоже палили. Но храм отстроили...
   — Абсолютную истину речешь, пан...
   — Пан Юржик, герба Бутля.
   — Истину глаголешь, пан Юржик. Там я и служу. Вот уж двадцать годков без малого служу Господу нашему и святой церкви. Все, вельможный пан, свободны твои ручки. — Последняя фраза предназначалась Ендреку, который обрадованно попытался пошевелить пальцами, но едва не застонал от острой боли — возвращающаяся в онемелые ткани кровь колола сотнями каленых иголочек.
   — Я не пан... — насилу выговорил студиозус, принимаясь растирать кисти.
   — Ну, не пан так не пан, — легко согласился пономарь.
   — Ч-ч-что ж ты в Жорнище позабыл? — хмуро глянул на него пан Войцек. — Или в х-храме не сиделось?
   — А в Жорнище я проездом... — Лодзейко собрал побольше соломы в кучу, уселся сверху, поджав под себя ноги. — Сестра весточку прислала — мать совсем плохая. Они у меня тут неподалече живут — хутор Липовый Кляч. Это от Жорнища день пути да еще полдня. Передала, значится, Авдоська, мол, мать на ноги не встает, и глаза совсем не видят, и глуха стала уже на оба уха... Скорей всего, помирать надумала. Вот я к отцу Ладиславу в ножки-то и упал, отпусти меня, святой отец, с мамкой попрощаться. Отец-настоятель у нас человек добрый, всем завсегда помочь желает. Золото, а не человек. Вот и отпустил. Правда, денег на дорогу дал мало. Ну, да я привычный пеше топать. Только мать живой уже не застал. Долго добирался. Зато честь по чести помянул, горелочки хлебнул от души... — Лодзейко передернул плечами, вспоминая, по всей видимости, опустошенные штофы и кварты.
   — Здесь-то ты за что? — сочувственно проговорил пан Бутля. — Или в пьяном угаре натворил чего?
   Шляхтич знал, о чем вел речь. Сам полгода назад угодил в буцегарню Берестянки за непотребства, творимые в пьяном виде. Именно с Берестянской тюрьмы началось его знакомство с паном Войцеком и медикусом Ендреком.
   — Да чего я могу натворить? — безмятежно развел руками пономарь. — Я же тихий. Тише воды, ниже травы. Просто, проводя дни свои в служении Господу и в благочестивых молитвах, позабыл я как-то про элекцию нынешнюю, про раскол в Прилужанском королевстве. Откуда ж мне помнить было, что Хоровское воеводство теперича с Белым Орлом, а Тесовское — с Золотым Пардусом? — Он вздохнул, потер синяк под глазом.
   — Ну-ну? Д-дальше говори. — Пан Шпара присел на корточки у решетки, с интересом слушая рассказ пономаря. Уселся рядом с ним и Лекса. Прямо на земляной пол, не страшась испачкать штаны. К благодарным слушателям примкнул и получивший огромнейшее облегчение у бадейки Ендрек.
   — Да чего говорить-то? Сболтнул лишнего в шинке, когда через Жорнище проезжал. Кто ж знал, что про пана Скорнягу, воеводу Хоровского, нужно как про покойника — или хорошо, или ничего? А я возьми да и брякни, дескать, потому с харчами так худо у вас, что пан Адась третий раз замок в родовом маетке перестраивать удумал. Не успел договорить, глядь, а уж на полу валяюсь. И глаз сразу хуже видеть стал... — Лодзейко снова потрогал кончиками пальцев припухшее веко. — Потом, ясное дело, и по ребрам получил, и по затылку безо всякой эстимы, вельможные паны.
   Тут уж пришла пора студиозусу сочувственно вздыхать, вспоминая свою историю. Ведь его посадили в Берестянскую буцегарню тоже за неосторожные слова, за спетый на рыночной площади стишок обидного для князя Януша Уховецкого содержания. Пускай с той поры в душе парня многое переменилось, бурные лето и осень заставили несколько по-иному взглянуть и на сторонников Белого Орла, и на приспешников Золотого Пардуса, но обида на малолужичан, тузивших его от чистого сердца и с осознанием правильности собственных убеждений, осталась.
   — А после, — продолжил пономарь, — как порубежники набежали, был еще бит, но уже на законных основаниях — за смуту и призывание толпы супротив польного гетмана, пана Адася Дэмбка. Ну, а уж потом закинули меня в буцегарню, поелику вельможному пану Лехославу, сотнику жорнищанскому, не до меня сейчас, значится.
   — Ото ж... — Лекса почесал затылок. — Того-этого... не до него ему... Знаем мы, до кого ему...
   — Да уж, ясен пень, — подтвердил Бутля. — Ему сейчас...
   — Пан Юржик! — оборвал его пан Шпара.
   — Все-все. Понял-понял. Уж раз за длинные языки поплатились...
   Но Лодзейко их быстрого обмена словами вроде как и не заметил.
   А может, заметил, но решил не выказывать, чтобы не обижать новых знакомцев, с которыми предстоит не один день бок о бок провести. Да и ночь тоже. Но, возможно, он просто отвлекся на потухший наконец-то факел.
   В тюрьме воцарился полумрак, нарушаемый слабым светом из узких окошек, таких маленьких, что то и дело возникало желание назвать их не окнами, а входами в голубятню.
   — А вы-то сами, панове, с откудова будете родом? — проговорил пономарь.
   — Изд-далека, с севера, — ответил за всех пан Войцек.
   — Да ну?! То-то, я гляжу, выговор у вас, панове, ненашенский. Чудной, прямо вам доложу, выговор.
   — Какой есть... того-этого... — недовольно буркнул Лекса. Должно быть, обиделся. Ведь у него-то выговор был самый что ни на есть хоровский. Всю жизнь прожил в Хоровском воеводстве, в половине поприща от Кудельки, застянка, славного своей непролазной колдобиной на тракте.
   — Так вы, панове, малолужичане и есть? Вот уж не думал встретить... — продолжал радоваться Лодзейко. — Адмирация моя границ не имеет!
   — Ну, не все, — пожал плечами Ендрек. Почему-то пономарь перестал ему нравиться. Хотя именно ему он был обязан развязанными руками, и понимал, что по всем человеческим и Господним законам должен испытывать благодарность. Но какой-то червячок, засевший около сердца, мешал. Чем сумел оттолкнуть по обыкновению доброго и отзывчивого студиозуса новый сосед? Кто знает? Может, нарочитой жизнерадостностью и показным добродушием? Ну, не может — как ни убеждай, не поверю! — простой человек быть таким. Или для духовного лица это в порядке вещей?