Страница:
Не думаю, чтобы в то время мне было больше пяти лет, но мое физическое развитие оказалось не по годам хорошим, поскольку я смог пройти в ту ночь несколько миль. Наконец, обессиленный, я прикорнул на обочине и проснулся, когда уже вовсю светило солнце, а надо мной склонился огромный бородатый мужчина, с головы до пят закованный в доспехи. Рядом с ним стоял мощный гнедой конь, с которого он только что спрыгнул, а у него за спиной, на дороге, выстроился отряд не менее чем из пятидесяти всадников в доспехах и с пиками в руках.
Он ласково заговорил со мной, спрашивая, кто я и откуда, а затем, чтобы окончательно успокоить мои страхи, дал мне немного фруктов и кусок хлеба — такого вкусного, какого я никогда не пробовал.
«Тебе нельзя оставаться здесь, малыш, — сказал он, не получив от меня вразумительного ответа. — А раз ты не знаешь, где твои родители, то я беру тебя с собой».
Его слова совершенно не испугали меня. Да и почему я должен был бояться этого мужчину? Он приласкал, покормил меня и обращался со мной куда доброжелательнее, чем мои собственные родители. Поэтому я нисколько не возражал, когда он легко, словно пушинку, поднял меня с земли и усадил на своего гнедого.
Я совершенно уверен, что в то утро, пока я ехал на холке его боевого коня, он решил усыновить меня. Впрочем, я не нахожу в его поступке ничего странного. Все мужчины созданы из весьма противоречивых элементов, и самый суровый и жестокий наемник может неожиданно для себя самого испытать сентиментальное чувство жалости при виде несчастного беспризорника.
Помнится, я ездил с ним не меньше месяца, но затем трудности воинской жизни вынудили его поместить меня к монахам-августинцам, в монастырь Всемилостивой Божьей Матери в Чильяно. Они заботились обо мне, как будто я был королевским отпрыском, а не найденышем, подобранным на обочине дороги. Три-четыре года мой покровитель периодически навещал меня, но затем его визиты прекратились, и с тех пор мы никогда не видели его и ничего не слышали о нем — либо он умер, либо ему надоело возиться с ребенком, которого он когда-то спас. Августинцы вырастили и воспитали меня, надеясь, что я когда-нибудь вступлю в их орден. Они пытались разыскать место, где я родился, и мою семью, но безуспешно. Вот и вся моя история, — закончил Белларион.
— Не совсем, — напомнил ему Фра Сульпицио, — ты забыл рассказать о своем имени.
— А, ну конечно. В первый же день мы въехали в небольшой городишко и остановились в местной таверне. Ее хозяйке было велено вымыть и приодеть меня, и я хорошо помню удивление, отразившееся на лице моего покровителя, когда ему представили меня, наряженного в зеленый суконный костюмчик: вероятно, он не ожидал, что я окажусь пригожим мальчуганом.
Я как сейчас вижу его, сидящего на табуретке в той таверне, и помню выражение его серых глаз, в которых смешивались невыразимая доброта, восхищение и радость.
«Подойди сюда, малыш», — велел он мне.
Ни секунды не колеблясь, я шагнул к нему. Он усадил меня на колено и положил руку на мою голову, слегка влажную после недавнего мытья.
«Как, ты сказал, твое имя? » — спросил он.
«Иларио», — ответил я.
Секунду он глядел на меня, а затем на его суровом, обветренном лице появилась чуть насмешливая улыбка.
«Иларио, ты? С такими большими грустными глазами? — Я хорошо запомнил все его слова, хотя тогда и не понимал их смысла. — Я сомневаюсь, что когда-либо жил на свете такой невеселый Иларио note 24. Клянусь чем угодно, но ты даже не научился смеяться! Иларио! Скорее уж Белларио note 25, с таким хорошеньким личиком, верно? » Он повернулся за подтверждением к хозяйке таверны, и та согласно закивала, обрадовавшись возможности угодить столь грозному постояльцу.
«Белларио! — с гордостью изобретателя повторил он. — В самом деле, это имя тебе больше подходит, и, клянусь Всевышним, отныне ты его будешь носить. Ты слышишь, малыш? Теперь ты Белларио».
Новое имя так и прицепилось ко мне, — продолжал юноша, — а позже, когда я вырос и возмужал, монахи стали называть меня Белларион — большой Белларио.
Около полудня они наконец-то вышли из леса на большую дорогу и, заметив неподалеку крестьянский домик посреди рисовых полей и виноградников, где мужчины и женщины собирали урожай, Фра Сульпицио направился прямо к нему. И тут Белларион воочию убедился, что монахам-францисканцам действительно подают милостыню даже тогда, когда те не просят об этом. Едва увидев серую рясу монаха, один из работников — хозяин поместья, как выяснилось впоследствии, — поспешил к ним навстречу с приглашением остаться и отдохнуть у них.
Приближался час обеда, и вскоре они уже сидели за столом вместе со старым крестьянином, его женой, племянником и семью взрослыми детьми, в числе которых были три красногубые, темнокожие и пышногрудые девушки. На первое была крупяная каша в огромном глиняном горшке, из которого каждый ел своей деревянной ложкой, а на второе подали жареного козленка с вареными фигами и хлебом, влажным и твердым, словно сыр. Все это запивалось терпким красным вином, немного резким на вкус, зато неразбавленным и прохладным, которое Фра Сульпицио неустанно подливал себе в кружку.
После обеда монах отправился отдохнуть, а Белларион, чтобы скоротать время, пошел прогуляться в винограднике в компании хозяйских дочек, пытавшихся развлечь его болтовней, которую он нашел ужасно скучной и глупой.
Может статься, если бы виноградник не граничил с дорогой, Белларион и монах навсегда расстались бы в этом гостеприимном крестьянском поместье и вся его дальнейшая жизнь сложилась бы совершенно иначе.
Прошло, наверное, не более часа с начала сиесты, когда Белларион вдруг заметил Фра Сульпицио, скорой походкой удалявшегося в сторону Касале. Он со всех ног бросился вдогонку за ним, однако тот не испытал ни малейшей радости, увидев юношу. Пробормотав бессвязные извинения насчет обильного возлияния, жары и тяжелого сна, плохо подействовавших на него, монах в том же темпе продолжал шагать по дороге, невзирая на протесты Беллариона, напомнившего, что до Касале осталось не более двух лиг note 26 пути, а до вечера еще далеко.
— Иди, как тебе нравится, если ты считаешь, что я слишком спешу, — проворчал минорит.
Белларион хотел было поймать его на слове, но врожденное упрямство юноши и подозрения, которые никак не хотели успокаиваться, взяли верх над гордостью, и он смиренно ответил:
— Нет-нет, братец, сейчас я приноровлюсь к тебе.
В ответ монах только недовольно хмыкнул и уже более не отвечал на попытки Беллариона завязать разговор, пока они шли под палящим солнцем среди плодородных равнин, тянущихся до самого Касале.
Впрочем, они недолго шли пешком; вскоре их нагнал погонщик мулов, ехавший верхом во главе каравана из шести или семи животных, везущих какие-то огромные корзины, и тут Фра Сульпицио вновь продемонстрировал преимущества, которые давала ему ряса монаха-францисканца. Он шагнул на середину дороги и широко, наподобие креста, раскинул руки в стороны.
Погонщик, загорелый чернобородый малый, остановил своего мула в ярде от него.
— Что случилось, братец? — поинтересовался он. — Чем тебе помочь?
— Благословение Господне тебе, брат мой! Подкрепи же его делами милосердия: вели своим мулам подвезти бедного, сбившего ноги францисканца и этого благородного юношу до Касале.
Погонщик без лишних слов соскользнул на землю, разгрузил двух мулов, которых счел наименее обремененными поклажей, и помог путникам усесться на них верхом. До этого момента Беллариону ни разу не приходилось садиться в седло, и, надо сказать, он весьма обрадовался, когда после очередного поворота впереди показались высокие серые стены Касале, предвещая скорое окончание поездки.
Они пересекли подвесной мост и въехали в ворота Сан-Стефано, где скучающие стражники едва обратили на них внимание — времена были мирные, и даже в Касале, столице воинственного государства Монферрато note 27, совсем недавно претендовавшего на главенство во всей Северной Италии, царили тишина и покой. Они проследовали по узкой оживленной улочке, где верхние этажи домов чуть ли не смыкались друг с другом, закрывая небо, до площади перед собором, заложенным, как помнил Белларион, более семи столетий назад Лиутпрандом, королем Ломбардии, и юноша с живым интересом рассматривал кипевшую вокруг него жизнь — в Касале был базарный день, — известную ему ранее только по книжным описаниям. Он не мог не залюбоваться изящным романским фасадом собора, особенно его оконными проемами в форме креста, но тут его мул неожиданно остановился.
Пора было слезать; Фра Сульпицио осыпал благословениями и благодарностями погонщика, тот прокричал им на прощанье «Да хранит вас Господь» и вскоре исчез в людской толчее.
— Ну, брат мой, пора заняться ужином, — объявил монах.
Для Беллариона такое пожелание прозвучало вполне естественно, однако он не смог скрыть своего удивления, когда Фра Сульпицио, вместо того чтобы поискать в городе какую-либо гостиницу для пилигримов, уверенно направился к таверне, расположенной на другом конце площади.
— Я полагаюсь исключительно на милостыню, — пояснил он. — Хозяин таверны, старина Бенвенуто, мой двоюродный брат; он не откажет нам в столе и ночлеге, и от него я смогу узнать новости о своих родственниках. Что ж в этом странного?
И Белларион, тщетно пытаясь подавить терзавшие его сомнения насчет несоответствия поступков и слов минорита, был вынужден согласиться.
Глава III. НЕЗАПЕРТАЯ ДВЕРЬ
Он ласково заговорил со мной, спрашивая, кто я и откуда, а затем, чтобы окончательно успокоить мои страхи, дал мне немного фруктов и кусок хлеба — такого вкусного, какого я никогда не пробовал.
«Тебе нельзя оставаться здесь, малыш, — сказал он, не получив от меня вразумительного ответа. — А раз ты не знаешь, где твои родители, то я беру тебя с собой».
Его слова совершенно не испугали меня. Да и почему я должен был бояться этого мужчину? Он приласкал, покормил меня и обращался со мной куда доброжелательнее, чем мои собственные родители. Поэтому я нисколько не возражал, когда он легко, словно пушинку, поднял меня с земли и усадил на своего гнедого.
Я совершенно уверен, что в то утро, пока я ехал на холке его боевого коня, он решил усыновить меня. Впрочем, я не нахожу в его поступке ничего странного. Все мужчины созданы из весьма противоречивых элементов, и самый суровый и жестокий наемник может неожиданно для себя самого испытать сентиментальное чувство жалости при виде несчастного беспризорника.
Помнится, я ездил с ним не меньше месяца, но затем трудности воинской жизни вынудили его поместить меня к монахам-августинцам, в монастырь Всемилостивой Божьей Матери в Чильяно. Они заботились обо мне, как будто я был королевским отпрыском, а не найденышем, подобранным на обочине дороги. Три-четыре года мой покровитель периодически навещал меня, но затем его визиты прекратились, и с тех пор мы никогда не видели его и ничего не слышали о нем — либо он умер, либо ему надоело возиться с ребенком, которого он когда-то спас. Августинцы вырастили и воспитали меня, надеясь, что я когда-нибудь вступлю в их орден. Они пытались разыскать место, где я родился, и мою семью, но безуспешно. Вот и вся моя история, — закончил Белларион.
— Не совсем, — напомнил ему Фра Сульпицио, — ты забыл рассказать о своем имени.
— А, ну конечно. В первый же день мы въехали в небольшой городишко и остановились в местной таверне. Ее хозяйке было велено вымыть и приодеть меня, и я хорошо помню удивление, отразившееся на лице моего покровителя, когда ему представили меня, наряженного в зеленый суконный костюмчик: вероятно, он не ожидал, что я окажусь пригожим мальчуганом.
Я как сейчас вижу его, сидящего на табуретке в той таверне, и помню выражение его серых глаз, в которых смешивались невыразимая доброта, восхищение и радость.
«Подойди сюда, малыш», — велел он мне.
Ни секунды не колеблясь, я шагнул к нему. Он усадил меня на колено и положил руку на мою голову, слегка влажную после недавнего мытья.
«Как, ты сказал, твое имя? » — спросил он.
«Иларио», — ответил я.
Секунду он глядел на меня, а затем на его суровом, обветренном лице появилась чуть насмешливая улыбка.
«Иларио, ты? С такими большими грустными глазами? — Я хорошо запомнил все его слова, хотя тогда и не понимал их смысла. — Я сомневаюсь, что когда-либо жил на свете такой невеселый Иларио note 24. Клянусь чем угодно, но ты даже не научился смеяться! Иларио! Скорее уж Белларио note 25, с таким хорошеньким личиком, верно? » Он повернулся за подтверждением к хозяйке таверны, и та согласно закивала, обрадовавшись возможности угодить столь грозному постояльцу.
«Белларио! — с гордостью изобретателя повторил он. — В самом деле, это имя тебе больше подходит, и, клянусь Всевышним, отныне ты его будешь носить. Ты слышишь, малыш? Теперь ты Белларио».
Новое имя так и прицепилось ко мне, — продолжал юноша, — а позже, когда я вырос и возмужал, монахи стали называть меня Белларион — большой Белларио.
Около полудня они наконец-то вышли из леса на большую дорогу и, заметив неподалеку крестьянский домик посреди рисовых полей и виноградников, где мужчины и женщины собирали урожай, Фра Сульпицио направился прямо к нему. И тут Белларион воочию убедился, что монахам-францисканцам действительно подают милостыню даже тогда, когда те не просят об этом. Едва увидев серую рясу монаха, один из работников — хозяин поместья, как выяснилось впоследствии, — поспешил к ним навстречу с приглашением остаться и отдохнуть у них.
Приближался час обеда, и вскоре они уже сидели за столом вместе со старым крестьянином, его женой, племянником и семью взрослыми детьми, в числе которых были три красногубые, темнокожие и пышногрудые девушки. На первое была крупяная каша в огромном глиняном горшке, из которого каждый ел своей деревянной ложкой, а на второе подали жареного козленка с вареными фигами и хлебом, влажным и твердым, словно сыр. Все это запивалось терпким красным вином, немного резким на вкус, зато неразбавленным и прохладным, которое Фра Сульпицио неустанно подливал себе в кружку.
После обеда монах отправился отдохнуть, а Белларион, чтобы скоротать время, пошел прогуляться в винограднике в компании хозяйских дочек, пытавшихся развлечь его болтовней, которую он нашел ужасно скучной и глупой.
Может статься, если бы виноградник не граничил с дорогой, Белларион и монах навсегда расстались бы в этом гостеприимном крестьянском поместье и вся его дальнейшая жизнь сложилась бы совершенно иначе.
Прошло, наверное, не более часа с начала сиесты, когда Белларион вдруг заметил Фра Сульпицио, скорой походкой удалявшегося в сторону Касале. Он со всех ног бросился вдогонку за ним, однако тот не испытал ни малейшей радости, увидев юношу. Пробормотав бессвязные извинения насчет обильного возлияния, жары и тяжелого сна, плохо подействовавших на него, монах в том же темпе продолжал шагать по дороге, невзирая на протесты Беллариона, напомнившего, что до Касале осталось не более двух лиг note 26 пути, а до вечера еще далеко.
— Иди, как тебе нравится, если ты считаешь, что я слишком спешу, — проворчал минорит.
Белларион хотел было поймать его на слове, но врожденное упрямство юноши и подозрения, которые никак не хотели успокаиваться, взяли верх над гордостью, и он смиренно ответил:
— Нет-нет, братец, сейчас я приноровлюсь к тебе.
В ответ монах только недовольно хмыкнул и уже более не отвечал на попытки Беллариона завязать разговор, пока они шли под палящим солнцем среди плодородных равнин, тянущихся до самого Касале.
Впрочем, они недолго шли пешком; вскоре их нагнал погонщик мулов, ехавший верхом во главе каравана из шести или семи животных, везущих какие-то огромные корзины, и тут Фра Сульпицио вновь продемонстрировал преимущества, которые давала ему ряса монаха-францисканца. Он шагнул на середину дороги и широко, наподобие креста, раскинул руки в стороны.
Погонщик, загорелый чернобородый малый, остановил своего мула в ярде от него.
— Что случилось, братец? — поинтересовался он. — Чем тебе помочь?
— Благословение Господне тебе, брат мой! Подкрепи же его делами милосердия: вели своим мулам подвезти бедного, сбившего ноги францисканца и этого благородного юношу до Касале.
Погонщик без лишних слов соскользнул на землю, разгрузил двух мулов, которых счел наименее обремененными поклажей, и помог путникам усесться на них верхом. До этого момента Беллариону ни разу не приходилось садиться в седло, и, надо сказать, он весьма обрадовался, когда после очередного поворота впереди показались высокие серые стены Касале, предвещая скорое окончание поездки.
Они пересекли подвесной мост и въехали в ворота Сан-Стефано, где скучающие стражники едва обратили на них внимание — времена были мирные, и даже в Касале, столице воинственного государства Монферрато note 27, совсем недавно претендовавшего на главенство во всей Северной Италии, царили тишина и покой. Они проследовали по узкой оживленной улочке, где верхние этажи домов чуть ли не смыкались друг с другом, закрывая небо, до площади перед собором, заложенным, как помнил Белларион, более семи столетий назад Лиутпрандом, королем Ломбардии, и юноша с живым интересом рассматривал кипевшую вокруг него жизнь — в Касале был базарный день, — известную ему ранее только по книжным описаниям. Он не мог не залюбоваться изящным романским фасадом собора, особенно его оконными проемами в форме креста, но тут его мул неожиданно остановился.
Пора было слезать; Фра Сульпицио осыпал благословениями и благодарностями погонщика, тот прокричал им на прощанье «Да хранит вас Господь» и вскоре исчез в людской толчее.
— Ну, брат мой, пора заняться ужином, — объявил монах.
Для Беллариона такое пожелание прозвучало вполне естественно, однако он не смог скрыть своего удивления, когда Фра Сульпицио, вместо того чтобы поискать в городе какую-либо гостиницу для пилигримов, уверенно направился к таверне, расположенной на другом конце площади.
— Я полагаюсь исключительно на милостыню, — пояснил он. — Хозяин таверны, старина Бенвенуто, мой двоюродный брат; он не откажет нам в столе и ночлеге, и от него я смогу узнать новости о своих родственниках. Что ж в этом странного?
И Белларион, тщетно пытаясь подавить терзавшие его сомнения насчет несоответствия поступков и слов минорита, был вынужден согласиться.
Глава III. НЕЗАПЕРТАЯ ДВЕРЬ
Событие, которое так круто и безжалостно изменило судьбу Белларнона, заставив навсегда забыть о давно лелеемых надеждах изучить греческий язык в Павии под руководством знаменитого мессера note 28 Хрисолариса и посвятить свою дальнейшую жизнь богословию и учености, произошло совершенно неожиданно, и юноша не успел даже толком сообразить, что с ним случилось, пока все уже не оказалось позади.
Они сытно поужинали в неопрятной и переполненной общей комнате постоялого двора «Олень», названного так, вероятно, в честь герба правителей Монферрато, украшенного изображением этого благородного животного. Бенвенуто и Фра Сульпицио были, видимо, не только родственниками, но и близкими друзьями; путников усадили за стол, стоявший несколько обособленно, в нише под распахнутым настежь высоким узким окном, сквозь которое с улицы проникал свежий воздух, отчасти смягчавший удушающую вонь чеснока, подгоревшего мяса и прогорклого масла, наполнявшую заведение, и хозяин затем лично спустился в подвал, чтобы принести им бутылку вина, вполне достойную украсить стол более изысканного общества. Только тощая и жилистая птица, поданная на жаркое, могла бы внушить некоторые подозрения насчет своего происхождения, но Белларион слишком устал и проголодался, чтобы обращать внимание на такие мелочи.
Во время еды Фра Сульпицио продолжал расписывать преимущества путешествия под защитой блаженного Франциска, но, к счастью для Беллариона, которому подобная похвальба успела изрядно надоесть, слова монаха заглушали огромные куски еды, жадно поглощаемые им, и шум, производимый пестрой толпой постояльцев — крестьян, ремесленников, солдат и торговцев.
Вскоре, однако, Белларион привык и к взрывам грубого хохота, и к дребезжанию тарелок и кружек, и к рычанию собак, дравшихся за кость на голом земляном полу; он почувствовал, как его голова тяжелеет от усталости, выпитого вина и съеденной пищи, и, откинувшись на спинку стула, задремал.
Белларион проспал, наверное, не более получаса и проснулся словно от толчка — из окошка, под которым Фра Сульпицио и Бенвенуто о чем-то оживленно переговаривались вполголоса, на него смотрел человек. Их взгляды встретились, и, прежде чем Белларион успел что-либо произнести или хотя бы пошевелиться, лицо исчезло. Но и этого краткого мгновения Беллариону оказалось достаточно, чтобы узнать крестьянина, у которого они сегодня днем обедали.
Монах, заметивший удивление Беллариона, повернулся к окну, но там уже никого не было.
— Что случилось? — неожиданно насторожившись, спросил он. — Что ты увидел?
Белларион сказал, и монах разразился непристойными проклятьями, заставившими юношу оцепенеть от изумления. Лицо монаха исказилось от гнева и страха, а его глазки-бусинки угрожающе засверкали. Он поспешно вскочил на ноги, повернулся, словно собираясь немедленно уйти, и замер на месте как вкопанный: на пороге стоял крестьянин, а за его спиной виднелись шлемы стражников.
Монах вновь опустился на табуретку, на которой сидел, и попытался взять себя в руки.
— Вон он сидит, мерзавец! Вон этот вор! — закричал крестьянин.
Его крик, а самое главное, вид его спутников заставил всех присутствующих в таверне замолчать и на полуслове повернуться к ним. Стражников было трое: крепкий подтянутый молодой человек в шлеме, украшенном красным офицерским пером, в нагруднике, в сапогах со шпорами, шпагой у пояса и кинжалом, болтающимся у бедра, и двое солдат, вооруженных короткими пиками.
Они подошли прямо к их столу.
— Я узнал его! Это он! — воинственно воскликнул крестьянин, в упор вглядываясь в лицо минорита. — Ну, негодяй… — начал было он, но Фра Сульпицио, удивленно подняв глаза, мягко прервал его:
— Брат мой, ты говоришь обо мне? Ты называешь меня негодяем? Меня?
— он печально улыбнулся, и крестьянин оторопел, сбитый с толку его спокойной и невозмутимой манерой поведения. — Все мы грешники, и я, увы, один из них, но я чист перед тобой.
— Как тебя зовут? — счел нужным вмешаться офицер, видя смущение крестьянина.
Фра Сульпицио укоризненно взглянул на него.
— Брат мой! — воскликнул он.
— Заткнись! — рявкнул офицер. — Этот человек обвиняет тебя в воровстве.
— В воровстве? — вздохнул Фра Сульпицио и сделал паузу. — Грешно гневаться на столь дурацкое обвинение — оно просто смехотворно. Зачем мне красть, когда благодаря покровительству святого Франциска все мои скромные нужды удовлетворяются, стоит мне только попросить об этом? Какая для меня польза в мирских приобретениях? Но что же я украл у него?
— Тридцать флоринов note 29, золотую цепь и серебряное распятие из комнаты, где ты отдыхал, — ответил крестьянин, хотя вопрос был намеренно обращен не к нему.
Белларион вспомнил, как Фра Сульпицио пытался в одиночку улизнуть из крестьянской усадьбы и как испуганно оглядывался назад по дороге к Касале. Вероятно, подумал он, стражники у ворот сообщили крестьянину о монахе и его юном спутнике, въехавших в город на мулах, затем он разыскал погонщика, а об остальном нетрудно было догадаться — так же, как и о том, что пять дукатов и письмо находятся где-то в бездонных карманах этого мошенника. Белларион больше не сомневался на сей счет и укорял сейчас себя лишь за то, что не поверил своим чувствам и позволил предвзятым суждениям возобладать над очевидными фактами.
— Значит, меня подозревают не только в воровстве, но и в воздаянии злом за добро, в оскорблении гостеприимства, — отвечал тем временем монах. — Это очень серьезное обвинение, и к тому же весьма опрометчиво выдвинутое.
Среди столпившихся вокруг зевак пробежал сдержанный ропот — люди низшего сословия, особенно те из них, кто не в ладах с властью, всегда готовы воспротивиться тем, кто ее представляет.
Монах широко раскинул руки.
— Не вынуждайте меня нарушать обеты смирения недостойной перебранкой. Я буду молчать. Обыщите меня, синьор, и попытайтесь найти вещи, которые я якобы стащил у этого несчастного.
— Разве можно обвинять священника в воровстве! — раздался чей-то негодующий возглас, вновь встреченный одобрительным гулом. Эта реплика, однако, только развеселила офицера.
— Священника? — усмехнулся он. — А ты не забыл, когда в последний раз служил мессу?
Этот простой вопрос, казалось, поставил Фра Сульпицио в тупик. Но офицер не дал ему времени опомниться.
— Как твое имя? — спросил он.
— Мое имя? — на лбу у минорита выступили капельки пота; он торопливо достал из кармана кусок пергамента и сунул его под нос стражнику. — Смотри, и пусть же написанное пером рассеет все жалкие сомнения.
Офицер заглянул в текст, а затем вновь поднял глаза на монаха.
— Как я буду читать вверх ногами?
Слегка дрожащими руками тот поспешил исправить ошибку, и Белларион, краем глаза заметив печать аббата, сразу узнал свое письмо.
Офицер громко рассмеялся, довольный своей хитростью, — предлог, что документ перевернут вверх ногами, испокон веков служил проверкой знания грамоты, — с помощью которой ему удалось раскусить мнимого францисканца.
— Ты не поп, — язвительно проговорил он, — и у меня сразу возникли подозрения, кто ты на самом деле. Даже украденная тобой ряса не скроет твое изрытое оспой лицо и шрам на шее. Тебя зовут Лорендзаччо из Трино, друг мой, и по тебе давно плачет веревка.
После его слов в таверне воцарилась мертвая тишина — вероятно, все, за исключением Беллариона, озабоченного сейчас судьбой своего письма больше, чем всем остальным, слышали об известном бандите, наводившем ужас на Монферрато и Савойю note 30.
— Это мой пергамент! — вскричал юноша. — Его украли у меня сегодня утром.
Взоры всех присутствующих обратились на него. Офицер вновь рассмеялся, и его смех совсем не понравился Беллариону — уж больно тот был склонен к веселью в неурочное время.
— А вот и Павел, отрекающийся от Петра note 31. Будьте уверены, сообщник всегда оказывается жертвой главаря, когда того хватают. Это старый трюк, мой юный петушок, и он не пройдет в Касале.
— Молодой человек, вы можете пожалеть о сказанном вами, — собрав все свое достоинство, ответил Белларион. — Мое имя упомянуто в пергаменте, и аббат монастыря Всемилостивой Божьей Матери в Чильяно может подтвердить это.
— Зачем беспокоить мессера аббата, — усмехнулся офицер. — После того как тебя разок-другой вздернут на дыбе, ты сам выблюешь всю правду, мой мальчик.
Дыба! Белларион почувствовал, как у него мурашки побежали по спине. Неужели его сочтут вором только из-за того, что он случайно оказался в компании этого злосчастного лжемонаха, и переломают все кости, принуждая оговорить себя? Ситуация явно озадачивала его, но еще больше — пугала. Трудно сказать, какая судьба могла бы ожидать Беллариона, попади он в самом деле в руки правосудия, но последующие события сами расставили все.по своим местам.
Пока внимание офицера и стражников было сосредоточено на Белларионе, лжемонах украдкой пододвинулся поближе к окну. Один только обворованный крестьянин уловил его движение и сразу понял, чем оно грозит.
— Держите его! — вскричал он и, опасаясь окончательно лишиться своих флоринов, бросился на Лорендзаччо и схватил его за левую руку и плечо.
Глаза бандита яростно сверкнули, а желтые зубы оскалились, словно у хищного зверя. В его правой руке блеснуло лезвие искривленного, как кабаний клык, ножа, в следующее мгновение оно вонзилось в живот крестьянина, и тот рухнул прямо на руки стражникам, оказавшимся за его спиной. Воспользовавшись их замешательством, Лорендзаччо ловко подтянулся на руках к узкому, распахнутому настежь окну, секунду помедлил там, примериваясь к прыжку, — и был таков.
Трудно описать смятение, возникшее в таверне после его исчезновения. Один из стражников поддерживал бесчувственное тело крестьянина, получившего, вероятнее всего, смертельную рану, другой, уцепившись руками за подоконник, безуспешно пытался повторить трюк Лорендзаччо, офицер сыпал бесполезными командами, и все посетители таверны оживленно жестикулировали и восклицали одновременно. Один Белларион замер на месте и словно оцепенел от ужаса, тупо глядя на происходящее. Затем он почувствовал, как кто-то легонько потянул его за рукав, и это вывело его из ступора. Он повернулся и увидел перед собой молоденькую девушку, хорошенькую, несмотря на кричаще нарумяненные щеки и ярко намазанные губы.
— Беги, беги! — торопливо пробормотала она, сочувственно глядя на Беллариона темными, неестественно яркими глазами. — Иначе тебе несдобровать.
— Почему несдобровать? — изумленно откликнулся он и почувствовал, что краснеет.
Его первой реакцией было негодование, твердая решимость оправдаться и объяснить все как было, но буквально в следующую секунду он осознал, насколько серьезны могут оказаться выдвигаемые против него обвинения, и понял, что поданный ему совет является единственно разумным в такой ситуации.
— Торопись, малыш! — понукала его она. — Быстрее, а то будет поздно.
Он поднял глаза на стоявших вокруг него людей и прочитал симпатию в их взглядах; рядом с собой он заметил Бенвенуто, который подмигнул ему и красноречиво ткнул грязным пальцем в сторону двери, а затем, словно прочитав на лице Беллариона принятое им решение, толпа, как по команде, расступилась, и он бросился в образовавшийся проход. За своей спиной он услышал проклятья офицера и торопливые распоряжения догнать беглеца, но сделать это оказалось не так-то просто.
Посетители этого заведения в большинстве своем были в весьма натянутых отношениях с законом и отнюдь не собирались давать в обиду одного из своих собратьев. Со стороны могло бы показаться, что у них выработана особая тактика действий для подобных случаев. Едва Белларион пулей промчался к выходу, как толпа вновь плотно сомкнулась, а затем, словно желая оказать помощь раненому крестьянину, прихлынула к столу, заблокировав офицера и стражников в нише около окна, да так, что им не удавалось даже взяться за оружие, угрожая которым можно было бы попытаться расчистить себе путь.
Но Белларион не видел всего этого. Словно заяц, преследуемый гончими, он стремительно выскочил из таверны и помчался сначала прямо через кафедральную площадь, а затем вдоль одной из узких улочек, начинавшихся от нее. У него не выходили из головы слова аббата «Pax multa in cella, foris autem plurima bella», и сейчас он отдал бы полжизни, чтобы вновь оказаться в тишине и спокойствии монастыря, вдали от опасностей и соблазнов мирской жизни.
Однако больше всего Беллариона тревожило то, что он совершенно не представлял, в какую сторону нужно бежать; он знал только, что, двигаясь все время по прямой, он рано или поздно доберется сначала до крепостной стены, а затем вдоль нее — до городских ворот, которые должны быть открыты, поскольку солнце еще не село. К счастью, ноги юноши оказались куда более проворными, чем у его преследователей. То ли дело было в тяжелых сапогах стражников, то ли в молодости и спартанском образе жизни note 32 Беллариона, но вскоре он настолько оторвался от погони, что позволил себе перейти на шаг, давая отдых своим перетруженным легким, готовым, казалось, вот-вот разорваться от напряжения, а затем решил на секунду остановиться, чтобы перевести дыхание, около массивной дубовой двери под высокой каменной аркой, и прислонился к ней. И тут, к его несказанному удивлению, дверь поддалась под тяжестью его тела и он чуть не оказался на земле на просторном дворе с лужайками, розовыми кустами и аккуратно подстриженными густыми самшитовыми зарослями.
Они сытно поужинали в неопрятной и переполненной общей комнате постоялого двора «Олень», названного так, вероятно, в честь герба правителей Монферрато, украшенного изображением этого благородного животного. Бенвенуто и Фра Сульпицио были, видимо, не только родственниками, но и близкими друзьями; путников усадили за стол, стоявший несколько обособленно, в нише под распахнутым настежь высоким узким окном, сквозь которое с улицы проникал свежий воздух, отчасти смягчавший удушающую вонь чеснока, подгоревшего мяса и прогорклого масла, наполнявшую заведение, и хозяин затем лично спустился в подвал, чтобы принести им бутылку вина, вполне достойную украсить стол более изысканного общества. Только тощая и жилистая птица, поданная на жаркое, могла бы внушить некоторые подозрения насчет своего происхождения, но Белларион слишком устал и проголодался, чтобы обращать внимание на такие мелочи.
Во время еды Фра Сульпицио продолжал расписывать преимущества путешествия под защитой блаженного Франциска, но, к счастью для Беллариона, которому подобная похвальба успела изрядно надоесть, слова монаха заглушали огромные куски еды, жадно поглощаемые им, и шум, производимый пестрой толпой постояльцев — крестьян, ремесленников, солдат и торговцев.
Вскоре, однако, Белларион привык и к взрывам грубого хохота, и к дребезжанию тарелок и кружек, и к рычанию собак, дравшихся за кость на голом земляном полу; он почувствовал, как его голова тяжелеет от усталости, выпитого вина и съеденной пищи, и, откинувшись на спинку стула, задремал.
Белларион проспал, наверное, не более получаса и проснулся словно от толчка — из окошка, под которым Фра Сульпицио и Бенвенуто о чем-то оживленно переговаривались вполголоса, на него смотрел человек. Их взгляды встретились, и, прежде чем Белларион успел что-либо произнести или хотя бы пошевелиться, лицо исчезло. Но и этого краткого мгновения Беллариону оказалось достаточно, чтобы узнать крестьянина, у которого они сегодня днем обедали.
Монах, заметивший удивление Беллариона, повернулся к окну, но там уже никого не было.
— Что случилось? — неожиданно насторожившись, спросил он. — Что ты увидел?
Белларион сказал, и монах разразился непристойными проклятьями, заставившими юношу оцепенеть от изумления. Лицо монаха исказилось от гнева и страха, а его глазки-бусинки угрожающе засверкали. Он поспешно вскочил на ноги, повернулся, словно собираясь немедленно уйти, и замер на месте как вкопанный: на пороге стоял крестьянин, а за его спиной виднелись шлемы стражников.
Монах вновь опустился на табуретку, на которой сидел, и попытался взять себя в руки.
— Вон он сидит, мерзавец! Вон этот вор! — закричал крестьянин.
Его крик, а самое главное, вид его спутников заставил всех присутствующих в таверне замолчать и на полуслове повернуться к ним. Стражников было трое: крепкий подтянутый молодой человек в шлеме, украшенном красным офицерским пером, в нагруднике, в сапогах со шпорами, шпагой у пояса и кинжалом, болтающимся у бедра, и двое солдат, вооруженных короткими пиками.
Они подошли прямо к их столу.
— Я узнал его! Это он! — воинственно воскликнул крестьянин, в упор вглядываясь в лицо минорита. — Ну, негодяй… — начал было он, но Фра Сульпицио, удивленно подняв глаза, мягко прервал его:
— Брат мой, ты говоришь обо мне? Ты называешь меня негодяем? Меня?
— он печально улыбнулся, и крестьянин оторопел, сбитый с толку его спокойной и невозмутимой манерой поведения. — Все мы грешники, и я, увы, один из них, но я чист перед тобой.
— Как тебя зовут? — счел нужным вмешаться офицер, видя смущение крестьянина.
Фра Сульпицио укоризненно взглянул на него.
— Брат мой! — воскликнул он.
— Заткнись! — рявкнул офицер. — Этот человек обвиняет тебя в воровстве.
— В воровстве? — вздохнул Фра Сульпицио и сделал паузу. — Грешно гневаться на столь дурацкое обвинение — оно просто смехотворно. Зачем мне красть, когда благодаря покровительству святого Франциска все мои скромные нужды удовлетворяются, стоит мне только попросить об этом? Какая для меня польза в мирских приобретениях? Но что же я украл у него?
— Тридцать флоринов note 29, золотую цепь и серебряное распятие из комнаты, где ты отдыхал, — ответил крестьянин, хотя вопрос был намеренно обращен не к нему.
Белларион вспомнил, как Фра Сульпицио пытался в одиночку улизнуть из крестьянской усадьбы и как испуганно оглядывался назад по дороге к Касале. Вероятно, подумал он, стражники у ворот сообщили крестьянину о монахе и его юном спутнике, въехавших в город на мулах, затем он разыскал погонщика, а об остальном нетрудно было догадаться — так же, как и о том, что пять дукатов и письмо находятся где-то в бездонных карманах этого мошенника. Белларион больше не сомневался на сей счет и укорял сейчас себя лишь за то, что не поверил своим чувствам и позволил предвзятым суждениям возобладать над очевидными фактами.
— Значит, меня подозревают не только в воровстве, но и в воздаянии злом за добро, в оскорблении гостеприимства, — отвечал тем временем монах. — Это очень серьезное обвинение, и к тому же весьма опрометчиво выдвинутое.
Среди столпившихся вокруг зевак пробежал сдержанный ропот — люди низшего сословия, особенно те из них, кто не в ладах с властью, всегда готовы воспротивиться тем, кто ее представляет.
Монах широко раскинул руки.
— Не вынуждайте меня нарушать обеты смирения недостойной перебранкой. Я буду молчать. Обыщите меня, синьор, и попытайтесь найти вещи, которые я якобы стащил у этого несчастного.
— Разве можно обвинять священника в воровстве! — раздался чей-то негодующий возглас, вновь встреченный одобрительным гулом. Эта реплика, однако, только развеселила офицера.
— Священника? — усмехнулся он. — А ты не забыл, когда в последний раз служил мессу?
Этот простой вопрос, казалось, поставил Фра Сульпицио в тупик. Но офицер не дал ему времени опомниться.
— Как твое имя? — спросил он.
— Мое имя? — на лбу у минорита выступили капельки пота; он торопливо достал из кармана кусок пергамента и сунул его под нос стражнику. — Смотри, и пусть же написанное пером рассеет все жалкие сомнения.
Офицер заглянул в текст, а затем вновь поднял глаза на монаха.
— Как я буду читать вверх ногами?
Слегка дрожащими руками тот поспешил исправить ошибку, и Белларион, краем глаза заметив печать аббата, сразу узнал свое письмо.
Офицер громко рассмеялся, довольный своей хитростью, — предлог, что документ перевернут вверх ногами, испокон веков служил проверкой знания грамоты, — с помощью которой ему удалось раскусить мнимого францисканца.
— Ты не поп, — язвительно проговорил он, — и у меня сразу возникли подозрения, кто ты на самом деле. Даже украденная тобой ряса не скроет твое изрытое оспой лицо и шрам на шее. Тебя зовут Лорендзаччо из Трино, друг мой, и по тебе давно плачет веревка.
После его слов в таверне воцарилась мертвая тишина — вероятно, все, за исключением Беллариона, озабоченного сейчас судьбой своего письма больше, чем всем остальным, слышали об известном бандите, наводившем ужас на Монферрато и Савойю note 30.
— Это мой пергамент! — вскричал юноша. — Его украли у меня сегодня утром.
Взоры всех присутствующих обратились на него. Офицер вновь рассмеялся, и его смех совсем не понравился Беллариону — уж больно тот был склонен к веселью в неурочное время.
— А вот и Павел, отрекающийся от Петра note 31. Будьте уверены, сообщник всегда оказывается жертвой главаря, когда того хватают. Это старый трюк, мой юный петушок, и он не пройдет в Касале.
— Молодой человек, вы можете пожалеть о сказанном вами, — собрав все свое достоинство, ответил Белларион. — Мое имя упомянуто в пергаменте, и аббат монастыря Всемилостивой Божьей Матери в Чильяно может подтвердить это.
— Зачем беспокоить мессера аббата, — усмехнулся офицер. — После того как тебя разок-другой вздернут на дыбе, ты сам выблюешь всю правду, мой мальчик.
Дыба! Белларион почувствовал, как у него мурашки побежали по спине. Неужели его сочтут вором только из-за того, что он случайно оказался в компании этого злосчастного лжемонаха, и переломают все кости, принуждая оговорить себя? Ситуация явно озадачивала его, но еще больше — пугала. Трудно сказать, какая судьба могла бы ожидать Беллариона, попади он в самом деле в руки правосудия, но последующие события сами расставили все.по своим местам.
Пока внимание офицера и стражников было сосредоточено на Белларионе, лжемонах украдкой пододвинулся поближе к окну. Один только обворованный крестьянин уловил его движение и сразу понял, чем оно грозит.
— Держите его! — вскричал он и, опасаясь окончательно лишиться своих флоринов, бросился на Лорендзаччо и схватил его за левую руку и плечо.
Глаза бандита яростно сверкнули, а желтые зубы оскалились, словно у хищного зверя. В его правой руке блеснуло лезвие искривленного, как кабаний клык, ножа, в следующее мгновение оно вонзилось в живот крестьянина, и тот рухнул прямо на руки стражникам, оказавшимся за его спиной. Воспользовавшись их замешательством, Лорендзаччо ловко подтянулся на руках к узкому, распахнутому настежь окну, секунду помедлил там, примериваясь к прыжку, — и был таков.
Трудно описать смятение, возникшее в таверне после его исчезновения. Один из стражников поддерживал бесчувственное тело крестьянина, получившего, вероятнее всего, смертельную рану, другой, уцепившись руками за подоконник, безуспешно пытался повторить трюк Лорендзаччо, офицер сыпал бесполезными командами, и все посетители таверны оживленно жестикулировали и восклицали одновременно. Один Белларион замер на месте и словно оцепенел от ужаса, тупо глядя на происходящее. Затем он почувствовал, как кто-то легонько потянул его за рукав, и это вывело его из ступора. Он повернулся и увидел перед собой молоденькую девушку, хорошенькую, несмотря на кричаще нарумяненные щеки и ярко намазанные губы.
— Беги, беги! — торопливо пробормотала она, сочувственно глядя на Беллариона темными, неестественно яркими глазами. — Иначе тебе несдобровать.
— Почему несдобровать? — изумленно откликнулся он и почувствовал, что краснеет.
Его первой реакцией было негодование, твердая решимость оправдаться и объяснить все как было, но буквально в следующую секунду он осознал, насколько серьезны могут оказаться выдвигаемые против него обвинения, и понял, что поданный ему совет является единственно разумным в такой ситуации.
— Торопись, малыш! — понукала его она. — Быстрее, а то будет поздно.
Он поднял глаза на стоявших вокруг него людей и прочитал симпатию в их взглядах; рядом с собой он заметил Бенвенуто, который подмигнул ему и красноречиво ткнул грязным пальцем в сторону двери, а затем, словно прочитав на лице Беллариона принятое им решение, толпа, как по команде, расступилась, и он бросился в образовавшийся проход. За своей спиной он услышал проклятья офицера и торопливые распоряжения догнать беглеца, но сделать это оказалось не так-то просто.
Посетители этого заведения в большинстве своем были в весьма натянутых отношениях с законом и отнюдь не собирались давать в обиду одного из своих собратьев. Со стороны могло бы показаться, что у них выработана особая тактика действий для подобных случаев. Едва Белларион пулей промчался к выходу, как толпа вновь плотно сомкнулась, а затем, словно желая оказать помощь раненому крестьянину, прихлынула к столу, заблокировав офицера и стражников в нише около окна, да так, что им не удавалось даже взяться за оружие, угрожая которым можно было бы попытаться расчистить себе путь.
Но Белларион не видел всего этого. Словно заяц, преследуемый гончими, он стремительно выскочил из таверны и помчался сначала прямо через кафедральную площадь, а затем вдоль одной из узких улочек, начинавшихся от нее. У него не выходили из головы слова аббата «Pax multa in cella, foris autem plurima bella», и сейчас он отдал бы полжизни, чтобы вновь оказаться в тишине и спокойствии монастыря, вдали от опасностей и соблазнов мирской жизни.
Однако больше всего Беллариона тревожило то, что он совершенно не представлял, в какую сторону нужно бежать; он знал только, что, двигаясь все время по прямой, он рано или поздно доберется сначала до крепостной стены, а затем вдоль нее — до городских ворот, которые должны быть открыты, поскольку солнце еще не село. К счастью, ноги юноши оказались куда более проворными, чем у его преследователей. То ли дело было в тяжелых сапогах стражников, то ли в молодости и спартанском образе жизни note 32 Беллариона, но вскоре он настолько оторвался от погони, что позволил себе перейти на шаг, давая отдых своим перетруженным легким, готовым, казалось, вот-вот разорваться от напряжения, а затем решил на секунду остановиться, чтобы перевести дыхание, около массивной дубовой двери под высокой каменной аркой, и прислонился к ней. И тут, к его несказанному удивлению, дверь поддалась под тяжестью его тела и он чуть не оказался на земле на просторном дворе с лужайками, розовыми кустами и аккуратно подстриженными густыми самшитовыми зарослями.