Страница:
В результате складывается ощущение, что англоговорящее общество оставалось необычайно последовательным в прагматичном понимании своего священного предназначения. В сравнении с его рабочими принципами даже самые изощренные его противники казались ископаемыми и безнадежно застрявшими в прошлом. Словно предвосхищая открытия современной физики, разделение между меняющимися поверхностными явлениями, наблюдение которых зависит от способа измерения, и более глубокой реальностью, которой удается ускользать, оставаясь по-настоящему непознанной, исторически служило отличительной чертой англоговорящего мышления. В своей деятельности капитализм опирается как раз на такую двухслойную структуру: головокружительное пересечение новаторских, внешне анархичных действий, направленных на достижение конкурентных преимуществ, скрывает ряд основополагающих правил, которые остаются неизменными. Приводимый Мидом пример того, как разведение креветок ведет к уничтожению мангровых болот Юго-Восточной Азии ради удовлетворения ненасытного американского спроса и в конечном итоге к самоуничтожению, свидетельствует, скорее, об общей иррациональности субъективной, руководствующейся потребностями рынка рациональности, хотя автор и не заходит в своих выводах так далеко.
Политическая культура англоговорящего общества также не имеет ничего общего с чем-то постоянным и неизменным; она действует почти невесомо, будучи «совокупностью политических ценностей, способной вмещать в себя противоположные интересы, не приводя при этом к взрыву». Партийная система, которая служит внешним проявлением такой культуры, всего лишь задает условия для достижения устойчивой гибкости. «Классовая напряженность может ослабляться и смягчаться; после „позолоченного века» „баронов-разбойников» прогрессивный подоходный налог, отвечавший воле большинства, позволил восстановить социальное равновесие». Ни одно соперничающее государство, пытающееся сравниться с Западом и насаждающее для этого централизованную власть, не способно справиться с таким отсутствием принципиальной линии.
И вновь автор не поясняет, что за этими поверхностными явлениями лежит классовая структура, во многом неизменная в своих определяющих чертах, которая как раз и составляет основополагающую реальность. Когда вскоре после заявления Мида о том, что «крупные англофонные страны имеют развитые и гибкие финансовые рынки, позволяющие обеспечить необычайное процветание», в них разразился финансовый кризис, это вряд ли можно считать случайностью. Вопиющее разложение глобального обращения денежного капитала с центрами на Уолл-стрит и в Сити, которое обнажил кризис, нельзя больше связывать с необдуманной политикой ипотечного кредитования. Существуют внутренние структурные противоречия, о которых более критично настроенные авторы говорили начиная с 1980-х годов. И в этих условиях – при сочетании финансового кризиса, стремительной эрозии геополитического превосходства англоговорящего Запада и грядущей экологической катастрофы – недостатки сценария, предлагаемого «Богом и золотом», могут стать вполне очевидными. Но если основная идея Мида верна, Западу вскоре будут предложены и другие альтернативы.
Power, Terror, Peace and War: America's Grand Strategy in a World at Risk. New York: Alfred A. Knopf, 2004 (Сила, террор, мир и война: опасная большая стратегия Америки в мире).
Фрэнсис Фукуяма. Конец истории и последний человек. М.: Ермак, ACT, 2005.
Самюэль Хантингтон. Столкновение цивилизаций. М.: ACT, 2007.
Thomas Friedman. Contending with China. New York Times. Weekly selection with Le Monde, 18 November 2006.
ПОЛИТИКА
Peter Hallward. Damming the Flood: Haiti, Aristide and the Politics of Containment. London: Verso, 2008. 480 p. [14]
Ноам Хомский как-то заметил, что «безопасное введение демократических форм возможно только после преодоления угрозы народного участия». Тем самым он указал на «пассивизирующее» ядро парламентской демократии, которое делает ее несовместимой с прямой политической самоорганизацией и самоутверждением народа. Открытая колониальная агрессия или военное нападение – это не единственный способ утихомирить «враждебное» население: до тех пор, пока они имеют за своей спиной достаточные силы принуждения, международные «стабилизационные» миссии способны справляться с угрозой народного участия при помощи менее спорной тактики «содействия демократии», «гуманитарного вмешательства» и «защиты прав человека».
Это и делает случай Гаити столь показательным. Как пишет Питер Холлуард в своей книге «Остановить потоп», этом подробнейшем описании «демократического сдерживания» радикальной политики на Гаити на протяжении двух последних десятилетий, «нигде набившая оскомину тактика „содействия демократии» не применялась с более разрушительными последствиями, чем на Гаити в 2000–2004 годах». Нельзя не отметить иронии того обстоятельства, что освободительное политическое движение, которое вызвало такое международное давление, называлось Lavalas, что по-креольски означает «потоп»: потоп экспроприированных, заливающий закрытые сообщества тех, кто эксплуатирует их. Именно поэтому название книги Холлуарда оказывается необычайно точным, вписывая события на Гаити в глобальную тенденцию к возведению новых дамб и стен, которые появились повсюду после и сентября 2001 года, обнажив перед нами внутреннюю истину «глобализации», глубинные водоразделы, поддерживающие ее.
Случай Гаити с самого начала был исключением – с самой революционной борьбы против рабства, которая завершилась обретением независимости в январе 1804 года. «Только на Гаити, – отмечает Холлуард, – Декларация прав и свобод человека последовательно проводилась в жизнь. Только на Гаити эта декларация проводилась в жизнь любой ценой, несмотря на общественный строй и экономическую логику текущего момента». Поэтому «во всей современной истории не было ни одного события, которое представляло бы большую угрозу господствующему глобальному порядку вещей». Гаитянская революция по праву может называться повторением Великой французской революции: возглавляемая Туссеном-Лувертюром, она явно «опережала свое время», была «преждевременной» и обреченной на провал, и все же именно поэтому она была даже более значимым событием, чем сама Великая французская революция. Порабощенное население впервые восстало не во имя возврата к своим доколониальным «корням», а во имя всеобщих принципов свободы и равенства. И скорое признание восстания рабов свидетельствует о подлин ной революционности якобинцев – черная делегация с Гаити получила восторженный прием в Национальном собрании в Париже. (Несложно догадаться, что после Термидора все переменилось; в 1801 году Наполеон отправил огромный экспедиционный корпус для восстановления контроля над колонией).
«Простое существование независимой Гаити», которое Талейран назвал «отвратительным зрелищем для всех белых наций», само по себе представляло крайнюю угрозу для рабовладельческого status quo. Поэтому Гаити должна была стать образцовым примером экономического провала, показывающим другим странам порочность такого пути. Цена – цена в буквальном смысле слова – за «преждевременную» независимость была поистине грабительской: после двух десятилетий эмбарго Франция, бывший колониальный хозяин, в 1825 году пошла на установление торговых и дипломатических отношений, заставив гаитянское правительство выплатить 150 миллионов франков в качестве «компенсации» за потерю рабов. Эта сумма, примерно равная тогдашнему годовому бюджету Франции, впоследствии была сокращена до 90 миллионов, но она по-прежнему высасывала с Гаити огромные ресурсы: в конце XIX века на выплаты Франции тратилось около 80% национального бюджета, а последний взнос был выплачен лишь в 1947 году. Когда в 2003 году в преддверии двухсотлетия национальной независимости представляющий Lavalas президент Жан-Батист Аристид потребовал, чтобы Франция вернула деньги, полученные ею путем вымогательства. Его требование было категорически отвергнуто французской комиссией (возглавлявшейся, по иронии судьбы, Режи Дебре). В то время как некоторые американские либералы рассматривают возможность компенсации чернокожим американцам за рабство, требование Гаити вернуть огромную сумму, которую бывшим рабам пришлось заплатить за признание их свободы, было оставлено без внимания либеральной общественностью, хотя здесь имело место двойное вымогательство: рабов сначала эксплуатировали, а затем их заставили платить за признание с таким трудом завоеванной ими свободы.
Этим история не заканчивается. Движение Lavalas побеждало на всех свободных президентских выборах с 1990 года, но оно дважды становилось жертвой военных переворотов, проводимых при поддержке Соединенных Штатов. Lavalas по-своему уникально: это политическая сила, завоевавшая государственную власть путем свободных выборов, но при этом полностью укорененная в органах местной народной демократии, прямой самоорганизации простых людей. Хотя «свободная пресса», находящаяся в руках врагов этого движения, никогда не попадала под запрет и никто не мешал насильственным протестным выступлениям, угрожавшим стабильности законного правительства, руководство Lavalas обычно демонизировалось в международной прессе и преподносилось как грубое и коррумпированное. Целью Соединенных Штатов и их союзников, Франции и Канады, было введение на Гаити «нормальной» демократии – демократии, не затрагивающей экономических интересов немногочисленной элиты; они прекрасно знали, что для того, чтобы работать таким образом, демократия должна была разорвать свои связи с прямой самоорганизацией народа.
Борьба Lavalas – это образец последовательного героизма, бросающего вызов ограничениям того, что возможно делать сегодня. Активисты Lavalas не стали избегать государственной власти и «сопротивляться» с безопасного расстояния; они героически взяли государственную власть, прекрасно сознавая, что они пришли к ней в самых неблагоприятных условиях, когда все силы капиталистической «модернизации» и «структурной перестройки» совместно с постмодернистскими левыми были против них. Имея дело с ограничениями, введенными Соединенными Штатами и МВФ для осуществления «необходимой структурной перестройки», Аристид проводил политику малых и точных прагматичных шагов (строя школы и больницы, создавая инфраструктуру, поднимая минимальную заработную плату), при этом поддерживая активную политическую мобилизацию народа в открытом противостоянии с его самыми непосредственными врагами – армией и другими военизированными формированиями.
Единственным, за что Аристид удостоился сравнений с «Сендеро Луминозо» и Пол Потом, был его решительный отказ осуждать меры, предпринимаемые народом для защиты от вооруженных нападений – нападений, которые обескровливали народное движение на протяжении многих десятилетий. Несколько раз в 1991 году Аристид поддерживал обращение к мерам, называющимся на Гаити «Père Lebrun», разновидностью практики бессудной казни, распространенной среди противников апартеида в Южной Африке и известной у них как «necklacing», когда стукачам или палачам-полицейским надевалась на шею горящая покрышка.
Позднее либеральные критики пытались провести параллель между так называемыми chimères, членами групп самообороны Lavalas, и Tontons Macoutes, печально известными бандами убийц при диктатуре Дювалье. Несмотря на несопоставимость уровня политического насилия при Аристиде и Дювалье, здесь важно отметить тонкий политический момент. В ответ на вопрос об этих chimères Аристид сказал, что «слово говорит само за себя. Chimères – это бедные люди, живущие в состоянии глубокой незащищенности и хронической безработицы. Это жертвы структурной несправедливости, систематического социального насилия… Нет ничего удивительного в том, что они борются с теми, кто нажился на точно таком же социальном насилии».
Возможно, эти крайне редкие акты народной самообороны, совершаемые сторонниками Lavalas, служат примером того, что Вальтер Беньямин называл «божественным насилием»: их следует поместить «по ту сторону добра и зла», в своеобразной политико-религиозной приостановке этического. Хотя мы имеем здесь дело с тем, что может показаться всего лишь «аморальным» актом убийства, у нас нет никакого политического права осуждать их, потому что это ответ на годы и даже столетия систематического государственного и экономического насилия и эксплуатации.
Как сказал сам Аристид, «лучше быть неправым с народом, чем правым против народа». Несмотря на некоторые слишком очевидные ошибки, режим Lavalas на самом деле был одной из форм, которые могла бы принять «диктатура пролетариата» сегодня: прагматически действуя в рамках навязанных извне компромиссов, он всегда оставался верным своему «базису», толпе обездоленных, выступая от их имени, не «представляя» их, а прямо опираясь на их местную самоорганизацию. Соблюдая демократические правила, Lavalas все же ясно давали понять, что предвыборная борьба – это не главное: куда важнее попытаться дополнить демократию прямой политической самоорганизацией угнетенных. Или, говоря нашим «постсовременным» языком, борьба между Lavalas и капиталистической военной элитой на Гаити – это пример подлинного антагонизма, который невозможно ограничить рамками «агонистического плюрализма» парламентской демократии.
Именно поэтому книга Холлуарда – это книга не только о Гаити, но и о том, что значит быть «левым» сегодня: спросите левого, как он относится к Аристиду, и сразу станет ясно, является ли он сторонником радикального освобождения или просто гуманитарным либералом, который мечтает о «глобализации с человеческим лицом».
Badiou: A Subject to Truth. Minneapolis, MN: University of Minnesota Press, 2003 (Бадью: верность истине).
Out of this World: Deleuze and the Philosophy of Creation. London: Verso, 2006 (За пределами этого мира: Делез и философия творения).
ФИЛОСОФИЯ
КУЛЬТУРА
Donald Sassoon, The Culture of the Europeans from 1800 to the Present. London: Harper Collins, 2006. 1617 p.[17]
«Не все книги продаются для того, чтобы их читали. Некоторые… продаются для того, чтобы с ними сверяться». Эта сентенция, помещенная в самом низу страницы 1301 книги Дональда Сассуна «Культура европейцев с 1800 года до наших дней», сразу же овладевает нашим вниманием. С учетом объема издания – более 600 тыс. слов, – его размеров, веса, качества печати и бумаги (не совсем, но почти китайская бумага), оно выглядит и воспринимается как книга, с которой следует сверяться в малых дозах, и обладает рядом недвусмысленно энциклопедических свойств (наряду с отличным алфавитным указателем и очень полезной библиографией). Представляя собой поразительное достижение в области обобщения и синтеза, «Культура европейцев» в то же время является захватывающим чтением.
На первых страницах книги автор приводит нас в лондонскую подземку будничным утром в декабре 2000 года. Пассажиры читают газеты, журналы и книги, решают кроссворды, порой пробегают глазами стихи, которые попадаются среди объявлений; другие слушают музыку через крохотные наушники. «В подземке, – комментирует Сассун, – потребление культуры идет полным ходом». Напротив, мир 1800 года отличался явной культурной депривацией: мало кто умел читать и писать, а большинство людей могли услышать музыку только в церкви или по особым случаям. Каким образом произошел переход из того мира в этот? Автор «Культуры европейцев», придерживаясь широкого хронологического подхода, прослеживает два столетия «невероятной экспансии культурного потребления» в череде сменявших друг друга поколений европейцев. Тезисы Сассуна можно свести к следующему: культура – это бизнес, который преуспевает благодаря прибыльному воспроизведению жанров и мотивов во времени и в пространстве. После 1800 года движущей силой ее экспансии являлось в первую очередь печатное слово, прежде всего представленное в романах, и сопровождавшееся параллельным расцветом музыки, наиболее заметным в германоязычных странах и в Италии, где царила опера. В первые три десятилетия XIX века «начала появляться публика, более-менее постоянно читающая книги, а наряду с ней – множество типографий и издательств, сеть платных библиотек и настоящий книжный рынок». То же самое верно в отношении концертов и музыкальных инструментов: с начала XIX века каждая семья из среднего класса владеет фортепьяно или полагает, что его следует приобрести. На 1830–1880 годы приходится «триумф буржуазной культуры»: консолидация рынка способствовала дальнейшей диверсификации жанров с последующей рыночной экспансией.
Однако к концу XIX века с культурными рынками для книг и музыки вступило в конкуренцию и даже оттеснило их на второй план массовое потребление, ставшее возможным благодаря внедрению новых технологий в области звука и изображения: речь идет о звукозаписи (1889) и кинематографе (1895). Скорость их распространения была поразительной: в Париже в 1906 году насчитывалось 10 кинотеатров, а в 1908 – уже 87. В США распространение кинокультуры шло еще более впечатляющими темпами: от «нескольких дюжин» кинотеатров в 1906 году до 10 тысяч в 1910-м. Начиная с того момента, согласно Сассуну, культура становилась все более американизированной благодаря финансовому могуществу американских медиакорпораций и уникальным по своей репрезентативности маркетологическим ресурсам, воплощением которых являлось чрезвычайно пестрое население Америки иммигрантского происхождения,
Сассун не оплакивает видимую смерть великой модернистской мечты об эффективных экспериментах с высокой культурой. Автора, избегающего риторики «однобокого морализаторства» в пользу бесстрастного исторического анализа, по-видимому, вполне устраивает будущее, в котором бал правят YouTube, iPod и блог: в этом мире демократизированной информации и всемогущих потребителей «будет больше фрагментации и больше разнообразия», однако «у нас имеется не больше причин для сетований по поводу этого разнообразия, чем для сетований по поводу так называемого культурного империализма в совсем недавнем прошлом». Мир без культуры, – подводит итог автор, – будет «еще более диким, чем тот, что мы наблюдаем сейчас».
Стремясь обосновать свои постулаты, Сассун приводит обширный набор сведений – порой весьма вычурных и представляющих собой настоящий триумф статистической премудрости. Например, мы узнаем, что за 1870-е года в трансильванской печати появилось всего 12 романов с продолжением, за 1880-e – 18, а за 1890-е – 30, в большинстве своем французские. Впрочем, хотя книга Сассуна битком набита статистикой в форме описаний и таблиц, автор с должным скепсисом относится к этим данным как к доказательствам: сколько именно романов действительно написал Дюма, доподлинно неизвестно, как и то, какую долю из них могли прочесть и действительно читали, допустим, в Греции; списки итальянских бестселлеров за 1930-е годы вполне могли быть подтасованы; данные из социалистических стран никогда не были бесспорными; и даже совсем недавно, в 1997 году. в источниках, опубликованных на родине неолиберализма, т. е. в Великобритании, можно было найти абсолютно разные цифры продаж для одной и той же книги.
Политическая культура англоговорящего общества также не имеет ничего общего с чем-то постоянным и неизменным; она действует почти невесомо, будучи «совокупностью политических ценностей, способной вмещать в себя противоположные интересы, не приводя при этом к взрыву». Партийная система, которая служит внешним проявлением такой культуры, всего лишь задает условия для достижения устойчивой гибкости. «Классовая напряженность может ослабляться и смягчаться; после „позолоченного века» „баронов-разбойников» прогрессивный подоходный налог, отвечавший воле большинства, позволил восстановить социальное равновесие». Ни одно соперничающее государство, пытающееся сравниться с Западом и насаждающее для этого централизованную власть, не способно справиться с таким отсутствием принципиальной линии.
И вновь автор не поясняет, что за этими поверхностными явлениями лежит классовая структура, во многом неизменная в своих определяющих чертах, которая как раз и составляет основополагающую реальность. Когда вскоре после заявления Мида о том, что «крупные англофонные страны имеют развитые и гибкие финансовые рынки, позволяющие обеспечить необычайное процветание», в них разразился финансовый кризис, это вряд ли можно считать случайностью. Вопиющее разложение глобального обращения денежного капитала с центрами на Уолл-стрит и в Сити, которое обнажил кризис, нельзя больше связывать с необдуманной политикой ипотечного кредитования. Существуют внутренние структурные противоречия, о которых более критично настроенные авторы говорили начиная с 1980-х годов. И в этих условиях – при сочетании финансового кризиса, стремительной эрозии геополитического превосходства англоговорящего Запада и грядущей экологической катастрофы – недостатки сценария, предлагаемого «Богом и золотом», могут стать вполне очевидными. Но если основная идея Мида верна, Западу вскоре будут предложены и другие альтернативы.
УОЛТЕР РАССЕЛ МИД – ВЕДУЩИЙ АНАЛИТИК АМЕРИКАНСКОЙ ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ СОВЕТА ПО МЕЖДУНАРОДНЫМ ОТНОШЕНИЯМ (США), ИСТОРИК МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ И ВЛИЯТЕЛЬНЫЙ ПУБЛИЦИСТ, ПРИДЕРЖИВАЮЩИЙСЯ ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ ВЗГЛЯДОВ
БИБЛИОГРАФИЯ
Special Providence: American Foreign Policy and How It Changed the World. New York: AlfredA. Knopf, 2001 (Особая проницательность: американская политика и как она изменила мир).Power, Terror, Peace and War: America's Grand Strategy in a World at Risk. New York: Alfred A. Knopf, 2004 (Сила, террор, мир и война: опасная большая стратегия Америки в мире).
КНИГИ И СТАТЬИ, УПОМЯНУТЫЕ В РЕЦЕНЗИИ
Избранные труды Ричарда Нибура и Рейнхольда Нибура. М.: Юрист, 1996.Фрэнсис Фукуяма. Конец истории и последний человек. М.: Ермак, ACT, 2005.
Самюэль Хантингтон. Столкновение цивилизаций. М.: ACT, 2007.
Thomas Friedman. Contending with China. New York Times. Weekly selection with Le Monde, 18 November 2006.
ПОЛИТИКА
Демократия против народа[13]
Славой Жижек
Ноам Хомский как-то заметил, что «безопасное введение демократических форм возможно только после преодоления угрозы народного участия». Тем самым он указал на «пассивизирующее» ядро парламентской демократии, которое делает ее несовместимой с прямой политической самоорганизацией и самоутверждением народа. Открытая колониальная агрессия или военное нападение – это не единственный способ утихомирить «враждебное» население: до тех пор, пока они имеют за своей спиной достаточные силы принуждения, международные «стабилизационные» миссии способны справляться с угрозой народного участия при помощи менее спорной тактики «содействия демократии», «гуманитарного вмешательства» и «защиты прав человека».
Это и делает случай Гаити столь показательным. Как пишет Питер Холлуард в своей книге «Остановить потоп», этом подробнейшем описании «демократического сдерживания» радикальной политики на Гаити на протяжении двух последних десятилетий, «нигде набившая оскомину тактика „содействия демократии» не применялась с более разрушительными последствиями, чем на Гаити в 2000–2004 годах». Нельзя не отметить иронии того обстоятельства, что освободительное политическое движение, которое вызвало такое международное давление, называлось Lavalas, что по-креольски означает «потоп»: потоп экспроприированных, заливающий закрытые сообщества тех, кто эксплуатирует их. Именно поэтому название книги Холлуарда оказывается необычайно точным, вписывая события на Гаити в глобальную тенденцию к возведению новых дамб и стен, которые появились повсюду после и сентября 2001 года, обнажив перед нами внутреннюю истину «глобализации», глубинные водоразделы, поддерживающие ее.
Случай Гаити с самого начала был исключением – с самой революционной борьбы против рабства, которая завершилась обретением независимости в январе 1804 года. «Только на Гаити, – отмечает Холлуард, – Декларация прав и свобод человека последовательно проводилась в жизнь. Только на Гаити эта декларация проводилась в жизнь любой ценой, несмотря на общественный строй и экономическую логику текущего момента». Поэтому «во всей современной истории не было ни одного события, которое представляло бы большую угрозу господствующему глобальному порядку вещей». Гаитянская революция по праву может называться повторением Великой французской революции: возглавляемая Туссеном-Лувертюром, она явно «опережала свое время», была «преждевременной» и обреченной на провал, и все же именно поэтому она была даже более значимым событием, чем сама Великая французская революция. Порабощенное население впервые восстало не во имя возврата к своим доколониальным «корням», а во имя всеобщих принципов свободы и равенства. И скорое признание восстания рабов свидетельствует о подлин ной революционности якобинцев – черная делегация с Гаити получила восторженный прием в Национальном собрании в Париже. (Несложно догадаться, что после Термидора все переменилось; в 1801 году Наполеон отправил огромный экспедиционный корпус для восстановления контроля над колонией).
«Простое существование независимой Гаити», которое Талейран назвал «отвратительным зрелищем для всех белых наций», само по себе представляло крайнюю угрозу для рабовладельческого status quo. Поэтому Гаити должна была стать образцовым примером экономического провала, показывающим другим странам порочность такого пути. Цена – цена в буквальном смысле слова – за «преждевременную» независимость была поистине грабительской: после двух десятилетий эмбарго Франция, бывший колониальный хозяин, в 1825 году пошла на установление торговых и дипломатических отношений, заставив гаитянское правительство выплатить 150 миллионов франков в качестве «компенсации» за потерю рабов. Эта сумма, примерно равная тогдашнему годовому бюджету Франции, впоследствии была сокращена до 90 миллионов, но она по-прежнему высасывала с Гаити огромные ресурсы: в конце XIX века на выплаты Франции тратилось около 80% национального бюджета, а последний взнос был выплачен лишь в 1947 году. Когда в 2003 году в преддверии двухсотлетия национальной независимости представляющий Lavalas президент Жан-Батист Аристид потребовал, чтобы Франция вернула деньги, полученные ею путем вымогательства. Его требование было категорически отвергнуто французской комиссией (возглавлявшейся, по иронии судьбы, Режи Дебре). В то время как некоторые американские либералы рассматривают возможность компенсации чернокожим американцам за рабство, требование Гаити вернуть огромную сумму, которую бывшим рабам пришлось заплатить за признание их свободы, было оставлено без внимания либеральной общественностью, хотя здесь имело место двойное вымогательство: рабов сначала эксплуатировали, а затем их заставили платить за признание с таким трудом завоеванной ими свободы.
Этим история не заканчивается. Движение Lavalas побеждало на всех свободных президентских выборах с 1990 года, но оно дважды становилось жертвой военных переворотов, проводимых при поддержке Соединенных Штатов. Lavalas по-своему уникально: это политическая сила, завоевавшая государственную власть путем свободных выборов, но при этом полностью укорененная в органах местной народной демократии, прямой самоорганизации простых людей. Хотя «свободная пресса», находящаяся в руках врагов этого движения, никогда не попадала под запрет и никто не мешал насильственным протестным выступлениям, угрожавшим стабильности законного правительства, руководство Lavalas обычно демонизировалось в международной прессе и преподносилось как грубое и коррумпированное. Целью Соединенных Штатов и их союзников, Франции и Канады, было введение на Гаити «нормальной» демократии – демократии, не затрагивающей экономических интересов немногочисленной элиты; они прекрасно знали, что для того, чтобы работать таким образом, демократия должна была разорвать свои связи с прямой самоорганизацией народа.
ЦЕЛЬЮ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ И ИХ СОЮЗНИКОВ БЫЛО ВВЕДЕНИЕ НА ГАИТИ «НОРМАЛЬНОЙ» ДЕМОКРАТИИ – ДЕМОКРАТИИ, НЕ ЗАТРАГИВАЮЩЕЙ ЭКОНОМИЧЕСКИХ ИНТЕРЕСОВ НЕМНОГОЧИСЛЕННОЙ ЭЛИТЫЛюбопытно отметить, что это американо-французское сотрудничество имело место вскоре после открытых разногласий по поводу нападения на Ирак в 2003 году и совершенно справедливо превозносилось как свидетельство сохранения основополагающего союза, который не способны разрушить случающиеся время от времени конфликты. Даже президент Бразилии Пула поддержал свержение Аристида в 2004 году. Таким образом, сложился порочный союз для дискредитации правительства Lavalas как формы правления толпы, угрожающей правам человека, и президента Аристида как одержимого жаждой власти фундаменталистского диктатора – союз, простирающийся от бывших «эскадронов смерти» и поддерживаемых Соединенными Штатами «демократических фронтов» до гуманитарных неправительственных организаций и даже некоторых «радикальных левых» организаций, финансируемых Америкой, с энтузиазмом осудивших «капитуляцию» Аристида перед МВФ. Сам Аристид дал очень точную характеристику этого пересечения между радикальными левыми и либеральными правыми: «Есть некое тайное наслаждение, возможно, бессознательное наслаждение, в высказывании вещей, которые хотят услышать от тебя сильные белые люди».
Борьба Lavalas – это образец последовательного героизма, бросающего вызов ограничениям того, что возможно делать сегодня. Активисты Lavalas не стали избегать государственной власти и «сопротивляться» с безопасного расстояния; они героически взяли государственную власть, прекрасно сознавая, что они пришли к ней в самых неблагоприятных условиях, когда все силы капиталистической «модернизации» и «структурной перестройки» совместно с постмодернистскими левыми были против них. Имея дело с ограничениями, введенными Соединенными Штатами и МВФ для осуществления «необходимой структурной перестройки», Аристид проводил политику малых и точных прагматичных шагов (строя школы и больницы, создавая инфраструктуру, поднимая минимальную заработную плату), при этом поддерживая активную политическую мобилизацию народа в открытом противостоянии с его самыми непосредственными врагами – армией и другими военизированными формированиями.
Единственным, за что Аристид удостоился сравнений с «Сендеро Луминозо» и Пол Потом, был его решительный отказ осуждать меры, предпринимаемые народом для защиты от вооруженных нападений – нападений, которые обескровливали народное движение на протяжении многих десятилетий. Несколько раз в 1991 году Аристид поддерживал обращение к мерам, называющимся на Гаити «Père Lebrun», разновидностью практики бессудной казни, распространенной среди противников апартеида в Южной Африке и известной у них как «necklacing», когда стукачам или палачам-полицейским надевалась на шею горящая покрышка.
Тамара К. Е. Пионеры, 2006
В своем выступлении 4 августа 1991 года он посоветовал возбужденной толпе вспомнить, «когда и где нужно использовать Père Lebrun», напомнив им, что они «никогда больше не смогут использовать его в государстве, где правит закон».Позднее либеральные критики пытались провести параллель между так называемыми chimères, членами групп самообороны Lavalas, и Tontons Macoutes, печально известными бандами убийц при диктатуре Дювалье. Несмотря на несопоставимость уровня политического насилия при Аристиде и Дювалье, здесь важно отметить тонкий политический момент. В ответ на вопрос об этих chimères Аристид сказал, что «слово говорит само за себя. Chimères – это бедные люди, живущие в состоянии глубокой незащищенности и хронической безработицы. Это жертвы структурной несправедливости, систематического социального насилия… Нет ничего удивительного в том, что они борются с теми, кто нажился на точно таком же социальном насилии».
Возможно, эти крайне редкие акты народной самообороны, совершаемые сторонниками Lavalas, служат примером того, что Вальтер Беньямин называл «божественным насилием»: их следует поместить «по ту сторону добра и зла», в своеобразной политико-религиозной приостановке этического. Хотя мы имеем здесь дело с тем, что может показаться всего лишь «аморальным» актом убийства, у нас нет никакого политического права осуждать их, потому что это ответ на годы и даже столетия систематического государственного и экономического насилия и эксплуатации.
Как сказал сам Аристид, «лучше быть неправым с народом, чем правым против народа». Несмотря на некоторые слишком очевидные ошибки, режим Lavalas на самом деле был одной из форм, которые могла бы принять «диктатура пролетариата» сегодня: прагматически действуя в рамках навязанных извне компромиссов, он всегда оставался верным своему «базису», толпе обездоленных, выступая от их имени, не «представляя» их, а прямо опираясь на их местную самоорганизацию. Соблюдая демократические правила, Lavalas все же ясно давали понять, что предвыборная борьба – это не главное: куда важнее попытаться дополнить демократию прямой политической самоорганизацией угнетенных. Или, говоря нашим «постсовременным» языком, борьба между Lavalas и капиталистической военной элитой на Гаити – это пример подлинного антагонизма, который невозможно ограничить рамками «агонистического плюрализма» парламентской демократии.
Именно поэтому книга Холлуарда – это книга не только о Гаити, но и о том, что значит быть «левым» сегодня: спросите левого, как он относится к Аристиду, и сразу станет ясно, является ли он сторонником радикального освобождения или просто гуманитарным либералом, который мечтает о «глобализации с человеческим лицом».
ПИТЕР ХОЛЛУАРД – ПРОФЕССОР СОВРЕМЕННОЙ ЕВРОПЕЙСКОЙ ФИЛОСОФИИ МИДДЛСЕКСКОГО УНИВЕРСИТЕТА (ВЕЛИКОБРИТАНИЯ); СПЕЦИАЛИСТ В ОБЛАСТИ СОВРЕМЕННОЙ КРИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ И ФРАНЦУЗСКОЙ ФИЛОСОФИИ; ПЕРЕВОДЧИК РАБОТ АЛЕНА БАДЬЮ НА АНГЛИЙСКИЙ ЯЗЫК
БИБЛИОГРАФИЯ
Absolutely Postcolonial: Writing Between the Singular and the Specific. Manchester: Manchester University Press, 2001 (Абсолютно постколониальное: письмо между единичным и особенным).Badiou: A Subject to Truth. Minneapolis, MN: University of Minnesota Press, 2003 (Бадью: верность истине).
Out of this World: Deleuze and the Philosophy of Creation. London: Verso, 2006 (За пределами этого мира: Делез и философия творения).
ФИЛОСОФИЯ
Пушкин ценит острое словцо, но еще больше – острый взгляд, который превращает людей сведущих в людей мыслящих. Славой Жижек, чемпион по остроте взгляда в нынешнюю эпоху, пренебрегающую должным уходом за своими контактными линзами и – как следствие – немного подслеповатую, кое-что разглядел в зеркале, поставленном перед ним смекалистой журналисткой.[15]
Чего вы боитесь больше всего?
Проснуться после смерти – именно поэтому я хочу, чтобы меня сразу же кремировали.
Кто из ныне живущих вызывает у вас наибольшее восхищение и почему?
Жан-Бертран Аристид, дважды свергнутый президент Гаити, Он служит наглядным примером того, что можно сделать для людей даже в самой безнадежной ситуации.
Что вас больше всего раздражает в других?
Их отвратительная готовность предложить мне помощь, когда я в ней не нуждаюсь.
Назовите самую дорогую вещь, которую вы купили, не считая недвижимости.
Новое немецкое издание собрания сочинений Гегеля.
Что действует на вас угнетающе?
Глупые люди, выглядящие счастливыми.
Какой костюм вы бы выбрали для маскарада?
Маску самого себя. Тогда люди думали бы, что это не я, а кто-то, кто хочет казаться мной.
Ваше самое постыдное удовольствие?
Просмотр чудовищно патетических фильмов, вроде «Звуков музыки»
Чем вы обязаны своим родителям?
Надеюсь, ничем. Я ни минуты не горевал об их смерти.
Кого или что можно назвать любовью вашей жизни?
Философию. Я втайне считаю, что реальность существует, поэтому мы можем рассуждать о ней.
Назовите ваш самый любимый запах.
Разлагающаяся природа, например, гнилые деревья.
Говорили ли вы когда-нибудь «Я люблю тебя», не любя?
Постоянно. Когда я действительно кого-то люблю, я могу выразить свои чувства только едкими и похабными замечаниями.
Какой самой неприятной работой вам доводилось заниматься?
Преподаванием. Ненавижу студентов. Они, как и все люди, по большей части глупы и скучны.
Если бы вы могли путешествовать в прошлое, куда бы вы отправились?
В Германию начала XIX века, чтобы прослушать курс лекций Гегеля в университете.
Как вы расслабляетесь?
Снова и снова слушая Вагнера.
Какой самый важный урок, который преподала вам жизнь?
Жизнь – это глупая и бессмысленная вещь, которой нечему вас научить.
Поделитесь с нами секретом.
Коммунизм победит.
Чего вы боитесь больше всего?
Проснуться после смерти – именно поэтому я хочу, чтобы меня сразу же кремировали.
Кто из ныне живущих вызывает у вас наибольшее восхищение и почему?
Жан-Бертран Аристид, дважды свергнутый президент Гаити, Он служит наглядным примером того, что можно сделать для людей даже в самой безнадежной ситуации.
Что вас больше всего раздражает в других?
Их отвратительная готовность предложить мне помощь, когда я в ней не нуждаюсь.
Назовите самую дорогую вещь, которую вы купили, не считая недвижимости.
Новое немецкое издание собрания сочинений Гегеля.
Что действует на вас угнетающе?
Глупые люди, выглядящие счастливыми.
Какой костюм вы бы выбрали для маскарада?
Маску самого себя. Тогда люди думали бы, что это не я, а кто-то, кто хочет казаться мной.
Ваше самое постыдное удовольствие?
Просмотр чудовищно патетических фильмов, вроде «Звуков музыки»
Чем вы обязаны своим родителям?
Надеюсь, ничем. Я ни минуты не горевал об их смерти.
Кого или что можно назвать любовью вашей жизни?
Философию. Я втайне считаю, что реальность существует, поэтому мы можем рассуждать о ней.
Назовите ваш самый любимый запах.
Разлагающаяся природа, например, гнилые деревья.
Говорили ли вы когда-нибудь «Я люблю тебя», не любя?
Постоянно. Когда я действительно кого-то люблю, я могу выразить свои чувства только едкими и похабными замечаниями.
Какой самой неприятной работой вам доводилось заниматься?
Преподаванием. Ненавижу студентов. Они, как и все люди, по большей части глупы и скучны.
Если бы вы могли путешествовать в прошлое, куда бы вы отправились?
В Германию начала XIX века, чтобы прослушать курс лекций Гегеля в университете.
Как вы расслабляетесь?
Снова и снова слушая Вагнера.
Какой самый важный урок, который преподала вам жизнь?
Жизнь – это глупая и бессмысленная вещь, которой нечему вас научить.
Поделитесь с нами секретом.
Коммунизм победит.
КУЛЬТУРА
Европейская культура как товар[16]
Дэвид Симпсон
«Не все книги продаются для того, чтобы их читали. Некоторые… продаются для того, чтобы с ними сверяться». Эта сентенция, помещенная в самом низу страницы 1301 книги Дональда Сассуна «Культура европейцев с 1800 года до наших дней», сразу же овладевает нашим вниманием. С учетом объема издания – более 600 тыс. слов, – его размеров, веса, качества печати и бумаги (не совсем, но почти китайская бумага), оно выглядит и воспринимается как книга, с которой следует сверяться в малых дозах, и обладает рядом недвусмысленно энциклопедических свойств (наряду с отличным алфавитным указателем и очень полезной библиографией). Представляя собой поразительное достижение в области обобщения и синтеза, «Культура европейцев» в то же время является захватывающим чтением.
На первых страницах книги автор приводит нас в лондонскую подземку будничным утром в декабре 2000 года. Пассажиры читают газеты, журналы и книги, решают кроссворды, порой пробегают глазами стихи, которые попадаются среди объявлений; другие слушают музыку через крохотные наушники. «В подземке, – комментирует Сассун, – потребление культуры идет полным ходом». Напротив, мир 1800 года отличался явной культурной депривацией: мало кто умел читать и писать, а большинство людей могли услышать музыку только в церкви или по особым случаям. Каким образом произошел переход из того мира в этот? Автор «Культуры европейцев», придерживаясь широкого хронологического подхода, прослеживает два столетия «невероятной экспансии культурного потребления» в череде сменявших друг друга поколений европейцев. Тезисы Сассуна можно свести к следующему: культура – это бизнес, который преуспевает благодаря прибыльному воспроизведению жанров и мотивов во времени и в пространстве. После 1800 года движущей силой ее экспансии являлось в первую очередь печатное слово, прежде всего представленное в романах, и сопровождавшееся параллельным расцветом музыки, наиболее заметным в германоязычных странах и в Италии, где царила опера. В первые три десятилетия XIX века «начала появляться публика, более-менее постоянно читающая книги, а наряду с ней – множество типографий и издательств, сеть платных библиотек и настоящий книжный рынок». То же самое верно в отношении концертов и музыкальных инструментов: с начала XIX века каждая семья из среднего класса владеет фортепьяно или полагает, что его следует приобрести. На 1830–1880 годы приходится «триумф буржуазной культуры»: консолидация рынка способствовала дальнейшей диверсификации жанров с последующей рыночной экспансией.
Однако к концу XIX века с культурными рынками для книг и музыки вступило в конкуренцию и даже оттеснило их на второй план массовое потребление, ставшее возможным благодаря внедрению новых технологий в области звука и изображения: речь идет о звукозаписи (1889) и кинематографе (1895). Скорость их распространения была поразительной: в Париже в 1906 году насчитывалось 10 кинотеатров, а в 1908 – уже 87. В США распространение кинокультуры шло еще более впечатляющими темпами: от «нескольких дюжин» кинотеатров в 1906 году до 10 тысяч в 1910-м. Начиная с того момента, согласно Сассуну, культура становилась все более американизированной благодаря финансовому могуществу американских медиакорпораций и уникальным по своей репрезентативности маркетологическим ресурсам, воплощением которых являлось чрезвычайно пестрое население Америки иммигрантского происхождения,
Сассун не оплакивает видимую смерть великой модернистской мечты об эффективных экспериментах с высокой культурой. Автора, избегающего риторики «однобокого морализаторства» в пользу бесстрастного исторического анализа, по-видимому, вполне устраивает будущее, в котором бал правят YouTube, iPod и блог: в этом мире демократизированной информации и всемогущих потребителей «будет больше фрагментации и больше разнообразия», однако «у нас имеется не больше причин для сетований по поводу этого разнообразия, чем для сетований по поводу так называемого культурного империализма в совсем недавнем прошлом». Мир без культуры, – подводит итог автор, – будет «еще более диким, чем тот, что мы наблюдаем сейчас».
Стремясь обосновать свои постулаты, Сассун приводит обширный набор сведений – порой весьма вычурных и представляющих собой настоящий триумф статистической премудрости. Например, мы узнаем, что за 1870-е года в трансильванской печати появилось всего 12 романов с продолжением, за 1880-e – 18, а за 1890-е – 30, в большинстве своем французские. Впрочем, хотя книга Сассуна битком набита статистикой в форме описаний и таблиц, автор с должным скепсисом относится к этим данным как к доказательствам: сколько именно романов действительно написал Дюма, доподлинно неизвестно, как и то, какую долю из них могли прочесть и действительно читали, допустим, в Греции; списки итальянских бестселлеров за 1930-е годы вполне могли быть подтасованы; данные из социалистических стран никогда не были бесспорными; и даже совсем недавно, в 1997 году. в источниках, опубликованных на родине неолиберализма, т. е. в Великобритании, можно было найти абсолютно разные цифры продаж для одной и той же книги.