Рытхэу Юрий Сергеевич. Остров надежды

   – Но это будет не наша жизнь, – вдруг испуганно заметила Нанехак. – Эскимос так не сможет…
   – Дорогая Нана, – улыбнулся Ушаков. – Именно такая жизнь и нужна для вас! Вот когда научишься грамоте, начнешь читать книги, тогда поймешь меня до конца.
   Нанехак в сомнении покачала головой, смотала нитку и выбралась из палатки.
   Глянув на сияющий в бухте Роджерс пароход, она с каким-то странным щемящим чувством снова вспомнила давний случай, когда ее с подругой тащили на корабль. Неужели и Ушаков такой, как все белые? Вот и он пытается затянуть ее в другую жизнь, только по-своему, суля иное будущее, где не будет места ярангам, привычным богам, вере в могущество Неведомых сил…
   Еще издали Нанехак услышала негромкие удары бубна и узнала голос отца, напевающего знакомую мелодию.
   В чоттагине^[8] сидели отец, Апар, Кивьяна, Тагью и Таян. Таян был обнажен до пояса, и на руках его переливались расшитые бисером танцевальные перчатки.
   – Повтори еще раз, Таян, – попросил Иерок и снова запел:

 
На большом могучем пароходе
К острову надежды мы приплыли…
Русский умилык привел корабль
К той земле, что снилась нам в мечтах…
 

   Нанехак сложила нитки с отметками размеров Ушакова и присоединилась к отцу. Женский голос придал песне иное настроение.

 
Нунивак знакомый мы нашли,
Травы, что растут на той земле,
Что покинули мы, повинуясь зову
Тех богов, что стерегут добро…
 

   Слова ложились на новую мелодию, и руки Нанехак вместе с верхней частью тела как бы сами собой начинали двигаться в такт ударам бубна. Она встала рядом с Таяном, и они исполнили весь танец от начала до конца, повинуясь своему сердцу и его отклику на эту своеобразную музыку.
   Так неожиданно рождались песни и танцы эскимосского народа: от необходимости выразить себя не просто разговором, не обыкновенными словами, а по-иному, так, как выражается иногда человеческая суть, его мечта и вера в добро.
   Танцуя рядом с Таяном, Нанехак то и дело вспоминала разговор с Ушаковым, его мечты о будущем, и думалось: кто сочиняет русские песни и музыку? Кто создает такие удивительные мелодии, которые слышала Нанехак на «Ставрополе» и у доктора Савенко?
   – Послезавтра корабль уйдет, – сказал Иерок, убрав бубен на место, где он должен был досушиваться. – В тот день мы устроим праздник.
   – Надо вспомнить и те танцы, которые мы исполняли в Урилыке, – сказал Кивьяна.
   – И те вспомним, – кивнул Иерок. – Мы свое прошлое не собираемся забывать.
 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   Когда Нанехак ушла, Ушаков снова обулся, так как в палатке было довольно холодно, и вернулся к столику, на котором лежала незаконченная инструкция капитану Петру Миловзорову и краткое сообщение для управляющего Дальневосточной конторой Совторгфлота о проделанной работе.
   Из всего намеченного не удалось выполнить только одно – побывать на Геральде, втором острове, входящем под управление двадцатипятилетнего начальника обширных арктических территорий. Ушаков договорился с капитаном,, что тот на обратном пути зайдет на Геральд и установит на нем советский флаг.
   «Одним из главных заданий Правительства Дальневосточной полярной экспедиции является посещение о. Геральд, – писал Ушаков, – и поднятие на нем советского флага. Условия плавания не позволили провести в жизнь настоящее задание на пути к о. Врангеля. Неблагоприятная погода не дала возможности использовать для выполнения задания и летные средства экспедиции.
   Поручаю Вам, снявшись с бухты Роджерс, для обратного следования в г. Владивосток, использовать все имеющиеся в Вашем распоряжении средства для подхода к о. Геральд. В случае возможности подхода к острову Вам надлежит высадиться на берег с частью команды и поднять на острове советский флаг.
   Руководство партией возлагается на Вас. О поднятии флага составить соответствующий акт с подробным описанием установки флага, района расположения, указанием участвовавших в поднятии флага членов экспедиции и времени. Подлинный акт о поднятии флага по прибытии во Владивосток надлежит представить в Дальневосточное агентство Наркоминдела. На острове под флагом оставить копию акта, обеспечив ее сохранность.
   Начальник Дальневосточной полярной экспедиции, уполномоченный Далькрайкома по управлению островами Врангеля и Геральд. Г.Ушаков 15 августа 1926 г. о.Врангеля, №1».
   Надо еще написать хоть по коротенькой записке друзьям и знакомым.
   А время прощания надвигалось неумолимо. После полудня к палатке подошел капитан Миловзоров и, нагнувшись к низкому входу, громко сказал:
   – Товарищ начальник острова! Катер подан, вас ждут на прощальном ужине в кают-компании «Ставрополя».
   – Погоди немного, – попросил Ушаков, – осталось дописать последнюю страницу… Ну, вот и все.
   Он сложил написанное в папку и, оглядевшись, чтобы ничего не забыть, вышел из палатки.
   Несколько эскимосов, приглашенных на прощальное торжество, уже ждали на катере, и среди них Иерок. По этому случаю он, как и все остальные, надел на себя все самое лучшее: расшитые бисером короткие летние торбаза, штаны из пестрого камуса, плотно облегающие ноги, тонкую пыжиковую кухлянку, а поверх нее – камлейку из белой бязи, наскоро сшитую Нанехак.
   – Здравствуй, Иерок, – поздоровался с ним капитан. – Хорошо устроились?
   – Мы хорошо устроились, – степенно ответил Иерок. – Надеемся хорошо перезимовать.
   Катер приближался к темной громаде «Ставрополя», и с парохода берег сегодня выглядел так, словно на нем уже долгие годы жили люди. Темные конусы яранг, вставшие на галечной косе, были увенчаны столбиками синего дыма, дым шел и из выведенной на крышу первой трубы над главным домом нового поселка.
   Противоречивые чувства теснились в голове Ушакова. Первое – мысль о том, что он последний раз плывет к пароходу, к единственному средству сообщения с большим миром, со страной. Завтра утром его в бухте уже не будет… С другой стороны – думалось о том, что с уходом корабля и начнется настоящая работа, когда надо будет полагаться только на себя и ждать помощи неоткуда, во всяком случае до следующего лета. И то нельзя быть уверенным, что в следующем году повторится такая же благоприятная ледовая обстановка.
   Самым большим упущением Ушаков считал то, что у него практически не будет никакой связи с материком, ибо рация, которую намеревались установить на острове, оказалась нежизнеспособной. Все старания приехавшего радиста и радистов со «Ставрополя» оживить ее были тщетными.
   А так все остальное вроде бы пока складывалось удачно.
   Начиналось самое главное, ради чего были затрачены немалые средства, сняты с насиженного места эскимосы, – освоение северной территории республики, ее арктических пределов.
   Гости прошли в кают-компанию, где уже стояли празднично накрытые столы. Эскимосы испуганно жались в углу. Ушаков подошел к ним и весело сказал:
   – Не бойтесь! Вы здесь такие же хозяева, как и все остальные! Проходите к столу, садитесь! Ты, Иерок, иди к нам с капитаном.
   Иерок осторожно двинулся вслед за Ушаковым, держась за его рукав.
   – Ты-то что робеешь? – с укоризной сказал ему Ушаков.
   – Умилык, мы немного пугаемся потому, что еще не было случая, когда белый человек приглашал на торжественную трапезу эскимоса. Если кто-то из нас и оказывался вдруг в такое время вблизи, то нас или изгоняли бранным словом, или, если были в эту минуту добры, кидали нам объедки.
   – Те времена кончились! – строго и уверенно произнес Ушаков. – В нашем советском обществе нет деления на белых и цветных. Все равны. И во власти, и в еде. Садись сюда!
   Иерок осторожно взгромоздился на высокий для него стул, оглядел разложенные перед ним тарелки с закусками, хрустальные бокалы и тяжело вздохнул.
   – Смелее, Иерок! – подбодрил его капитан Миловзоров. – Бери вилку и нож!
   – Нет уж, – отказался тот, – я буду есть своим ножом.
   Он вытащил из висящих на поясе кожаных ножен остро отточенный охотничий нож с узким лезвием и положил рядом с тарелкой.
   Первую речь произнес капитан Миловзоров, пожелав новым островитянам счастливой зимовки, хорошей погоды, а на следующий год такой же благоприятной ледовой обстановки, как в этом.
   Потом пришел черед выступить Ушакову.
   Он налил в бокал Иерока красное вино, положил на его тарелку несколько вареных картофелин, кусок жареной моржовой печенки, взял в руки свой наполненный таким же красным вином бокал и встал.
   – Дорогие друзья, – начал он, – мы с вами прощаемся у берегов острова Врангеля, у той земли, которая начинает новую историю. Мы обещаем, что всегда будем высоко держать красное знамя Великого Октября. Вот со мной рядом сидит человек, представитель народа, который первым освоил эти, считавшиеся среди так называемого цивилизованного мира бесплодными и непригодными для жизни, берега. Какая у них была жизнь, в этом вы могли убедиться сами, когда видели их нищие хижины в бухте Провидения. Вы, может, не знаете еще одного обстоятельства: эти люди в течение многих лет, представляете себе – многих лет! – находились на грани гибели от голодной смерти, ибо зверя выбили хищники-промысловики из Америки, Японии и других стран. А здесь им голод не грозит. Но это еще не все. Только что Иерок сказал мне, что еще никто из его сородичей не сидел вот так, по-дружески, за одним столом с белым человеком, как они нас называют. Наша обязанность, обязанность советских людей, вернуть этим северным народам не только веру в жизнь, но и человеческое достоинство. Для этого у нас есть все условия. И прежде всего то, что на острове Врангеля никакой другой власти, кроме советской, никогда не было! И другого постоянного поселения, кроме советского, – тоже не было. Все попытки иностранных держав прибрать наш, русский, остров к рукам оказались тщетными Остров наш, русский, советский, и мне хочется провозгласить свой тост за будущее советского острова Врангеля!
   Все дружно встали и сдвинули бокалы. Иероку, видно, звон бокалов доставил большее удовольствие, нежели содержимое, и он шепнул Ушакову:
   – Сладким может быть чай, но не такой напиток…
   – Что делать? – тихо ответил Ушаков. – Мы в гостях. Что дают, то и пьем.
   Остальные эскимосы начали было есть вилками, но вскоре отказались от этого – им никак не удавалось удержать нанизанную на железную острогу еду и не ронять ее. Стали есть руками или же, следуя примеру своего умилыка, охотничьими ножами.
   С моряками у эскимосов отношения были прекрасные, они вместе дружно работали, понимая друг друга с полуслова, но здесь, в нарядной кают-компании, Иерок снова почувствовал, что их, местных жителей, и жителей большого железного корабля все еще разделяет многое. Вроде бы все они теперь одинаково смотрят на жизнь, но разные многолетние привычки, обычаи и даже вот этот способ еды – отчуждают, как бы расставляют их по своим местам, закрепленным пространством прожитого.
   «Пространство прожитого» – так определял Иерок то, что называлось историей, историческим отрезком – еще надо пройти, чтобы сравняться с современной цивилизацией. Так думал Ушаков, исподволь наблюдая за Иероком и его земляками, чувствуя вместе с ними неловкость, застенчивость и едва скрываемое желание поскорее закончить трапезу и вернуться на берег.
   – А нельзя ли получить чаю? – тихо спросил Иерок. Ушаков передал просьбу эскимоса одетому в высокий белый колпак и белую куртку корабельному коку. Вскоре на столе появился большой чайник с крепко заваренным черным кирпичным чаем, любимым напитком Иерока.
   Были еще тосты, речи, пожелания хорошей зимовки.
   Но корабельное расписание строго, и в назначенный час капитан Миловзоров сказал заключительный тост и проводил гостей к трапу.
   Катер отчалил от борта «Ставрополя», и в эту секунду Ушаков подумал о том, что рвется последняя ниточка, связывающая его и его товарищей с большим миром.
   Капитан снял фуражку и помахал ею на прощание, махали и все остальные, кто провожал отходящий катер.
   Прощался и Ушаков, тоже махая рукой, а эскимосы стояли рядом с ним неподвижно, словно каменные изваяния. Когда катер отошел от борта подальше, Иерок поделился с друзьями впечатлением о сладком вине и обрадовался, услыхав, что оно не понравилось и его соплеменникам.
   – Иногда у них бывает такой извращенный вкус, – заметил Тагью.
   Ушаков с любопытством спросил:
   – О чем разговор?
   – О прощальном ужине, – уклончиво ответил Иерок. – Когда пароход отплывет и сядет солнце, мы начнем наше празднество.
   – Какое празднество? – поинтересовался Ушаков, у которого на душе сейчас было совсем не празднично.
   – Когда наши песни зазвучат над островом, только тогда мы почувствуем, что по-настоящему дома, – объяснил Иерок. – И еще: когда кто-нибудь помрет и кости умершего истлеют и смешаются с землей…
   – Но мы умирать погодим! – стряхивая с себя грусть, улыбнулся Ушаков. – У нас бездна работы, впереди зима. Каждая пара рук на счету, зачем помирать? Верно?
   – Да, – всерьез, без улыбки ответил Иерок, – умирать подождем.
   Попрощавшись с командой катера, высадились на остров, но не ушли, остались на берегу, разведя из собранного плавника и обломков ящиков большой костер.
   «Ставрополь» выбрал якорь и, дав протяжный прощальный гудок, отразившийся от скалистого мыса, медленно набирая скорость, взял курс на выход из бухты Роджерс в открытое море.
   Ушаков стоял на берегу, смотрел на удаляющиеся огни парохода и чувствовал, как на глаза навертываются слезы. Он слышал позади себя какую-то возню, сдержанные голоса, но не оборачивался, думая о том, что вот он остается здесь и вместе с ним люди, за жизнь которых он отвечает.
   Мелькнул последний огонек «Ставрополя», но оставался еще один, не затухающий, висевший прямо над поглощенным сгустившейся мглой горизонтом. Только потом Ушаков догадался, что это какая-то звезда, а парохода давно уже нет…
   Он оглянулся и увидел, что вокруг костра уже собрались люди и некоторые мужчины, в их числе Иерок, держали в руках большие бубны. Сквозь желтую кожу моржового желудка, натянутого на деревянный обод, просвечивали отблески огня.
   Ушаков услышал хрипловатый, натруженный голос Иерока, поначалу мало похожий на то, что он считал пением. Но это была песня, и вскоре ее подхватили остальные мужчины, затем к ним присоединились и женщины. Звонкие женские голоса повели мелодию, удивительную, ни на что не похожую, но рождавшую какие-то неясные мысли и чувства.

 
На большом могучем пароходе
К острову надежды мы приплыли…
Русский умилык привел корабль
К той земле, что снилась нам в мечтах…
 

   На освещенное костром место вышел Апар. Он сбросил летнюю кухлянку и остался в клетчатой рубашке. Его напряженное тело уже подчинялось ритму, на руки он натягивал расшитые бисером танцевальные перчатки.
   Женские голоса крепли и порой заглушали хриплые мужские. В протяжном песнопении улавливалось что-то от звериного крика, волчьего воя, зимней снежной пурги, прибрежного урагана, ломающего ледовый припай.
   Апар двигал в такт ударам бубна руками, и каждым мускул его тела как бы отзывался на мелодию. Лицо танцора было обращено поверх толпы и поющих. Внешне оно было бесстрастно, только широко раскрытые глаза отражали огонь костра и внутреннее напряжение.

 
Нунивак знакомый мы нашли,
Травы, что растут на той земле.
Что покинули мы, повинуясь зову
Тех богов, что стерегут добро…
 

   Среди поющих голосов Ушаков отчетливо различал юный, звонкий голос Нанехак и удивлялся его силе, красоте и естественности. Песня молодой женщины лилась так же свободно, как рожденный весной полноводный поток.
   Под ободряющие возгласы зрителей Апар исполнял древний эскимосский танец, и тот, кто был рожден вместе с этими звуками, понимал смысл каждого его телодвижения.
   Из круга поющих вышла Нанехак и шагнула навстречу Апару. У нее не было перчаток, и она махала плотно прижатыми друг к другу пальцами перед лицом, как бы маня и призывая к себе тех, кто смотрел на нее. Она была в длинной матерчатой камлейке из яркой цветастой ткани, под которой угадывалось молодое, гибкое тело.
   Нанехак и Апар встали лицом друг к другу и продолжили танец, вызвав взрыв одобрения и восхищения.
   Иерок отер с лица выступивший пот и подошел к Ушакову.
   – Понравилось, умилык?
   – Понравилось, – горячо отозвался Ушаков.
   – Но я вижу, ты мало что понял, – с нескрываемой горечью произнес Иерок.
   – Ну почему ты так думаешь? Мне действительно понравилось!
   – Ты мне неправды не говори, потому что я ее сразу чую, – сказал Иерок. – Не твоя вина, что ты не понял нашего древнего танца. Чтобы почувствовать его силу, надо родиться здесь или прожить очень долго. Но вот что я скажу: вижу, ты из тех людей, которые со временем поймут наш танец.
   – Спасибо, – растроганно поблагодарил Ушаков. – Может быть, ты и прав.
   …Делясь потом впечатлениями с остальными русскими членами экспедиции, Ушаков услышал самые противоречивые мнения о песнях и танцах эскимосов. Старцев, тот заявил: это, мол, не что иное, как демонстрация настоящей дикости и бескультурья.
   – Надо побыстрее учить их настоящей музыке и русской пляске! – сказал он решительно. – Иначе они нас замучают своими завываниями.
   – Нет, что-то в этом есть, – задумчиво проронил доктор Савенко. – Иногда я даже чувствовал волнение в душе.
   – К этому надо привыкнуть, – заметил Павлов. – Для меня, к примеру, конечно, милее наш русский перепляс, но иной раз и я выходил в круг и надевал танцевальные перчатки.
   – Да, – вспомнил Савенко, – а зачем перчатки?
   – Это как бы бальные перчатки, – предположил Ушаков.
   – Я спрашивал, – сказал Павлов, – но никто толком не знает. Говорят: так заведено, так полагается.
   – Думаю, они нужны для того, чтобы подчеркнуть движения рук, – высказал догадку Ушаков. – Мне показалось, что главный смысл танца – именно в движении рук.
   – И в словах, – сказал Павлов.
   С уходом «Ставрополя» на каждого трудоспособного мужчину поселения работы прибавилось втрое, если не вчетверо. Первым делом надо было закончить дом и склад для продуктов, боящихся холода.
   Ушаков пока жил в палатке, не спешил перебираться в дом. Он понимал: для того чтобы зимой не беспокоиться о тепле, надо как следует проконопатить стены, настелить полы со специальной прокладкой, тщательно сложить печи.
   Для зимней одежды раздали закупленные еще в Анадыре и бухте Провидения оленьи шкуры и камусы. Так как в палатке спать уже было довольно прохладно, Ушаков попросил Нанехак сшить ему спальный мешок.
   Она быстро исполнила его просьбу. Мешок был сшит из хорошо выделанных оленьих шкур, был мягок и неожиданно просторен.
   – Тут можно вдвоем поместиться! – весело сказал Ушаков, разложив мешок на постели.
   – Я его сделала таким, чтобы было теплее, – объяснила Нанехак. – Когда мешок тесен, в нем может быть и сыро, и холодно… Ты видел, что кухлянки мы шьем тоже просторные, не в обтяжку. Так лучше.
   Нанехак говорила медленно, чтобы Ушаков мог ее понять.
   – Большое тебе спасибо, Нана!
   Он чувствовал, что женщина относится к нему с какой-то особой нежностью и теплотой, но не придавал этому значения, считал, что она видит в нем прежде всего начальника. Все эскимосы были дружелюбны к нему, и Ушакову нравилось, что в этом добром расположении не было ни тени подобострастия, ни заискивания. Пожалуй, они даже с удовольствием указывали ему на какие-то промахи, любили давать советы…
   Ушаков поставил перед собой задачу обойти все яранги лично и выяснить, кто еще в чем нуждается.
   Хотя на острове стояли те же яранги, какие были в бухте Провидения, казалось, что в них появилось что-то новое, солидное и крепкое. Прежде всего – негаснущий костер, над которым всегда висел чайник. Тепло, горящие жирники в глубине меховых пологов, ряды деревянных бочек, заполненных мясом и жиром, висящие снаружи почерневшие от ветра и солнца куски моржатины, сытые, довольные лица людей.
   Тагью поднял на высокие подставки свою байдару.
   – Скорее бы закончить работу и заняться охотой, – сказал он. – Лед приближается к берегу, и моржи могут уйти.
   Ушаков тоже думал об этом.
   – Ну, еще чуть-чуть осталось, – сказал он Тагью. – Послезавтра можем выйти на моржовую охоту.
   – Вот это хорошо! – обрадовался эскимос. – Надо запастись мясом не только для себя, надо подумать и о собаках.
   – Да, это верно. Зимой нам придется много ездить, – сказал Ушаков.
   – А без корма куда поедешь? – заметил Тагью.
   В яранге Таяна слышалась музыка. Молодой хозяин пытался наиграть на мандолине мелодию исполненной в прощальную ночь песни.
   – Здравствуй, Таян, – сказал Ушаков, войдя в чоттагин.
   – Здравствуй, умилык, – ответил по-русски Таян.
   Он довольно свободно говорил по-русски и по-английски, и с ним легко было общаться.
   – Как твои дела? – поинтересовался Ушаков, оглядывая жилище.
   Передняя стенка спального полога была распахнута, подперта палкой, и внутри меховой комнаты можно было увидеть на задней стене прошлогодний настенный календарь. В углу, возле потушенного жирника, громко тикал будильник, показывающий время.
   – Я ставил эти часы по корабельному хронометру, – сказал Таян, заметив интерес Ушакова к будильнику, – но они все равно идут вперед, торопятся.
   Ушаков достал свои карманные часы и перевел стрелки будильника на полчаса назад.
   – Если тебе нужно, приходи ставить правильное время ко мне, – сказал Ушаков.
   В холодной части яранги, помимо уже знакомых бочек с припасами, на стене висело несколько ружей, мотки нерпичьего ремня, снегоступы, небольшие багорчики и рыболовные снасти. Как выяснилось, эскимосы делали леску из китового уса. На него не нарастает лед, он легко сматывается и достаточно крепок.
   Костер у Таяна был не просто огорожен камнями, а выложен обломками кирпича, которые тот подобрал возле нового дома.
   Сам молодой эскимос, как заметил Ушаков, всегда отличался аккуратностью, одевался не то чтобы богато, но, при всей скромности, даже с каким-то изяществом.
   – Нравится тебе здесь? – задал ему обычный вопрос Ушаков.
   – Мне здесь очень нравится, – с чувством ответил Таян. – Здесь мне и. моей жене хорошо.
   – Неужели среди вас нет ни одного человека, которому бы здесь не нравилось? – с легкой усмешкой спросил Ушаков, вглядываясь в лицо Таяна.
   Как и в каждой яранге, Ушакову и здесь предложили чай, и, чтобы не обидеть хозяев, он пил которую чашку, с трудом разгрызая твердый кусковой сахар.
   Таян ответил не сразу. Подумал и тихо произнес:
   – Почему? Есть такие, которые жалеют, что уехали из бухты Провидения… Правда, их совсем немного, больше тех, что боятся…
   – Чего боятся?
   – Разного, – уклончиво ответил Таян.
   – Нельзя же бояться просто так, – настаивал Ушаков. – Люди боятся чего-то определенного, верно?
   – Верно, – согласился Таян. – Они боятся злых духов.
   – Злых духов? – удивился Ушаков. – Где же они, эти злые духи?
   – Они везде!
   – И ты тоже боишься?
   Таян молча пожал плечами.
   – А кто говорит про злых духов?
   – Старшие люди говорят.
   – Кто? Иерок или, быть может, Тагью?
   – Иерок, – сказал Таян. – И Тагью тоже.
   – Иерок? – удивленно переспросил Ушаков. – Почему Иерок?
   – Потому что он знает, что говорит. В нашем Урилыке он был главным.
   – Как же так, Иерок? – в растерянности повторил Ушаков. Вот уж от кого он не ожидал такого.
   Внешне Ушаков старался не показывать, что поражен услышанным. Для приличия он еще посидел минут десять в яранге, беседуя с Таяном о будущей школе, где смогут обучаться грамоте не только дети, но и взрослые, об охоте на моржа.
   – Может быть, мы даже поедем на мыс Блоссом, на лежбище, – пообещал Ушаков.
   – Это было бы очень хорошо! – радостно воскликнул Таян, провожая умилыка из яранги.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

   Иерок при свете медленно наступающего рассвета обходил поселок, начав с вершины, где стоял недостроенный дом. То и дело нагибаясь, он подбирал стружки и щепки, застрявшие между камнями, и складывал их в широкий подол брезентовой рабочей кухлянки.
   Рассвет с трудом пробивался сквозь плотные, нависшие над горизонтом облака, просачиваясь на морскую поверхность, покрытую льдами, перебирался на темный берег, вызывая отблеск на ледовых закраинах замерзшего за ночь ручья.
   Просыпались птицы.
   Но их становилось все меньше, и это свидетельствовало о приближении долгой студеной зимы.
   Там, в Урилыке, даже в самый пик холодов, солнце, хоть ненадолго, но все же показывалось над горизонтом. А здесь его не будет, как говорил Ушаков, почти три полных месяца. Таким образом, ночь продлится около ста дней. От одной этой мысли на душе становилось неуютно. Почему он не сказал это раньше, еще в Урилыке? Видимо, не успел или забыл. Думать о том, что умилык скрыл это специально, не хотелось. Тем более что однажды вечером Ушаков показал эскимосам, каким образом получается так, что день зимой убывает, а летом он нарастает. Но чтобы принять подобное объяснение, надо было согласиться со странным, противоестественным утверждением Ушакова: мол, Земля, Солнце, Луна – шарообразны. Иерок считал это невероятным и несерьезным с точки зрения здравого смысла.