Рытхэу Юрий Сергеевич. Остров надежды

   Ушаков проснулся. В темноте кто-то продолжал лизать его теплым шершавым языком. Осторожно протянув руку, он нащупал пушистый комочек. Это был щенок, которого подарил ему сын Кивьяны. Осторожно отодвинув щенка, он перевернулся на другой бок и снова заснул.
   Утром, после завтрака, эскимосы остались в становище, чтобы осмотреть окрестные охотничьи участки, а Ушаков с Апаром и Нанехак на двух упряжках отправились на северо-запад исследовать побережье.
   Вскоре Ушакову пришлось надеть защитные очки, чтобы предохранить глаза от ослепительного сверкания снегов. У эскимосов для этого случая имелись собственные приспособления: костяные или кожаные накладки с очень узкими прорезями. Но теперь все охотники обзавелись солнцезащитными очками, которых много было на складе экспедиции.
   Вот и сейчас Апар и Нанехак, что ехали на задней нарте, смотрели вперед, следя за русским умилыком сквозь зеленые стекла таких очков.
   Сначала нарты шли но ровному, низкому берегу.
   Время от времени Ушаков останавливал упряжку и наносил на план острова очертания береговой линии.
   – Трудно зимой определять берег, – жаловался он Апару.
   – Хорошо бы летом пройти здесь на байдаре, а лучше на моторном вельботе, – сказал Апар.
   – Так и сделаем, – обещал Ушаков. – У нас есть моторный катер. Как только льды отойдут от берега, спустим его на воду.
   В дороге, когда мужчины разговаривали, Нанехак старалась не вмешиваться в их беседу. Она молча исполняла свои обязанности хозяйки: на привалах разжигала примус, кипятила чай, резала на походном деревянном блюде копальхен.
   Постепенно Ушаков так привык к копальхену, что стал предпочитать его всякой другой еде. После него ощущение сытости держалось долго. Кроме того, на морозе не так сильно чувствовался его специфический запах.
   В такую погоду, при таком нартовом пути, когда полозья скользили по твердому, отполированному ветрами снегу, езда на собаках – настоящее удовольствие. Только вовремя останавливайся и войдай полозья. Войдание требовало сноровки и большого искусства. Для этого нужен лоскут шкуры белого медведя и немного пресной воды. Нарту надо опрокинуть полозьями вверх. Набрав в рот воды из фляги, которую держали за пазухой, в тепле, надо тонкой струйкой намочить лоскут и быстро провести им по полозу. Слой льда должен прилегать плотно и быть ровным. С такой «смазкой» нарты легко катились по твердому насту.
   Можно было спокойно сидеть и любоваться окрестностями.
   То, что природа вокруг величественна и прекрасна, – сомнения нет. Но может ли быть прекрасным то, что таит в себе угрозу для человеческой жизни, неодолимое зло? Покойный Иерок как-то познакомил Ушакова с эскимосской пословицей, которая звучала так: «Красивое зло трудно убить…» Значит, согласно этой пословице зло могло быть и красивым…
   И все же нельзя не любоваться этим беспредельным снежным простором, нежнейшими переливами голубоватого цвета. Здесь, на северном берегу острова Врангеля, господствовали два, от силы три цвета: черный цвет скал, белый – снега и голубой – неба. Но солнечный луч, словно великий художник, создает из этих цветов такое разнообразие красок, что дух захватывает. И в душе постоянно звучит какая-то торжественная, величественная мелодия.
   Несмотря на солнце, мороз еще достаточно крепок. Утром было почти сорок градусов, но сейчас, даже на солнце, не выше тридцати. Странно видеть при таком морозе курившиеся в море белым паром открытые разводья.
   Во время одной из остановок Апар сказал, показывая на белый туман надо льдами:
   – А там должны быть нерпы…
   Ушаков, отряхнув наросший на опушку капюшона иней, посмотрел в сторону моря:
   – Может, проверим?
   Свернули на лед и, пробираясь между торосами, стали удаляться от берега. Длинные темно-синие тени ропаков уходили вдаль, к дымящимся паром разводьям. Собаки поднимали головы, принюхивались, но, не обнаружив ничего интересного, продолжали ровно и уверенно тянуть нарты.
   Дорога до ближайшего разводья оказалась совсем не близкой, и Нанехак несколько раз оглядывалась назад, меряя глазами расстояние до берега: как бы не заночевать на льду. Вообще-то ничего страшного в этом нет, но все же на твердой земле, хотя и покрытой толстым слоем снега, как-то привычнее и спокойнее.
   Соорудив укрытия из ледяных пластин, охотники уселись у разводья караулить нерпу.
   Нанехак отвела обе упряжки подальше от воды и принялась готовить обед. Она взяла острый нож, выбрала торос и нарубила звонкого льда прямо в чайник. Она знала, что, чем голубее в море верхушки торосов, тем меньше в них соли. А большие обломки айсбергов, которых здесь было великое множество, и вовсе состояли из прекрасного пресного льда. Когда-то они были частями больших материковых ледников, и вот теперь, оторванные, они дрейфовали вместе с соленым морским льдом.
   Прошло не менее часу, прежде чем раздался первый выстрел.
   Нанехак определила, что стрелял Ушаков. Немного подождав, она решила проведать его: может, умилык добыл нерпу и на обед можно будет сварить свежего мяса вместо надоевших сосисок и копальхена. Но рядом с Ушаковым на льду нерпы не было.
   – Утонула нерпа, – виновато сказал умилык. – Пока я распутывал ремень, она исчезла…
   – Это надо делать очень быстро, не мешкать.
   В голосе Нанехак слышалось разочарование.
   – Со следующей буду проворнее, – обещал Ушаков.
   Нанехак пошла назад, даже не заглянув в укрытие, где сидел Апар. Но не успела подойти к упряжкам, как снова послышался выстрел, и она поспешила к мужу.
   Это была жирная весенняя нерпа.
   Обрадованная Нанехак поволокла ее к нартам и быстро разделала своим женским ножом-улыком, поставив вместо чайника на шумящий примус небольшую походную кастрюлю.
   Раздался выстрел и со стороны Ушакова, но уже не было нужды бежать к нему, и Нанехак, окончательно разделав нерпу, дала собакам по куску свежего жира.
   Над морем, надо льдами, во всем огромном пространстве между землей и небом, стояла оглушительная тишина. И в этой тишине сначала неправдоподобным и странным показался звук, который дошел до ушей занятой хозяйством женщины. Как будто кто-то стонал и звал на помощь. Прислушавшись, Нанехак первым делом подумала о местном Тугныгаке, который мог притвориться терпящим бедствие и таким образом привлечь к себе людей… Но нет, как будто это голос русского умилыка…
   Не помня себя, Нанехак бросилась через торосы к полынье, где охотился Ушаков, и поначалу не поверила своим глазам. Навстречу ей, спотыкаясь о ропаки, сугробы, шел… ледяной человек. Сосульки свисали с меховой оторочки капюшона, ледяная маска покрывала лицо, вся камлейка, камусовые штаны и торбаза – все затянуто блестящей, отражающей алые лучи закатного солнца коркой. Трудно было узнать в этом чудовище жизнерадостного, веселого умилыка, но это был он. Нанехак, прислушавшись, догадалась, что странный, похожий на какое-то дикое мычанье звук – это и есть голос русского умилыка.
   – Умилык! Что с тобой? Что случилось?
   – В воду упал… Нерпу подстрелил, хотел достать, соскользнул…
   Покинув свое ледяное укрытие, к ним уже спешил Апар. Подхватив Ушакова с двух сторон, они довели его до упряжек, посадили на нарту.
   Нанехак лихорадочно соображала: как быть, что делать? Ведь умилык скоро совсем закоченеет, тогда ему не поможет даже горячий бульон из свежей нерпы.
   – Палатку! Скорее! – крикнула она мужу.
   Апар, поняв ее, вмиг распаковал палатку, поставил на льду, а внутрь кинул две оленьи шкуры и меховой спальный мешок.
   – Раздевайся! – приказала Нанехак Ушакову. – Снимай с себя все!
   Но раздеться Ушаков мог только с ее помощью. Он понял намерение Нанехак и повиновался ей как ребенок, стараясь поворачивать тело так, чтобы удобнее было стаскивать с него оледенелую кухлянку, меховые штаны, торбаза и нижнее белье. На какое-то время он оказался совершенно голым на ворохе своей смерзшейся меховой одежды. Надо было сделать несколько шагов по льду к палатке и залезть в спальный мешок.
   Но в мешке было не очень тепло: он ведь лежал на нарте, а не в теплом помещении. Холод еще больше сковал тело, и, прикрыв глаза, Ушаков застонал.
   Нанехак растерянно, в бессильном сочувствии смотрела на мучения любимого умилыка.
   – Что ты делаешь? – с удивлением спросил Апар, увидев, как жена быстро сбросила с себя кэркэр и остальную одежду.
   – Надо его согреть, – торопливо сказала Нанехак и втиснулась в спальный мешок, словно в вырубленную в голубом айсберге ледяную пещеру. Она прижалась своим разгоряченным телом к закоченевшему умилыку, обняла его за плечи, мысленно радуясь тому, что в свое время не пожалела оленьих шкур и сшила просторный мешок. Погрев Ушакова с одного боку, Нанехак выскользнула из мешка и тут же втиснулась с другой стороны. Потом снова вылезла и снова забралась в мешок.
   – Спасибо, Нана, спасибо… – услыхала она наконец.
   – Теперь давай горячий суп! – скомандовала Нанехак Апару.
   Апар, еще не пришедший в себя от всего случившегося, кинулся к кастрюле и налил горячего варева в эмалированную кружку.
   Нанехак выпростала из мешка правую руку и принялась осторожно поить Ушакова.
   – Пей… Все будет хорошо, ты не замерзнешь, ты не замерзнешь.
   Видимо, смертельные тиски стужи начали потихоньку разжиматься. Ушакова бросило в дрожь. Он так сильно дрожал всем телом, что уже не мог пить бульон.
   – Ничего, ничего, – приговаривала Нанехак, словно рядом с ней был малый ребенок. – Немного потерпи… Это пройдет…
   – Что дальше будем делать? – растерянно спросил Апар, стоящий рядом со спальным мешком с кружкой в руке. – Может, поедем?
   – Куда поедем? – сердито оборвала его Нанехак. – Он же не доедет, помрет!
   Она еще несколько раз выходила из спального мешка, меняя положение, стараясь согреть Ушакова со всех сторон. Понемногу дрожь унялась, и он попросил горячего супу.
   Поев, стал рассказывать, что с ним приключилось.
   Нерпа вынырнула буквально в двух шагах от края разводья, и, подстрелив ее, он решил подцепить тушу багром. Он уже почти достал нерпу, как вдруг заскользили лахтачьи подошвы его торбазов, и он свалился в воду. Сначала ему показалось, что он сам сможет легко выбраться на лед. Тем более что он умел хорошо плавать, а меховая одежда пока не тянула ко дну. Несколько раз он безуспешно пытался вскарабкаться на довольно отвесный и высокий край ледового берега, потом решил выбраться в другом месте, где лед был вровень с водой. Тем временем одежда промокла, и вода просочилась внутрь. Но тот лед, который был вровень с водой, оказался молодым, тонким и тотчас ломался, едва Ушаков касался его. Теперь кухлянка отяжелела настолько, что тащила вниз. Огромным усилием воли, собрав последние силы, он все же выкарабкался из воды…
   – Надо было сразу позвать на помощь! – с укоризной сказал Апар.
   – Думал, что сам выберусь, – виновато произнес Ушаков.
   Он теперь, конечно, жалел, что ложный стыд не позволил ему сразу крикнуть. А сейчас он вон в каком положении, хуже некуда…
   Апар вышел покормить собак.
   Солнце давно село за зубчатые вершины гор, и на небе оставалась лишь алая полоса.
   Если русский умилык сам выбрался на берег – это хорошо. У чукчей и эскимосов человек, попавший в воду, считался добычей морских богов и не мог рассчитывать на помощь. А вот если сам выкарабкался, как Ушаков, значит, ему ввезло, значит, такая у него судьба.
   Сильный он все же человек, думал Апар, подтаскивая собак поближе к палатке, чтобы хоть немного защитить ее от всепроникающей стужи.
   А Нанехак радовалась, видя, как оттаивает, согревается ее умилык, как ровнее становится его дыхание и болезненное забытье переходит в спокойный, восстанавливающий силы сон.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

   Поднявшееся над горизонтом солнце словно заново пробудило эскимосов. Кроме Аналько весной на северную сторону острова переехали и другие семьи. И в поселении теперь осталось несколько ободранных каркасов от опустевших яранг.
   Однако пурги и снегопады все продолжались, и пока еще не видно было ни клочка оттаявшей, освободившейся от льда и снега земли.
   Апар шел берегом моря и видел большие трещины: наверное, море тоже почуяло приближение тепла и глубокий вздох проснувшегося океана взломал прибрежный лед.
   Из полыней выползали молодые нерпы, но охотиться на них было непросто: требовалась большая сноровка, чтобы подползти к греющемуся на солнце тюленю на расстояние верного выстрела.
   Пройдет еще несколько дней, и небо огласится криками перелетных птиц. Апар в этом не сомневался: жители тундры всегда чувствуют этот момент. Но может быть, здесь птицы появляются позже?
   Сегодня утром Нанехак сообщила, что у них будет ребенок. Новость обрадовала Апара, и он от волнения даже не нашелся что сказать жене. С той памятной ночи на льду, когда они спасали Ушакова, Нанехак сильно переменилась. Но эта перемена не бросалась в глаза постороннему, никто не догадывался о ней. О том, как Нанехак грела своим телом русского умилыка, знали только они трое. Никто из них не распространялся, как все было на самом деле: да, провалился в воду, чуть не замерз, но ничего, снопа выкарабкался, как случалось и раньше…
   Но с Нанехак что-то произошло. Мужское самолюбие Апара не позволяло ему выведывать у жены ее мысли. Женские думы принадлежат только женщине, и негоже сильному, здоровому мужчине интересоваться ими. А может быть, он не прав? Не Нанехак переменилась, а сам русский умилык стал другим по отношению к ним? Во всяком случае, Апар заметил, что Ушаков стал реже заходить в их ярангу и остерегался оставаться с Нанехак наедине. Может быть, жена почувствовала влечение к русскому? И такое случалось среди местных женщин. Бывало, что женщина уходила к другому, и, если у мужчины не было ни сил, ни решимости вернуть ее, он оставался один на посмешище, как покинутый… Бывало и наоборот: мужчина оставлял женщину…
   Но здесь вроде бы ничего такого не было. Русский умилык, похоже, местными женщинами не интересовался.
   А та новость, которую Апар сегодня утром услыхал от жены, свидетельствовала о том, что он так и остался тем единственным мужчиной, которого судьба раз и навсегда предназначила Нанехак. Будущее дитя – самое веское и убедительное тому доказательство.
   Эти мысли привели в равновесие растревоженное сердце Апара, и он думал теперь о том, что надо будет расширить ярангу, хорошенько запастись этим летом всем необходимым. Эх, если бы здесь были олени!..
   Оглядев еще раз морское пространство, Апар повернул обратно и вышел в поселение с морской стороны, напротив деревянного дома.
   Сегодня ребятишки, которых Павлов учил грамоте, высыпали на солнце и катались в своих нерпичьих штанах с высокого сугроба.
   Ушаков широкой лопатой откапывал окна, впуская в комнату дневной солнечный свет.
   Апар поздоровался с ним и вдруг неожиданно для себя сообщил:
   – Нанехак сказала, что у нас будет ребенок.
   – Это хорошая весть!
   – Я тоже думаю, что хорошо.
   – Когда это случится?
   – Наверное, в самом конце года, когда солнце уйдет за горизонт…
   Апар думал, что будущий ребенок, будь это сын или дочь, конечно, не заменит солнца, но с новым, только что родившимся человеком зимовать будет куда легче.
   Первая островная весна радовала людей добычей. От признаков зимней цинги и других болезней не осталось и следа. Поздоровел даже Старцев, получивший хорошую нахлобучку от Ушакова за дурное обращение с женой.
   – Послушай, Старцев, – строго сказал ему Ушаков, – если я еще раз услышу, что ты бьешь жену, с первым же попутным судном вышлю тебя с острова. Учти, что и такое право у меня есть. Что же касается твоей жены и детей, то Советская власть не оставит их без помощи. А вот что будет с тобой – неизвестно. Я распорядился, чтобы тебе больше не давали спирту…
   Старцев молча выслушал Ушакова, ничего не сказал, но, вернувшись домой, неожиданно запряг собак и уехал в тундру. Вернулся он дня через три с медвежьей шкурой и живым медвежонком.
   Приближался Первомайский праздник. Ушаков решил в этот день собрать в поселении всех островитян. Несколько упряжек с гонцами отправились на север и на запад. Апар уехал по знакомой дороге за Аналько.
   Оставшись одна, Нанехак убралась в яранге и стала кроить праздничную камлейку из пестрого ситца. Жена диктора Савенко обещала сшить ее на своей машинке. Собрав выкройку, Нанехак отправилась в деревянный дом и у входа столкнулась с Ушаковым.
   Женщина вспыхнула и, опустив глаза, тихо сказала:
   – Здравствуй, умилык.
   – Здравствуй, Нана, – ответил Ушаков. – Что-то тебя совсем не видно…
   – И ты почему-то к нам не заходишь…
   – Дел много…
   – Раньше, пожалуй, дел у тебя было побольше, чем сейчас, однако ты находил время…
   – Апар мне сообщил, что у вас будет ребенок, – немного помолчав, сказал Ушаков.
   – Может быть… – снова потупилась Нанехак.
   – Я надеюсь, все будет хорошо, – улыбнулся ей Ушаков. – Ты знаешь, что я очень хорошо отношусь к тебе.
   – Я это знаю, – тихо отозвалась Нанехак. – Думаю, что мое дитя будет похоже на тебя, умилык…
   Ушаков опешил. Затем, овладев собой, возразил осторожно:
   – Но как же это?.. У нас ведь с тобой ничего не было…
   – Мы спали вместе в одном меховом мешке всю ночь, – прерывающимся от волнения голосом тихо молвила Нанехак. – И это была самая счастливая ночь в моей жизни.
   – Но, Нана…
   – Подожди, умилык… Дай мне сказать… Я знаю, что ты думаешь: детей зачинают иначе. Пусть так, считай, как ты хочешь, но у меня свое соображение…
   – У тебя есть муж, Апар, – напомнил Ушаков.
   – Да, есть, – ответила Нанехак. – И мое дитя будет похоже и на него тоже…
   – Нана…
   – Но больше на тебя, потому что я о тебе все время думаю, – тихо закончила Нанехак и проскользнула мимо, оторопевшего Ушакова в комнату доктора Савенко.
   Сшивая тонкую цветастую ткань, Нанехак вспоминала встречу с русским умилыком, и сердце ее никак не могло успокоиться. Она знала, что любит Ушакова, и осознавала, что любовь эта так же несбыточна, как желание летать. Человек может завидовать птицам, мысленно взлетать вместе с ними в поднебесье, но на самом деле… Чего не дано, того не дано… Но никто не запрещает человеку; мечтать о полетах… Нанехак верила тому, что она была, на самой головокружительной высоте, о какой только могло мечтать ее сердце.
   – Ты не волнуйся, шей спокойно, – уговаривала жена Савенко, не догадываясь о причине ее волнения. – Машинка тебя не укусит.
   Хорошая вещь – швейная машинка! Если бы она еще умела сшивать оленьи шкуры, нерпичью и лахтачью кожу, цены бы ей не было! Но, увы, этой быстроходной, стрекочущей машинке под силу только тонкая ткань. А настоящий мужчина, тем более путешественник, нуждается в меховой одежде, в крепких, непромокаемых торбазах, в теплых рукавицах. Жаль, что на острове не встретилась росомаха, Из ее меха получается лучшая опушка для капюшона и малахая, она не индевеет и задерживает теплый воздух вокруг лица. Кто же теперь будет шить одежду для умилыка?
   Тогда, в том памятном зимнем путешествии, Ушаков много мечтал о будущем, о своем будущем. Он радовался, что остался жив, не утонул в студеной пучине Ледовитого океана, не замерз после того, как выбрался на лед… Умилык говорил, что остров Врангеля – это только начало его исследований новых северных берегов.
   – Наша родина велика, – говорил он. – Она простирается на огромные расстояния. У нас сейчас зима, холодина, а на далеком юге, где-нибудь в Туркмении, жара, как в пологе, в котором зажгли железную печку. Там уже цветут разные растения и воздух теплый. Южные просторы нашей земли мы более или менее знаем, а вот северные берега неизвестны. Мы толком и не ведаем, сколько у нас тут земли, сколько островов и как далеко уходят они к Северному полюсу…
   Нанехак слушала умилыка и дивилась про себя ненасытному любопытству этого человека.
   И она решилась его спросить:
   – А зачем тебе все это нужно?
   Ушаков задумался.
   – Каждый большевик мечтает принести своей молодой стране самую большую пользу, на что он только способен, – тихо заговорил умилык. – Моя мечта – подарить родине новые, еще не исследованные земли…
   – Но ведь сам ты не собираешься оставаться на них, – напомнила Нанехак.
   – Найдутся люди, которые пожелают освоить, обжить новые земли, как вы, – ответил Ушаков.
   …И все же как с таким вот растревоженным сердцем жить рядом с любимым человеком, постоянно чувствовать его присутствие?
   Вечером, за чаем, Апар сказал, что видел глубокую трещину, идущую вдоль берега бухты.
   – Скоро припайный лед оторвет ветром. Охоты здесь не будет.
   – А почему бы нам не переселиться на новое место? – спросила вдруг Нанехак.
   Апар удивленно посмотрел на нее. Ему всегда казалось, что жене очень нравится жить в поселении, общаться с русскими, ходить в большой деревянный дом.
   – Почему это вдруг пришло тебе на ум? – поинтересовался он.
   – Другие охотники стараются искать лучшие места, – ответила Нанехак, – а ты все бродишь вокруг поселения, где зверь уже распуган. Даже нерпа и та предпочитает вылегать подальше.
   – Да я давно думал предложить тебе переехать, – сдерживая радость, произнес Апар, – вот только не знал, как подступиться…
   И в самом деле, с приходом весны кочевая душа оленного человека заволновалась, затосковала. Хотелось поутру уйти в залитую солнцем тундру и бродить по ней, отыскивая протаявшие кочки, пробившиеся сквозь снежную толщу кончики кустарников по берегам еще изнемогающих под бременем льда и снега речек.
   – Отпразднуем Первомай, – сказал Апар, – и переселимся на новое место. Я, честно говоря, его уже присмотрел. Недалеко от бухты Сомнительной. Там в море впадает полноводный ручей, а за мысом – галечная коса. На нее по осени обязательно придут моржи. Возьмем нашу байдару.
   Услышав о намерении Апара и Нанехак переселиться в бухту Сомнительную, Ушаков, немного подумав, сказал:
   – Хорошее решение.
   Тем временем в поселение на праздник съезжались с разных концов острова охотники. Они прибывали вместе с домочадцами, с нартами, нагруженными пушниной и медвежьими шкурами. На складе отмеривали куски кумача, чтобы каждый мог повесить над своей ярангой красный флаг. С помощью Таяна, Апара и Анакуля учитель Павлов переводил на эскимосский язык лозунги и, вырезав из белой бумаги буквы, наклеивал их сгущенным молоком на красное полотно.
   – Ох, вкусный будет первомайский лозунг! – цокал языком шаман Аналько. – Как бы не приманить медведя!
   Белые медведи разграбили его склад на охотничьем становище, каким-то образом вскрыли банки со сгущенным молоком и вылизали их подчистую.
   – Может быть, не медведи, а Тугныгак? – предположил Ушаков.
   – Нет, не Тугныгак, – серьезно ответил Аналько. – У духов аппетит не такой… Да и отношения у меня с ними хорошие.
   – Ты уверен? – Ушаков улыбнулся, вспомнив, с какой опаской переселялся Аналько на север.
   Он и не подозревал, что в затруднительных случаях Аналько широко пользовался именем русского умилыка, грозя злым духам большевистским возмездием. Однако об этом хитрый шаман помалкивал.
   В день Первомая все население собралось у деревянного дома и с флагами, транспарантами направилось к берегу бухты. Там, на льду, у расширяющейся трещины, Ушаков встал на высокий торос и произнес праздничную речь:
   – Дорогие мои товарищи и земляки! Граждане Советской Республики и жители самого северо-восточного населенного острова! Поздравляю вас с прекрасным весенним праздником трудовых людей – Первое мая!
   Стоящий рядом, тоже на торосе, Павлов переводил слова умилыка.
   – Мы пережили трудную зиму. В темные ночи, когда не было солнца, нас иногда посещало отчаяние, мы думали: а правильно ли мы поступили, приехав сюда? Да, мы болели и даже теряли близких. Но мы выстояли! Мы встречаем наш первый в истории острова Врангеля Первомай здоровыми, веселыми, с богатой зимней добычей! Да здравствует Первое мая – праздник трудового народа!
   Несколько человек, заранее проинструктированных Ушаковым, выстрелили из винчестеров в воздух. Получился настоящий праздничный салют.
   Потом все направились в деревянный дом, где в кают-компании устроили большой концерт. Выступил Скурихин. Он исполнил несколько камчадальских казацких песен. Потом доктор Савенко сыграл на мандолине, а Ушаков сплясал под патефон.
   Затем пели и танцевали эскимосы.
   Это было настоящее веселье. Исполнялись, в основном, новые песни и танцы, и удивительным было то, что все они родились здесь, на острове, во время полярной ночи, часто в горестные и тяжкие дни, когда отчаяние слезами подступало к горлу.
   Праздничное чаепитие растянулось почти до утра, благо темнота так и не наступала: на остров пришел полярный день, круглосуточное, не устающее солнце.
   – За лето нам многое предстоит сделать, – говорил Ушаков сидящим рядом с ним за праздничным столом эскимосам. – Обследовать берега, собрать плавник для школьного здания и построить хотя бы один класс…
   – А разве в этом году к нам не придет пароход? – спросил Анакуль.