Страница:
Из Нови Фачино отправил Карманьолу с сильным эскортом в Касале с поручением забрать оттуда графиню и привезти ее в Алессандрию — ему не хотелось, чтобы маркиз Теодоро превратил ее в заложницу и попытался выторговать в обмен на ее возвращение Джанджакомо, который все еще находился вместе с Фачино.
Через три дня после выступления из Нови армия Фачино достигла Виджевано и там остановилась. Причиной тому было тщеславие Фачино: ему хотелось въехать в Милан во главе своей конницы, а подагра все еще не позволяла ему садиться в седло.
Прошла неделя, и стараниями генуэзского врача Момбелли, прославившегося лечением этой болезни, состояние Фачино значительно улучшилось, так что только увещевания врача удерживали кондотьера в бездействии. Но за это время многие горожане сами явились к нему на поклон, и первым из них оказался неугомонный Пустерла Венегоно, предложивший Фачино немедленно вздернуть Джанмарию и самому стать герцогом Миланским. Он обещал ему поддержку всех гибеллинов, но Фачино равнодушно выслушал его и не ответил ему ни «да», ни «нет». И наконец, в Виджевано прибыл герцог собственной персоной в сопровождении своего злого гения Антонио делла Торре, закадычного дружка Лонате, и ничтожного эскорта в сотню всадников, которых возглавлял капитан Бертино Мантегацца. Фачино принял их в доме местного префекта.
— Ваше высочество оказали мне честь, не усомнившись в моей верности, — сказал Фачино, склоняясь к унизанной кольцами руке герцога.
— Верности! — хмыкнул герцог. — Разве верность подтолкнула вас повернуть против меня оружие?
— Синьор герцог заблуждается. Я никогда не вооружался против него. Я веду войну только против врагов его высочества и не преследую иных целей, кроме восстановления в стране мира.
— Неплохие слова из уст взбунтовавшегося предателя! — усмехнулся герцог и плюхнулся в кресло.
— Если бы ваше высочество считали так на самом деле, вы вряд ли осмелились бы появиться здесь.
— Кто? Я? Черт побери, вы забываетесь, синьор! Я — герцог Миланский.
— Я постараюсь не забывать об этом, ваше высочество, — сказал Фачино, и нотки гнева, прозвучавшие в его голосе, заставили делла Торре предостерегающе дернуть герцога за рукав.
Джанмария верно интерпретировал поданный ему знак и решил сменить тему их беседы, но никак не тон, которым разговаривал с Фачино.
— Вы знаете, почему я здесь? — спросил он.
— Чтобы позволить мне, как я надеюсь, и дальше служить вашему высочеству.
— Хм-м! Н-да! Меня вот-вот стошнит от вашей учтивости. Хватит ломать комедию! неожиданно взъярился он. — Называйте вашу цену.
— Цену, ваше высочество? Вы считаете, мне есть что продать вам?
— Синьор граф, прошу вас быть чуточку терпеливее с его высочеством, — взмолился делла Торре.
— Разве меня можно упрекнуть в обратном? — отозвался Фачино, начиная не на шутку раздражаться. — Но если вы и дальше будете испытывать мое терпение, боюсь, что ваш визит может завершиться весьма печально.
Но герцог словно не замечал надвигающейся бури.
— Что я слышу? Угрожать мне? Какая наглость! Ах, собака! — вспылил он.
Фачино позеленел от гнева. Стоявший среди его капитанов высокий малый в голубой мантии, накинутой на серебристого цвета камзол, громко рассмеялся. Бледные, навыкате глаза Джанмарии уставились на него.
— Как ты смеешь, негодяй? — злобно прорычал он и вскочил на ноги, разгневанный столь вопиющим нарушением этикета. — Над кем ты потешаешься?
— Над вами, синьор герцог, и над вашим ничтожеством! — вновь рассмеялся Белларион, прежде чем ответить ему. — Сейчас вы — герцог Миланский только милостью Божьей и с одобрения синьора Фачино Кане. Однако же вы, не смущаясь, осмеливаетесь оскорблять обоих.
— Замолчи, Белларион! — рявкнул Фачино. — Мне не нужны адвокаты.
— Белларион! — злорадно откликнулся герцог. — Я не забыл это имя и, можешь не сомневаться, теперь еще лучше запомню его. Тебя научат…
— Черт побери, сейчас научат ваше высочество! — вскипел Фачино. — Вон отсюда, убирайтесь к себе в Милан и ждите там, пока я не соизволю прибыть туда. Благодарите Бога, что вы — сын отца, которого я так хорошо помню, иначе вам бы не уйти отсюда живым. Вон! И перед тем, как мы вновь встретимся, научитесь вести себя как следует, не то, клянусь, я не поленюсь своими руками вздуть вас хорошенько плеткой.
Устрашенный грозой, пожалуй, впервые разыгравшейся с такой силой над его герцогской головой, Джанмария медленно пятился к двери, а трое его спутников постарались оказаться между ним и разъяренным кондотьером.
— Синьор! Синьор! Это неприлично! — попытался утихомирить его делла Торре, сам бледный и почти дрожащий.
— Неприлично! Может быть, прилично, что меня обозвал собакой упрямый выродок, которому я был вместо отца? Вон отсюда, синьоры! Убирайтесь — все вы! Двери, Белларион! Шире двери для герцога Миланского!
Они молча ушли, опасаясь — и совершенно справедливо, — что их следующее слово станет последним. Однако они никуда не уехали, вечером делла Торре вновь объявился у Фачино, пытаясь помирить его с герцогом, и Фачино, успев к тому времени поостыть, согласился еще раз встретиться с ним.
На этот раз Джанмария вел себя скромнее и сдержаннее и заявил, что готов позволить Фачино беспрепятственно въехать в Милан и вновь вернуться к исполнению своих прежних обязанностей, — короче, обещал то, в чем не в силах был отказать.
Ответ Фачино был краток и недвусмыслен. Он соглашался вступить в должность миланского наместника, но только при условии, что будет занимать ее в течение трех лет и члены городского совета присягнут ему на верность.
Замок Порто-Джовия предоставляется в его полное и исключительное распоряжение, а все гвельфы, занимающие официальные посты в государстве, должны быть немедленно уволены в отставку. И последнее: Антонио делла Торре, которого Фачино считал источником всех несчастий, обрушившихся в последнее время на Милан, и мессер Франческо Лонате навсегда изгонялись из герцогства.
Последнее условие оказалось камнем преткновения для Джанмарии, клятвенно заверявшего, что его хотят лишить общества всех его друзей, и прошло почти три недели, прежде чем герцог уступил и безоговорочно принял все условия Фачино.
6 ноября, в среду, вечером, Фачино Кане, граф Бьяндратский, в сопровождении большой свиты въехал в Милан, чтобы вновь принять на себя бремя наместнической власти, абсолютной и на этот раз, как ему думалось, никем не оспариваемой. Шел проливной дождь, однако улицы были запружены народом, вышедшим приветствовать своего спасителя. А в Старом Бролетто сидел в одиночестве Джанмария и в бессильной ярости грыз ногти, слушая приветственные крики толпы.
О том, что произошло в герцогстве после триумфального въезда Фачино Кане в Милан, можно в деталях узнать из хроник Корио и Фра Серафино из Имолы. Но судьба рода Висконти и самого Фачино интересует нас лишь постольку, поскольку они связаны с формированием личности Беллариона, поэтому здесь мы ограничимся лишь кратким изложением их.
Армия, которую Фачино привел в Милан, хотя и уменьшилась на три тысячи человек после разрыва с Теодоро Монферратским, однако же представляла собой силу все еще достаточно грозную, чтобы заставить Малатесту отказаться от планов завоевания всего герцогства и ограничиться ранее оккупированными Брешией и Бергамо. Но прошло более двух лет, прежде чем состоялась их встреча на поле брани под Бергамо, поскольку все внимание Фачино сначала сосредоточилось на иных противниках, более активных и территориально более близких, чем Малатеста, и, следовательно, представлявших собой значительно большую опасность.
Эсторре Висконти, Джованни Карло, разгромленный под Алессандрией, но не успокоившийся Виньяте и другие мятежники со всех сторон угрожали Милану своими вооруженными отрядами, а возглавлял эту когорту родной брат герцога Филиппе Мария Висконти, граф Павии. Надо сказать, сами гибеллины, массами бежавшие в Павию во времена господства Малатесты и Бусико, приложили немало усилий для подогревания амбиций Филиппе Марии, сумев внушить ему, что он является единственной их опорой в Северной Италии.
Известия о его военных приготовлениях против Милана достигли ушей Фачино, когда тот усмирял взбунтовавшихся подданных герцога в Дезио и Горгонцоле, совсем неподалеку от столицы. И сразу же, как только там были восстановлены спокойствие и порядок, он двинул свою армию против Филиппе Марии. Его войска подошли к Павии и в самую рождественскую ночь взяли ее штурмом, который завершился беспрецедентным по жестокости разграблением города. Это печальное событие навсегда осталось темным пятном, омрачившим славу выдающегося полководца, пускай жестокого при необходимости, однако исповедовавшего высокие принципы долга и солдатской чести.
Фачино поступил с Филиппе Марией точно так же, как и с его старшим братом. Он объявил себя управителем всех его владений, назначил своих доверенных людей на все основные государственные должности и полностью лишил Филиппе Марию какой-либо реальной власти.
Толстый, слабохарактерный граф воспринял свое низложение на удивление равнодушно. По натуре склонный к уединению и наукам, он старался избегать общества и страшно стеснялся габаритов своего тела, которые его мнительному воображению представлялись совершенно гротескными.
Вспыхнувшая было в нем искра честолюбия окончательно погасла, и он вернулся к своим книгам, предоставив Фачино по своему усмотрению распоряжаться в его государстве и довольствуясь тем малым, что у него не отняли.
Фачино решил обосноваться в Павии и полностью оккупировал огромный графский замок, устроив там свою штаб-квартиру. Он перевез туда из Алессандрии свою графиню, вместе с которой приехала и принцесса Валерия Монферратская. Принцесса покинула Касале вместе с Карманьолой, не желая более оставаться во власти регента и, возможно, надеясь, что ее присутствие рядом с Фачино подтолкнет того исполнить свою угрозу против регента. Но у Фачино имелись куда более неотложные дела, так что маркиз Теодоро мог и подождать.
В мае следующего года он двинулся на Кантурио и легко разбил его. Затем последовала победоносная кампания против Кремы. Тем временем Белларион, кондотта которого увеличилась до полутора тысяч человек и была усилена отрядом Кенигсхофена, выступил против Виньяте, которого на этот раз он окончательно разгромил и выгнал из Лоди. После этой победы он вернулся в Милан, где фактически являлся наместником Фачино, и сумел стяжать уважение и даже любовь горожан уравновешенной мудростью своего правления. Фра Серафино утверждает, что именно Фачино заставил Джанмарию пожаловать Беллариону в награду за его лояльность и неподкупность титул графа Гави и назначить его кондотте ежемесячное жалованье в тридцать тысяч дукатов сроком на два года.
Глава IV. ГРАФ ПАВИИ
Через три дня после выступления из Нови армия Фачино достигла Виджевано и там остановилась. Причиной тому было тщеславие Фачино: ему хотелось въехать в Милан во главе своей конницы, а подагра все еще не позволяла ему садиться в седло.
Прошла неделя, и стараниями генуэзского врача Момбелли, прославившегося лечением этой болезни, состояние Фачино значительно улучшилось, так что только увещевания врача удерживали кондотьера в бездействии. Но за это время многие горожане сами явились к нему на поклон, и первым из них оказался неугомонный Пустерла Венегоно, предложивший Фачино немедленно вздернуть Джанмарию и самому стать герцогом Миланским. Он обещал ему поддержку всех гибеллинов, но Фачино равнодушно выслушал его и не ответил ему ни «да», ни «нет». И наконец, в Виджевано прибыл герцог собственной персоной в сопровождении своего злого гения Антонио делла Торре, закадычного дружка Лонате, и ничтожного эскорта в сотню всадников, которых возглавлял капитан Бертино Мантегацца. Фачино принял их в доме местного префекта.
— Ваше высочество оказали мне честь, не усомнившись в моей верности, — сказал Фачино, склоняясь к унизанной кольцами руке герцога.
— Верности! — хмыкнул герцог. — Разве верность подтолкнула вас повернуть против меня оружие?
— Синьор герцог заблуждается. Я никогда не вооружался против него. Я веду войну только против врагов его высочества и не преследую иных целей, кроме восстановления в стране мира.
— Неплохие слова из уст взбунтовавшегося предателя! — усмехнулся герцог и плюхнулся в кресло.
— Если бы ваше высочество считали так на самом деле, вы вряд ли осмелились бы появиться здесь.
— Кто? Я? Черт побери, вы забываетесь, синьор! Я — герцог Миланский.
— Я постараюсь не забывать об этом, ваше высочество, — сказал Фачино, и нотки гнева, прозвучавшие в его голосе, заставили делла Торре предостерегающе дернуть герцога за рукав.
Джанмария верно интерпретировал поданный ему знак и решил сменить тему их беседы, но никак не тон, которым разговаривал с Фачино.
— Вы знаете, почему я здесь? — спросил он.
— Чтобы позволить мне, как я надеюсь, и дальше служить вашему высочеству.
— Хм-м! Н-да! Меня вот-вот стошнит от вашей учтивости. Хватит ломать комедию! неожиданно взъярился он. — Называйте вашу цену.
— Цену, ваше высочество? Вы считаете, мне есть что продать вам?
— Синьор граф, прошу вас быть чуточку терпеливее с его высочеством, — взмолился делла Торре.
— Разве меня можно упрекнуть в обратном? — отозвался Фачино, начиная не на шутку раздражаться. — Но если вы и дальше будете испытывать мое терпение, боюсь, что ваш визит может завершиться весьма печально.
Но герцог словно не замечал надвигающейся бури.
— Что я слышу? Угрожать мне? Какая наглость! Ах, собака! — вспылил он.
Фачино позеленел от гнева. Стоявший среди его капитанов высокий малый в голубой мантии, накинутой на серебристого цвета камзол, громко рассмеялся. Бледные, навыкате глаза Джанмарии уставились на него.
— Как ты смеешь, негодяй? — злобно прорычал он и вскочил на ноги, разгневанный столь вопиющим нарушением этикета. — Над кем ты потешаешься?
— Над вами, синьор герцог, и над вашим ничтожеством! — вновь рассмеялся Белларион, прежде чем ответить ему. — Сейчас вы — герцог Миланский только милостью Божьей и с одобрения синьора Фачино Кане. Однако же вы, не смущаясь, осмеливаетесь оскорблять обоих.
— Замолчи, Белларион! — рявкнул Фачино. — Мне не нужны адвокаты.
— Белларион! — злорадно откликнулся герцог. — Я не забыл это имя и, можешь не сомневаться, теперь еще лучше запомню его. Тебя научат…
— Черт побери, сейчас научат ваше высочество! — вскипел Фачино. — Вон отсюда, убирайтесь к себе в Милан и ждите там, пока я не соизволю прибыть туда. Благодарите Бога, что вы — сын отца, которого я так хорошо помню, иначе вам бы не уйти отсюда живым. Вон! И перед тем, как мы вновь встретимся, научитесь вести себя как следует, не то, клянусь, я не поленюсь своими руками вздуть вас хорошенько плеткой.
Устрашенный грозой, пожалуй, впервые разыгравшейся с такой силой над его герцогской головой, Джанмария медленно пятился к двери, а трое его спутников постарались оказаться между ним и разъяренным кондотьером.
— Синьор! Синьор! Это неприлично! — попытался утихомирить его делла Торре, сам бледный и почти дрожащий.
— Неприлично! Может быть, прилично, что меня обозвал собакой упрямый выродок, которому я был вместо отца? Вон отсюда, синьоры! Убирайтесь — все вы! Двери, Белларион! Шире двери для герцога Миланского!
Они молча ушли, опасаясь — и совершенно справедливо, — что их следующее слово станет последним. Однако они никуда не уехали, вечером делла Торре вновь объявился у Фачино, пытаясь помирить его с герцогом, и Фачино, успев к тому времени поостыть, согласился еще раз встретиться с ним.
На этот раз Джанмария вел себя скромнее и сдержаннее и заявил, что готов позволить Фачино беспрепятственно въехать в Милан и вновь вернуться к исполнению своих прежних обязанностей, — короче, обещал то, в чем не в силах был отказать.
Ответ Фачино был краток и недвусмыслен. Он соглашался вступить в должность миланского наместника, но только при условии, что будет занимать ее в течение трех лет и члены городского совета присягнут ему на верность.
Замок Порто-Джовия предоставляется в его полное и исключительное распоряжение, а все гвельфы, занимающие официальные посты в государстве, должны быть немедленно уволены в отставку. И последнее: Антонио делла Торре, которого Фачино считал источником всех несчастий, обрушившихся в последнее время на Милан, и мессер Франческо Лонате навсегда изгонялись из герцогства.
Последнее условие оказалось камнем преткновения для Джанмарии, клятвенно заверявшего, что его хотят лишить общества всех его друзей, и прошло почти три недели, прежде чем герцог уступил и безоговорочно принял все условия Фачино.
6 ноября, в среду, вечером, Фачино Кане, граф Бьяндратский, в сопровождении большой свиты въехал в Милан, чтобы вновь принять на себя бремя наместнической власти, абсолютной и на этот раз, как ему думалось, никем не оспариваемой. Шел проливной дождь, однако улицы были запружены народом, вышедшим приветствовать своего спасителя. А в Старом Бролетто сидел в одиночестве Джанмария и в бессильной ярости грыз ногти, слушая приветственные крики толпы.
О том, что произошло в герцогстве после триумфального въезда Фачино Кане в Милан, можно в деталях узнать из хроник Корио и Фра Серафино из Имолы. Но судьба рода Висконти и самого Фачино интересует нас лишь постольку, поскольку они связаны с формированием личности Беллариона, поэтому здесь мы ограничимся лишь кратким изложением их.
Армия, которую Фачино привел в Милан, хотя и уменьшилась на три тысячи человек после разрыва с Теодоро Монферратским, однако же представляла собой силу все еще достаточно грозную, чтобы заставить Малатесту отказаться от планов завоевания всего герцогства и ограничиться ранее оккупированными Брешией и Бергамо. Но прошло более двух лет, прежде чем состоялась их встреча на поле брани под Бергамо, поскольку все внимание Фачино сначала сосредоточилось на иных противниках, более активных и территориально более близких, чем Малатеста, и, следовательно, представлявших собой значительно большую опасность.
Эсторре Висконти, Джованни Карло, разгромленный под Алессандрией, но не успокоившийся Виньяте и другие мятежники со всех сторон угрожали Милану своими вооруженными отрядами, а возглавлял эту когорту родной брат герцога Филиппе Мария Висконти, граф Павии. Надо сказать, сами гибеллины, массами бежавшие в Павию во времена господства Малатесты и Бусико, приложили немало усилий для подогревания амбиций Филиппе Марии, сумев внушить ему, что он является единственной их опорой в Северной Италии.
Известия о его военных приготовлениях против Милана достигли ушей Фачино, когда тот усмирял взбунтовавшихся подданных герцога в Дезио и Горгонцоле, совсем неподалеку от столицы. И сразу же, как только там были восстановлены спокойствие и порядок, он двинул свою армию против Филиппе Марии. Его войска подошли к Павии и в самую рождественскую ночь взяли ее штурмом, который завершился беспрецедентным по жестокости разграблением города. Это печальное событие навсегда осталось темным пятном, омрачившим славу выдающегося полководца, пускай жестокого при необходимости, однако исповедовавшего высокие принципы долга и солдатской чести.
Фачино поступил с Филиппе Марией точно так же, как и с его старшим братом. Он объявил себя управителем всех его владений, назначил своих доверенных людей на все основные государственные должности и полностью лишил Филиппе Марию какой-либо реальной власти.
Толстый, слабохарактерный граф воспринял свое низложение на удивление равнодушно. По натуре склонный к уединению и наукам, он старался избегать общества и страшно стеснялся габаритов своего тела, которые его мнительному воображению представлялись совершенно гротескными.
Вспыхнувшая было в нем искра честолюбия окончательно погасла, и он вернулся к своим книгам, предоставив Фачино по своему усмотрению распоряжаться в его государстве и довольствуясь тем малым, что у него не отняли.
Фачино решил обосноваться в Павии и полностью оккупировал огромный графский замок, устроив там свою штаб-квартиру. Он перевез туда из Алессандрии свою графиню, вместе с которой приехала и принцесса Валерия Монферратская. Принцесса покинула Касале вместе с Карманьолой, не желая более оставаться во власти регента и, возможно, надеясь, что ее присутствие рядом с Фачино подтолкнет того исполнить свою угрозу против регента. Но у Фачино имелись куда более неотложные дела, так что маркиз Теодоро мог и подождать.
В мае следующего года он двинулся на Кантурио и легко разбил его. Затем последовала победоносная кампания против Кремы. Тем временем Белларион, кондотта которого увеличилась до полутора тысяч человек и была усилена отрядом Кенигсхофена, выступил против Виньяте, которого на этот раз он окончательно разгромил и выгнал из Лоди. После этой победы он вернулся в Милан, где фактически являлся наместником Фачино, и сумел стяжать уважение и даже любовь горожан уравновешенной мудростью своего правления. Фра Серафино утверждает, что именно Фачино заставил Джанмарию пожаловать Беллариону в награду за его лояльность и неподкупность титул графа Гави и назначить его кондотте ежемесячное жалованье в тридцать тысяч дукатов сроком на два года.
Глава IV. ГРАФ ПАВИИ
Черные силуэты обнаженных деревьев рельефно выделялись на фоне заснеженной и скованной морозом земли в обширном парке Павии, темно-бурые воды реки Тичино пенились и бурлили возле ста гранитных опор огромного крытого моста длиной в пятьсот футов, соединявшего ее берега, и покрытые инеем стены этого города богословов и ученых угрюмо вздымались к серому декабрьскому небу. А вне его стен, изолированный со всех сторон глубоким и широким рвом, находился массивный квадратный замок, розовый, как коралл, неприступная крепость note 104 и одновременно непревзойденный по красоте дворец, один из замечательных памятников славы и мощи рода Висконти, воспетый великим Петраркой note 105 как самое величественное сооружение Италии.
Гордостью дворца была просторная библиотека, устроенная в одной из четырех угловых башен. Ее пол был выстлан цветной мозаикой с изображениями птиц и зверей, темно-синий потолок был испещрен многочисленными звездами, а на устроенных вдоль стен стеллажах хранились завернутые в бархат, камку note 106, серебряную и золотую парчу девятьсот ценнейших манускриптов, в которых содержались все знания, накопленные к тому времени теологией, астрологией, медициной, музыкой, геометрией, риторикой и другими науками.
Библиотека являлась любимым местом времяпрепровождения сына великого Джангалеаццо Филиппе Марии Висконти, графа Павии. В тот вечер он сидел там за шахматной доской возле пылающего камина, где шипели и трещали в огне огромные сосновые поленья, наполнявшие комнату ароматом смолы; его партнером был синьор Белларион Кане, граф Гави, один из его немногих новых друзей, с которыми коротал время этот диковатый и угрюмый отшельник.
Кроме Беллариона, компанию ему составляли графиня Бьяндратская, позевывавшая над прекрасно иллюстрированным экземпляром «Триумфа Любви» Петрарки note 107, белокурая принцесса Монферратская, склонившаяся над пяльцами и вышивавшая золотом и серебром алтарный покров для церкви Сан-Пьетро в Чьель-д'Оро, и ее скучающий брат, от нечего делать наблюдавший за работой проворных пальцев своей сестры.
Наконец это занятие наскучило ему; он встал и, подойдя к игрокам, уселся на стул поблизости от них так, что мог видеть игру.
Костыль, лежавший рядом с Белларионом, и его правая нога, неподвижная и вытянутая неестественно прямо, убедительно объясняли, почему он позволял себе играть в шахматы в этот декабрьский день, когда на холмах Бергамо кипела война против Малатесты. Беллариона постигла участь, которая часто выпадает новаторам и первопроходцам. Продемонстрировав своим соотечественникам, что должным образом организованная и управляемая пехота способна с успехом противостоять на поле битвы атакующей кавалерии, он переключил свое внимание на артиллерию. Два месяца назад он собрал под стенами Бергамо целый артиллерийский парк, намереваясь разрушить городские укрепления, но, увы, первая же бомбарда, из которой попытались выстрелить, сама взорвалась, убив двоих бомбардиров; Белларион тоже пострадал — у него было сломано бедро, и Фачино получил еще одно подтверждение весьма распространенного в те времена мнения, что артиллерия опасна лишь для тех, кто сам ее использует.
Врач Момбелли, теперь постоянно находившийся в свите Фачино, вправил кость, затем Беллариона усадили в запряженную мулами повозку и по раскисшим от осенних дождей дорогам отправили на излечение в Павию. Его отъезд из армии был с сожалением воспринят всеми, кроме Карманьолы, втайне обрадовавшегося удалению капитана, чьи методы ведения войны всегда заслуживали у товарищей по оружию большего уважения, чем его собственные, и Филиппе Марии, обнаружившего в Белларионе превосходного шахматиста и глубокого эрудита, сумевшего своей ученостью и душевными качествами завоевать доверие и дружбу этого одинокого юноши. Принцесса Валерия пришла в ужас, узнав, что человек, которого она из необоримого предубеждения продолжала подозревать и презирать, будет составлять ей компанию почти всю зиму. Тщетно Джанджакомо, успевший начать уважать Беллариона, пытался разубедить ее. Когда он начинал настаивать, что своим удалением из-под опеки дяди обязан исключительно Беллариону, его слова всегда встречались недоверчивой усмешкой.
— Этот ловкач хочет, чтобы мы именно так думали о нем. Он всего лишь исполняет приказы графа Бьяндратского.
— Нет, Валерия, нет! Ты же не станешь отрицать его военных успехов, которые сейчас признаны всей Италией.
— Но как он добился этого признания? Разве своей рыцарской доблестью и солдатской храбростью? Всем известно, что он полагается исключительно на хитрость и удачу.
— Ты прислушиваешься к тому, что говорит Карманьола, — заметил ее брат. — Но он смертельно завидует Беллариону и отдаст свою правую руку за ничтожную долю его талантов.
— Ты еще мальчик и многого не понимаешь, — с оттенком суровости произнесла она.
— А Карманьола, разумеется, недурен собой, — не удержался он от того, чтобы поддеть сестру.
Щеки принцессы зарделись. Во время своих случайных визитов в Павию Карманьола был весьма внимателен к принцессе и старался как можно чаще видеться с ней, что не ускользнуло от внимания юноши.
— Он честный и открытый синьор, — горячо возразила она. — Лучше быть прямолинейным солдатом, чем хитрым интриганом, как Белларион. Я почти не сомневаюсь, что он ведет с нами двойную игру.
— Ну, если Белларион интригует в пользу нашего дяди, то он делает это весьма странным образом.
Она с жалостью взглянула на него.
— Никогда не скажешь, что у Беллариона на уме. Все говорят так — не только я.
— И как ты думаешь, чего же он хочет?
Ее взгляд стал задумчивым.
— Что, если он помогает нашему дяде уничтожить нас, чтобы затем уничтожить самого дядю? Что, если он метит на монферратский трон?
Джанджакомо удивленно рассмеялся.
— Если бы ты лучше знала его, — сказал Джанджакомо, — ты не говорила бы так. Смотри, как он возвысился за эти четыре года. Из безымянного найденыша он стал рыцарем Белларионом, затем синьором Белларионом, возглавившим отряд Белой Собаки, и вот теперь он граф Гави, владелец богатого лена.
Не только Джанджакомо, но и графиня Беатриче тоже могла бы, если бы захотела, помочь принцессе сформировать более правильное мнение о Белларионе, тем более что ей были известны причины, по которым Валерия была не расположена к нему.
— Вы люто ненавидите его, — заметила однажды в разговоре с ней графиня, когда речь зашла о Белларионе.
— На моем месте вы испытывали бы к нему те же чувства.
Графиня пристально взглянула на нее, и на ее ярко-красных губах появилась непроницаемая улыбка.
— Это было бы возможно только на вашем месте, — лениво растягивая слова, проговорила она.
Ее тон и ее улыбка на много дней заинтриговали принцессу. Но то ли гордость, то ли боязнь помешали ей спросить графиню, что же она имела в виду.
Когда Белларион наконец смог передвигаться вприпрыжку по замку, она стала избегать встреч с ним наедине, а в присутствии других людей всегда обращалась к нему с ледяной вежливостью.
Если Беллариона и ранило ее неприязненное отношение к нему, то он и виду не показывал. Будучи по натуре очень терпеливым человеком, он мог подождать до тех пор, пока маркизу Теодоро придется заплатить по счетам и ей наконец-то станет ясно, чьим же слугой он на самом деле являлся. Поэтому он решил вести себя с ней точно так же, как и она вела себя с ним, и отнюдь не стремился оказаться в ее обществе, как, впрочем, и ни в чьем другом, кроме Филиппе Марии, с которым он проводил долгие часы за шахматами или за изучением бесценных сокровищ его библиотеки.
До появления Беллариона граф Павии считал себя сильным шахматистом. Но Белларион продемонстрировал ему, что его знакомство с этой игрой было весьма поверхностным. Если раньше Филиппе Мария с легкостью добивался побед над своими противниками, то теперь он пыхтел и потел над доской, пытаясь всего лишь уменьшить масштабы неизбежного разгрома.
Сегодня, однако, ему показалось, что впереди забрезжила надежда. Он организовал массированную атаку на фланг позиции Беллариона, и впервые за все время их соперничества он увидел возможность объявить шах за три хода и поставить мат в четыре хода. Он перевел вперед знаменосца note 108, усиливая свою атаку, и широко улыбнулся. Филиппе Марии шел всего лишь двадцать первый год, но, несмотря на столь юный возраст, он был полным, как боров, при росте не выше среднего, он, когда сидел, казался высоким, поскольку природа наградила его туловищем непропорционально длинным в сравнении с его короткими и бесформенными членами. У него было круглое, как луна, лицо, и такое же бледное. Огромные мясистые складки свисали под его подбородком и покрывали всю шею и плечи, так что его плоский затылок казался из-за этого даже несколько вогнутым внутрь черепа. У него были короткие черные волосы, гладкие и лоснящиеся, словно бархатные, а широкий лоб, — пожалуй, единственная привлекательная черта этого безобразного лица — прятался под челкой, спадавшей почти до самых бровей, густых и кустистых. От своего отца он унаследовал только крючковатый хищный нос, усиливавший впечатление жестокости характера его обладателя, которое возникало при виде маленьких и блестящих змеиных глазок и жесткой изогнутой линии рта. И такое впечатление было совершенно верным, поскольку в глубине души этот угрюмый, диковатый принц не был лишен садистских наклонностей, весьма характерных для представителей рода Висконти.
Закрываясь от слона, Белларион выдвинул коня, и тишину библиотеки нарушил резкий, пронзительный смех Филиппе Марии.
— Вы пытаетесь лишь оттянуть неизбежное, Белларион, — высоким, как у женщины, голосом проговорил он, беря его фигуру.
Но ход конем, показавшийся сосредоточившемуся на своей атаке Филиппе Марии чисто оборонительным, неожиданно открыл стратегический простор королеве Беллариона. Он протянул к ней руку, на которой сверкал огромный сапфир, обрамленный бриллиантами — он во всем старался отдавать предпочтение цветам своего герба, белому и голубому, — и перевел королеву на половину доски Филиппе Марии.
— Мат, синьор принц, — спокойно объявил он и лениво откинулся на обтянутую малиновой парчой спинку своего кресла.
Филиппе Мария, не веря своим глазам, уставился на шахматную доску. Уголки его рта опустились, огромные обвисшие щеки задрожали, и могло показаться, что он вот-вот заплачет.
— Черт возьми, Белларион! Всегда повторяется одно и то же! Я все тщательно планирую и рассчитываю, а вы, как будто не думая ни о чем, кроме обороны, потихоньку готовите решающий удар и наносите его в самый неожиданный момент. Ах, ловкач! — полушутя-полусерьезно воскликнул он. — Только хитростью вам и удается побеждать меня!
Принцесса Валерия, услышав слова, которыми она сама столь часто характеризовала Беллариона, оторвалась от своего занятия и взглянула в их сторону. Белларион заметил ее движение и догадался, о чем она подумала в этот момент.
— На поле брани мои противники отзываются обо мне примерно в таких же выражениях. Однако те, кто сражается рядом со мной, аплодируют мне, — словно отвечая ей, проговорил Белларион и рассмеялся. — Истина — неуловимая вещь, ваше высочество, как прекрасно знал еще Понтий Пилат note 109, и восприятие происходящего зачастую зависит лишь от нашей точки зрения.
Филиппе Мария устало откинулся в своем кресле и его огромный подбородок уперся ему в грудь.
— Сегодня я больше не играю, — угрюмо произнес он.
Графиня встала, и ее черное с золотом парчовое платье слегка зашуршало, когда она пересекала комнату, направляясь к ним.
— Позвольте, я уберу шахматы, — сказала она. — Пустая, глупая игра. Удивляюсь, как вы можете тратить на нее столько времени.
Глазки-бусинки Филиппе Марии с жадностью обежали ее изящный силуэт с головы до пят, что не ускользнуло от внимания Беллариона, равно как и замаскированно-провоцирующее поведение графини. Она склонилась к доске, и восхищенный взгляд Филиппе Марии остановился на ее белоснежной, словно выточенной из слоновой кости шее, а затем скользнул туда, где низкий вырез платья приоткрывал тугую грудь.
— Людям свойственно презирать то, чего они не понимают, — ответил ей Белларион.
— Еще бы тебе не защищать игру, в которой ты поднаторел, Белларион. Ты ведь так любишь демонстрировать свое мастерство и свои успехи.
— Мне кажется, это общая наша черта, синьора. Разве вы сами не наслаждаетесь властью, которую дает вам ваша красота?
Она взглянула на Филиппе Марию и спрятала глаза под тяжелыми веками.
— Белларион становится галантным, синьор принц, он даже обратил внимание на мою красоту.
— Он ведь не слепой, — осмелев, сказал толстяк, но в следующую секунду его лицо покрылось красными пятнами смущения.
Веки графини опустились еще ниже, так что ее длинные ресницы, казалось, коснулись самых щек.
— Эта игра очень полезна для принцев, — вмешался Джанджакомо. — Мне так говорил мессер Белларион.
— Он имел в виду, — ответил ему Филиппе Мария, — что она учит горькой морали: хотя государство и возглавляется принцем, но положение последнего целиком и полностью зависит от его подданных, и сам по себе он не способен совершить больше, чем простая пешка.
— Восточный мудрец изобрел шахматы именно для того, чтобы объяснить правившему в его стране деспоту эту простую истину, — добавил Белларион.
Гордостью дворца была просторная библиотека, устроенная в одной из четырех угловых башен. Ее пол был выстлан цветной мозаикой с изображениями птиц и зверей, темно-синий потолок был испещрен многочисленными звездами, а на устроенных вдоль стен стеллажах хранились завернутые в бархат, камку note 106, серебряную и золотую парчу девятьсот ценнейших манускриптов, в которых содержались все знания, накопленные к тому времени теологией, астрологией, медициной, музыкой, геометрией, риторикой и другими науками.
Библиотека являлась любимым местом времяпрепровождения сына великого Джангалеаццо Филиппе Марии Висконти, графа Павии. В тот вечер он сидел там за шахматной доской возле пылающего камина, где шипели и трещали в огне огромные сосновые поленья, наполнявшие комнату ароматом смолы; его партнером был синьор Белларион Кане, граф Гави, один из его немногих новых друзей, с которыми коротал время этот диковатый и угрюмый отшельник.
Кроме Беллариона, компанию ему составляли графиня Бьяндратская, позевывавшая над прекрасно иллюстрированным экземпляром «Триумфа Любви» Петрарки note 107, белокурая принцесса Монферратская, склонившаяся над пяльцами и вышивавшая золотом и серебром алтарный покров для церкви Сан-Пьетро в Чьель-д'Оро, и ее скучающий брат, от нечего делать наблюдавший за работой проворных пальцев своей сестры.
Наконец это занятие наскучило ему; он встал и, подойдя к игрокам, уселся на стул поблизости от них так, что мог видеть игру.
Костыль, лежавший рядом с Белларионом, и его правая нога, неподвижная и вытянутая неестественно прямо, убедительно объясняли, почему он позволял себе играть в шахматы в этот декабрьский день, когда на холмах Бергамо кипела война против Малатесты. Беллариона постигла участь, которая часто выпадает новаторам и первопроходцам. Продемонстрировав своим соотечественникам, что должным образом организованная и управляемая пехота способна с успехом противостоять на поле битвы атакующей кавалерии, он переключил свое внимание на артиллерию. Два месяца назад он собрал под стенами Бергамо целый артиллерийский парк, намереваясь разрушить городские укрепления, но, увы, первая же бомбарда, из которой попытались выстрелить, сама взорвалась, убив двоих бомбардиров; Белларион тоже пострадал — у него было сломано бедро, и Фачино получил еще одно подтверждение весьма распространенного в те времена мнения, что артиллерия опасна лишь для тех, кто сам ее использует.
Врач Момбелли, теперь постоянно находившийся в свите Фачино, вправил кость, затем Беллариона усадили в запряженную мулами повозку и по раскисшим от осенних дождей дорогам отправили на излечение в Павию. Его отъезд из армии был с сожалением воспринят всеми, кроме Карманьолы, втайне обрадовавшегося удалению капитана, чьи методы ведения войны всегда заслуживали у товарищей по оружию большего уважения, чем его собственные, и Филиппе Марии, обнаружившего в Белларионе превосходного шахматиста и глубокого эрудита, сумевшего своей ученостью и душевными качествами завоевать доверие и дружбу этого одинокого юноши. Принцесса Валерия пришла в ужас, узнав, что человек, которого она из необоримого предубеждения продолжала подозревать и презирать, будет составлять ей компанию почти всю зиму. Тщетно Джанджакомо, успевший начать уважать Беллариона, пытался разубедить ее. Когда он начинал настаивать, что своим удалением из-под опеки дяди обязан исключительно Беллариону, его слова всегда встречались недоверчивой усмешкой.
— Этот ловкач хочет, чтобы мы именно так думали о нем. Он всего лишь исполняет приказы графа Бьяндратского.
— Нет, Валерия, нет! Ты же не станешь отрицать его военных успехов, которые сейчас признаны всей Италией.
— Но как он добился этого признания? Разве своей рыцарской доблестью и солдатской храбростью? Всем известно, что он полагается исключительно на хитрость и удачу.
— Ты прислушиваешься к тому, что говорит Карманьола, — заметил ее брат. — Но он смертельно завидует Беллариону и отдаст свою правую руку за ничтожную долю его талантов.
— Ты еще мальчик и многого не понимаешь, — с оттенком суровости произнесла она.
— А Карманьола, разумеется, недурен собой, — не удержался он от того, чтобы поддеть сестру.
Щеки принцессы зарделись. Во время своих случайных визитов в Павию Карманьола был весьма внимателен к принцессе и старался как можно чаще видеться с ней, что не ускользнуло от внимания юноши.
— Он честный и открытый синьор, — горячо возразила она. — Лучше быть прямолинейным солдатом, чем хитрым интриганом, как Белларион. Я почти не сомневаюсь, что он ведет с нами двойную игру.
— Ну, если Белларион интригует в пользу нашего дяди, то он делает это весьма странным образом.
Она с жалостью взглянула на него.
— Никогда не скажешь, что у Беллариона на уме. Все говорят так — не только я.
— И как ты думаешь, чего же он хочет?
Ее взгляд стал задумчивым.
— Что, если он помогает нашему дяде уничтожить нас, чтобы затем уничтожить самого дядю? Что, если он метит на монферратский трон?
Джанджакомо удивленно рассмеялся.
— Если бы ты лучше знала его, — сказал Джанджакомо, — ты не говорила бы так. Смотри, как он возвысился за эти четыре года. Из безымянного найденыша он стал рыцарем Белларионом, затем синьором Белларионом, возглавившим отряд Белой Собаки, и вот теперь он граф Гави, владелец богатого лена.
Не только Джанджакомо, но и графиня Беатриче тоже могла бы, если бы захотела, помочь принцессе сформировать более правильное мнение о Белларионе, тем более что ей были известны причины, по которым Валерия была не расположена к нему.
— Вы люто ненавидите его, — заметила однажды в разговоре с ней графиня, когда речь зашла о Белларионе.
— На моем месте вы испытывали бы к нему те же чувства.
Графиня пристально взглянула на нее, и на ее ярко-красных губах появилась непроницаемая улыбка.
— Это было бы возможно только на вашем месте, — лениво растягивая слова, проговорила она.
Ее тон и ее улыбка на много дней заинтриговали принцессу. Но то ли гордость, то ли боязнь помешали ей спросить графиню, что же она имела в виду.
Когда Белларион наконец смог передвигаться вприпрыжку по замку, она стала избегать встреч с ним наедине, а в присутствии других людей всегда обращалась к нему с ледяной вежливостью.
Если Беллариона и ранило ее неприязненное отношение к нему, то он и виду не показывал. Будучи по натуре очень терпеливым человеком, он мог подождать до тех пор, пока маркизу Теодоро придется заплатить по счетам и ей наконец-то станет ясно, чьим же слугой он на самом деле являлся. Поэтому он решил вести себя с ней точно так же, как и она вела себя с ним, и отнюдь не стремился оказаться в ее обществе, как, впрочем, и ни в чьем другом, кроме Филиппе Марии, с которым он проводил долгие часы за шахматами или за изучением бесценных сокровищ его библиотеки.
До появления Беллариона граф Павии считал себя сильным шахматистом. Но Белларион продемонстрировал ему, что его знакомство с этой игрой было весьма поверхностным. Если раньше Филиппе Мария с легкостью добивался побед над своими противниками, то теперь он пыхтел и потел над доской, пытаясь всего лишь уменьшить масштабы неизбежного разгрома.
Сегодня, однако, ему показалось, что впереди забрезжила надежда. Он организовал массированную атаку на фланг позиции Беллариона, и впервые за все время их соперничества он увидел возможность объявить шах за три хода и поставить мат в четыре хода. Он перевел вперед знаменосца note 108, усиливая свою атаку, и широко улыбнулся. Филиппе Марии шел всего лишь двадцать первый год, но, несмотря на столь юный возраст, он был полным, как боров, при росте не выше среднего, он, когда сидел, казался высоким, поскольку природа наградила его туловищем непропорционально длинным в сравнении с его короткими и бесформенными членами. У него было круглое, как луна, лицо, и такое же бледное. Огромные мясистые складки свисали под его подбородком и покрывали всю шею и плечи, так что его плоский затылок казался из-за этого даже несколько вогнутым внутрь черепа. У него были короткие черные волосы, гладкие и лоснящиеся, словно бархатные, а широкий лоб, — пожалуй, единственная привлекательная черта этого безобразного лица — прятался под челкой, спадавшей почти до самых бровей, густых и кустистых. От своего отца он унаследовал только крючковатый хищный нос, усиливавший впечатление жестокости характера его обладателя, которое возникало при виде маленьких и блестящих змеиных глазок и жесткой изогнутой линии рта. И такое впечатление было совершенно верным, поскольку в глубине души этот угрюмый, диковатый принц не был лишен садистских наклонностей, весьма характерных для представителей рода Висконти.
Закрываясь от слона, Белларион выдвинул коня, и тишину библиотеки нарушил резкий, пронзительный смех Филиппе Марии.
— Вы пытаетесь лишь оттянуть неизбежное, Белларион, — высоким, как у женщины, голосом проговорил он, беря его фигуру.
Но ход конем, показавшийся сосредоточившемуся на своей атаке Филиппе Марии чисто оборонительным, неожиданно открыл стратегический простор королеве Беллариона. Он протянул к ней руку, на которой сверкал огромный сапфир, обрамленный бриллиантами — он во всем старался отдавать предпочтение цветам своего герба, белому и голубому, — и перевел королеву на половину доски Филиппе Марии.
— Мат, синьор принц, — спокойно объявил он и лениво откинулся на обтянутую малиновой парчой спинку своего кресла.
Филиппе Мария, не веря своим глазам, уставился на шахматную доску. Уголки его рта опустились, огромные обвисшие щеки задрожали, и могло показаться, что он вот-вот заплачет.
— Черт возьми, Белларион! Всегда повторяется одно и то же! Я все тщательно планирую и рассчитываю, а вы, как будто не думая ни о чем, кроме обороны, потихоньку готовите решающий удар и наносите его в самый неожиданный момент. Ах, ловкач! — полушутя-полусерьезно воскликнул он. — Только хитростью вам и удается побеждать меня!
Принцесса Валерия, услышав слова, которыми она сама столь часто характеризовала Беллариона, оторвалась от своего занятия и взглянула в их сторону. Белларион заметил ее движение и догадался, о чем она подумала в этот момент.
— На поле брани мои противники отзываются обо мне примерно в таких же выражениях. Однако те, кто сражается рядом со мной, аплодируют мне, — словно отвечая ей, проговорил Белларион и рассмеялся. — Истина — неуловимая вещь, ваше высочество, как прекрасно знал еще Понтий Пилат note 109, и восприятие происходящего зачастую зависит лишь от нашей точки зрения.
Филиппе Мария устало откинулся в своем кресле и его огромный подбородок уперся ему в грудь.
— Сегодня я больше не играю, — угрюмо произнес он.
Графиня встала, и ее черное с золотом парчовое платье слегка зашуршало, когда она пересекала комнату, направляясь к ним.
— Позвольте, я уберу шахматы, — сказала она. — Пустая, глупая игра. Удивляюсь, как вы можете тратить на нее столько времени.
Глазки-бусинки Филиппе Марии с жадностью обежали ее изящный силуэт с головы до пят, что не ускользнуло от внимания Беллариона, равно как и замаскированно-провоцирующее поведение графини. Она склонилась к доске, и восхищенный взгляд Филиппе Марии остановился на ее белоснежной, словно выточенной из слоновой кости шее, а затем скользнул туда, где низкий вырез платья приоткрывал тугую грудь.
— Людям свойственно презирать то, чего они не понимают, — ответил ей Белларион.
— Еще бы тебе не защищать игру, в которой ты поднаторел, Белларион. Ты ведь так любишь демонстрировать свое мастерство и свои успехи.
— Мне кажется, это общая наша черта, синьора. Разве вы сами не наслаждаетесь властью, которую дает вам ваша красота?
Она взглянула на Филиппе Марию и спрятала глаза под тяжелыми веками.
— Белларион становится галантным, синьор принц, он даже обратил внимание на мою красоту.
— Он ведь не слепой, — осмелев, сказал толстяк, но в следующую секунду его лицо покрылось красными пятнами смущения.
Веки графини опустились еще ниже, так что ее длинные ресницы, казалось, коснулись самых щек.
— Эта игра очень полезна для принцев, — вмешался Джанджакомо. — Мне так говорил мессер Белларион.
— Он имел в виду, — ответил ему Филиппе Мария, — что она учит горькой морали: хотя государство и возглавляется принцем, но положение последнего целиком и полностью зависит от его подданных, и сам по себе он не способен совершить больше, чем простая пешка.
— Восточный мудрец изобрел шахматы именно для того, чтобы объяснить правившему в его стране деспоту эту простую истину, — добавил Белларион.