То, что книга является смелой, подтвердила обрушившаяся на Гугенейма критика со стороны ученых-медиевистов, временами довольно резкая. Так, Габриэль Мартинес-Гро, сорбоннский специалист по средневековой исламской культуре, в статье «Подозрительное доказательство» высказался в том духе, что Гугенейм не столько занимается историческими исследованиями, сколько стремится восстановить правильную – с точки зрения Запада – иерархию цивилизаций, а также заподозрил лионского профессора в приверженности правой идеологии. Что же касается атакованного в «Аристотеле… „Алена де Либера, то он в своем ответе весьма саркастично сравнил утверждение о первенстве аббатства Сен-Мишель в передаче Западной Европе греческой философии с утверждением о первенствовании «Mère Poulard“ (известный ресторан в Мон Сен-Мишель) в изобретении омлета (общее ироническое настроение не помешало, однако, де Либера усмотреть в «Аристотеле… «руку Ватикана и Министерства по делам иммиграции).
Как это обычно и бывает в подобных случаях, в деле имеется две составляющих: научная и идеологическая. Начнем с научной.
Первые плотные контакты исламского и христианского мира были, мягко говоря, не слишком мирными (я имею в виду арабское завоевание VII–IX вв.). Однако после того, как под властью арабов оказались современные Сирия, Палестина, Северная Африка и Испания, завоеватели проявили большой интерес к культуре завоеванных. Надо полагать, что этот интерес был вызван причинами политико-экономического характера: без сотрудничества с населением завоеванных стран (в первую очередь это касается, правда, не столько христианских территорий, сколько Персии) арабам было бы крайне трудно управлять своей колоссальной империей. Уже в IX в. халиф Аль-Мамун основал упоминавшийся ранее «Дом мудрости», который стал центром по переводу на арабский язык греческих, сирийских, персидских и индийских текстов по философии, математике, медицине и т. д. В первую очередь именно благодаря этой затее халифа арабский язык стал для Востока языком философии и науки, заняв то же место, которое в западной Европе занимала латынь. В этом смысле «арабская культура» («арабская наука», «философия» и т. д.) этого периода есть культура не столько арабов, сколько культура всего Халифата, в которой соединились как собственно арабская, так и персидская, греческая и другие культуры.
Итак, что же, собственно, было известно в то время исламскому миру из греко-римского наследия? Во-первых, стараниями ученых из «Дома мудрости» на арабский были переведены все сочинения Аристотеля по логике, «Метафизика», «О душе», «Физика», «О возникновении и разрушении», «Большая этика», «Никомахова Этика», «Риторика», «Поэтика», «История животных» и т. д. (из всего корпуса сочинений Аристотеля не была переведена, похоже, только «Политика»), а также ряд комментариев к этим трактатам Темистия, Теофраста и Александра Афродисийского и «Введение в „Категории”» Порфирия. Кроме того, были переведены некоторые диалоги Платона («Законы», «Тимей», «Софист»). Наконец, нельзя не упомянуть ставшие впоследствии знаменитыми на Западе «Теологию Аристотеля» (парафраз «Эннеад» Плотина) и «Книгу о причинах» (извлечения из «Элементов теологии» Прокла). Если же говорить о собственно научных трудах, то арабы были знакомы с «Элементами» Евклида и греческими комментариями к ним, «Альмагестом» Птолемея, а также с трудами Архимеда, Аполлония, Гиппократа, Галена и других античных авторов.
Впрочем, арабские (вернее, арабоязычные) мыслители не ограничивались только переводами. В кратчайшее время (в течение, по сути дела, одного столетия) ученые Халифата творчески адаптировали и развили индийскую математику, греческую астрономию, оптику и медицину. «Золотой век» арабской науки воплотился в трудах аль-Хорезми (лат. Algoritmi), ибн аль-Хайсама (лат. Alhazen), Сабита ибн Курры (лат. Thebit), Абу Машара (лат. Albumazar), Абу Али ибн Сины (лат. Avicenna) и многих других выдающихся ученых.
А что же Западная Европа? В период с IX по XII в. Западу из трудов античных мыслителей было неизвестно практически ничего, за исключением «Введения» Порфирия, отдельных работ Аристотеля по логике и фрагментов из «Тимея» Платона. Именно в Европе (а вовсе не в исламских странах, как то хотелось бы Гугенейму) образование и наука сводилась к грамматике, элементарной логике и толкованию священных текстов (было еще, правда, наследие св. Августина, из которого, впрочем, комментировалась и изучалась преимущественно теологическая составляющая). Ситуацию великолепно характеризует тот факт, что едва ли не высшим философским и научным достижением этого периода считается энциклопедическое сочинение Рабана Мавра «О вселенной», в котором на нескольких сотнях страниц излагается все необходимое человеку знание. Необразованность и примитивность латинян настолько поражала арабов, что они всерьез обсуждали вопрос о том, не вызвана ли тупость европейцев холодным климатом, который не позволяет их мозгу достичь нормальных размеров.
Переводческая активность продолжалась и в дальнейшем, вплоть до конца XIII в. Правились старые переводы, греческие тексты (преимущественно того же Аристотеля) переводили заново уже с греческого и т. д. Какова же роль во всем этом аббатства Сен-Мишель, в котором Гугенейм обнаруживает «греческие корни Европы»? В начале XII в. там переводили Аристотеля с греческого (действительно, случай редкий) и, похоже, перевели отдельные трактаты по логике (в частности, «Вторую аналитику») и «Физику». Даже если допустить, что вся европейская цивилизация сводится к Аристотелю, то утверждение о том, что именно в Сен-Мишель она вновь обрела свои корни, выглядит более чем сомнительным. В этой связи ироническое замечание де Либера по поводу изобретения омлета кажется весьма метким. Кроме того, можно задать и такой вопрос: откуда на севере Франции появились греческие рукописи? Отчасти об их происхождении свидетельствует тот факт, что в имеющиеся в монастырской библиотеке списки с греко-латинскими текстами Аристотеля включены работы Аделярда Батского. Аделярд (ум. ок. 1152) был англичанином, получившим первоначальное образование во Франции, в Туре и Лаоне; он, однако, не удовлетворился его уровнем и отправился в поисках знания сначала на Сицилию, а затем на Восток, в Антиохию и Малую Азию. Он великолепно овладел арабским, занимался переводами (перевел на латынь «Элементы» Евклида и несколько арабских трактатов по астрономии), а также распространял в Европе, как он сам выражался, «studia nova Arabicorum» («новую науку арабов»). Предположение о том, что именно благодаря ему в Сен-Мишель попали греческие оригиналы Аристотеля не выглядит нелепым, хотя доказать это и невозможно. И пусть даже за появление Аристотеля в Сен-Мишель несет ответственность не Аделярд, очевидно, что дело явно не обошлось без какого-то странствующего ученого, посещавшего Восток.
В концепции Гугенейма имеется и еще один вопиющий недостаток. Даже если бы весь Аристотель был переведен именно с греческого и именно в Сен-Мишель, это нисколько бы не отменило колоссальной зависимости средневекового латинского Запада от арабского Востока в отношении естественных наук. Так, европейская медицина вплоть до Нового Времени базировалась на изысканиях Авиценны (а не Галена и Гиппократа); достижения средневековой математики напрямую связаны с адаптацией Фибоначчи идей аль-Хорезми (именно от его латинизированного имени происходит термин «алгоритм»); европейская астрономия XIII в. работала опять же не столько с текстами греков, сколько с текстами арабов (тому подтверждением являются хотя бы закрепившиеся в европейской астрономии арабские термины «зенит» и «надир»); средневековая оптика (пожалуй, до Дитриха Фрайбергского) есть не что иное, как просто переложение трудов ибн аль-Хайсама (Альгазена); с алхимией все ясно из самого ее названия (даже искусство перегонки вина европейцы позаимствовали у арабских алхимиков: ярче всего об этом свидетельствует термин «алкоголь»).
Итак, похоже, с научным аспектом концепции Гугенейма все ясно. Перейдем к ее идеологическому аспекту, который куда более интересен. Действительно, книга лионского профессора писалась не столько как исторический научный труд, сколько как «ответ на вызов времени»: по словам Гугенейма, в свете того, что в 2002 г. Евросоюз рекомендовал позитивнее освещать в школьных учебниках роль ислама в историческом наследии Европы, «попытаться прояснить истинное положение дел просто необходимо». Понимая, однако, что одних только ссылок на переводы Аристотеля в Сен-Мишель явно не достаточно для обоснования альтернативной точки зрения, Гугенейм склоняется к старой идеологеме, согласно которой мусульманский мир был просто неспособен воспринять греко-римскую науку и философию, и, соответственно, не мог служить связующим звеном между античностью и европейским Средневековьем. В ход здесь идут несколько самоочевидных (по мнению автора) тезисов. Вопервых, считает Гугенейм, если в Халифате и были какие-то ученые и философы, то они являлись или сирийцами, или греками, или, на худой конец, персами, которые обратились (если обратились) в ислам исключительно из карьерных и экономических соображений (освобождение от налогов). Поэтому ислам и арабы (как его носители) никакого отношения к научным и философским достижениям Халифата не имеют. Во-вторых, даже этих ученых, если они позволяли себе какое-либо свободомыслие, нещадно преследовали исламские священнослужители. В-третьих, только христианская Европа, где – благодаря христианской религии – всегда высоко ценилась свобода личности, право выбора и т. д., могла оценить и дать новую жизнь наследию Древней Греции.
Опять-таки не следует думать, что католическая Европа приняла Аристотеля с распростертыми объятиями. Еще в середине XII в. уже упоминавшийся Аделярд Батский, перелагая на латынь восточную и греческую мудрость, осторожно замечал на всякий случай, что сообщает не свои собственные идеи, но идеи арабов (causam Arabicorum, non meam ago). И вообще рецепция аристотелизма в Европе проходила под знаком постоянных запретов и осуждений. Впервые Аристотель попал под подозрение церковных властей в первом десятилетии XIII в., когда два преподавателя Парижского университета, Амальрик Венский и Давид Динантский были уличены в ереси; при этом корень зла усмотрели в libri naturales, т. е. в «естественнонаучных сочинениях» Аристотеля, вследствие чего их преподавание было запрещено (запрет Парижского Поместного Собора 1210 г., подтвержденный также в 1215 г.). В 1228 г. папа Григорий IX предписывал парижским теологам преподавать теологию без всяких примесей мирского знания (sine fermento mundanae scientiae), не извращая Слово Божие измышлениями философов (non adulterantes verbum Dei philosophorum figmentis). Тот же Григорий IX распорядился в 1231 г. создать комиссию с Гильомом Оверньским во главе, которая должна была «очистить» сочинения Аристотеля от сомнительных с точки зрения ортодоксии идей. Хотя определенные результаты и были достигнуты (прежде всего, благодаря Фоме Аквинскому, который творчески переработал Аристотеля, сделав его «безопасным» и вполне приемлемым для католицизма), аристотелизм (в его аверроистской версии) был снова осужден в 1270 и 1277 гг. (причем осуждению подверглись даже отдельные тезисы самого Аквината). Результатом этих двух осуждений стало то, что один парижский профессор (Сигер Брабантский) был убит «при невыясненных обстоятельствах», а несколько других были вынуждены покинуть Париж. А уже в середине XIV в. от аристотелизма в его классическом виде вообще мало что осталось: via moderna Уильяма Оккама и его последователей – это уже совсем другая история.
Поэтому когда Гугенейм говорит, что мусульманские священнослужители преследовали Аверроэса, он, конечно, прав; но точно так же их католические коллеги преследовали Давида из Динанта, Сигера Брабантского, Боэция Дакийского, Бернье из Нивеля и других аристотеликов. Да, конечно, аль-Газали не любил философов, как греческих, так и арабских, и его знаменитый трактат «Tahafut al-Falasifa» яркое тому свидетельство. Но разве нельзя считать аналогом этого трактата сочинение «О заблуждениях философов» Эгидия Римского или, скажем, антиаристотелевскую проповедь Бонавентуры «О дарах Духа Святого»? Действительно, Католическая Церковь поддерживала и финансировала науку, но до определенных пределов; когда же некто выходил за эти пределы, он обычно подвергался репрессиям, что вполне естественно, и было бы странно, если бы церковь поступала как-то иначе.
Как это обычно и бывает в подобных случаях, в деле имеется две составляющих: научная и идеологическая. Начнем с научной.
Первые плотные контакты исламского и христианского мира были, мягко говоря, не слишком мирными (я имею в виду арабское завоевание VII–IX вв.). Однако после того, как под властью арабов оказались современные Сирия, Палестина, Северная Африка и Испания, завоеватели проявили большой интерес к культуре завоеванных. Надо полагать, что этот интерес был вызван причинами политико-экономического характера: без сотрудничества с населением завоеванных стран (в первую очередь это касается, правда, не столько христианских территорий, сколько Персии) арабам было бы крайне трудно управлять своей колоссальной империей. Уже в IX в. халиф Аль-Мамун основал упоминавшийся ранее «Дом мудрости», который стал центром по переводу на арабский язык греческих, сирийских, персидских и индийских текстов по философии, математике, медицине и т. д. В первую очередь именно благодаря этой затее халифа арабский язык стал для Востока языком философии и науки, заняв то же место, которое в западной Европе занимала латынь. В этом смысле «арабская культура» («арабская наука», «философия» и т. д.) этого периода есть культура не столько арабов, сколько культура всего Халифата, в которой соединились как собственно арабская, так и персидская, греческая и другие культуры.
Итак, что же, собственно, было известно в то время исламскому миру из греко-римского наследия? Во-первых, стараниями ученых из «Дома мудрости» на арабский были переведены все сочинения Аристотеля по логике, «Метафизика», «О душе», «Физика», «О возникновении и разрушении», «Большая этика», «Никомахова Этика», «Риторика», «Поэтика», «История животных» и т. д. (из всего корпуса сочинений Аристотеля не была переведена, похоже, только «Политика»), а также ряд комментариев к этим трактатам Темистия, Теофраста и Александра Афродисийского и «Введение в „Категории”» Порфирия. Кроме того, были переведены некоторые диалоги Платона («Законы», «Тимей», «Софист»). Наконец, нельзя не упомянуть ставшие впоследствии знаменитыми на Западе «Теологию Аристотеля» (парафраз «Эннеад» Плотина) и «Книгу о причинах» (извлечения из «Элементов теологии» Прокла). Если же говорить о собственно научных трудах, то арабы были знакомы с «Элементами» Евклида и греческими комментариями к ним, «Альмагестом» Птолемея, а также с трудами Архимеда, Аполлония, Гиппократа, Галена и других античных авторов.
Впрочем, арабские (вернее, арабоязычные) мыслители не ограничивались только переводами. В кратчайшее время (в течение, по сути дела, одного столетия) ученые Халифата творчески адаптировали и развили индийскую математику, греческую астрономию, оптику и медицину. «Золотой век» арабской науки воплотился в трудах аль-Хорезми (лат. Algoritmi), ибн аль-Хайсама (лат. Alhazen), Сабита ибн Курры (лат. Thebit), Абу Машара (лат. Albumazar), Абу Али ибн Сины (лат. Avicenna) и многих других выдающихся ученых.
ГУГЕНЕЙМ НЕ СТОЛЬКО ЗАНИМАЕТСЯ ИСТОРИЧЕСКИМИ ИССЛЕДОВАНИЯМИ, СКОЛЬКО СТРЕМИТСЯ ВОССТАНОВИТЬ ПРАВИЛЬНУЮ – С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ЗАПАДА – ИЕРАРХИЮ ЦИВИЛИЗАЦИЙУже только в силу этого утверждение Гугенейма о том, что багдадский «Дом мудрости» не дал ничего, кроме исследований Корана, является совершенно абсурдным. Однако он прав в том, что Аристотель не слишком интересовал арабов. До Аверроэса (XII в.) Стагирит изучался и комментировался довольно вяло; в этом сказалась, вероятно, практическая ориентация ученых Халифата. Грубо говоря, математика (имевшая колоссальное значение для строительства и военного дела), астрономия (важная для мореплавания и земледелия), не говоря уже о медицине, интересовали их куда больше, чем аристотелевская метафизика и (в большей степени спекулятивная, нежели эмпирическая) физика,
А что же Западная Европа? В период с IX по XII в. Западу из трудов античных мыслителей было неизвестно практически ничего, за исключением «Введения» Порфирия, отдельных работ Аристотеля по логике и фрагментов из «Тимея» Платона. Именно в Европе (а вовсе не в исламских странах, как то хотелось бы Гугенейму) образование и наука сводилась к грамматике, элементарной логике и толкованию священных текстов (было еще, правда, наследие св. Августина, из которого, впрочем, комментировалась и изучалась преимущественно теологическая составляющая). Ситуацию великолепно характеризует тот факт, что едва ли не высшим философским и научным достижением этого периода считается энциклопедическое сочинение Рабана Мавра «О вселенной», в котором на нескольких сотнях страниц излагается все необходимое человеку знание. Необразованность и примитивность латинян настолько поражала арабов, что они всерьез обсуждали вопрос о том, не вызвана ли тупость европейцев холодным климатом, который не позволяет их мозгу достичь нормальных размеров.
Тамара К. Е. О. Т., 2004
Ситуация в Европе резко изменилась только в XII в., причем странным образом это изменение совпало с началом Крестовых походов, отвоеванием у арабов Сицилии и крупными успехами Реконкисты в Испании (т. е. со «столкновением (в прямом и переносном смысле) цивилизаций» и «культурным (но часто отнюдь не мирным) обменом» между Западом и Востоком). Опять-таки любопытно, что переводческая активность на Западе началась, как и на арабском Востоке, с практических наук. Первые переводы греческих медицинских текстов имели место, по всей видимости, в Салерно, где с 1065 г. работал Константин Африканец (уроженец Карфагена, христианин, обучавшийся все в том же Багдаде). Он перевел на латынь с арабского «Полную книгу медицинского искусства» аль-Маджуси, несколько работ Ибн аль-Джаззара и Исаака бин Соломона, а также – уже с греческого – Гиппократа и Галена. Затем были сицилийские переводы: «Альмагест» Птолемея (переведен с греческого Генрихом Аристиппом) и его же «Оптика» (переведена адмиралом Евгением из Палермо с арабского), а также работы Евклида. Ближе к середине XII в. началась переводческая деятельность в Испании; при этом практически все, что там переводилось, переводилось с арабского языка. Сначала, как и в Италии, на латынь переводились трактаты по астрономии и медицине, а также по математике. Впоследствии в Толедо была организована специальная школа, где стараниями Доминика Гундисальви, Иоанна Испанского, ибн Дауда и, особенно, Герарда из Кремоны на латынь были переведены работы аль-Фараби, Авиценны, аль-Газали, аль-Баттани, Сабита ибн Курры, аль-Кинди, Аверроэса и других арабских мыслителей. Помимо этого Запад получил, наконец, весь Corpus Aristotelicum на латинском языке.Переводческая активность продолжалась и в дальнейшем, вплоть до конца XIII в. Правились старые переводы, греческие тексты (преимущественно того же Аристотеля) переводили заново уже с греческого и т. д. Какова же роль во всем этом аббатства Сен-Мишель, в котором Гугенейм обнаруживает «греческие корни Европы»? В начале XII в. там переводили Аристотеля с греческого (действительно, случай редкий) и, похоже, перевели отдельные трактаты по логике (в частности, «Вторую аналитику») и «Физику». Даже если допустить, что вся европейская цивилизация сводится к Аристотелю, то утверждение о том, что именно в Сен-Мишель она вновь обрела свои корни, выглядит более чем сомнительным. В этой связи ироническое замечание де Либера по поводу изобретения омлета кажется весьма метким. Кроме того, можно задать и такой вопрос: откуда на севере Франции появились греческие рукописи? Отчасти об их происхождении свидетельствует тот факт, что в имеющиеся в монастырской библиотеке списки с греко-латинскими текстами Аристотеля включены работы Аделярда Батского. Аделярд (ум. ок. 1152) был англичанином, получившим первоначальное образование во Франции, в Туре и Лаоне; он, однако, не удовлетворился его уровнем и отправился в поисках знания сначала на Сицилию, а затем на Восток, в Антиохию и Малую Азию. Он великолепно овладел арабским, занимался переводами (перевел на латынь «Элементы» Евклида и несколько арабских трактатов по астрономии), а также распространял в Европе, как он сам выражался, «studia nova Arabicorum» («новую науку арабов»). Предположение о том, что именно благодаря ему в Сен-Мишель попали греческие оригиналы Аристотеля не выглядит нелепым, хотя доказать это и невозможно. И пусть даже за появление Аристотеля в Сен-Мишель несет ответственность не Аделярд, очевидно, что дело явно не обошлось без какого-то странствующего ученого, посещавшего Восток.
В концепции Гугенейма имеется и еще один вопиющий недостаток. Даже если бы весь Аристотель был переведен именно с греческого и именно в Сен-Мишель, это нисколько бы не отменило колоссальной зависимости средневекового латинского Запада от арабского Востока в отношении естественных наук. Так, европейская медицина вплоть до Нового Времени базировалась на изысканиях Авиценны (а не Галена и Гиппократа); достижения средневековой математики напрямую связаны с адаптацией Фибоначчи идей аль-Хорезми (именно от его латинизированного имени происходит термин «алгоритм»); европейская астрономия XIII в. работала опять же не столько с текстами греков, сколько с текстами арабов (тому подтверждением являются хотя бы закрепившиеся в европейской астрономии арабские термины «зенит» и «надир»); средневековая оптика (пожалуй, до Дитриха Фрайбергского) есть не что иное, как просто переложение трудов ибн аль-Хайсама (Альгазена); с алхимией все ясно из самого ее названия (даже искусство перегонки вина европейцы позаимствовали у арабских алхимиков: ярче всего об этом свидетельствует термин «алкоголь»).
Итак, похоже, с научным аспектом концепции Гугенейма все ясно. Перейдем к ее идеологическому аспекту, который куда более интересен. Действительно, книга лионского профессора писалась не столько как исторический научный труд, сколько как «ответ на вызов времени»: по словам Гугенейма, в свете того, что в 2002 г. Евросоюз рекомендовал позитивнее освещать в школьных учебниках роль ислама в историческом наследии Европы, «попытаться прояснить истинное положение дел просто необходимо». Понимая, однако, что одних только ссылок на переводы Аристотеля в Сен-Мишель явно не достаточно для обоснования альтернативной точки зрения, Гугенейм склоняется к старой идеологеме, согласно которой мусульманский мир был просто неспособен воспринять греко-римскую науку и философию, и, соответственно, не мог служить связующим звеном между античностью и европейским Средневековьем. В ход здесь идут несколько самоочевидных (по мнению автора) тезисов. Вопервых, считает Гугенейм, если в Халифате и были какие-то ученые и философы, то они являлись или сирийцами, или греками, или, на худой конец, персами, которые обратились (если обратились) в ислам исключительно из карьерных и экономических соображений (освобождение от налогов). Поэтому ислам и арабы (как его носители) никакого отношения к научным и философским достижениям Халифата не имеют. Во-вторых, даже этих ученых, если они позволяли себе какое-либо свободомыслие, нещадно преследовали исламские священнослужители. В-третьих, только христианская Европа, где – благодаря христианской религии – всегда высоко ценилась свобода личности, право выбора и т. д., могла оценить и дать новую жизнь наследию Древней Греции.
ДАЖЕ ИСКУССТВО ПЕРЕГОНКИ ВИНА ЕВРОПЕЙЦЫ ПОЗАИМСТВОВАЛИ У АРАБСКИХ АЛХИМИКОВ: ЯРЧЕ ВСЕГО ОБ ЭТОМ СВИДЕТЕЛЬСТВУЕТ ТЕРМИН «АЛКОГОЛЬ»Надо сказать, что Гугенейм прав в том, что ислам как таковой не имел к «золотому веку» арабской культуры никакого (или почти никакого) непосредственного отношения. Философы и ученые Халифата были, как правило, людьми светскими (в этом, кстати, колоссальное отличие мусульманского Востока данного периода от католического Запада, где науками занимались исключительно клирики и монахи). Если у мусульманской религии и была некая положительная роль в становлении и расцвете культуры Аббасидского Халифата, то она заключалась в том, что ислам данного периода, если сравнивать его с тогдашним христианством, как западным, так и восточным, был исключительно терпим. Какие-либо серьезные гонения на философов и ученых имели место несколько позже, причем печальный пример Аверроэса – один из весьма немногих. Вообще же отношение между духовной властью Халифата и его учеными хорошо иллюстрирует легенда, согласно которой халиф аль-Мамун (а халиф при Аббасидах был как-никак духовным главой всей мусульманской общины) платил за переводы Аристотеля золотом (о чем ныне, увы, не могут и мечтать переводчики научных и философских текстов даже в самых-самых демократических, свободных и богатых странах).
Опять-таки не следует думать, что католическая Европа приняла Аристотеля с распростертыми объятиями. Еще в середине XII в. уже упоминавшийся Аделярд Батский, перелагая на латынь восточную и греческую мудрость, осторожно замечал на всякий случай, что сообщает не свои собственные идеи, но идеи арабов (causam Arabicorum, non meam ago). И вообще рецепция аристотелизма в Европе проходила под знаком постоянных запретов и осуждений. Впервые Аристотель попал под подозрение церковных властей в первом десятилетии XIII в., когда два преподавателя Парижского университета, Амальрик Венский и Давид Динантский были уличены в ереси; при этом корень зла усмотрели в libri naturales, т. е. в «естественнонаучных сочинениях» Аристотеля, вследствие чего их преподавание было запрещено (запрет Парижского Поместного Собора 1210 г., подтвержденный также в 1215 г.). В 1228 г. папа Григорий IX предписывал парижским теологам преподавать теологию без всяких примесей мирского знания (sine fermento mundanae scientiae), не извращая Слово Божие измышлениями философов (non adulterantes verbum Dei philosophorum figmentis). Тот же Григорий IX распорядился в 1231 г. создать комиссию с Гильомом Оверньским во главе, которая должна была «очистить» сочинения Аристотеля от сомнительных с точки зрения ортодоксии идей. Хотя определенные результаты и были достигнуты (прежде всего, благодаря Фоме Аквинскому, который творчески переработал Аристотеля, сделав его «безопасным» и вполне приемлемым для католицизма), аристотелизм (в его аверроистской версии) был снова осужден в 1270 и 1277 гг. (причем осуждению подверглись даже отдельные тезисы самого Аквината). Результатом этих двух осуждений стало то, что один парижский профессор (Сигер Брабантский) был убит «при невыясненных обстоятельствах», а несколько других были вынуждены покинуть Париж. А уже в середине XIV в. от аристотелизма в его классическом виде вообще мало что осталось: via moderna Уильяма Оккама и его последователей – это уже совсем другая история.
Поэтому когда Гугенейм говорит, что мусульманские священнослужители преследовали Аверроэса, он, конечно, прав; но точно так же их католические коллеги преследовали Давида из Динанта, Сигера Брабантского, Боэция Дакийского, Бернье из Нивеля и других аристотеликов. Да, конечно, аль-Газали не любил философов, как греческих, так и арабских, и его знаменитый трактат «Tahafut al-Falasifa» яркое тому свидетельство. Но разве нельзя считать аналогом этого трактата сочинение «О заблуждениях философов» Эгидия Римского или, скажем, антиаристотелевскую проповедь Бонавентуры «О дарах Духа Святого»? Действительно, Католическая Церковь поддерживала и финансировала науку, но до определенных пределов; когда же некто выходил за эти пределы, он обычно подвергался репрессиям, что вполне естественно, и было бы странно, если бы церковь поступала как-то иначе.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента