Страница:
В тот же вечер заложили даже фундамент жилого дома на пригорке, выбранном по совету Иерока.
Дом, спроектированный Ушаковым, был построен еще во Владивостоке; потом на нем тщательно пронумеровали все бревна, доски, балки, рамы и разобрали, Теперь его оставалось только заново собрать и утеплить.
Поздно вечером Ушаков, усталый, ввалился в палатку и не успел улечься на постель из оленьих шкур, как услышал снаружи голос Иерока:
– Умилык, можно войти?
– Входи, входи, Иерок.
Иерок вполз в тесную палатку и пристроился в ногах Ушакова.
– А нельзя нам оставить железную птицу здесь? – спросил Иерок. – Больно хороша машина.
– К сожалению, самолет должен вернуться во Владивосток, – ответил Ушаков. – Мне бы самому хотелось иметь его здесь, но увы… Наша республика еще не так богата, чтобы держать на острове такую дорогую машину…
И все же надо было найти время, чтобы воспользоваться самолетом для первого знакомства с островом, хотя бы пока с высоты. Закрыв за Иероком палатку, Ушаков решил не откладывать это и лететь завтра же утром, пока позволяет погода.
Утром, напившись чаю, Ушаков вышел из палатки и направился к самолету. На берегу уже толпились люди. Некоторые даже осмелились подойти по мелководью в своих непромокаемых летних торбазах к машине вплотную, чтобы дотронуться рукой до металла, до поплавков, коснуться пропеллера. Нанехак в меховом комбинезоне сидела на берегу и широко раскрытыми глазами смотрела на самолет.
– Доброе утро, Нана, – поздоровался с ней Ушаков. – Хочешь полетать со мной?
– Я? – недоверчиво протянула Нанехак. – Разве я могу полететь на железной птице?
– А почему нет? Любой человек, если он хочет, может подняться в небо на этой машине.
Нанехак удивленно взглянула на Ушакова, и в ее взгляде он прочитал не только недоверие к своим словам, но и обиду за такую, как ей казалось, неуместную шутку.
Подошел Иерок.
– Вот Нана не верит, что она может полететь на самолете… – весело сказал ему Ушаков.
– И правильно делает, что не верит, – недовольно заметил тот. – Нечего ей делать на небесах.
Нанехак встала и, сверкнув глазами, пошла к яранге.
– Зачем обидел дочку? – мягко упрекнул Ушаков. – Может, она и впрямь хотела полететь с нами?
– Каждый человек хочет летать, – назидательно произнес Иерок. – Это его вечная мечта. Но не каждому это дано…
– Но ведь Кальвиц летает! – возразил Ушаков.
– Ему дано, – спокойно ответил Иерок.
– И я вот сейчас полечу, – продолжал Ушаков.
– И тебе дано, – помедлив, сказал эскимос.
– И ты можешь вместе со мной полететь!
Иерок как-то искоса глянул на Ушакова. В первое мгновение в глазах его мелькнула обида, сомнение. – Это правда?
– Пошли со мной! – Ушаков потянул его за рукав.
– Подожди, подожди, – Иерок осторожно освободил рукав и оглядел берег. Чуть поодаль стояли его соплеменники, которые слышали разговор и с любопытством ждали, чем все это закончится.
– Но у нас тут много работы, – важно произнес Иерок. – Вон еще сколько груза надо перенести и сложить… Если ты улетишь, если я улечу, кто останется здесь? А потом, ты слышал: у нас кончилось моржовое мясо. Кому-то надо охотиться… У нас много работы тут, на земле… Если ты не очень настаиваешь, то я полечу в следующий раз.
Ушаков понял его.
– Ты совершенно прав, Иерок! Оставайся тут за старшего. Пусть все бревна перенесут к фундаменту. А если у вас будет добыча, оставьте мне кусок моржовой печенки.
– Хорошо, умилык, – с достоинством сказал Иерок. – Лети.
Ушаков, осторожно поднявшись на скользкий поплавок, сел в кабину. Взревел мотор, и машина медленно двинулась по воде, выбираясь на стартовую точку. Огромные стаи птиц разлетелись в разные стороны, убегая от не виданного прежде грохочущего чудовища.
Ушаков почувствовал необычное возбуждение, радость, от вчерашней усталости не осталось следа.
Под крыльями пронеслась бухта Роджерс, наполовину возведенные стены будущего дома, россыпь яранг на галечной косе, заваленный грузом берег и темная громада «Ставрополя». Шлейф от дымовой трубы уходил далеко, покрывая редкие ледовые поля.
Тень от гидросамолета промчалась над мысом Уэринг, и взору открылся низменный северный берег острова, перерезанный бесчисленными косами. К северу от острова льда не оказалось, его не видно было даже в шестикратный цейсовский бинокль.
Самолет все набирал высоту, открывая захватывающий дух простор. Удивительное чувство овладело Ушаковым. Ему казалось, что он сливается с этим сверкающим чистотой и нетронутостью пространством, его тело будто становится невесомым, а мысли свободно устремляются и назад, где остался поселок, и дальше на север, вперед, по курсу гидроплана.
Показались какие-то темные пятна на голубовато-зеленой поверхности воды. Неужто неизвестный архипелаг? Ушаков механически принялся считать островки и даже потянулся за блокнотом, чтобы хотя бы схематически изобразить их расположение.
Он дал знак Кальвицу снизиться, чтобы поближе рассмотреть острова. Но едва он успел поднести к глазам бинокль, как вдруг обнаружил, что «острова» как-то странно шевелятся… Да это же моржи! Сотни, тысячи животных усеяли плавающие льдины.
Пилот взглянул на Ушакова, сделал знак рукой и пошел на посадку. Десятки моржей, напуганные ревом мотора, бросились в воду, но не уплыли, а остались неподалеку от покинутой ими льдины. На самых же больших ледовых полях моржи, похоже, и вовсе не испугались самолета.
Это было великое торжество жизни на тех широтах, которые издавна считались пустынными.
Самолет пронесся над водой и коснулся ее поверхности, постепенно замедляя движение.
Ушаков вопросительно посмотрел на летчика. Кальвиц протянул наспех нацарапанную записку: «Пара клыков была бы хорошей памятью о первом полете над Врангелем».
Ушаков осторожно вылез на левое крыло, стараясь не выронить фотоаппарат. Кальвиц пристроился с маузером на правой плоскости. Бортмеханик Федукин медленно повел по воде самолет, лавируя между отдельными льдинами. Моржей было столько, что только чудом поплавки не задевали увертывающихся, тревожно похрюкивающих животных. Они уже не казались такими спокойными, и сотнями теперь бросались со льдин в воду, поднимая каскады холодных брызг.
Раздались выстрелы. Ушаков сделал несколько снимков и увидел, как на одной из льдин остался лежать морж. Голова его поникла, и под ней расплылось алое пятно крови.
Причалив гидроплан, охотники выпрыгнули на лед. Кальвиц хотел сразу же отрезать моржу голову, но Ушаков попросил его повременить, желая сфотографировать добычу.
– Смотрите, сколько здесь зверья! – восхищенно воскликнул Кальвиц, принимаясь за разделку моржа. – Без мяса не будете.
– Это верно, – согласился Ушаков. – Но моржи уйдут к зиме. Нам надо успеть сделать запасы.
– И на запас хватит, – уверенно сказал Кальвиц. Он был заметно возбужден охотой.
– Смотрите, ребята, что это? – крикнул из кабины Федукин.
Кальвиц и Ушаков обернулись, и перед ними предстала удивительная, вызывающая ужас картина: к льдине, где они разделывали свою добычу и куда был причален самолет, плотной стеной двигалась многосотенная стая моржей. Она все увеличивалась и увеличивалась, потому что к ней присоединялись животные с других льдин. Глаза их налились кровью, и над водой возвышались огромные покрытые трещинами клыки. Один удар такого клыка по поплавкам гидроплана – и конец счастливому воздушному путешествию.
Несколько выстрелов в воздух вроде бы отпугнули моржей.
Но не прошло и нескольких минут, как они снова вынырнули совсем близко от самолета. Пришлось стрелять по ближайшим животным. Вода окрасилась кровью.
Вся эта поспешная, бессмысленная стрельба не нравилась Ушакову, и он стал поторапливать Кальвица. Не хватало еще, действительно, из-за глупого тщеславного желания похвастаться парой моржовых клыков оказаться в ледовом плену.
Наконец самолет снова разогнался по чистой воде, выбирая направление, и взмыл в воздух.
На обратном пути остров огибали с западной стороны.
Глядя вниз, Ушаков мысленно намечал тропы своих будущих экспедиций.
Вот и знакомая бухта Роджерс, яранги, строящийся дом… Дом, в котором предстоит, быть может, провести не один год.
Глядя на приближающуюся галечную косу, Ушаков чувствовал, как в душе у него поднимается радость – он возвратился домой, к привычному месту, к знакомым и близким людям.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Дом, спроектированный Ушаковым, был построен еще во Владивостоке; потом на нем тщательно пронумеровали все бревна, доски, балки, рамы и разобрали, Теперь его оставалось только заново собрать и утеплить.
Поздно вечером Ушаков, усталый, ввалился в палатку и не успел улечься на постель из оленьих шкур, как услышал снаружи голос Иерока:
– Умилык, можно войти?
– Входи, входи, Иерок.
Иерок вполз в тесную палатку и пристроился в ногах Ушакова.
– А нельзя нам оставить железную птицу здесь? – спросил Иерок. – Больно хороша машина.
– К сожалению, самолет должен вернуться во Владивосток, – ответил Ушаков. – Мне бы самому хотелось иметь его здесь, но увы… Наша республика еще не так богата, чтобы держать на острове такую дорогую машину…
И все же надо было найти время, чтобы воспользоваться самолетом для первого знакомства с островом, хотя бы пока с высоты. Закрыв за Иероком палатку, Ушаков решил не откладывать это и лететь завтра же утром, пока позволяет погода.
Утром, напившись чаю, Ушаков вышел из палатки и направился к самолету. На берегу уже толпились люди. Некоторые даже осмелились подойти по мелководью в своих непромокаемых летних торбазах к машине вплотную, чтобы дотронуться рукой до металла, до поплавков, коснуться пропеллера. Нанехак в меховом комбинезоне сидела на берегу и широко раскрытыми глазами смотрела на самолет.
– Доброе утро, Нана, – поздоровался с ней Ушаков. – Хочешь полетать со мной?
– Я? – недоверчиво протянула Нанехак. – Разве я могу полететь на железной птице?
– А почему нет? Любой человек, если он хочет, может подняться в небо на этой машине.
Нанехак удивленно взглянула на Ушакова, и в ее взгляде он прочитал не только недоверие к своим словам, но и обиду за такую, как ей казалось, неуместную шутку.
Подошел Иерок.
– Вот Нана не верит, что она может полететь на самолете… – весело сказал ему Ушаков.
– И правильно делает, что не верит, – недовольно заметил тот. – Нечего ей делать на небесах.
Нанехак встала и, сверкнув глазами, пошла к яранге.
– Зачем обидел дочку? – мягко упрекнул Ушаков. – Может, она и впрямь хотела полететь с нами?
– Каждый человек хочет летать, – назидательно произнес Иерок. – Это его вечная мечта. Но не каждому это дано…
– Но ведь Кальвиц летает! – возразил Ушаков.
– Ему дано, – спокойно ответил Иерок.
– И я вот сейчас полечу, – продолжал Ушаков.
– И тебе дано, – помедлив, сказал эскимос.
– И ты можешь вместе со мной полететь!
Иерок как-то искоса глянул на Ушакова. В первое мгновение в глазах его мелькнула обида, сомнение. – Это правда?
– Пошли со мной! – Ушаков потянул его за рукав.
– Подожди, подожди, – Иерок осторожно освободил рукав и оглядел берег. Чуть поодаль стояли его соплеменники, которые слышали разговор и с любопытством ждали, чем все это закончится.
– Но у нас тут много работы, – важно произнес Иерок. – Вон еще сколько груза надо перенести и сложить… Если ты улетишь, если я улечу, кто останется здесь? А потом, ты слышал: у нас кончилось моржовое мясо. Кому-то надо охотиться… У нас много работы тут, на земле… Если ты не очень настаиваешь, то я полечу в следующий раз.
Ушаков понял его.
– Ты совершенно прав, Иерок! Оставайся тут за старшего. Пусть все бревна перенесут к фундаменту. А если у вас будет добыча, оставьте мне кусок моржовой печенки.
– Хорошо, умилык, – с достоинством сказал Иерок. – Лети.
Ушаков, осторожно поднявшись на скользкий поплавок, сел в кабину. Взревел мотор, и машина медленно двинулась по воде, выбираясь на стартовую точку. Огромные стаи птиц разлетелись в разные стороны, убегая от не виданного прежде грохочущего чудовища.
Ушаков почувствовал необычное возбуждение, радость, от вчерашней усталости не осталось следа.
Под крыльями пронеслась бухта Роджерс, наполовину возведенные стены будущего дома, россыпь яранг на галечной косе, заваленный грузом берег и темная громада «Ставрополя». Шлейф от дымовой трубы уходил далеко, покрывая редкие ледовые поля.
Тень от гидросамолета промчалась над мысом Уэринг, и взору открылся низменный северный берег острова, перерезанный бесчисленными косами. К северу от острова льда не оказалось, его не видно было даже в шестикратный цейсовский бинокль.
Самолет все набирал высоту, открывая захватывающий дух простор. Удивительное чувство овладело Ушаковым. Ему казалось, что он сливается с этим сверкающим чистотой и нетронутостью пространством, его тело будто становится невесомым, а мысли свободно устремляются и назад, где остался поселок, и дальше на север, вперед, по курсу гидроплана.
Показались какие-то темные пятна на голубовато-зеленой поверхности воды. Неужто неизвестный архипелаг? Ушаков механически принялся считать островки и даже потянулся за блокнотом, чтобы хотя бы схематически изобразить их расположение.
Он дал знак Кальвицу снизиться, чтобы поближе рассмотреть острова. Но едва он успел поднести к глазам бинокль, как вдруг обнаружил, что «острова» как-то странно шевелятся… Да это же моржи! Сотни, тысячи животных усеяли плавающие льдины.
Пилот взглянул на Ушакова, сделал знак рукой и пошел на посадку. Десятки моржей, напуганные ревом мотора, бросились в воду, но не уплыли, а остались неподалеку от покинутой ими льдины. На самых же больших ледовых полях моржи, похоже, и вовсе не испугались самолета.
Это было великое торжество жизни на тех широтах, которые издавна считались пустынными.
Самолет пронесся над водой и коснулся ее поверхности, постепенно замедляя движение.
Ушаков вопросительно посмотрел на летчика. Кальвиц протянул наспех нацарапанную записку: «Пара клыков была бы хорошей памятью о первом полете над Врангелем».
Ушаков осторожно вылез на левое крыло, стараясь не выронить фотоаппарат. Кальвиц пристроился с маузером на правой плоскости. Бортмеханик Федукин медленно повел по воде самолет, лавируя между отдельными льдинами. Моржей было столько, что только чудом поплавки не задевали увертывающихся, тревожно похрюкивающих животных. Они уже не казались такими спокойными, и сотнями теперь бросались со льдин в воду, поднимая каскады холодных брызг.
Раздались выстрелы. Ушаков сделал несколько снимков и увидел, как на одной из льдин остался лежать морж. Голова его поникла, и под ней расплылось алое пятно крови.
Причалив гидроплан, охотники выпрыгнули на лед. Кальвиц хотел сразу же отрезать моржу голову, но Ушаков попросил его повременить, желая сфотографировать добычу.
– Смотрите, сколько здесь зверья! – восхищенно воскликнул Кальвиц, принимаясь за разделку моржа. – Без мяса не будете.
– Это верно, – согласился Ушаков. – Но моржи уйдут к зиме. Нам надо успеть сделать запасы.
– И на запас хватит, – уверенно сказал Кальвиц. Он был заметно возбужден охотой.
– Смотрите, ребята, что это? – крикнул из кабины Федукин.
Кальвиц и Ушаков обернулись, и перед ними предстала удивительная, вызывающая ужас картина: к льдине, где они разделывали свою добычу и куда был причален самолет, плотной стеной двигалась многосотенная стая моржей. Она все увеличивалась и увеличивалась, потому что к ней присоединялись животные с других льдин. Глаза их налились кровью, и над водой возвышались огромные покрытые трещинами клыки. Один удар такого клыка по поплавкам гидроплана – и конец счастливому воздушному путешествию.
Несколько выстрелов в воздух вроде бы отпугнули моржей.
Но не прошло и нескольких минут, как они снова вынырнули совсем близко от самолета. Пришлось стрелять по ближайшим животным. Вода окрасилась кровью.
Вся эта поспешная, бессмысленная стрельба не нравилась Ушакову, и он стал поторапливать Кальвица. Не хватало еще, действительно, из-за глупого тщеславного желания похвастаться парой моржовых клыков оказаться в ледовом плену.
Наконец самолет снова разогнался по чистой воде, выбирая направление, и взмыл в воздух.
На обратном пути остров огибали с западной стороны.
Глядя вниз, Ушаков мысленно намечал тропы своих будущих экспедиций.
Вот и знакомая бухта Роджерс, яранги, строящийся дом… Дом, в котором предстоит, быть может, провести не один год.
Глядя на приближающуюся галечную косу, Ушаков чувствовал, как в душе у него поднимается радость – он возвратился домой, к привычному месту, к знакомым и близким людям.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Нанехак с утра до вечера была в хлопотах: она наводила порядок в своем жилище, помогала русским, варила мясо, разделывала убитых животных, снимала жир с моржовой кожи, заполняла им деревянные бочки, расставленные вдоль стен яранги.
Обилие моржей и другого зверя радовало людей.
Нанехак чувствовала себя причастной к новой жизни, которая создавалась здесь, на этом острове. Она уже поняла, что прошлое безвозвратно ушло, а впереди их ждет нечто, пока незнакомое, но непременно хорошее и счастливое.
Взять хотя бы отношение к ним белых людей. Павлов, тот, конечно, не в счет – у него и жена эскимоска, и сам он говорил, что среди его предков были анадырские чуванцы, смешавшиеся с русскими казаками. Другим был и Старцев, странный мужчина, не вызывающий ни симпатии, ни уважения ни у русских, ни у эскимосов, с которыми он породнился. А эти, с парохода «Ставрополь», и вправду новые люди, особенно Ушаков. Его слова о том, что все принадлежит народу, не расходились с делом, хотя первое время кое-кому показалось, что это означает – бери все, что тебе нравится.
Раньше Нанехак никогда не задумывалась о жизни: прошел день – хорошо, завтра будет новый. Если вчерашний день они были сыты и на следующий осталось немного мяса и жира, это и вовсе счастье. Только иногда она ловила себя на мысли, что та, Первая Женщина, вышедшая замуж за Кита, ничем особенным от нее не отличалась, когда не отделяла себя от ветра, от облака, от камней, евражек и волка – от всей природы, с которой сливаешься в мгновения глубокой задумчивости. Тогда ноги как бы сами несут тебя, а глаза вбирают солнечное сияние, отражающееся от земли, от моря, облаков, от сверкающих струй тундрового потока.
В последнее время Нанехак все чаще спускалась на берег и неотрывно смотрела на летающую лодку.
И когда Ушаков предложил ей полететь, как хотелось, чтобы это не было шуткой! Она тотчас мысленно представила себя высоко в небе, словно воочию увидела огромное, необъятное пространство океана, и даже птицы, казалось, летали далеко внизу – будто ползали по земле. А может быть, он всерьез предлагал? Глаза его, конечно, смеялись, Нанехак видела это, а вот в словах насмешки не было. Наверное, если бы не подошел отец, Нанехак махнула бы на все рукой и полетела бы с этим удивительным русским.
И еще одно заметила Нанехак. Ушаков обладал большой властью, несмотря на свою молодость. И капитан «Ставрополя», и «кожаные люди», владеющие летающей лодкой, – все подчинялись ему. Казалось бы, такой могущественный человек мог бы не надрываться, не носить тяжести, не помогать плотникам, строящим дом, не ходить по ярангам, интересуясь нуждами каждой семьи… Но на все это у умилыка хватало и сил, и времени. А по вечерам он долго не ложился спать. По тени, отражающейся на белой стене палатки, было видно: он что-то пишет.
Едва Ушаков улетел на самолете, Нанехак отчего-то сильно забеспокоилась: вдруг с ним что-то случится, вдруг летающая лодка столкнется с большой птицей, упадет на землю… Правда, Нанехак еще не видела такой огромной птицы, она была только в ее воображении, перекочевав из волшебных, полных чудесных превращений древних сказаний.
Когда Ушаков вернулся живым и невредимым, Нанехак почувствовала себя такой счастливой, что даже сама удивилась. Она не удержалась и принесла ему в палатку сваренную моржовую печенку, которую умилык очень любил.
– Напрасно ты не полетела, – сказал тогда Ушаков. – Наверху было так красиво…
– А разве не боязно? – спросила Нанехак.
– Нисколько. Вот я, например, боюсь высоты. Когда залезаю на крышу дома, голова кружится, а на самолете – нет!
Нанехак недоверчиво посмотрела на русского: как может такой человек бояться высоты деревянного дома?
– А что ты видел сверху? – спросила Нанехак.
– Прежде всего, много моржей, – принялся рассказывать Ушаков. – На льдинах их столько, что они кажутся черными, я даже сначала подумал, что открыл новые острова.
– А сам остров красивый? – спросила вдруг Нанехак, Ушаков немного подумал и ответил:
– Красивый… И еще красивее он показался мне потому, что его наконец заселили люди, настоящие люди.
– Мы тоже радуемся, – вздохнула Нанехак. – Вот только Урилык не перестает сниться…
– Это естественно, – задумчиво проронил Ушаков. – Мне тоже иногда снится деревня, где я родился.
Выйдя из палатки умилыка, Нанехак еще долго стояла снаружи, прислушиваясь к музыке, доносящейся с освещенного электрическими огнями парохода, отдельному отрывистому лаю засыпающих собак, детскому плачу, кашлю, всем этим привычным звукам обжитого места. Но вместе с этим неотступно росла мысль и о том, что на новом, еще не до конца знакомом месте, таится много неожиданного, неведомого и непонятного.
Нанехак заметила, что женщины, которые в Урилыке в поисках съедобных корней и растений могли отлучаться далеко от селения, здесь осмеливались лишь отходить за пригорок, чтобы все время видеть яранги, строящийся дом и слышать людские голоса.
Иногда, когда на остров опускалась темная звездная ночь, Иерок вместе с другими стариками шел в тундру, неся с собой священные блюда, связки амулетов. Вместе с ними уходил Апар, и Нанехак с тревогой ожидала его. Возвращался он молчаливый, тихий и долго не мог заснуть, ворочаясь на оленьей шкуре.
Порой в селении возникали разговоры о том, как кто-то видел странного зверя, сияние за вздымающимися на горизонте вершинами гор. Но каждый раз Иерок пресекал разговоры очередным походом со священными дарами, объявляя наутро, что здешние духи благосклонно относятся к новоселам.
– Скажите, кто-нибудь из вас болеет? – спрашивал Иерок, если кто-то жаловался ему. – Или голоден?
Никто не болел и никто не голодал на острове, и время от времени в море выходили охотничьи байдары, чтобы пополнить запасы свежего мяса.
Торопились достроить деревянный дом, склады, чтобы укрыть продукты и снаряжение. Нанехак ходила по гулким, пустым комнатам деревянного здания и дивилась, как можно жить в таком неуюте, просторе, на дневном свету, льющемся сквозь застекленные окна. Клали печи, конопатили стены, настилали один пол на другой, прокладывали стены войлоком. Все это вызывало удивление и любопытство у эскимосов, помогающих строить дом. Плотники со «Ставрополя» научили их обращаться с топором, рубанком, и Кивьяна теперь даже хвастался, что мог бы сложить печку в своей яранге. Впервые в жизни этот человек получил настоящее, достойное жилище: его новая яранга выделялась еще непросохшими желтыми моржовыми кожами.
Слова Ушакова о том, что когда-нибудь в будущем всем жителям острова они построят настоящие деревянные дома с такими же окнами и печками, воспринимались как пустые, ничего незначащие обещания, и не потому, что не верили, просто никто из эскимосов не представлял, как он будет жить в таком помещении. К нему ведь надо привыкнуть, надо привыкнуть к кровати, к высоким столам, стульям, от сидения на которых затекает спина, болит шея и голова тяжелеет, надо научиться топить печку… Но главное – где разделывать нерпу, сушить одежду, хранить жир морского зверя, мясо, держать собачью упряжку?
А зайти в новый дом из любопытства всегда интересно.
И Нанехак пользовалась каждой возможностью, чтобы оказаться внутри огромного, по ее понятиям, здания, где даже человеческий голос терялся в лабиринте коридоров и множества комнат.
Русские торопились переселиться в дом, и доктор Савенко с женой первыми перенесли свое имущество – поставили кровать на деревянный пол, хотя на доме не было еще даже крыши.
Нанехак с жалостью посмотрела на русскую женщину и подумала про себя: что это за сон, когда каждое мгновение боишься свалиться на пол. А если муж прижмется к тебе? Ведь любовная игра требует простора и твердого основания, а тут шаткая кровать с пружинной сеткой и постоянная угроза падения…
– Нравится тебе здесь, Нана? – спросил ее Ушаков.
Нанехак не нашлась как верно ответить. Глазам я впрямь было приятно и интересно, но вот жить самой…
И Ушаков повторил уже знакомые ей слова:
– Погоди, Нана… Окрепнем, чуточку разбогатеем и такую тут жизнь построим, весь мир будет нам завидовать!
Иногда, забываясь, Нанехак ходила за русским повсюду, наблюдая за ним, дивясь силе его и энергии. А потом, опомнившись, корила себя и быстро уходила в свою ярангу. Она вдруг ощутила, что в глубине ее души растет теплое, нежное чувство к этому человеку, но она подавляла его, внушая себе, что о нем не должны узнать ни муж, ни отец, ни тем более сам Ушаков, у которого на родине наверняка есть любимая женщина. Это чувство принадлежит только ей.
– Когда уйдет пароход, – как-то сказал Иерок, – мы устроим большой песенный праздник, и я хочу, Нана, чтобы ты подумала о новом танце.
Отец напел ей мелодию.
Теперь, уходя в тундру за корешками и зелеными съедобными листьями, Нанехак думала о будущем танце, мысленно двигаясь в такт еще неслышному бубну.
А новый бубен с туго натянутой свежей моржовой кожей уже сох под дымовым отверстием яранги, набираясь силы от огня и редких теперь осенних лучей солнца. В укромных местах Иерок поместил духов – охранителей очага и дома. Снаружи в складках старой моржовой кожи, которой была покрыта яранга, незаметные со стороны, висели разные амулеты, отдаленно напоминающие каких-то зверей и птиц. Время от времени Иерок, таясь от русских, обильно смазывал их жиром и кровью моржа, нашептывая при этом какие-то заклинания.
Нанехак понимала, что здесь, на острове, рядом поселились два разных мира, и еще неизвестно, что родится от их соседства. Тот деревянный дом, который в свое время построил в бухте Провидения американский торговец Томсон, не только просто стоял поодаль, он как бы отделял непреодолимой преградой жизнь эскимосов и белого человека, а этот был широко открыт – входи, кто хочет. И жизнь, которая рисовалась в словах Ушакова, предназначалась одинаково всем – и эскимосам, и русским. «Те, кто работают» – так объединял людей Ушаков, и Нанехак чувствовала в этом высшую справедливость, хотя иной раз в душу ее закрадывалось сомнение: разве может здоровый и полный сил человек жить не работая? Мистер Томсон и тот иногда брал лопату и копал снег вокруг своей лавки. Правда, на охоту он не ходил, не ставил капканов на пушного зверя, не бил гарпуном кита, не стрелял весеннюю нерпу на льду.
Нанехак вдруг заметила, что стала много думать о жизни, а это в общем-то считалось не свойственным эскимосской женщине. Иногда ей даже становилось стыдно от того, что она так много размышляет, и Нанехак старалась уйти от этих мыслей в работу.
Надо было приготовить оленьи шкуры для шитья, выделать их так, чтобы они стали нежными, шелковистыми. Хорошо выделанная мездра оленьей шкуры не раздражает кожу, мягко касается ее и впитывает пот. Нанехак насадила каменный скребок на палку, распластала оленью шкуру на широкой доске и принялась скрести ее, снимая лишнюю, грубую поверхность. Апар разгружал пароход. Отец сидел на китовом позвонке и точил наконечник гарпуна.
Холодную часть яранги освещали костер и каменная плошка с пучком плавающего в жиру горящего мха.
Послышались шаги, и в ярангу вошел Ушаков.
– Нана! Давай чай! – распорядился Иерок, отложив в сторону работу.
Ушаков устало опустился на китовый позвонок и взял из рук Нанехак чашку с горячим чаем.
– Спасибо, Нана, – сказал он. – Нет ничего лучше, как хороший чай. Сразу снимает усталость.
– Мы все сильно устаем, – признался Иерок. – Каждый день столько работать, можно и совсем ослабеть.
– Это верно, – согласился Ушаков, – но другого выхода у нас нет. Если мы сейчас не постараемся, потом нам придется худо. Весь груз надо обязательно перенести на берег, все наше снаряжение. Вот почему я решил отложить окончательную отделку дома.
– Решение правильное, – кивнул Иерок. – Дом можно потом закончить.
– Есть еще одно дело… – сказал Ушаков. – Люди часто отвлекаются на охоту. Как увидят льдину с моржами, асе бросают и берутся за ружья и гарпуны.
– Они истосковались по настоящей охоте, – вступился за них Иерок.
– Я все понимаю, – терпеливо объяснял Ушаков. – Я знаю, что мы должны запастись моржовым мясом не только для себя, но и для собак, на приманку песцам… Но сейчас самое главное – разгрузить пароход. Ледовая обстановка ухудшается, вон сколько появилось на горизонте больших ледовых полей…
– Хорошо, – обещал Иерок, – я поговорю с людьми.
– Спасибо тебе, – обрадовался Ушаков, поставил на деревянный столик пустую чашку и направился к выходу.
Возле Нанехак он остановился:
– А мне ведь тоже потребуется зимняя одежда… Сошьешь мне, Нана?
– Она очень хорошо шьет, – похвалил дочку Иерок. – У нее такой стежок, что летние охотничьи торбаза не пропускают ни капли воды.
– Так сошьешь мне одежду? – спросил Ушаков.
Нанехак прекратила работу, поправила упавшие на лоб мокрые от пота волосы:
– Сошью… Только шкур у нас маловато.
– Шкуры у нас есть. Как только уйдет пароход, разберем грузы, каждая семья пусть возьмет себе столько, сколько нужно для зимней одежды, пологов и постелей.
– А тебе всю зимнюю одежду шить? – спросила Нанехак, оглядывая Ушакова.
– Всю! От торбазов и меховых чулок до малахая.
– Хорошо, сошью, – сказала Нанехак, и тихая, едва заметная улыбка тронула ее губы. Она не ожидала, что такой почетный заказ выпадет на ее долю. Ведь это большая радость – шить для человека, мысль о котором рождает тепло в ее сердце.
На следующий день она нашла Ушакова в его палатке и сняла с него мерку.
Подставляя то руку, то ногу, наклоняя голову, Ушаков с интересом рассматривал молодую женщину, будто видел ее впервые. Нанехак казалась ему то совсем еще юной девчонкой, то уже зрелой, умудренной опытом женщиной. Вот и на этот раз, с закушенной в зубах ниткой из оленьих жил, с озабоченным лицом, обрамленным черными блестящими волосами, она выглядела гораздо старше своих лет, и даже голос у нее был иной, повелительный, что ли. Но Ушаков с удовольствием подчинялся ее приказаниям.
– Вот если бы ты была грамотная, – сказал он, наблюдая за тем, как она узелками отмечает размеры, – то тебе не было бы нужды все держать в голове и на нитке, ты взяла бы карандаш и записала на листке бумаги. Как теперь ты все это запомнишь?
– Ты не бойся, я сошью все впору, – заверила Нанехак, не понимая его опасений.
– Я говорю, что тебе надо учиться, – повторил Ушаков.
– Я и так учусь, – просто ответила Нанехак. – Сначала меня учили отец и мать, а теперь учит муж Апар.
– А грамоте ты хотела бы научиться? Нанехак посмотрела в глаза умилыку.
– Так ведь только детей учат этой забаве.
– Какая же забава грамота? – с улыбкой возразил Ушаков. – Вот видишь?
Он показал на столик, заваленный исписанными листками, книгами, справочниками.
– Это для меня не забава.
– Я не то хотела сказать, – смутилась Нанехак. – То, чему учит Павлов наших детей, – ведь это забава?
– Ты сказала, что тебя учили мать, отец, а теперь учит муж, – продолжал Ушаков. – Они учили тебя настоящей жизни: шить, заправлять жирник, разделывать добычу, обрабатывать шкуры, чтобы они были мягкими… Сначала, когда ты была совсем маленькая, это действительно, может, и было игрой… Так вот то, чему учит Павлов, только сейчас кажется детской забавой, а потом, со временем, станет опорой будущей жизни.
Нанехак молча слушала, обмеривая ступни Ушакова.
– Ты, умилык, все говоришь о будущем, – заметила она. – И ты, и твои товарищи… Разве вам не нравится настоящее? Чем оно плохо? Вон сколько товаров выгрузил пароход – хватит на несколько лет. Вокруг острова полно зверя – не ленись только. Что еще человеку нужно?
– Разве вы не мечтаете о лучшем будущем? – спросил Ушаков. – О другой жизни?
– Самое лучшее для человека, когда он сыт и одет, когда в его жилище тепло и светло… Больше нам ничего не нужно…
– Это сегодня… А завтра?
– И завтра чтобы было так, – ответила Нанехак, не совсем понимая, к чему клонит русский умилык.
Все земляки Нанехак сейчас признавали, что никогда еще не смотрели они так уверенно в завтрашний день, как тут, на острове. Чего же еще желать? О чем еще можно мечтать?
– Так вот, Нана, – вдруг изменившимся, посерьезневшим голосом заговорил Ушаков. – Мы приехали сюда не только для того, чтобы жить в тепле и сытости, но и строить новую жизнь. Совсем новую, светлую, радостную…
– А разве мы уже не живем в свете и радости? – удивленно спросила Нанехак.
– Еще нет! Сначала мы сделаем так, чтобы эскимос больше не голодал. Затем научим грамоте, другим нужным умениям, поставим новые дома, намного лучше, чем этот. В каждом доме будет электрический свет, сколько хочешь горячей и холодной воды, мойся хоть каждый день… Словом, будет совсем другая жизнь!
Обилие моржей и другого зверя радовало людей.
Нанехак чувствовала себя причастной к новой жизни, которая создавалась здесь, на этом острове. Она уже поняла, что прошлое безвозвратно ушло, а впереди их ждет нечто, пока незнакомое, но непременно хорошее и счастливое.
Взять хотя бы отношение к ним белых людей. Павлов, тот, конечно, не в счет – у него и жена эскимоска, и сам он говорил, что среди его предков были анадырские чуванцы, смешавшиеся с русскими казаками. Другим был и Старцев, странный мужчина, не вызывающий ни симпатии, ни уважения ни у русских, ни у эскимосов, с которыми он породнился. А эти, с парохода «Ставрополь», и вправду новые люди, особенно Ушаков. Его слова о том, что все принадлежит народу, не расходились с делом, хотя первое время кое-кому показалось, что это означает – бери все, что тебе нравится.
Раньше Нанехак никогда не задумывалась о жизни: прошел день – хорошо, завтра будет новый. Если вчерашний день они были сыты и на следующий осталось немного мяса и жира, это и вовсе счастье. Только иногда она ловила себя на мысли, что та, Первая Женщина, вышедшая замуж за Кита, ничем особенным от нее не отличалась, когда не отделяла себя от ветра, от облака, от камней, евражек и волка – от всей природы, с которой сливаешься в мгновения глубокой задумчивости. Тогда ноги как бы сами несут тебя, а глаза вбирают солнечное сияние, отражающееся от земли, от моря, облаков, от сверкающих струй тундрового потока.
В последнее время Нанехак все чаще спускалась на берег и неотрывно смотрела на летающую лодку.
И когда Ушаков предложил ей полететь, как хотелось, чтобы это не было шуткой! Она тотчас мысленно представила себя высоко в небе, словно воочию увидела огромное, необъятное пространство океана, и даже птицы, казалось, летали далеко внизу – будто ползали по земле. А может быть, он всерьез предлагал? Глаза его, конечно, смеялись, Нанехак видела это, а вот в словах насмешки не было. Наверное, если бы не подошел отец, Нанехак махнула бы на все рукой и полетела бы с этим удивительным русским.
И еще одно заметила Нанехак. Ушаков обладал большой властью, несмотря на свою молодость. И капитан «Ставрополя», и «кожаные люди», владеющие летающей лодкой, – все подчинялись ему. Казалось бы, такой могущественный человек мог бы не надрываться, не носить тяжести, не помогать плотникам, строящим дом, не ходить по ярангам, интересуясь нуждами каждой семьи… Но на все это у умилыка хватало и сил, и времени. А по вечерам он долго не ложился спать. По тени, отражающейся на белой стене палатки, было видно: он что-то пишет.
Едва Ушаков улетел на самолете, Нанехак отчего-то сильно забеспокоилась: вдруг с ним что-то случится, вдруг летающая лодка столкнется с большой птицей, упадет на землю… Правда, Нанехак еще не видела такой огромной птицы, она была только в ее воображении, перекочевав из волшебных, полных чудесных превращений древних сказаний.
Когда Ушаков вернулся живым и невредимым, Нанехак почувствовала себя такой счастливой, что даже сама удивилась. Она не удержалась и принесла ему в палатку сваренную моржовую печенку, которую умилык очень любил.
– Напрасно ты не полетела, – сказал тогда Ушаков. – Наверху было так красиво…
– А разве не боязно? – спросила Нанехак.
– Нисколько. Вот я, например, боюсь высоты. Когда залезаю на крышу дома, голова кружится, а на самолете – нет!
Нанехак недоверчиво посмотрела на русского: как может такой человек бояться высоты деревянного дома?
– А что ты видел сверху? – спросила Нанехак.
– Прежде всего, много моржей, – принялся рассказывать Ушаков. – На льдинах их столько, что они кажутся черными, я даже сначала подумал, что открыл новые острова.
– А сам остров красивый? – спросила вдруг Нанехак, Ушаков немного подумал и ответил:
– Красивый… И еще красивее он показался мне потому, что его наконец заселили люди, настоящие люди.
– Мы тоже радуемся, – вздохнула Нанехак. – Вот только Урилык не перестает сниться…
– Это естественно, – задумчиво проронил Ушаков. – Мне тоже иногда снится деревня, где я родился.
Выйдя из палатки умилыка, Нанехак еще долго стояла снаружи, прислушиваясь к музыке, доносящейся с освещенного электрическими огнями парохода, отдельному отрывистому лаю засыпающих собак, детскому плачу, кашлю, всем этим привычным звукам обжитого места. Но вместе с этим неотступно росла мысль и о том, что на новом, еще не до конца знакомом месте, таится много неожиданного, неведомого и непонятного.
Нанехак заметила, что женщины, которые в Урилыке в поисках съедобных корней и растений могли отлучаться далеко от селения, здесь осмеливались лишь отходить за пригорок, чтобы все время видеть яранги, строящийся дом и слышать людские голоса.
Иногда, когда на остров опускалась темная звездная ночь, Иерок вместе с другими стариками шел в тундру, неся с собой священные блюда, связки амулетов. Вместе с ними уходил Апар, и Нанехак с тревогой ожидала его. Возвращался он молчаливый, тихий и долго не мог заснуть, ворочаясь на оленьей шкуре.
Порой в селении возникали разговоры о том, как кто-то видел странного зверя, сияние за вздымающимися на горизонте вершинами гор. Но каждый раз Иерок пресекал разговоры очередным походом со священными дарами, объявляя наутро, что здешние духи благосклонно относятся к новоселам.
– Скажите, кто-нибудь из вас болеет? – спрашивал Иерок, если кто-то жаловался ему. – Или голоден?
Никто не болел и никто не голодал на острове, и время от времени в море выходили охотничьи байдары, чтобы пополнить запасы свежего мяса.
Торопились достроить деревянный дом, склады, чтобы укрыть продукты и снаряжение. Нанехак ходила по гулким, пустым комнатам деревянного здания и дивилась, как можно жить в таком неуюте, просторе, на дневном свету, льющемся сквозь застекленные окна. Клали печи, конопатили стены, настилали один пол на другой, прокладывали стены войлоком. Все это вызывало удивление и любопытство у эскимосов, помогающих строить дом. Плотники со «Ставрополя» научили их обращаться с топором, рубанком, и Кивьяна теперь даже хвастался, что мог бы сложить печку в своей яранге. Впервые в жизни этот человек получил настоящее, достойное жилище: его новая яранга выделялась еще непросохшими желтыми моржовыми кожами.
Слова Ушакова о том, что когда-нибудь в будущем всем жителям острова они построят настоящие деревянные дома с такими же окнами и печками, воспринимались как пустые, ничего незначащие обещания, и не потому, что не верили, просто никто из эскимосов не представлял, как он будет жить в таком помещении. К нему ведь надо привыкнуть, надо привыкнуть к кровати, к высоким столам, стульям, от сидения на которых затекает спина, болит шея и голова тяжелеет, надо научиться топить печку… Но главное – где разделывать нерпу, сушить одежду, хранить жир морского зверя, мясо, держать собачью упряжку?
А зайти в новый дом из любопытства всегда интересно.
И Нанехак пользовалась каждой возможностью, чтобы оказаться внутри огромного, по ее понятиям, здания, где даже человеческий голос терялся в лабиринте коридоров и множества комнат.
Русские торопились переселиться в дом, и доктор Савенко с женой первыми перенесли свое имущество – поставили кровать на деревянный пол, хотя на доме не было еще даже крыши.
Нанехак с жалостью посмотрела на русскую женщину и подумала про себя: что это за сон, когда каждое мгновение боишься свалиться на пол. А если муж прижмется к тебе? Ведь любовная игра требует простора и твердого основания, а тут шаткая кровать с пружинной сеткой и постоянная угроза падения…
– Нравится тебе здесь, Нана? – спросил ее Ушаков.
Нанехак не нашлась как верно ответить. Глазам я впрямь было приятно и интересно, но вот жить самой…
И Ушаков повторил уже знакомые ей слова:
– Погоди, Нана… Окрепнем, чуточку разбогатеем и такую тут жизнь построим, весь мир будет нам завидовать!
Иногда, забываясь, Нанехак ходила за русским повсюду, наблюдая за ним, дивясь силе его и энергии. А потом, опомнившись, корила себя и быстро уходила в свою ярангу. Она вдруг ощутила, что в глубине ее души растет теплое, нежное чувство к этому человеку, но она подавляла его, внушая себе, что о нем не должны узнать ни муж, ни отец, ни тем более сам Ушаков, у которого на родине наверняка есть любимая женщина. Это чувство принадлежит только ей.
– Когда уйдет пароход, – как-то сказал Иерок, – мы устроим большой песенный праздник, и я хочу, Нана, чтобы ты подумала о новом танце.
Отец напел ей мелодию.
Теперь, уходя в тундру за корешками и зелеными съедобными листьями, Нанехак думала о будущем танце, мысленно двигаясь в такт еще неслышному бубну.
А новый бубен с туго натянутой свежей моржовой кожей уже сох под дымовым отверстием яранги, набираясь силы от огня и редких теперь осенних лучей солнца. В укромных местах Иерок поместил духов – охранителей очага и дома. Снаружи в складках старой моржовой кожи, которой была покрыта яранга, незаметные со стороны, висели разные амулеты, отдаленно напоминающие каких-то зверей и птиц. Время от времени Иерок, таясь от русских, обильно смазывал их жиром и кровью моржа, нашептывая при этом какие-то заклинания.
Нанехак понимала, что здесь, на острове, рядом поселились два разных мира, и еще неизвестно, что родится от их соседства. Тот деревянный дом, который в свое время построил в бухте Провидения американский торговец Томсон, не только просто стоял поодаль, он как бы отделял непреодолимой преградой жизнь эскимосов и белого человека, а этот был широко открыт – входи, кто хочет. И жизнь, которая рисовалась в словах Ушакова, предназначалась одинаково всем – и эскимосам, и русским. «Те, кто работают» – так объединял людей Ушаков, и Нанехак чувствовала в этом высшую справедливость, хотя иной раз в душу ее закрадывалось сомнение: разве может здоровый и полный сил человек жить не работая? Мистер Томсон и тот иногда брал лопату и копал снег вокруг своей лавки. Правда, на охоту он не ходил, не ставил капканов на пушного зверя, не бил гарпуном кита, не стрелял весеннюю нерпу на льду.
Нанехак вдруг заметила, что стала много думать о жизни, а это в общем-то считалось не свойственным эскимосской женщине. Иногда ей даже становилось стыдно от того, что она так много размышляет, и Нанехак старалась уйти от этих мыслей в работу.
Надо было приготовить оленьи шкуры для шитья, выделать их так, чтобы они стали нежными, шелковистыми. Хорошо выделанная мездра оленьей шкуры не раздражает кожу, мягко касается ее и впитывает пот. Нанехак насадила каменный скребок на палку, распластала оленью шкуру на широкой доске и принялась скрести ее, снимая лишнюю, грубую поверхность. Апар разгружал пароход. Отец сидел на китовом позвонке и точил наконечник гарпуна.
Холодную часть яранги освещали костер и каменная плошка с пучком плавающего в жиру горящего мха.
Послышались шаги, и в ярангу вошел Ушаков.
– Нана! Давай чай! – распорядился Иерок, отложив в сторону работу.
Ушаков устало опустился на китовый позвонок и взял из рук Нанехак чашку с горячим чаем.
– Спасибо, Нана, – сказал он. – Нет ничего лучше, как хороший чай. Сразу снимает усталость.
– Мы все сильно устаем, – признался Иерок. – Каждый день столько работать, можно и совсем ослабеть.
– Это верно, – согласился Ушаков, – но другого выхода у нас нет. Если мы сейчас не постараемся, потом нам придется худо. Весь груз надо обязательно перенести на берег, все наше снаряжение. Вот почему я решил отложить окончательную отделку дома.
– Решение правильное, – кивнул Иерок. – Дом можно потом закончить.
– Есть еще одно дело… – сказал Ушаков. – Люди часто отвлекаются на охоту. Как увидят льдину с моржами, асе бросают и берутся за ружья и гарпуны.
– Они истосковались по настоящей охоте, – вступился за них Иерок.
– Я все понимаю, – терпеливо объяснял Ушаков. – Я знаю, что мы должны запастись моржовым мясом не только для себя, но и для собак, на приманку песцам… Но сейчас самое главное – разгрузить пароход. Ледовая обстановка ухудшается, вон сколько появилось на горизонте больших ледовых полей…
– Хорошо, – обещал Иерок, – я поговорю с людьми.
– Спасибо тебе, – обрадовался Ушаков, поставил на деревянный столик пустую чашку и направился к выходу.
Возле Нанехак он остановился:
– А мне ведь тоже потребуется зимняя одежда… Сошьешь мне, Нана?
– Она очень хорошо шьет, – похвалил дочку Иерок. – У нее такой стежок, что летние охотничьи торбаза не пропускают ни капли воды.
– Так сошьешь мне одежду? – спросил Ушаков.
Нанехак прекратила работу, поправила упавшие на лоб мокрые от пота волосы:
– Сошью… Только шкур у нас маловато.
– Шкуры у нас есть. Как только уйдет пароход, разберем грузы, каждая семья пусть возьмет себе столько, сколько нужно для зимней одежды, пологов и постелей.
– А тебе всю зимнюю одежду шить? – спросила Нанехак, оглядывая Ушакова.
– Всю! От торбазов и меховых чулок до малахая.
– Хорошо, сошью, – сказала Нанехак, и тихая, едва заметная улыбка тронула ее губы. Она не ожидала, что такой почетный заказ выпадет на ее долю. Ведь это большая радость – шить для человека, мысль о котором рождает тепло в ее сердце.
На следующий день она нашла Ушакова в его палатке и сняла с него мерку.
Подставляя то руку, то ногу, наклоняя голову, Ушаков с интересом рассматривал молодую женщину, будто видел ее впервые. Нанехак казалась ему то совсем еще юной девчонкой, то уже зрелой, умудренной опытом женщиной. Вот и на этот раз, с закушенной в зубах ниткой из оленьих жил, с озабоченным лицом, обрамленным черными блестящими волосами, она выглядела гораздо старше своих лет, и даже голос у нее был иной, повелительный, что ли. Но Ушаков с удовольствием подчинялся ее приказаниям.
– Вот если бы ты была грамотная, – сказал он, наблюдая за тем, как она узелками отмечает размеры, – то тебе не было бы нужды все держать в голове и на нитке, ты взяла бы карандаш и записала на листке бумаги. Как теперь ты все это запомнишь?
– Ты не бойся, я сошью все впору, – заверила Нанехак, не понимая его опасений.
– Я говорю, что тебе надо учиться, – повторил Ушаков.
– Я и так учусь, – просто ответила Нанехак. – Сначала меня учили отец и мать, а теперь учит муж Апар.
– А грамоте ты хотела бы научиться? Нанехак посмотрела в глаза умилыку.
– Так ведь только детей учат этой забаве.
– Какая же забава грамота? – с улыбкой возразил Ушаков. – Вот видишь?
Он показал на столик, заваленный исписанными листками, книгами, справочниками.
– Это для меня не забава.
– Я не то хотела сказать, – смутилась Нанехак. – То, чему учит Павлов наших детей, – ведь это забава?
– Ты сказала, что тебя учили мать, отец, а теперь учит муж, – продолжал Ушаков. – Они учили тебя настоящей жизни: шить, заправлять жирник, разделывать добычу, обрабатывать шкуры, чтобы они были мягкими… Сначала, когда ты была совсем маленькая, это действительно, может, и было игрой… Так вот то, чему учит Павлов, только сейчас кажется детской забавой, а потом, со временем, станет опорой будущей жизни.
Нанехак молча слушала, обмеривая ступни Ушакова.
– Ты, умилык, все говоришь о будущем, – заметила она. – И ты, и твои товарищи… Разве вам не нравится настоящее? Чем оно плохо? Вон сколько товаров выгрузил пароход – хватит на несколько лет. Вокруг острова полно зверя – не ленись только. Что еще человеку нужно?
– Разве вы не мечтаете о лучшем будущем? – спросил Ушаков. – О другой жизни?
– Самое лучшее для человека, когда он сыт и одет, когда в его жилище тепло и светло… Больше нам ничего не нужно…
– Это сегодня… А завтра?
– И завтра чтобы было так, – ответила Нанехак, не совсем понимая, к чему клонит русский умилык.
Все земляки Нанехак сейчас признавали, что никогда еще не смотрели они так уверенно в завтрашний день, как тут, на острове. Чего же еще желать? О чем еще можно мечтать?
– Так вот, Нана, – вдруг изменившимся, посерьезневшим голосом заговорил Ушаков. – Мы приехали сюда не только для того, чтобы жить в тепле и сытости, но и строить новую жизнь. Совсем новую, светлую, радостную…
– А разве мы уже не живем в свете и радости? – удивленно спросила Нанехак.
– Еще нет! Сначала мы сделаем так, чтобы эскимос больше не голодал. Затем научим грамоте, другим нужным умениям, поставим новые дома, намного лучше, чем этот. В каждом доме будет электрический свет, сколько хочешь горячей и холодной воды, мойся хоть каждый день… Словом, будет совсем другая жизнь!