Русанов Владимир. Мести не будет

   Грозинчане нагрянули очень скоро. Еле успели отправить четверых добровольцев, в число которых попал и пан Бутля, заявивший, что не желает сражаться за незаконного короля, но привести подмогу гибнущим товарищам почитает за дело чести, как на дорогу, ведущую к монастырю выскочил первый драгунский разъезд. Десяток всадников в расшитых галуном жупанах. Ендрек даже на миг подумал, что они заметили гонцов, и теперь наладят погоню. Но Господь миловал. Грозинчане развернули коней и помчались по своим следам обратно. Должно быть, с донесением.
   — Не обошли бы... — хмурился пан Цециль, поглядывая на громаду холма, возвышавшегося с тыльной стороны монастыря.
   — Не должны, — ответил ему брат Драгомил, ухватками похожий больше на купца средней руки, нежели на монаха. — Летом еще так-сяк... А зимой скалы непроходимые, хвала Господу нашему, Пресветлому и Всеблагому. Козы срываются, куда уж грозинчанам.
   — Да уж, грозинецкая свинья козе не соперник, — ухмыльнулся пан Вожик. — Тогда встанем насмерть.
   — Н-не знаю, как ты, а я умирать по-о-овременю. — Пан Войцек проверил, удобно ли ходит сабля в ножнах, подхватил на плечо тяжелый самострел. — Есть у м-м-еня должок пану Переступе. И в Богорадовку еще хочу в-в-вернуться...
   Несколько дней назад Меченый узнал от разъезда малолужичанских реестровых, что Богорадовку отбили. Берестянский полк вышиб из города зейцльбержцев, как капустную кочерыжку из бутыли с горелкой. И все равно на душе бывшего сотника скребли кошки.
   — Ладно, чего там судить-рядить, — махнул рукой пан Цециль. — Будет день, будет и пища. Так ведь, брат Драгомил, в «Деяниях Господа» сказано?
   — Истинно так, сын мой. А еще сказано: «Перед врагами отечества твоего спины не гни, а потчуй доброй сталью».
   У Ендрека глаза на лоб полезли. Да и не у него одного.
   — Прямо так и сказано? — удивился Раджислав.
   — Прямо так. Ну, или похоже. Мы тут в глуши деревенской в трудах проводим дни свои. Это у его преподобия пана Винцеся Швахи времени на все хватает. И писание изучать, и анафемы объявлять.
   Урожденный выговчанин пан Раджислав открыл было рот, чтоб возмутиться подобным непочтительным заявлением, порочащим честь патриарха Прилужанского, но смолчал. Вспомнил, видно, какие высказывания допускали сторонники Золотого Пардуса и не считали их оскорбительными для жителей Малых Прилужан.
   — На стены, панове! — скомандовал он.
   В это время вернулся король.
   Он шел, пошатываясь, словно обессилел от ран, но в руке держал саблю. Рядом с ним суетились отец Можислав и еще один человек — сухощавый с коротко подстриженной седой бородкой и выдающимся вперед крючковатым носом. Одет последний был в длиннополый черный кафтан, валенки и черный же пелеус.
   — Никак нельзя, ваше величество! — убеждал он Юстына с легким руттердахским выговором. — Следует выпить отравы... тьфу ты... Отвару! Конечно же, отвару из трав! Так! Отвару! Так!
   — Нет, я должен сражаться рядом со своими людьми, своими соотечественниками...
   — Сказано в «Деяниях Господа», что место пастыря не впереди отары, но сзади, откуда видно все... — басил отец Можислав.
   — Но ведь в тех же «Деяниях» говорится, что место пастыря с отарой, не так ли?
   — Так... Но вам необходимо принять питье. Не просто необходимо, а жизненно важно! Так...
   Несмотря на старания спутников, Юстын продолжал идти вперед. Теперь на его голове вместо шапки красовался начищенный до зеркального блеска шишак, какой обычно носили гусары-лужичане.
   — Он ведь совсем больной стал, — шепнул пан Раджислав пану Войцеку на ухо, но Ендрек расслышал его слова. — Из-за того и в монастыре вторые сутки торчим... А то — на конь и поминай как звали! Долго бы грозинчане нас искали.
   — Твое величество, — пан Цециль шагнул навстречу королю, — шел бы ты отдыхать. А сабельками мы уж как-нибудь сами.
   — Нет, друзья мои!.. — возразил Юстын, но вдруг его колени подломились, и владыка Прилужан кулем осел в истоптанный снег.
   Студиозус и пан Войцек подхватили короля под локти почти одновременно. Лицо Юстына, изрытое, изуродованное неведомой хворью, вызванной, как доводилось до населения, действием яда, оказалось близко-близко от лица Ендрека. Глаза в глаза, как когда-то в замке пана Адолика Шэраня.
   Ендрек невольно вздрогнул и отшатнулся — слишком малоприятные воспоминания остались о той ночи. Но пальцы короля с неожиданной силой вцепились в его рукав.
   — Ты?
   — Я.
   — Живой?
   — Живой, — не решился отрицать очевидное студиозус.
   — Слава тебе, Господи! — Юстын отпустил рукав Ендрековой шубы и закрыл глаза.
   Человек в пелеусе и валенках тут же схватил короля за руку, нащупал живчик на запястье, приник к нему тонкими, чуткими пальцами.
   Бойцы озабоченно столпились вокруг, но резкий, как удар бича, окрик пана Цециля погнал их на стены.
   — Не спать! Грозин недалече!
   — Помоги перенести его! — Отец Можислав беспомощно разводил руками, глядя на лежащего Юстына.
   — А что с ним? — несмело поинтересовался Ендрек, опасаясь неосторожным движением повредить королю. — Что с его величеством?
   — Что-что... — сварливо отозвался человек в пелеусе. Наконец-то студиозус узнал Каспера Штюца — лейб-лекаря выговского двора. — Обмер от слабости. Он последние дни все слабее и слабее... Так. Будто пьет силы кто...
   — Молебен надо читать. Да не один день, — строго сказал игумен. — Ибо предчувствую я злое чародейство.
   — Чародейство? Это точно... — брякнул, не подумав, студиозус и прикусил язык, испугавшись собственной смелости.
   — Чародейство? Так. Я думал об этом, — склонил голову к плечу Каспер Штюц. — А ты что-то знаешь, Ендрек, сын Щемира-огранщика, или мне показалось?
   — Ты... Вы... — залепетал Ендрек, теряясь между панибратским лужичанским обращением, когда кметь мог говорить «ты» даже королю, и чопорным руттердахским, где даже дети к отцу и матери обращались на «вы». — Вы узнали меня, пан Каспер?
   — Я старый рассеянный чудак, но память на лица меня еще не подводила, мой мальчик. Так. Разве могу я забыть такого талантливого парнишку... Кстати, мой мальчик, я думал, ты в Руттердахе, грызешь гранит медицинской науки, а ты вздумал тут...
   — Эх, пан Каспер, — вздохнул Ендрек. — Когда-нибудь все расскажу...
   Из-за стены донесся клич атакующих драгун:
   — Грозин! Медведь! Бей-убивай!!!
   Защелкали арбалеты.
   — Мне пора, пан Каспер...
   — Пора? Еще чего! Помоги отнести его величество, а вот потом скажешь — пора, не пора... Так!
   Ендрек помог отнести короля Юстына в дом игумена. Уложил его на дощатый лежак и помчался к своему месту на стене.
   К этому времени первая атака грозинчан захлебнулась. Да пожалуй, не атака это была вовсе. Так, разведка боем. Оставив на снегу пяток коней и троих подстреленных защитниками монастыря всадников, драгуны откатились к лесу.
   На глаз численность грозинчан не превышала двух сотен. Пан Владзик все-таки проявил беспечность и весь полк подтягивать не стал. Таким образом, на одного защитника приходилось четверо нападающих. Радости мало, но есть надежда продержаться до подхода какой-никакой подмоги.
   После полудня небо затянуло низкими серыми тучами. Потемнело, словно уже подкатились долгие зимние сумерки. Повалил снег.
   Брат Гервасий пробурчал что-то вроде: «Так им и надо, бесстыжим...»
   Кого он имел в виду?
   Грозинчан?
   По мнению Ендрека, им-то как раз снегопад и не сильно помешал. Тем более что драгуны подошли к осаде весьма обстоятельно — поодаль от стен разожгли костры, натягивали навесы наподобие временных палаток для раненых. А вот защитникам монастыря кружащие в воздухе крупные хлопья пришлись очень некстати, ибо портили видимость, не давали разглядеть подкрадывающихся врагов.
   Впрочем пока что грозинчане подкрадываться не пытались. Уверенные в численном перевесе, они вновь кинулись на приступ. Прямо как были — верхом.
   — Грозин!
   — Красный Медведь!
   — Бей, Грозин!
   — Бей-убивай!!!
   Им ответил боевой клич Прилужанского королевства. Впервые, пожалуй, за последние несколько десятков лет слитно звучали кличи Великих и Малых Прилужан:
   — Белый Орел!
   — Золотой Пардус!!!
   — Бей-убивай!!!
   — На погибель!
   Ржали кони.
   Звонко щелкали арбалеты.
   Кричали раненые.
   Со вязким «чпоканьем» бельты находили живую плоть.
   Ендрек стрелял вместе со всеми. Выцеливал мечущиеся фигурки драгун. Нажимал спусковой крючок, передавал разряженный самострел за спину, Гервасию, принимал у него новый, заряженный, и снова целился...
   Попадал ли он?
   Трудно сказать.
   По крайней мере, один раз попал точно. В коня. Размахивающий саблей, орущий перекошенным ртом драгун, лица которого Ендрек не запомнил (да и как запомнить — в горячке боя они все выглядели одинаково, словно игрушечные, отлитые из мягкого олова фигурки), поднял скакуна на дыбы, закрываясь от предназначенной ему самому стрелы. Бельт ударил в грудь, около передней подпруги. Конь завалился навзничь, оскалив длинные желтые зубы.
   «Хоть бы тебя придавило», — подумал студиозус о незнакомом ему грозинчанине. Но драгун оказался опытным наездником — успел вынуть ноги из стремян. Он полежал немного, скрываясь за трупом коня, а потом быстрыми перебежками отошел к лесу, к своим. Ендрек выстрели в него еще раз, но промахнулся.
   Драгуны ходили на штурм еще два раза. И оба раза их отбрасывали.
   На дороге перед монастырским воротами осталось не меньше двадцати убитых коней и около полутора десятков тел в расшитых галуном жупанах. Ендрек слышал, как горячий пан Вожик предлагал идти на вылазку, а Меченый и Раджислав убеждали его беречь людей и силы.
   С наступлением сумерек грозинчане утихомирились. Так, время от времени постреливали по окнам построек, где скрывались защитники монастыря. А большинство их собрались у костров. Оттуда иногда доносились взрывы хохота.
   — Веселятся... — угрюмо пробормотал брат Гервасий. — Всё веселятся, басурманы... Ни стыда, ни совести...
   Ендрек оставил заряженный арбалет на подоконнике, а сам уселся на пол, откинулся на стену, прикрыл глаза. Усталость давала о себе знать. Хотелось поесть чего-нибудь горячего, сунуть под голову шапку, укрыться шубой и провалиться в сон. Лишь бы ноги вытянуть, лишь бы руки расслабить, лишь бы не думать об опасности...
   — Так, — раздался негромкий, пронизанный усталостью голос. — Вот ты где, мальчик мой.
   Студиозус открыл глаза.
   Перед ним стоял лейб-лекарь. Щурился впотьмах, кивал головой, удивительно напоминая большого черного дрозда.
   — Что, пан Каспер?
   — Ничего, юноша, ничего... Король тебя зовет.
   — Меня?
   — Так. Тебя.
   — Зачем?
   — Это тебе виднее, мой мальчик. Одно скажу, плох Юстын. Так. Совсем плох. Ты меня должен понять. Пульс нитевидный. Конечности холодные. Жизнь уходит из короля. Так. Уходит... И лекарства мои бессильны. Отвар ягод шиповника... Медуница, девясил и шалфей... Бесполезно. Так. Сок крапивы мог бы помочь, да где ее возьмешь зимой?
   — Пан Каспер...
   — Я понял, понял... Он вышел из забытья. Отец Можислав предложил собороваться. На всякий случай. А он просил тебя позвать. Так. Покаяться, говорит, хочу. Есть много удивительного на этом свете...
   — Пойдемте, пан Каспер.
   Ендрек поднялся. Отдал самострел брату Гервасию:
   — Я скоро.
   Они спустились вниз, во двор монастыря.
   — Н-ну, как ты? — окликнул студиозуса пан Шпара.
   — Спасибо, ничего...
   — Ты... того-этого... недолго, с утра голодный, — покачал головой Лекса. — В трапезную опосля... того-этого... загляни.
   — Ничего-ничего, поспею...
   Лейб-лекарь с интересом поглядывал на Ендрека. Потом покачал головой:
   — Ты совсем свой здесь. Так. Среди них. Среди людей, отнимающих жизнь... — Он почесал кончик носа. — Я думал, ты будешь лечить людей...
   — Я тоже, — совершенно искренне ответил Ендрек. — Я тоже до нынешнего лета так полагал. К сожалению, пан Каспер, одним лишь милосердием мира не исправишь.
   — Вот как? А его обязательно нужно исправлять? А просто принять мир таким, каков он есть, никак нельзя?
   — Не знаю. Наверное, можно. Но я знаю и еще одну истину. Если ты не возьмешься за этот мир, то он возьмется за тебя. Да так, что... — Студиозус махнул рукой. — Трудно объяснить. А лечить я буду. Но тогда, когда в Прилужанском королевстве будет спокойствие.
   — Да? Ну-ну... Ладно, не будем. Вы, молодые, горячая кровь. Вам, надо думать, виднее. И держава это ваша, хоть и прожил я здесь без малого двадцать лет... Так. Двадцать лет, а все чужим себя ощущаю. Не прижиться руттердахцу в Прилужанах. Так...
   Каспер Штюц толчком отворил дверь.
   В тусклом свете коптящей лучины лицо Юстына казалось страшной маской. В селах и застянках прилужанских чучела подобных чудищ мастерят и сжигают на день Проводов Зимы, когда поют веселые песни и дразнят Мару-Смерть.
   Вспомнив о Деве Моровой, студиозус невольно огляделся по сторонам — в один угол, в другой. Господь миловал. Не появилась...
   — Вот он, твое величество, — прогудел, как в трубу, отец Можислав. — Явился, не запылился.
   Юстын слабо шевельнул рукой. Что-то прошептал.
   — Подойди и сядь, — «перевел» игумен.
   Ендрек осторожно присел на край ложа.
   Король открыл глазки-щелочки. Видимо, даже слабый свет причинял ему нестерпимую боль. Пористая кожа казалась серовато-зеленой, а совместно с буграми и шишками вызывала не совсем приятные сравнения.
   — Дай руку, — просипел король.
   Студиозус ожидал, что ладонь Юстына будет холодная и скользкая на ощупь. Ну, ничего не поделаешь, цвет такой... Но прикосновение короля обжигало. Впору жар снимать отваром диких груш или сушеной малины.
   — Как тебя зовут, парень?
   — Ендрек.
   — Ендрек... А я ведь все это время помню твои глаза.
   — Я тоже, твое величество, я тоже.
   — Подумать только, я был готов отнять жизнь лужичанина... Ради чего? Ради власти... Сейчас это кажется так мелко... — Король вздохнул и опустил веки.
   Тут же лейб-лекарь поднес к его губам кубок с остро пахнущей жидкостью. Мята, живокость, чабрец... Зачем?
   Юстын, не открывая глаз, пригубил отвар.
   — Прости меня, Ендрек. Слышишь, прости.
   — Я прощаю тебя, твое величество. Не держу зла. И, собственно, простил давно.
   — Точно?
   — Точно, точно...
   — Ну, слава тебе, Господи! Теперь и умирать не страшно...
   Отец Можислав испустил гулкий вздох и забормотал молитву.
   Ендрек протянул руку и, преодолевая отвращение, положил ладонь на бугристый лоб Юстына.
   — Не время думать о смерти, твое величество.
   Студиозус почувствовал, как у него в груди — где-то под сердцем — зарождается животворящее тепло. Пульсирует тугим клубком, растет, усиливается. Вот всепоглощающая Сила заполнила уже грудную клетку, начала растекаться по рукам и ногам. Казалось, что кровь вскипает, напитываясь чародейством, которое некогда, не спросясь разрешения, перелил в него опальный колдун Мржек Сякера. Волна жара пробежала по сосудам, выплеснулась в кончики пальцев и впиталась в кожу Юстына.
   Король вздрогнул, застонал, широко распахнул невидящие глаза.
   Игумен дернулся, намереваясь схватить Ендрека за плечи, но Каспер Штюц остановил его. Горячо зашептал:
   — Я не знаю, что он творит, но действия его не во вред. Так... Подождем... Поглядим...
   Студиозус почти что видел, если можно так сказать, как сила, источаемая его пальцами, его кровью, его волей проникает в кровь короля, сталкивается с поселившейся там заразой, борется с нею.
   Нелегко, нелегко было изгонять болезнь из пана Юстына. Так же тяжело, как отделить медь от олова в слитке бронзы, как отсеять мак от конопляного семени, смешанные нерадивой прислугой в одном мешке, как убрать гарь из долетевшего с пожарища ветерка, соль из моря... Все, что слито так тесно, что не различить, где начинается одно, а заканчивается другое. Свет звезд и сияние Луны... Шелест листвы и легкий ветерок... Жалость и презрение... Вера и смирение... Ложь и политика...
   Отец Можислав творил знамение за знамением и молился. Истово, горячо, благоговейно.
   Лейб-лекарь хрипло втягивал воздух пересохшим горлом, впервые за достаточно долгую жизнь наблюдая чудодейственное исцеление. Чего греха таить, колдовство гораздо чаще использовалось для отнятия жизни, чем для ее продления.
   А Ендреку казалось, что его сердце и сердце короля бьются одновременно, что его кровь и кровь его величества соединились в один поток, в котором исцеляющее начало начинает медленно, но верно одерживать верх над болезнетворным. За краткий миг слияния медикус понял причину болезни пана Юстына. Сабля пана Войцека Шпары, рассекшая горло Грасьяна, безносого слуги чародея Мржека, выплеснула кровь на лежащего внутри гексаграммы будущего короля. И благодаря чудесным свойствам магического чертежа впиталась без остатка, вошла в плоть и кровь Юстына, привнеся туда дурную болезнь, мучившую безносого последние три года. Вместо ожидаемых чародейских способностей претендент на престол получил мучительный недуг и уродство.
   Наказание ли Господне за гордыню и грехи?
   Возможно.
   Но что вновь скрестило их пути? Не раскаяние ли, чистое и искреннее, и желание исправить свои ошибки и промахи, вызревшее в груди прилужанского короля, как жемчужина в ракушке, тронули струны мироздания? Кто знает?
   Сила иссякла внезапно.
   И не понять: навсегда, или просто нужно время, чтобы восстановить растраченный запас.
   А взамен ушедшей Силы накатили усталость и тупое безразличие. Руки и ноги налились свинцом. Ендрек почувствовал, что сползает на пол, попытался удержаться за край кровати, но не смог.
   — Выпей, выпей, мой мальчик... — Жилистая рука Каспера Штюца подхватила его за плечи. Губ коснулся прохладный край кубка, в нос ударил густой аромат трав и ягод.
   Мята, живокость, чабрец...
   Шиповник, смородина, рябина...
   Напиток освежал пересохшее горло, щекотал язык и небо.
   — Пускай отдохнет, — откуда-то издалека донесся голос лейб-лекаря, обволакивающий, как вязанная шаль.
   — Да ты разумеешь, пан Каспер, что он колдовал? — слова игумена гулко бились в череп, словно булыжники, запускаемые умелой рукой. — Кол-до-вал! В обход Контрамации, без разрешения!
   — «В обход Контрамации»! — передразнил Штюц, и голос его зазвенел закаленной сталью. — Ты погляди на короля, пан Можислав. Видишь?
   — Ну, вижу...
   — Тридцать лет я лечу людей. Тридцать лет! Без ложной скромности, я считаюсь лучшим медикусом севернее Стрыпы. И я был бессилен! А мальчишка... справился.
   — Но законы Господа и Прилужанского королевства...
   — Законы — суть правила. А правила созданы, чтоб их нарушать.
   — Странно толкуешь, пан лекарь!
   — Странно мыслишь, твое преподобие! Тебе что важнее — один мальчишка, нарушивший Контрамацию, или воссоединение королевства?
   — Если каждый мальчишка начнет чародействовать...
   — Если волшебство будут использовать ради спасения жизни, хоть короля, хоть кметя распоследнего, я первый пойду в Сенат и выступлю против Контрамации!
   Дальше Ендрек не слушал. Он перевалился на живот, встал на четвереньки, а после, цепляясь за дверной косяк, поднялся на ноги.
   Ночной морозный воздух ворвался в ноздри, закружил голову. Снежинки садились на щеки, таяли, стекали капельками, чтобы затеряться в бороде, накапливались на волосах белой присыпкой.
   «Словно мельник, — подумал студиозус. Попытался шагнуть. Не смог. — Пьяный мельник. Явился мельник в стельку пьян и говорит жене... Как там дальше?»
   — Эй, студиозус, ты что... того-этого... — Мощная лапа Лексы взяла его под локоть. — Эх, говорил же... того-этого... поесть надо. Мыслимое ли дело — с утра маковой росинки?..
   Ендрек дал себя увести, хотя точно знал, что есть не будет. Просто не в силах. Вот выспаться бы...
 

* * *

 
   Заснеженный лес давил.
   Облепленные белоснежными хлопьями ветви буков и грабов нависали шатром, вынуждали, хочешь, не хочешь, а пригибать голову. Серые стволы обступали, создавая ощущение тесной комнаты, загроможденной мебелью. Поневоле хотелось вдохнуть поглубже, набрать полную грудь воздуха, как перед прыжком в прорубь.
   Но пан Юржик, как ни тяжело брести по колено в снегу, цепляясь шапкой за ветки деревьев и кустарников, выходить на тракт опасался. Мало ли кого может встретить одинокий путник на охваченной войной земле.
   Он шагал уже долго. Если поначалу еще сохранялось какое-то ощущение времени, то потом оно притупилось. Теперь уже и не скажешь — за полночь перевалило или близится рассвет. Да оно и неважно. Важно дойти во что бы то ни стало. Донести весть до любого отряда реестрового войска Прилужанского королевства.
   Рассеченное почти до кости предплечье левой руки тоже поначалу болело. Потом онемело, боль прошла. Осталась только тяжесть.
   А вскоре и из всех желаний осталось лишь одно — дойти, добраться, доползти любой ценой...
   Отправившись вместе с тремя другими шляхтичами за подмогой, пан Бутля сперва радовался, как удачно все складывается. Они успели нырнуть в лес до появления грозинецкого разъезда. И без того истоптанный снег не дал возможности случайно заметить их путь даже самым матерым следопытам. Переждав, пока две с лишним сотни драгун проследуют к монастырю, гонцы разделились. Собственно, идти стоило лишь в двух направлениях — на Крыков и на Жеребки. К западу и северу от Блошиц наверняка были враги.
   В спутники к пану Бутле попал пан Клеменц Скалка — тот самый рыжеусый пан, что пытался достать Владзика Переступу в недавнем бою у села. Ему дали незаморенного горячего скакуна взамен его серого, измученного переходом по снежной целине до дрожи в коленях.
   Паны гикнули, свистнули и понеслись по тракту.
   Та-да-дах! Та-да-дах!
   Гулко ухали копыта в замерзшую землю. Вилась кисейным шлейфом снеговая пыль.
   Клубы пара вырывались из напряженно-распяленных ноздрей скакунов, пятная морды белыми мазками изморози. Горячее дыхание оседало сосульками на усах всадников.
   — Поспешаем, поспешаем! — Пан Клеменц горячил поводьями и без того рвущегося вперед светло-гнедого.
   — Погоди, — урезонивал его более рассудительный пан Юржик. — Коней положим, на своих двоих побежишь, что ли?
   И какая напасть, скажите на милость, вынесла прямо им навстречу разъезд грозинчан?
   Скорее всего, капризная девка удача терпеть не может, когда у людей что-то начинает получаться, и тут же стремится подстроить каверзу. Просто так. Чтоб не расслаблялись.
   Всего-навсего трое всадников. Молодые, разрумяненные лица. Не драгуны, поскольку без арбалетов. Но шитье на жупанах грозинецкое — ни с чем не спутаешь. Пожалуй, шляхетское ополчение. Немало потянулось юных шляхтичей за войском Зьмитрока в надежде обрести в боях славу, опыт и, скрывать нечего, подзаработать на несчастии восточных соседей, набить мошну воинской добычей.
   — Стой! Куда? — заорал, выхватывая саблю, ехавший первым грозинчанин.
   — Скалка! Бей-убивай!!! — ответил пан Клеменц, пришпоривая гнедого.
   Кинулся в бой очертя голову, не озаботившись ни оглянуться на замешкавшегося — туговато пошла сабля из ножен на морозе — пана Юржика. Лихо крутанул над головой блестящий клинок, ударил, намереваясь располовинить грозинчанина от плеча до пояса. Тот неожиданно ловко закрылся, парируя высокой октавой. Зазвенели, завыли клинки в стылом воздухе. Отмахнулся... И попал проносящемуся мимо пану Скалке в спину. В самый раз под правую лопатку.
   Пан Клеменц охнул, упал лицом в гриву коня. Сабля выпала из разжавшихся пальцев и повисла на темляке. Второй грозинчанин, воспользовавшись этим, привстал на стременах и что было сил рубанул лужичанина по шее...
   Все это заняло времени не больше, чем требуется верующему в Господа, чтобы сотворить знамение.
   Юржик уже летел вперед на пришпоренном скакуне, вытянув вперед руку с саблей.
   Так гусары Прилужан атакуют вражий строй. Только не сабли держат в руках, а тяжелые кончары. Конечно, меч гораздо лучше подходит для укола. Умелый тычок сносит противника из седла похлеще любимого зейцльбержцами копья. Но у пана Бутли неплохо получилось и с саблей.
   Голова пана Клеменца еще не успела коснуться снега, а клинок Юржика уже вонзился грозинчанину в лицо. Скользнул по скуле и ушел в глазницу.
   Раненый заверещал, как попавший в силок заяц, перекатился через круп и плашмя рухнул в снег.
   Пан Бутля наугад, не глядя, отмахнулся от второго врага. И здесь военное счастье не изменило лужичанину. Сабля скользнула по выставленной защите — неумелая попытка закрыться низкой примой — и разрубил бедро чуть выше колена. Грозинецкий шляхтич ахнул и схватился за рану, тщетно пытаясь пальцами остановить кровь. Пан Юржик без всякой жалости коротко ткнул его в висок... И слишком поздно увидел падающий слева клинок третьего грозинчанина. Того самого, что так умело отразил удар пана Скалки. Резкая боль обожгла руку, рукав напитался горячей кровью, а пальцы выпустили ременной повод.
   Будучи опытным воином, пан Бутля сразу оценил тяжесть раны. Левая рука, считай, не работает, кровь хлыщет ручьем — без перевязки недалеко и до потери сознания. Он не стал искушать судьбу и продолжать рубиться с неожиданно искусным фехтовальщиком, каким оказался грозинчанин, а просто врезал обе шпоры коню так, что тот жалобно заржал и рванул с места в намет. Пану Скалке уже ничем не поможешь, а оставшихся в монастыре товарищей нужно спасать. И геройская гибель в этом деле поможет мало.
   Его никто не преследовал. Наверняка, грозинецкий шляхтич удовлетворился одержанной победой и добычей — конь пана Клеменца стоил немало, а тут еще сабля, сапоги, быть может, и кошелек с серебром, жаль, полушубок кровью залит, но и он сгодится, — или просто поленился гнаться за шустрым лужичанином, или, нельзя и такие мысли исключать, побоялся попасть в засаду.