Страница:
Двор Аттилы. Внешняя политика
Наиболее интересные, на наш взгляд, сведения о дворе Аттилы, придворной жизни, внешних отношениях имеются в сохранившихся хрониках Приска Панийского (V в.), Иордана (VI в.), Пьерри (VI в.).
Ученый грек Приск, лично посещавший двор гуннского правителя, оставил нам подробное описание ставки Аттилы и жизни в ней. Образ Аттилы у Приска основан на личных впечатлениях от общения с Аттилой и, что важно отметить, от общения с его в значительной степени германским окружением. Поэтому в образе Аттилы у Приска реальный исторический Аттила как бы преломлен в призме греко-римского и германского мировосприятия того времени. Не менее интересные сведения оставили и византийские послы Феодосия II.
Резиденция Аттилы находилась за Дунаем, на территории современной Венгрии. Дворец Аттилы, построенный на холме, возвышался над всем городком и издали привлекал взоры своими огромными башнями, поднимавшимися к небу. Дворец окружала территория, где находилось несколько дворцов: самого императора, его любимой жены Керки, некоторых из его сыновей и, вероятно, также жилище его придворных. Двор был окружен деревянной стеной, здания были также деревянные.
Кстати, Аттиле приписывали невероятное количество жен. Приск писал, что им несть числа, а вестгот Иордан, бывший епископом и занявшийся историей Аттилы, утверждал, что тот «имел несметное количество жен», а «чада его – что народ целый». Другие древние источники сообщали о трехстах женах и более чем тысяче двухстах детей. Весьма лестный отзыв о мужской силе гуннов, но едва ли этому примеру следовали в массовом порядке.
Аттила, будучи еще наследным принцем, женился около 413 г. на дочери вождя племени. Возможно, ее звали Энга. Она, видимо, имела статус наследной принцессы и родила сына Эллака, которого Аттила любил больше других. Но она умерла. Около 421 г. Аттила женился на гуннской княжне. Звали ее Керка. Став королем гуннов, он сделал ее королевой. Керка была, видимо, единственной из всех жен, которую Аттила допускал к участию в своей политической деятельности. Керка родила двоих сыновей и нескольких дочерей. Сыновья получили титул «правителей», что обеспечивало им статус королевских наследников, принцев, допущенных к государственным делам.
«Случайные» жены – предмет внезапной страсти – могли претендовать только на совместную трапезу и проживали в некоем подобии сераля вблизи королевской резиденции, удовлетворяя сиюминутные прихоти повелителя. Содержались они за счет казны, а дети их могли рассчитывать на высокое положение, если не были совсем бездарны. Тем не менее единственной «женщиной всей жизни» Аттилы была Керка, и никто не мог занять ее место.
Однако обратимся вновь к описанию ставки гуннского короля. Дворец Аттилы был обшит удивительно гладко выструганными и так правильно между собой подогнанными досками, что казалось, они были сделаны из одного цельного дерева.
Дворец императрицы, архитектуры более легкой и красивой, со всех сторон был украшен рельефными изображениями и резными фигурами, не лишенными грации. Его кровля поддерживалась искусно отделанными столбами, между которыми находился ряд выточенных арок, прикрепленных к вершинам маленьких колонн, образующих нечто вроде аркады.
На некотором расстоянии от главного дворца находился дом министра Аттилы Онегеза, окруженный также оградой и построенный, как и прочие здания, только попроще.
Онегез был греком, как видно из самого его имени, но воспитание получил у гуннов и занимал в Гуннской империи после Аттилы первое место как по своей силе, так и по богатству. Этой высочайшей степенью могущества, перед которой безропотно преклоняются исконные гунны, Онегез обязан был храбрости на поле брани, искренности в советах и той твердости, с которой боролся как против насильственных решений, так и против дурных наклонностей Аттилы. Он был для римлян лучшим заступником перед Аттилою, и не из личного интереса или вследствие отдаленного воспоминания о своем происхождении, но по чувству справедливости, по врожденной привязанности ко всему, что носило на себе печать цивилизации. Гуннский король, столь самовластный, столь раздражительный, уступал этому характеру, твердому в самой его мягкости; Онегез сделался его неизменным советником, и ему же Аттила поручил воинское образование и заботу о своем старшем сыне, Эллаке.
С Онегезом связано появление римских терм на территории гуннской ставки. Одна особенность обращала на себя внимание чужеземцев: в этой стране, где не только не было камней для постройки домов, но даже чувствовался недостаток и в дереве и где надо было издалека привозить материалы для зданий, Онегез выстроил баню именно по образцу римских терм. Вот история этой бани, как изложена она была византийскими послами: «В числе пленников, выведенных гуннами из разграбленного Сирмия, находился один архитектор, которого Онегез взял себе в качестве военного трофея. Министр Аттилы, будучи родом грек, пришел к гуннам еще молодым и привнес с собой, в частности, и любовь к баням в римском вкусе. Взяв не золото и драгоценности, а именно архитектора как часть добычи, он хотел приобрести в нем человека, который был бы искусен в строительном деле и мог бы тем самым служить ему. Пленник, прилагая все свое старание, думал таким образом ускорить минуту, когда спадут наконец с него оковы. Он ревностно принялся за работу: из Паннонии были привезены камни; устроены были печи, купальни, мыльни. Но когда все было профессионально сделано, архитектор остался при дворе».
Аттила любил пышные церемониалы. Вот, к примеру, церемония въезда Аттилы в столицу своей империи и как эту встречу, по свидетельству хронистов, обставлял Онегез.
Аттилу встречала процессия, состоявшая из женщин города. Выстроившись в два ряда, они держали над головами переброшенные с одного ряда на другой белые покрывала во всю их длину, под которыми проходили группами молодые девушки, по семи в ряд, и пели стихи, составленные в честь Аттилы. Все они направлялись ко дворцу, мимо дома Онегеза. У ограды стояла жена министра, окруженная толпой прислужниц, которые держали в руках блюдо с мясом и кубок, наполненный вином. Когда подъехал Аттила, она подошла к нему и попросила откушать яств, для него приготовленных. Благосклонным знаком Аттила выразил свое согласие; это было величайшим благоволением, какое только мог оказать гуннский император своим подданным. Тотчас же четверо сильных мужчин подняли серебряный стол в уровень с лошадью, и Аттила, не сходя с коня, откушал всех блюд, выпил чашу с вином и потом вступил в свой дворец. В отсутствие мужа, который, по возвращении из дальнего путешествия, потребован был к Аттиле, жена Онегеза пригласила византийских послов к себе на ужин вместе с гуннскими вельможами, которые почти все были ей родственники.
Что касается глав посольских миссий, то они получали распоряжение относительно своего размещения: устанавливать свои палатки в том месте, которое было близко к дому министра и к императорскому дворцу.
Максимин, глава византийской посольской миссии, сгорал от нетерпения увидеться с Онегезом, чтобы сообщить ему инструкции от Феодосия II, кроме того, он надеялся при помощи этого всесильного вельможи решить проблемы, которые должны были возникнуть при исполнении этого поручения. Он почти не спал и, как только забрезжил рассвет, отправил своего секретаря Приска к министру с подарками. Ограда была заперта; слуг не было видно, и Приск должен был ждать. Отдав подарки на сохранение посольским служителям, он решил прогуляться.
Тогда-то и состоялась любопытная встреча, позволяющая читателям получить представление о положении подданных в Гуннской и Римской империях.
Эта встреча описана в сочинении Приска, и мы остановимся на ней подробнее.
Так вот, когда Приск сделал несколько шагов, кто-то, прогуливавшийся так же, как и он, поравнялся с ним и обратился к нему на весьма чистом греческом языке. Услышать греческую речь в царстве Аттилы, где обыкновенно употреблялись языки гуннский, готский и латинский, и то при торговых делах, – это было неожиданностью, которая поразила Приска. Единственные греки, с которыми он мог ожидать встречи, были пленники из Фракии или приморской Иллирии, люди жалкие, которых легко было узнать по их длинным, растрепанным волосам, тогда как человек, заговоривший с Приском, был совсем не таков: голова у него была обрита кругом, и на нем была гуннская одежда, какую носят только богатые сословия. Эти мысли промелькнули, как молния, в голове Приска, и, чтобы узнать, что это за человек, после взаимного приветствия он спросил его: из какой страны света прибыл он сюда жить варварскою жизнью среди гуннов?
«Почему ты меня об этом спрашиваешь?» – сказал незнакомец.
«Потому что ты слишком хорошо говоришь по-гречески», – засмеялся Приск.
«Действительно, я грек, – сказал он. – У меня была обширная торговля в Виминацие, в Мизии, и я женат был там на богатой девушке. Жил счастливо, но война разрушила мое счастье. Так как я был богат, то и сделался вместе со своим достоянием добычей Онегеза, потому что – тебе, конечно, известно это – вожди гуннов имеют привилегию брать себе богатейших пленников. Мой новый господин водил меня с собой на войну; я бился мужественно и возвращался с добычею. Я дрался с римлянами, дрался с акатцирами и, приобретя достаточное количество добычи, принес ее моему господину – варвару и, в силу скифских законов, получил свободу. После этого я стал гунном, женился на женщине варварского племени и прижил с нею детей. Я сотрапезник Онегеза и, взяв все во внимание, мое настоящее положение могу считать даже лучше моего прошедшего.
О, да, – продолжал этот человек после минутного молчания, – закончив раз и навсегда военные труды, среди гуннов можно вести совершенно беззаботную жизнь: что каждый нажил для себя, тем и пользуется мирно, никто не обременяет его ничем, ничто не возмущает его спокойствия. Война нас поит и кормит, а тех, которые живут под управлением римлян, война разоряет и губит. Римский подданный ставится в необходимость поручать другим охрану своей безопасности, потому что жестокий закон не позволяет ему носить необходимого для собственной защиты оружия, а те, которым то позволено, как ни храбры, войну ведут плохо, потому что связаны сколько незнанием, столько же и трусостью своих вождей. Но несчастия вой ны ничего не значат для римлян в сравнении с теми бедствиями, которые терпят они во время мира, потому что тогда являются во всей силе и жестокости налоги, и конфискации, и угнетения вельмож. Да и как быть иначе? Законы не для всех одни. Если богатый или сильный нарушает их, то он делает это безнаказанно; а бедный, а человек, который не знает судебных формальностей, – о! такого человека наказание не заставит ждать себя, если только он, измученный, разоренный бесконечной тяжбой, не умрет от отчаяния прежде, нежели будет произнесен приговор. Не иметь возможности получить законного удовлетворения иначе, как только посредством денег – это, по моему мнению, верх несправедливости. Какую бы вам обиду ни сделали, вы не можете ни обратиться к суду, ни требовать у судьи решения дела, не отдавши за это приготовленной наперед суммы денег, чтобы задобрить судью и его свиту».
Отступник римской цивилизации долго говорил в этом тоне и проповедовал свои убеждения с жаром, который часто придавал ему вид адвоката, ратующего за самого себя. Когда он, по-видимому, сказал уже все, Приск попросил его в свою очередь дать ему сказать несколько слов и терпеливо его выслушать. «По моему мнению, – начал он, – основатели римского государства были люди мудрые и предусмотрительные: чтобы каждый хорошо знал свое дело, они учредили, с одной стороны, стражей закона, с другой – стражей общественной безопасности. Не имея никакого иного занятия в мире, кроме упражнения в искусстве владеть оружием, воевать и драться, эти последние образовали собою превосходный класс людей, назначение которого составляет защита других. Законодатели наши учредили сверх того еще третий класс – это класс поселян, которые возделывают землю; требование, чтобы этот класс вносил военные подати для содержания своих защитников, совершенно справедливо. Это еще не все: они учредили блюстителей правды и права в пользу слабых и бессильных, то есть юридических защитников для тех, которые не умеют защищать сами себя. После этого что же незаконного в том, если судья и адвокат получают плату от истца точно так же, как солдат от земледельца? Кто пользуется услугами, естественно, обязан давать жалованье тому, кто служит ему, – услуга за услугу. Всадник покупает лошадь, пастух – быков, охотник – собак, и каждый заботится о своей покупке. Если есть плохие истцы, которые разоряются на процессы, то тем хуже для них; а что касается до продолжительности судопроизводства, то она зависит большей частью от того, что необходимо разъяснять дело, а это делается не скоро, и все-таки хорошее решение дела, которого надо было долго ждать, лучше дурного, произнесенного вдруг, необдуманно. Отважиться на несправедливость – значит не только вредить людям, но и оскорблять Бога, источника всякой правды. Законы обнародуются, их знают или, по крайней мере, могут знать все; им повинуется сам император. Твоя жалоба на безнаказанность вельмож отчасти справедлива, но она удобоприложима ко всем народам; с другой стороны, и бедняк может избежать наказания, если не найдется удовлетворительных доказательств его виновности. Ты радуешься, что дарована тебе свобода: за это благодари судьбу, а не своего господина. Отправляя тебя на войну – человека гражданского, он подвергал тебя опасности быть убитым или – если бы ты вздумал убежать – сам убил бы тебя. У римлян нет такой жестокости; их законы ограждают раба от излишней суровости господина; они обеспечивают ему пользование приобретенным имуществом и потому отпускают его на волю, возвышают до состояния людей свободных, тогда как здесь за малейший проступок грозит смерть».
Этот возвышенный взгляд на цивилизацию, эта картина различных родов защиты, которые окружают человека в благоустроенных государствах, казалось, глубоко тронули собеседника Приска; строя софизмы на софизмах, он, вероятно, старался только заглушить в душе некоторые угрызения совести и изгладить из сердца кой-какие сожаления. На глазах у него навернулись слезы, и затем он сказал: «Законы римлян хороши, их государственный порядок также хорошо устроен, но дурные начальники колеблют и разрушают его».
Онегез был искренне предан своему повелителю, подтверждением тому описание Приском беседы Онегеза с византийским послом Максимином. Что касается внешней политики, то Аттила сначала строил ее на паритетных началах, а затем с явным превосходством: он хотел выгодных союзов и выполняемых обещаний. Ведение в этом духе дипломатических дел Аттила зачастую поручал Онегезу. Максимин убеждал Онегеза в том, что гуннам легко можно было бы заключить с византийцами прочный мир – мир, честь которого принадлежала бы исключительно его (Онегеза) благоразумию, что огромная польза, которую гуннский министр принес бы обоим народам, пролила бы на него и на его детей вечные благодеяния императора и всей его фамилии. «Каким же образом, – наивно спросил Онегез, – мог бы я удостоиться такой чести и как могу я быть таким самовластным миротворцем между вами и нами?» «Для того нужно только рассмотреть внимательнее, – отвечал посол, – все пункты, которые нас разделяют, все условия договоров, и взвесить все со свойственным тебе беспристрастием. Император будет совершенно согласен с твоим решением». «Но, – возразил Онегез, – это не относится к роли посланника, и если б я был таким, то руководился бы только одним правилом, приказаниями моего государя. Уж не надеются ли византийцы склонить меня своими просьбами к измене? Не думают ли они заставить меня обратить в ничто все мое прошедшее, всю мою жизнь, проведенную среди гуннов, забыть моих жен и детей, родившихся от них? В таком случае они очень ошибаются. Даже рабство у Аттилы было бы для меня приятнее, нежели почести и богатство в их империи». Эти слова, сказанные спокойным, но решительным тоном, не допускали более никакого возражения. Онегез, как бы желая смягчить суровость сказанного им, поспешно прибавил, что он был более полезен для римлян, находясь при Аттиле, а именно тем, что нередко укрощал его раздражительность.
Между тем на площади перед дворцом прогуливались послы других миссий в ожидании аудиенции или у самого Аттилы, или у его министра; они могли уходить, приходить, все рассматривать; им не мешал ни один страж. Здесь был и граф Ромул с товарищами по посольству, прибывшими в то же время из Рима от Валентиниана III; они прохаживались вместе с двумя секретарями Аттилы, Констанцием и Констанциолом, которые были паннонцы, и с Рустицием, который еще прежде явился с посольством Восточной империи, надеясь определиться в качестве писца в канцелярию гуннского императора.
В то время ничто не могло склонить Аттилу в пользу Западной империи: ему непременно нужно было получить или сирмийские сосуды, или ростовщика Сильвана. А дело было в следующем. При разрушении гуннами Сирмии один из секретарей Аттилы скрыл священные золотые сосуды и продал их в Италию Сильвану; Аттила, узнав о том, потребовал выдачи или вещей, или их владельца, и для успокоения Аттилы Валентиниан III отправил это посольство. Многие из присутствовавших жаловались на такое безрассудное упрямство варварского короля; тогда Ромул, которого все и всегда охотно слушали, как мужа, опытного в государственных делах, со вздохом сказал: «Да, удачи и могущество до того избаловали этого человека, что он не слушает и справедливых объяснений, если они ему не нравятся. Но надобно согласиться, что ни в Скифии, ни в другом каком-либо месте никто и никогда не совершал более великих дел в такое непродолжительное время: ставши обладателем всей Скифии, до островов океана, он сделал нас своими данниками, но теперь вот строит еще дальнейшие планы: хочет завоевать Персию». «Персию! – прервал один из присутствующих, – да каким же путем пройдет он из Скифии в Персию?» «Самым кратчайшим, – отвечал Ромул. – Мидийские горы недалеки от последних пределов гуннов; они знают это очень хорошо. Однажды, во время свирепствовавшего у них голода, так как нельзя было им получать хлеба из Римской империи, потому что в то время вели они войну с нею, двое из гуннских вождей попытались добыть себе хлеба из Азии. Углубившись в пустыню, они достигли топей, которые, по моему мнению, составляют Меотийское болото; потом, после пятнадцати дней ходьбы, прибыли к подошве высоких гор, перешли их и увидели себя в Мидии. Страна была плодородна; гунны занялись уже жатвой и собрали огромную добычу, как в один день пришли персы и своими стрелами затмили небо. Гунны, захваченные врасплох, бросили все на месте и, отступая назад долгой дорогой, увидели, что и новый путь привел их также на родину. Теперь предположите, что Аттиле пришла бы мысль возобновить этот поход: победить мидян и персов ему не будет стоить ни больших трудов, ни продолжительного времени, потому что ни один народ в свете не может противостоять его войскам». Римляне с любопытством, смешанным со страхом, следили за рассказом Ромула, посетившего столько стран и принимавшего участие в стольких событиях. Один из собеседников выразил желание, чтобы Аттила поскорее пустился в эту отдаленную войну и дал отдохнуть Римской империи. «Надобно опасаться, – сказал Констанциол, – чтобы, покоривши персов – а это будет нетрудно для него, – он не возвратился к нам, и уже не как друг, а как повелитель. Теперь он довольствуется золотом, которое мы даем ему как жалованье по его званию римского полководца; а когда покорит он Персию и Римская империя останется пред ним одна, неужели вы думаете, что тогда он пощадит ее? Ему уже и теперь досаден этот титул римского полководца, который мы ему даем, отказывая в титуле короля, и многие слышали, как он громко и с негодованием говорил, что у него есть рабы, которые стоят римских полководцев, а его полководцы стоят императоров». Этот разговор, в котором представители цивилизованного мира делились друг с другом своими мрачными предчувствиями, но, тем не менее, наперебой возвышали того, в чьих руках находилась гибель их отечества, был внезапно прерван. Подошел Онегез и объявил, что Аттила с этих пор будет принимать в качестве послов только трех сановников, и перечислил их имена. Послы заметили, что назначать таким образом известных лиц значило бы приводить их в подозрение у императора; Онегез отвечал на это коротко: «Это необходимо, а не то – война!» Таков был дипломатический язык гуннов.
Однако церемониал соблюдался. По случаю прибытия дипломатических миссий, как правило, устраивалось пиршество.
Зала пиршества была огромная, уставленная кругом стульями и маленькими столами, придвинутыми один к другому; за каждым столом могли усесться четыре или пять человек. Посередине возвышались подмостки, на которых стояли стол для Аттилы и ложе. На некотором расстоянии позади находилось другое ложе, убранное, как и первое, белой тканью и разноцветными коврами и похожее на ложе, используемое в Греции и Риме на брачных церемониях.
Как только вошли послы, кравчие подали им кубки, наполненные вином, которые они должны были выпить за здоровье Аттилы, это был ритуал, который непременно должен был исполнить всякий, прежде чем займет свое место.
Почетное ложе, поставленное вправо от подмосток, занято было Онегезом, а напротив него сидели двое сыновей Аттилы. Послы были усажены за стол, который стоял на левой стороне, т. е. был второй по значимости, и здесь высшее между ними место занимал один гунн знаменитого рода, по имени Берик, пользовавшийся большим уважением и обладавший множеством селений в Гуннии.
Эллак, старший сын Аттилы, занял место на отцовском ложе, но значительно ниже его, он сидел с опущенными глазами и в течение обеда держал себя чрезвычайно почтительно и скромно.
Когда все уселись, кравчий подал Аттиле кубок, полный вина, и он выпил его за здоровье одного почетного гостя, который тотчас же встал, взял также кубок из рук кравчего, стоявшего позади, и взаимно приветствовал Аттилу.
Затем следовала очередь послов, которые, также с кубками в руках, отвечали на императорское приветствие. Все гости были приветствованы один за другим, в порядке их сана, и ответствовали тем же; позади каждого стоял кравчий с кубком в руке.
По окончании приветствий вошли столовые прислужники с блюдами, наполненными мясом, и расставили их по столам; на стол Аттилы ставились блюда деревянные, и кубок его тоже был деревянный, тогда как гостям и хлеб, и различные кушанья подавались на серебряных блюдах, и их кубки были или серебряные, или золотые.
Гости брали кому сколько угодно с блюд, стоявших далее. После первого кушанья опять явились кравчие, снова начались приветствия, с той же церемонией по местам, начиная с первого до последнего. За вторым блюдом, состоявшим из разнородных яств, следовало третье приветствие кубками, во время которого гости, бывшие уже навеселе, опустошали свои кубки как нельзя добросовестнее.
К вечеру, когда зажжены были факелы, вошли два поэта и на гуннском языке начали петь перед Аттилой стихи своего сочинения, в которых прославлялись его воинские доблести и победы. Их песни привели слушателей в восторг, доходивший до исступления: глаза гуннов разгорались, лица принимали страшное выражение, многие плакали, очевидно, молодые – от жажды новых битв, старцы – от сожаления о прошлых. Эти гуннские Тиртеи были сменены шутом, кривляния и дурачества которого в одну минуту заставили гостей перейти к шумной веселости. При этом Аттила оставался важным и неподвижным: ни один мускул на его лице, ни один жест, ни один звук не обнаруживал в нем ни малейшего внутреннего движения. Только когда самый младший из его сыновей, Эрнак, вошел и приблизился к нему, то в глазах его блеснул луч нежности; взяв дитя ласково за щеку, он привлек его к своему ложу. Удивленный такой внезапной переменой в лице Аттилы, один из послов наклонился к одному из своих соседей-гуннов, говорившему немного по-латыни, и спросил его на ухо: вследствие чего этот человек, будучи холоден к другим детям, так ласков с этим ребенком. «Я охотно объясню это тебе, только обещайся сохранить в тайне, – отвечал гунн. – Гадатели предсказали королю, что его поколение прекратится в прочих детях, а Эрнак продолжит его. Вот причина такой нежности: он любит в этом ребенке единственную надежду на потомство».
В эту минуту вошел мавр Зеркон, и вдруг вся зала огласилась хохотом и стуком, которые, казалось, способны были поколебать ее. Мавр Зеркон, карлик, горбатый, кривоногий, курносый или, точнее, вовсе безносый, заика и идиот, скитался уже лет двадцать из одного конца света в другой и переходил от одного господина к другому, как самый редкий необычайный предмет, какой только можно придумать для забавы.
Гости продолжали пировать до утра.
Между тем послы, не получившие ни аудиенции, ни какого-нибудь удовлетворительного ответа, теряли понапрасну время. Они просили уже позволения возвратиться домой, но Аттила, не отказывая прямо в том, продолжал задерживать их под различными предлогами.
Ученый грек Приск, лично посещавший двор гуннского правителя, оставил нам подробное описание ставки Аттилы и жизни в ней. Образ Аттилы у Приска основан на личных впечатлениях от общения с Аттилой и, что важно отметить, от общения с его в значительной степени германским окружением. Поэтому в образе Аттилы у Приска реальный исторический Аттила как бы преломлен в призме греко-римского и германского мировосприятия того времени. Не менее интересные сведения оставили и византийские послы Феодосия II.
Резиденция Аттилы находилась за Дунаем, на территории современной Венгрии. Дворец Аттилы, построенный на холме, возвышался над всем городком и издали привлекал взоры своими огромными башнями, поднимавшимися к небу. Дворец окружала территория, где находилось несколько дворцов: самого императора, его любимой жены Керки, некоторых из его сыновей и, вероятно, также жилище его придворных. Двор был окружен деревянной стеной, здания были также деревянные.
Кстати, Аттиле приписывали невероятное количество жен. Приск писал, что им несть числа, а вестгот Иордан, бывший епископом и занявшийся историей Аттилы, утверждал, что тот «имел несметное количество жен», а «чада его – что народ целый». Другие древние источники сообщали о трехстах женах и более чем тысяче двухстах детей. Весьма лестный отзыв о мужской силе гуннов, но едва ли этому примеру следовали в массовом порядке.
Аттила, будучи еще наследным принцем, женился около 413 г. на дочери вождя племени. Возможно, ее звали Энга. Она, видимо, имела статус наследной принцессы и родила сына Эллака, которого Аттила любил больше других. Но она умерла. Около 421 г. Аттила женился на гуннской княжне. Звали ее Керка. Став королем гуннов, он сделал ее королевой. Керка была, видимо, единственной из всех жен, которую Аттила допускал к участию в своей политической деятельности. Керка родила двоих сыновей и нескольких дочерей. Сыновья получили титул «правителей», что обеспечивало им статус королевских наследников, принцев, допущенных к государственным делам.
«Случайные» жены – предмет внезапной страсти – могли претендовать только на совместную трапезу и проживали в некоем подобии сераля вблизи королевской резиденции, удовлетворяя сиюминутные прихоти повелителя. Содержались они за счет казны, а дети их могли рассчитывать на высокое положение, если не были совсем бездарны. Тем не менее единственной «женщиной всей жизни» Аттилы была Керка, и никто не мог занять ее место.
Однако обратимся вновь к описанию ставки гуннского короля. Дворец Аттилы был обшит удивительно гладко выструганными и так правильно между собой подогнанными досками, что казалось, они были сделаны из одного цельного дерева.
Дворец императрицы, архитектуры более легкой и красивой, со всех сторон был украшен рельефными изображениями и резными фигурами, не лишенными грации. Его кровля поддерживалась искусно отделанными столбами, между которыми находился ряд выточенных арок, прикрепленных к вершинам маленьких колонн, образующих нечто вроде аркады.
На некотором расстоянии от главного дворца находился дом министра Аттилы Онегеза, окруженный также оградой и построенный, как и прочие здания, только попроще.
Онегез был греком, как видно из самого его имени, но воспитание получил у гуннов и занимал в Гуннской империи после Аттилы первое место как по своей силе, так и по богатству. Этой высочайшей степенью могущества, перед которой безропотно преклоняются исконные гунны, Онегез обязан был храбрости на поле брани, искренности в советах и той твердости, с которой боролся как против насильственных решений, так и против дурных наклонностей Аттилы. Он был для римлян лучшим заступником перед Аттилою, и не из личного интереса или вследствие отдаленного воспоминания о своем происхождении, но по чувству справедливости, по врожденной привязанности ко всему, что носило на себе печать цивилизации. Гуннский король, столь самовластный, столь раздражительный, уступал этому характеру, твердому в самой его мягкости; Онегез сделался его неизменным советником, и ему же Аттила поручил воинское образование и заботу о своем старшем сыне, Эллаке.
С Онегезом связано появление римских терм на территории гуннской ставки. Одна особенность обращала на себя внимание чужеземцев: в этой стране, где не только не было камней для постройки домов, но даже чувствовался недостаток и в дереве и где надо было издалека привозить материалы для зданий, Онегез выстроил баню именно по образцу римских терм. Вот история этой бани, как изложена она была византийскими послами: «В числе пленников, выведенных гуннами из разграбленного Сирмия, находился один архитектор, которого Онегез взял себе в качестве военного трофея. Министр Аттилы, будучи родом грек, пришел к гуннам еще молодым и привнес с собой, в частности, и любовь к баням в римском вкусе. Взяв не золото и драгоценности, а именно архитектора как часть добычи, он хотел приобрести в нем человека, который был бы искусен в строительном деле и мог бы тем самым служить ему. Пленник, прилагая все свое старание, думал таким образом ускорить минуту, когда спадут наконец с него оковы. Он ревностно принялся за работу: из Паннонии были привезены камни; устроены были печи, купальни, мыльни. Но когда все было профессионально сделано, архитектор остался при дворе».
Аттила любил пышные церемониалы. Вот, к примеру, церемония въезда Аттилы в столицу своей империи и как эту встречу, по свидетельству хронистов, обставлял Онегез.
Аттилу встречала процессия, состоявшая из женщин города. Выстроившись в два ряда, они держали над головами переброшенные с одного ряда на другой белые покрывала во всю их длину, под которыми проходили группами молодые девушки, по семи в ряд, и пели стихи, составленные в честь Аттилы. Все они направлялись ко дворцу, мимо дома Онегеза. У ограды стояла жена министра, окруженная толпой прислужниц, которые держали в руках блюдо с мясом и кубок, наполненный вином. Когда подъехал Аттила, она подошла к нему и попросила откушать яств, для него приготовленных. Благосклонным знаком Аттила выразил свое согласие; это было величайшим благоволением, какое только мог оказать гуннский император своим подданным. Тотчас же четверо сильных мужчин подняли серебряный стол в уровень с лошадью, и Аттила, не сходя с коня, откушал всех блюд, выпил чашу с вином и потом вступил в свой дворец. В отсутствие мужа, который, по возвращении из дальнего путешествия, потребован был к Аттиле, жена Онегеза пригласила византийских послов к себе на ужин вместе с гуннскими вельможами, которые почти все были ей родственники.
Что касается глав посольских миссий, то они получали распоряжение относительно своего размещения: устанавливать свои палатки в том месте, которое было близко к дому министра и к императорскому дворцу.
Максимин, глава византийской посольской миссии, сгорал от нетерпения увидеться с Онегезом, чтобы сообщить ему инструкции от Феодосия II, кроме того, он надеялся при помощи этого всесильного вельможи решить проблемы, которые должны были возникнуть при исполнении этого поручения. Он почти не спал и, как только забрезжил рассвет, отправил своего секретаря Приска к министру с подарками. Ограда была заперта; слуг не было видно, и Приск должен был ждать. Отдав подарки на сохранение посольским служителям, он решил прогуляться.
Тогда-то и состоялась любопытная встреча, позволяющая читателям получить представление о положении подданных в Гуннской и Римской империях.
Эта встреча описана в сочинении Приска, и мы остановимся на ней подробнее.
Так вот, когда Приск сделал несколько шагов, кто-то, прогуливавшийся так же, как и он, поравнялся с ним и обратился к нему на весьма чистом греческом языке. Услышать греческую речь в царстве Аттилы, где обыкновенно употреблялись языки гуннский, готский и латинский, и то при торговых делах, – это было неожиданностью, которая поразила Приска. Единственные греки, с которыми он мог ожидать встречи, были пленники из Фракии или приморской Иллирии, люди жалкие, которых легко было узнать по их длинным, растрепанным волосам, тогда как человек, заговоривший с Приском, был совсем не таков: голова у него была обрита кругом, и на нем была гуннская одежда, какую носят только богатые сословия. Эти мысли промелькнули, как молния, в голове Приска, и, чтобы узнать, что это за человек, после взаимного приветствия он спросил его: из какой страны света прибыл он сюда жить варварскою жизнью среди гуннов?
«Почему ты меня об этом спрашиваешь?» – сказал незнакомец.
«Потому что ты слишком хорошо говоришь по-гречески», – засмеялся Приск.
«Действительно, я грек, – сказал он. – У меня была обширная торговля в Виминацие, в Мизии, и я женат был там на богатой девушке. Жил счастливо, но война разрушила мое счастье. Так как я был богат, то и сделался вместе со своим достоянием добычей Онегеза, потому что – тебе, конечно, известно это – вожди гуннов имеют привилегию брать себе богатейших пленников. Мой новый господин водил меня с собой на войну; я бился мужественно и возвращался с добычею. Я дрался с римлянами, дрался с акатцирами и, приобретя достаточное количество добычи, принес ее моему господину – варвару и, в силу скифских законов, получил свободу. После этого я стал гунном, женился на женщине варварского племени и прижил с нею детей. Я сотрапезник Онегеза и, взяв все во внимание, мое настоящее положение могу считать даже лучше моего прошедшего.
О, да, – продолжал этот человек после минутного молчания, – закончив раз и навсегда военные труды, среди гуннов можно вести совершенно беззаботную жизнь: что каждый нажил для себя, тем и пользуется мирно, никто не обременяет его ничем, ничто не возмущает его спокойствия. Война нас поит и кормит, а тех, которые живут под управлением римлян, война разоряет и губит. Римский подданный ставится в необходимость поручать другим охрану своей безопасности, потому что жестокий закон не позволяет ему носить необходимого для собственной защиты оружия, а те, которым то позволено, как ни храбры, войну ведут плохо, потому что связаны сколько незнанием, столько же и трусостью своих вождей. Но несчастия вой ны ничего не значат для римлян в сравнении с теми бедствиями, которые терпят они во время мира, потому что тогда являются во всей силе и жестокости налоги, и конфискации, и угнетения вельмож. Да и как быть иначе? Законы не для всех одни. Если богатый или сильный нарушает их, то он делает это безнаказанно; а бедный, а человек, который не знает судебных формальностей, – о! такого человека наказание не заставит ждать себя, если только он, измученный, разоренный бесконечной тяжбой, не умрет от отчаяния прежде, нежели будет произнесен приговор. Не иметь возможности получить законного удовлетворения иначе, как только посредством денег – это, по моему мнению, верх несправедливости. Какую бы вам обиду ни сделали, вы не можете ни обратиться к суду, ни требовать у судьи решения дела, не отдавши за это приготовленной наперед суммы денег, чтобы задобрить судью и его свиту».
Отступник римской цивилизации долго говорил в этом тоне и проповедовал свои убеждения с жаром, который часто придавал ему вид адвоката, ратующего за самого себя. Когда он, по-видимому, сказал уже все, Приск попросил его в свою очередь дать ему сказать несколько слов и терпеливо его выслушать. «По моему мнению, – начал он, – основатели римского государства были люди мудрые и предусмотрительные: чтобы каждый хорошо знал свое дело, они учредили, с одной стороны, стражей закона, с другой – стражей общественной безопасности. Не имея никакого иного занятия в мире, кроме упражнения в искусстве владеть оружием, воевать и драться, эти последние образовали собою превосходный класс людей, назначение которого составляет защита других. Законодатели наши учредили сверх того еще третий класс – это класс поселян, которые возделывают землю; требование, чтобы этот класс вносил военные подати для содержания своих защитников, совершенно справедливо. Это еще не все: они учредили блюстителей правды и права в пользу слабых и бессильных, то есть юридических защитников для тех, которые не умеют защищать сами себя. После этого что же незаконного в том, если судья и адвокат получают плату от истца точно так же, как солдат от земледельца? Кто пользуется услугами, естественно, обязан давать жалованье тому, кто служит ему, – услуга за услугу. Всадник покупает лошадь, пастух – быков, охотник – собак, и каждый заботится о своей покупке. Если есть плохие истцы, которые разоряются на процессы, то тем хуже для них; а что касается до продолжительности судопроизводства, то она зависит большей частью от того, что необходимо разъяснять дело, а это делается не скоро, и все-таки хорошее решение дела, которого надо было долго ждать, лучше дурного, произнесенного вдруг, необдуманно. Отважиться на несправедливость – значит не только вредить людям, но и оскорблять Бога, источника всякой правды. Законы обнародуются, их знают или, по крайней мере, могут знать все; им повинуется сам император. Твоя жалоба на безнаказанность вельмож отчасти справедлива, но она удобоприложима ко всем народам; с другой стороны, и бедняк может избежать наказания, если не найдется удовлетворительных доказательств его виновности. Ты радуешься, что дарована тебе свобода: за это благодари судьбу, а не своего господина. Отправляя тебя на войну – человека гражданского, он подвергал тебя опасности быть убитым или – если бы ты вздумал убежать – сам убил бы тебя. У римлян нет такой жестокости; их законы ограждают раба от излишней суровости господина; они обеспечивают ему пользование приобретенным имуществом и потому отпускают его на волю, возвышают до состояния людей свободных, тогда как здесь за малейший проступок грозит смерть».
Этот возвышенный взгляд на цивилизацию, эта картина различных родов защиты, которые окружают человека в благоустроенных государствах, казалось, глубоко тронули собеседника Приска; строя софизмы на софизмах, он, вероятно, старался только заглушить в душе некоторые угрызения совести и изгладить из сердца кой-какие сожаления. На глазах у него навернулись слезы, и затем он сказал: «Законы римлян хороши, их государственный порядок также хорошо устроен, но дурные начальники колеблют и разрушают его».
Онегез был искренне предан своему повелителю, подтверждением тому описание Приском беседы Онегеза с византийским послом Максимином. Что касается внешней политики, то Аттила сначала строил ее на паритетных началах, а затем с явным превосходством: он хотел выгодных союзов и выполняемых обещаний. Ведение в этом духе дипломатических дел Аттила зачастую поручал Онегезу. Максимин убеждал Онегеза в том, что гуннам легко можно было бы заключить с византийцами прочный мир – мир, честь которого принадлежала бы исключительно его (Онегеза) благоразумию, что огромная польза, которую гуннский министр принес бы обоим народам, пролила бы на него и на его детей вечные благодеяния императора и всей его фамилии. «Каким же образом, – наивно спросил Онегез, – мог бы я удостоиться такой чести и как могу я быть таким самовластным миротворцем между вами и нами?» «Для того нужно только рассмотреть внимательнее, – отвечал посол, – все пункты, которые нас разделяют, все условия договоров, и взвесить все со свойственным тебе беспристрастием. Император будет совершенно согласен с твоим решением». «Но, – возразил Онегез, – это не относится к роли посланника, и если б я был таким, то руководился бы только одним правилом, приказаниями моего государя. Уж не надеются ли византийцы склонить меня своими просьбами к измене? Не думают ли они заставить меня обратить в ничто все мое прошедшее, всю мою жизнь, проведенную среди гуннов, забыть моих жен и детей, родившихся от них? В таком случае они очень ошибаются. Даже рабство у Аттилы было бы для меня приятнее, нежели почести и богатство в их империи». Эти слова, сказанные спокойным, но решительным тоном, не допускали более никакого возражения. Онегез, как бы желая смягчить суровость сказанного им, поспешно прибавил, что он был более полезен для римлян, находясь при Аттиле, а именно тем, что нередко укрощал его раздражительность.
Между тем на площади перед дворцом прогуливались послы других миссий в ожидании аудиенции или у самого Аттилы, или у его министра; они могли уходить, приходить, все рассматривать; им не мешал ни один страж. Здесь был и граф Ромул с товарищами по посольству, прибывшими в то же время из Рима от Валентиниана III; они прохаживались вместе с двумя секретарями Аттилы, Констанцием и Констанциолом, которые были паннонцы, и с Рустицием, который еще прежде явился с посольством Восточной империи, надеясь определиться в качестве писца в канцелярию гуннского императора.
В то время ничто не могло склонить Аттилу в пользу Западной империи: ему непременно нужно было получить или сирмийские сосуды, или ростовщика Сильвана. А дело было в следующем. При разрушении гуннами Сирмии один из секретарей Аттилы скрыл священные золотые сосуды и продал их в Италию Сильвану; Аттила, узнав о том, потребовал выдачи или вещей, или их владельца, и для успокоения Аттилы Валентиниан III отправил это посольство. Многие из присутствовавших жаловались на такое безрассудное упрямство варварского короля; тогда Ромул, которого все и всегда охотно слушали, как мужа, опытного в государственных делах, со вздохом сказал: «Да, удачи и могущество до того избаловали этого человека, что он не слушает и справедливых объяснений, если они ему не нравятся. Но надобно согласиться, что ни в Скифии, ни в другом каком-либо месте никто и никогда не совершал более великих дел в такое непродолжительное время: ставши обладателем всей Скифии, до островов океана, он сделал нас своими данниками, но теперь вот строит еще дальнейшие планы: хочет завоевать Персию». «Персию! – прервал один из присутствующих, – да каким же путем пройдет он из Скифии в Персию?» «Самым кратчайшим, – отвечал Ромул. – Мидийские горы недалеки от последних пределов гуннов; они знают это очень хорошо. Однажды, во время свирепствовавшего у них голода, так как нельзя было им получать хлеба из Римской империи, потому что в то время вели они войну с нею, двое из гуннских вождей попытались добыть себе хлеба из Азии. Углубившись в пустыню, они достигли топей, которые, по моему мнению, составляют Меотийское болото; потом, после пятнадцати дней ходьбы, прибыли к подошве высоких гор, перешли их и увидели себя в Мидии. Страна была плодородна; гунны занялись уже жатвой и собрали огромную добычу, как в один день пришли персы и своими стрелами затмили небо. Гунны, захваченные врасплох, бросили все на месте и, отступая назад долгой дорогой, увидели, что и новый путь привел их также на родину. Теперь предположите, что Аттиле пришла бы мысль возобновить этот поход: победить мидян и персов ему не будет стоить ни больших трудов, ни продолжительного времени, потому что ни один народ в свете не может противостоять его войскам». Римляне с любопытством, смешанным со страхом, следили за рассказом Ромула, посетившего столько стран и принимавшего участие в стольких событиях. Один из собеседников выразил желание, чтобы Аттила поскорее пустился в эту отдаленную войну и дал отдохнуть Римской империи. «Надобно опасаться, – сказал Констанциол, – чтобы, покоривши персов – а это будет нетрудно для него, – он не возвратился к нам, и уже не как друг, а как повелитель. Теперь он довольствуется золотом, которое мы даем ему как жалованье по его званию римского полководца; а когда покорит он Персию и Римская империя останется пред ним одна, неужели вы думаете, что тогда он пощадит ее? Ему уже и теперь досаден этот титул римского полководца, который мы ему даем, отказывая в титуле короля, и многие слышали, как он громко и с негодованием говорил, что у него есть рабы, которые стоят римских полководцев, а его полководцы стоят императоров». Этот разговор, в котором представители цивилизованного мира делились друг с другом своими мрачными предчувствиями, но, тем не менее, наперебой возвышали того, в чьих руках находилась гибель их отечества, был внезапно прерван. Подошел Онегез и объявил, что Аттила с этих пор будет принимать в качестве послов только трех сановников, и перечислил их имена. Послы заметили, что назначать таким образом известных лиц значило бы приводить их в подозрение у императора; Онегез отвечал на это коротко: «Это необходимо, а не то – война!» Таков был дипломатический язык гуннов.
Однако церемониал соблюдался. По случаю прибытия дипломатических миссий, как правило, устраивалось пиршество.
Зала пиршества была огромная, уставленная кругом стульями и маленькими столами, придвинутыми один к другому; за каждым столом могли усесться четыре или пять человек. Посередине возвышались подмостки, на которых стояли стол для Аттилы и ложе. На некотором расстоянии позади находилось другое ложе, убранное, как и первое, белой тканью и разноцветными коврами и похожее на ложе, используемое в Греции и Риме на брачных церемониях.
Как только вошли послы, кравчие подали им кубки, наполненные вином, которые они должны были выпить за здоровье Аттилы, это был ритуал, который непременно должен был исполнить всякий, прежде чем займет свое место.
Почетное ложе, поставленное вправо от подмосток, занято было Онегезом, а напротив него сидели двое сыновей Аттилы. Послы были усажены за стол, который стоял на левой стороне, т. е. был второй по значимости, и здесь высшее между ними место занимал один гунн знаменитого рода, по имени Берик, пользовавшийся большим уважением и обладавший множеством селений в Гуннии.
Эллак, старший сын Аттилы, занял место на отцовском ложе, но значительно ниже его, он сидел с опущенными глазами и в течение обеда держал себя чрезвычайно почтительно и скромно.
Когда все уселись, кравчий подал Аттиле кубок, полный вина, и он выпил его за здоровье одного почетного гостя, который тотчас же встал, взял также кубок из рук кравчего, стоявшего позади, и взаимно приветствовал Аттилу.
Затем следовала очередь послов, которые, также с кубками в руках, отвечали на императорское приветствие. Все гости были приветствованы один за другим, в порядке их сана, и ответствовали тем же; позади каждого стоял кравчий с кубком в руке.
По окончании приветствий вошли столовые прислужники с блюдами, наполненными мясом, и расставили их по столам; на стол Аттилы ставились блюда деревянные, и кубок его тоже был деревянный, тогда как гостям и хлеб, и различные кушанья подавались на серебряных блюдах, и их кубки были или серебряные, или золотые.
Гости брали кому сколько угодно с блюд, стоявших далее. После первого кушанья опять явились кравчие, снова начались приветствия, с той же церемонией по местам, начиная с первого до последнего. За вторым блюдом, состоявшим из разнородных яств, следовало третье приветствие кубками, во время которого гости, бывшие уже навеселе, опустошали свои кубки как нельзя добросовестнее.
К вечеру, когда зажжены были факелы, вошли два поэта и на гуннском языке начали петь перед Аттилой стихи своего сочинения, в которых прославлялись его воинские доблести и победы. Их песни привели слушателей в восторг, доходивший до исступления: глаза гуннов разгорались, лица принимали страшное выражение, многие плакали, очевидно, молодые – от жажды новых битв, старцы – от сожаления о прошлых. Эти гуннские Тиртеи были сменены шутом, кривляния и дурачества которого в одну минуту заставили гостей перейти к шумной веселости. При этом Аттила оставался важным и неподвижным: ни один мускул на его лице, ни один жест, ни один звук не обнаруживал в нем ни малейшего внутреннего движения. Только когда самый младший из его сыновей, Эрнак, вошел и приблизился к нему, то в глазах его блеснул луч нежности; взяв дитя ласково за щеку, он привлек его к своему ложу. Удивленный такой внезапной переменой в лице Аттилы, один из послов наклонился к одному из своих соседей-гуннов, говорившему немного по-латыни, и спросил его на ухо: вследствие чего этот человек, будучи холоден к другим детям, так ласков с этим ребенком. «Я охотно объясню это тебе, только обещайся сохранить в тайне, – отвечал гунн. – Гадатели предсказали королю, что его поколение прекратится в прочих детях, а Эрнак продолжит его. Вот причина такой нежности: он любит в этом ребенке единственную надежду на потомство».
В эту минуту вошел мавр Зеркон, и вдруг вся зала огласилась хохотом и стуком, которые, казалось, способны были поколебать ее. Мавр Зеркон, карлик, горбатый, кривоногий, курносый или, точнее, вовсе безносый, заика и идиот, скитался уже лет двадцать из одного конца света в другой и переходил от одного господина к другому, как самый редкий необычайный предмет, какой только можно придумать для забавы.
Гости продолжали пировать до утра.
Между тем послы, не получившие ни аудиенции, ни какого-нибудь удовлетворительного ответа, теряли понапрасну время. Они просили уже позволения возвратиться домой, но Аттила, не отказывая прямо в том, продолжал задерживать их под различными предлогами.