Страница:
Было объявлено о помолвке, и Розамунда показала себя если и не пылко влюбленной, то, по крайней мере, покорной и нежной невестой Лайонела. Жених был доволен. Он понимал, что покамест не может претендовать на большее, и, подобно всем влюбленным, уповал на время и обстоятельства, которые помогут ему найти способ пробудить в сердце любимой женщины ответное чувство. И следует признать, что еще до свадьбы он сумел доказать небезосновательность этой уверенности. До их помолвки Розамунда была очень одинока — он скрасил ее одиночество своим самоотверженным служением и неизменной заботливостью. Стремясь к достижению намеченной цели, он с редким самообладанием и осмотрительностью шел по пути, на котором менее ловкий малый непременно бы оступился, и добился того, что их отношения стали не только возможны, но и приятны Розамунде. Ее привязанность к жениху постепенно росла, и сэр Джон, видя, что отношения молодых людей едва ли оставляют желать лучшего, поздравил себя с собственной прозорливостью и занялся подготовкой «Серебряной цапли» — так назывался его прекрасный корабль — к путешествию.
До свадьбы оставалась неделя, и сэр Джон горел нетерпением. Свадебные колокола должны были послужить сигналом к его отплытию: лишь только они смолкнут — «Серебряная цапля» расправит крылья.
Первый день июня близился к закату. Вечерний благовест растаял в воздухе, и в просторной столовой Арвенака зажигали огни к ужину. Общество, собравшееся здесь, было немногочисленным: оно состояло из сэра Джона с Розамундой, Лайонела, который в тот день задержался в замке, и лорда Генри Года — нашего хрониста и наместника ее величества в Корнуолле — с супругой. Они гостили у сэра Джона и намеревались провести в Арвенаке еще неделю и почтить своим присутствием свадебные торжества. Весь дом пребывал в волнении, готовясь к проводам сэра Джона и его подопечной — последней под венец, первого — в неизвестность морских просторов. В комнате под крышей целая дюжина швей трудилась над приданым невесты. Ими руководила та самая Салли Пентрис, которая в свое время с не меньшим усердием занималась пеленками, свивальниками и прочими необходимыми предметами перед появлением Розамунды на свет.
В час, когда небольшое общество во главе с хозяином собралось за столом, сэр Оливер Тресиллиан высадился на берег в какой-нибудь миле от Арвенака.
Из осторожности он решил не огибать Пенденнис-Пойнт, и когда сгустились вечерние тени, бросил якорь с западной стороны мыса, в заливе несколько выше Свонпула. Он приказал спустить на воду две шлюпки и отправил в них на берег десятка три своих людей. Шлюпки дважды возвращались к кораблю, прежде чем на незнакомом берегу выстроилась сотня корсаров. Другая сотня осталась на борту охранять судно. Участие такого большого отряда в экспедиции, для которой вполне хватило бы вчетверо меньше людей, объяснялось желанием сэра Оливера избежать ненужного насилия, гарантию чего он видел в численном превосходстве.
Никем не замеченный, сэр Оливер в темноте повел свой отряд вверх по склону к Арвенаку. Вновь ступив на родную землю, он едва не разрыдался. Как знакома была ему тропа, по которой он уверенно шел этой ночью; как хорошо знал он каждый куст, каждый камень, попадавшийся ему и его молчаливым спутникам, не отстававшим от него ни на шаг. Кто бы мог предсказать ему подобное возвращение? Кто бы мог подумать в то время, когда он юношей бродил здесь с собаками и с охотничьим ружьем, что придет время, и он, вероотступник, принявший ислам, как тать в нощи, поведет через эти дюны орду неверных на штурм Арвенака, жилища сэра Джона Киллигрю?
Подобные мысли несколько поколебали решимость сэра Оливера. Однако он быстро оправился, вспомнив о своих незаслуженных страданиях, обо всем, что взывало к отмщению.
Итак, сперва в Арвенак — убедить сэра Джона и Розамунду выслушать наконец правду, затем в Пенарроу — предъявить счет мастеру Лайонелу. Этот план воодушевил сэра Оливера, и, поборов минутную слабость, он еще быстрее зашагал вперед, к замку на вершине холма.
Массивные, окованные железом ворота, как и следовало ожидать в столь поздний час, были заперты. Сэр Оливер постучал, дверца в воротах приоткрылась, и в ней показался зажженный факел. В ту же секунду он выхватил факел из державшей его руки и, перескочив через высокий порог, оказался в проходе за воротами. Сдавив рукой горло привратника, чтобы тот не закричал, он перебросил его своим людям, и те в мгновение ока заткнули ему рот кляпом.
Покончив с привратником, через зияющую чернотой дверь корсары устремились в обширный проход. Почти бегом предводитель повлек их к высоким окнам, светившимся золотистым гостеприимным светом.
Со слугами, встретившимися в холле, они справились так же быстро и бесшумно, как с привратником. Пираты двигались уверенно и осторожно, и ни сэр Джон, ни его гости не подозревали об их присутствии до той минуты, когда дверь столовой распахнулась и взору их предстало зрелище, повергшее небольшое общество в состояние крайнего изумления и растерянности.
Лорд Генри рассказывает, что поначалу он вообразил, будто присутствует при маскараде, что все это — сюрприз, приготовленный для жениха и невесты арендаторами сэра Джона или жителями Смитика и Пеникумвика. В подобном предположении, добавляет он, его укрепило то обстоятельство, что в живописной орде, появившейся в столовой, не было заметно блеска оружия. Готовые к любой неожиданности, пираты пришли в полном вооружении, однако, повинуясь приказу предводителя, никто не обнажил сабли. Им предстояло выполнить свою задачу голыми руками и без кровопролития. Таково было распоряжение Сакр аль-Бара, и все прекрасно знали, насколько опасно не повиноваться ему.
Сам он стоял немного впереди толпы темнокожих головорезов, облаченных в одежды всех цветов радуги и тюрбаны самых разнообразных оттенков. В суровом молчании взирал он на собравшихся за столом, а те, в свою очередь, с не меньшим изумлением разглядывали гиганта в тюрбане, с властным загорелым лицом, черной раздвоенной бородой и удивительно светлыми глазами, стальным блеском сверкавшими из-под черных бровей.
Какое-то время царило полное молчание, и вдруг Лайонел Тресиллиан с глухим стоном откинулся на высокую спинку стула. Казалось, силы изменили ему.
Светлые глаза загорелись жестокой усмешкой и остановились на молодом человеке.
— Вижу, — произнес Сакр аль-Бар глубоким голосом, — что уж вы-то, по крайней мере, узнали меня. Я не сомневался, что могу положиться на братскую любовь, ведь ее проницательный взгляд узнает меня, несмотря на следы испытаний, изменивших мои черты.
Сэр Джон с проклятием встал. Его смуглое худое лицо пылало. Розамунда, застыв от ужаса, продолжала сидеть, судорожно вцепившись в край стола и устремив испуганный взгляд на сэра Оливера. Теперь они тоже узнали его и поняли, что все происходящее — отнюдь не маскарад. Сэр Джон ни минуты не сомневался, что задумано нечто ужасное, но не догадывался, что именно. То был первый случай, когда берберийских корсаров видели в Англии: их знаменитый набег на Балтимору в Ирландии произошел через тридцать лет после описываемых здесь событий.
— Сэр Оливер Тресиллиан! — задыхаясь, выкрикнул Киллигрю.
— Сэр Оливер Тресиллиан! — словно эхо, повторил лорд Генри Год и весьма выразительно добавил:
— Клянусь Богом!
— О нет, не сэр Оливер Тресиллиан, — прозвучало в ответ, — перед вами — Сакр аль-Бар, гроза морей, ужас христианского мира, отчаянный корсар, в которого ваша алчность, лживость и предательство превратили того, кто некогда был корнуоллским джентльменом. — И сэр Оливер широким жестом указал на всех, сидевших за столом. — Я явился сюда с моими морскими ястребами, чтобы предъявить вам счет. Срок платежа давно истек.
Описывая эту сцену, виденную им собственными глазами, лорд Генри рассказывает, как сэр Джон бросился к стене, увешанной оружием, как Сакр аль-Бар рявкнул по-арабски одно-единственное слово, и полдюжины гибких мавров набросились на рыцаря, точно борзые на зайца, и, несмотря на отчаянное сопротивление, повалили его на пол.
Леди Генри вскрикнула; что же касается ее супруга, то он, по всей видимости, либо воздержался от каких-либо действий, либо из скромности умолчал о них. Розамунда с побелевшими губами продолжала смотреть на происходящее, в то время как Лайонел не выдержал и закрыл лицо руками. Каждый из них ожидал увидеть некое кровавое, леденящее душу деяние, осуществленное с тем же хладнокровием и бесчувственностью, с какими сворачивают шею каплуну. Но этого не произошло. Корсары всего лишь перевернули сэра Джона вниз лицом, скрутили ему руки за спиной и крепко связали. Выполнив свою задачу с редким проворством и в полном молчании, они оставили его.
Сакр аль-Бар наблюдал за ними, и в его глазах горела все та же мрачная усмешка. Затем он вновь заговорил, указав на Лайонела, который вскочил, объятый страхом и издавая какие-то нечленораздельные звуки. Гибкие смуглые руки, как клубок змей, обвились вокруг обессилевшего тела молодого человека, подняли его на воздух и повлекли вон из комнаты. Когда Лайонела уносили, его лицо на мгновение оказалось рядом с лицом брата, и глаза отступника, словно два кинжала, впились в побелевшие черты, являвшие собой подобие маски запечатленного ужаса. И тогда, по мусульманскому обычаю, сэр Оливер хладнокровно плюнул в это лицо.
— Прочь! — проревел он, и тут же в толпе корсаров, запрудивших холл, образовался проход; он поглотил Лайонела и скрыл его от тех, кто остался в комнате.
— Какое кровавое злодеяние вы замышляете? — в негодовании воскликнул сэр Джон.
Он поднялся с пола и угрюмо стоял со связанными за спиной руками, но не теряя чувства собственного достоинства.
— Вы убьете своего брата так же, как убили моего? — То были первые слова Розамунды, и, произнося их, она встала и выпрямилась.
Легкий румянец оживлял белизну ее щек. Она увидела, как дрогнули веки Оливера, увидела, как гнев сбежал с его лица, и на какое-то мгновение на нем появилось спокойное, почти недоуменное выражение. Затем Оливер вновь помрачнел. Вопрос Розамунды пробудил в нем глухую ярость и заставил изменить намеченный план. После ее выпада он счел унизительным для себя приводить объяснения, уже готовые сорваться с его уст, объяснения, ради которых он оказался здесь.
— Кажется, вы любите это.., ничтожество, этого мерзавца, который был моим братом? — усмехнувшись, сказал сэр Оливер. — Интересно, будете ли вы так же любить своего жениха, когда получше узнаете его. Хотя, клянусь, меня уже ничто не удивит в женщине и ее любви. Да, очень хотелось бы посмотреть. — Он рассмеялся. — Пожалуй, я не откажу себе в этом удовольствии и не разлучу вас. По крайней мере — на время.
Он почти вплотную подошел к Розамунде.
— Следуйте за мной, сударыня, — приказал он, протягивая ей руку.
Похоже, что именно последнее заявление сэра Оливера и подвигло сэра Генри на действия, заведомо обреченные на неудачу.
«При этих словах, — пишет он, — я бросился между ними, чтобы прикрыть ее собой. „Собака! — вскричал я. — Собака, страданиями искупишь ты свои отвратительные деяния!“ — „Страданиями? — передразнил меня сэр Оливер и расхохотался. — Я уже достаточно страдал. Потому-то я и вернулся сюда“. — „Тебя ждут еще большие страдания, о ты, исчадие ада! — предупредил я его. — За свои преступления ты понесешь заслуженную кару. Это говорю тебе я, и Бог мне свидетель“. — „От кого же, да будет позволено спросить?“ — „От меня!“ — крикнул я, ибо к тому времени уже пребывал в состоянии неподдельного гнева. „От тебя? — усмехнулся он. — Так это ты собираешься поохотиться на Морского ястреба? Ты, жирная куропатка? Прочь с дороги! Не мешай мне!"“
Согласно дальнейшему повествованию лорда Генри, сэр Оливер что-то произнес по-арабски, и мавры, схватив нашего хрониста, привязали его к стулу.
После пяти долгих лет сэр Оливер вновь стоял перед Розамундой, понимая, что не было за все это время мгновения, когда бы он не верил в их встречу.
— Идемте же, сударыня, — твердо повторил он.
Взгляд ее голубых глаз на мгновение с ненавистью и отвращением остановился на нем, и вдруг с быстротой молнии она схватила со стола нож и замахнулась на сэра Оливера. Но его рука впилась в ее запястье, и нож выпал, не достигнув цели.
Тело Розамунды сотрясли рыдания, давая выход ее ужасу перед едва не содеянным и перед человеком, остановившим ее руку. Ужас был столь велик, что силы Розамунды наконец иссякли, и она без чувств упала на грудь сэра Оливера.
Инстинктивно он принял молодую женщину в свои объятия, вспоминая тот вечер, когда пять лет назад она так же лежала на его груди — там, над рекой, под серой стеной Годолфин-Корта. Какой пророк мог бы предсказать ему тогда, что в следующий раз он будет держать ее в объятиях при таких обстоятельствах? Все происходящее было слишком дико и невероятно, слишком напоминало фантастические видения больной души. Но то была действительность, и он вновь прижал Розамунду к своей груди.
Сэр Оливер опустил руки на талию Розамунды и, словно мешок с зерном, перекинул ее на мощное плечо. Дело в Арвенаке было закончено. Он совершил большее, нежели входило в его намерения, и вместе с тем далеко не все.
— Назад! — крикнул он корсарам, и те устремились из замка так же быстро и бесшумно, как проникли в него.
Людской поток отхлынул из холла, прокатился через двор, вылился за ворота и, растекаясь по вершине холма, устремился вниз по склону к берегу, где стояли шлюпки. Сакр аль-Бар бежал так легко и быстро, словно у него через плечо был перекинут плащ, а не потерявшая сознание женщина. Впереди бежало с полдюжины мавров, неся на плечах связанного Лайонела с кляпом во рту.
Только раз остановился сэр Оливер, спускаясь с высот Арвенака. Он задержался, чтобы бросить взгляд на лес, раскинувшийся за поблескивающей полосой темной воды и скрывающий от него Пенарроу. Как мы знаем, в планы сэра Оливера входило наведаться в жилище своих предков. Когда необходимость в этом визите отпала, он почувствовал острое разочарование и до боли сильное желание вновь увидеть родной дом. Появление двух офицеров Сакр аль-Бара — Османи и Али, которые негромко переговаривались между собой, прервало ход его мыслей и направило их в совершенно другое русло. Поравнявшись с ним, Османи дотронулся до его руки и показал вниз на мерцающие огни Смитика и Пеникумвика.
— Господин! — крикнул он. — Там есть юноши и девушки, за которых можно спросить хорошую цену в Сак аль-Абиде.
— Разумеется, — отвечал Сакр аль-Бар, не обращая внимания на своего собеседника; во всем мире в эту минуту для него существовал только Пенарроу и страстное желание увидеть его.
— В таком случае, господин, прикажи мне взять пятьдесят правоверных и захватить их. Это будет совсем несложно, ведь они не подозревают о нашем присутствии.
Сакр аль-Бар очнулся от мечтаний.
— Ты глупец, Османи, истинный отец всех глупцов. Иначе тебе хватило бы времени понять, что те, кто когда-то были моими соплеменниками, на чьей земле я вырос, — священны для меня. Ни одного раба, кроме тех, кого мы уже захватили, не будет на нашем корабле. А теперь, во имя Аллаха, ступай.
Но Османи не унимался.
— Разве из-за двух пленников стоило затевать опасное путешествие по чужим морям в дальнюю языческую страну? Разве такой набег достоин Сакр аль-Бара?
— Оставь судить об этом самому Сакр аль-Бару, — последовал резкий ответ.
— Но, господин, подумай: не ты один волен судить. Как встретит тебя наш паша, славный Асад ад-Дин, когда ты вернешься с такой жалкой добычей? О чем он спросит тебя, и как сумеешь ты объяснить, что ради столь малой поживы подвергал опасности жизни этих правоверных?
— Он спросит меня, о чем ему будет угодно, я же отвечу то, что мне будет угодно и что подскажет мне Аллах. Ступай, говорю я!
Они двинулись дальше. Едва ли в эти минуты Сакр аль-Бар ощущал что-нибудь, кроме тепла тела, лежащего у него на плече, едва ли в смятении своем мог определить, какие чувства распаляет оно в нем — любовь или ненависть.
Сакр аль-Бар со своими людьми добрался до берега и переправился на корабль, о присутствии которого в заливе никто из местных жителей так и не заподозрил. Дул свежий бриз, и они тотчас же снялись с якоря. К восходу солнца место их недолгой стоянки в прибрежных водах было столь же пустынно, как и на закате; куда ушло их судно, осталось такой же тайной, как и то, откуда оно появилось. Казалось, будто они сошли на корнуоллский берег с ночных небес, и, если бы не след, оставшийся от их мимолетного бесшумного явления — исчезновение Розамунды Годолфин и Лайонела Тресиллиана, — все это можно было бы счесть за сновидение тех, кому довелось быть свидетелем набега на Арвенак.
На борту каракки Сакр аль-Бар отвел Розамунде каюту на корме, предусмотрительно заперев дверь, выходившую на палубу. Лайонела он приказал бросить в трюм, где тот, лежа во тьме, мог предаваться размышлениям о постигшем его возмездии, пока брат не решит его дальнейшую судьбу.
Сам Сакр аль-Бар провел ночь под звездным небом. Какие только мысли не занимали его, и среди них та, которую зародили в нем слова Османи. Она играет определенную роль в нашем рассказе, хотя сам отступник, вероятно, и не предавал ей большого значения. Действительно, как встретит его Асад, если после долгого плавания, подвергавшего немалому риску жизнь двухсот правоверных, он привезет в Алжир только двоих пленников, которых к тому же собирается оставить себе? Какую выгоду извлекут из таких результатов плавания его враги в Алжире и жена Асада, сицилийка, чья лютая ненависть к Сакр аль-Бару расцветала на плодоносной почве ревности?
Возможно, эти мысли и толкнули его в холодном свете едва забрезжившего дня на смелое и отчаянное предприятие, которое Судьба послала ему в виде голландского судна с высокими стройными мачтами, возвращавшегося домой. Он начал преследовать «голландца», хотя отлично понимал, что собирается завязать сражение, для которого его корсары недостаточно опытны и в которое наверняка остереглись бы вступать под началом любого другого предводителя. Но звезда Сакр аль-Бара была звездой, ведущей к победе, и их вера в него — Копье Аллаха — возобладала над сомнениями, порожденными тем, что они находятся на чужом судне в непривычно бурном чужом море.
Сражение Сакр аль-Бара с голландским судном во всех подробностях описано милордом Генри на основании отчета, представленного ему Джаспером Ли. Однако оно почти ничем не отличается от прочих морских сражений, и в нашу задачу не входит утомлять внимание читателей его пересказом. Достаточно будет сказать, что сражение было упорным и яростным; что повлекло за собой большие потери с обеих сторон; что пушки почти не играли в нем роли, поскольку Сакр аль-Бар, зная боевые качества своих людей, поспешил подойти к противнику и взять его на абордаж. Разумеется, он одержал победу, и в ней, как всегда, решающее значение имели его авторитет и несокрушимая сила личного примера. Облаченный в кольчугу, размахивая огромной саблей, он первым прыгнул на палубу «голландца», и его люди устремились за ним, выкрикивая имя Сакр аль-Бара на одном дыхании с именем Аллаха.
В каждом сражении его охватывала такая ярость, что она мгновенно передавалась его сподвижникам и воодушевляла их. Так было и теперь, и проницательные голландцы быстро поняли, что орда язычников — всего лишь тело, а великан-предводитель — его душа и мозг. Окружив Сакр аль-Бара, голландцы свирепо набросились на него с намерением во что бы то ни стало сразить предводителя корсаров. Инстинкт подсказывал им, что если он падет, то победа — и победа легкая — будет за ними. После непродолжительной схватки они преуспели в своем намерении. Голландская пика пробила кольчугу Сакр аль-Бара и нанесла ему рану, на которую в пылу битвы он не обратил внимания; голландская рапира вонзилась в грудь корсару в том месте, где была разорвана кольчуга, и он, обливаясь кровью, рухнул на палубу. И все же он поднялся на ноги, понимая не хуже голландцев, что все будет потеряно, если он отступит. Вооруженный коротким топором, попавшимся ему под руку во время падения, он прорубил себе путь к фальшборту и прислонился спиной к поручням. Так стоял он с мертвенно-бледным лицом, залитый кровью, и хриплым голосом подбадривал своих людей до тех, пор, пока противник не отступил, оставив победу в руках корсаров. К счастью, схватка длилась недолго. И тогда, словно только сила воли и поддерживала его, Сакр аль-Бар свалился на груду мертвых и раненых, лежащих на палубе.
Убитые горем корсары перенесли своего предводителя на каракку. Если Сакр аль-Бару суждено умереть, победа потеряет для них всякий смысл. Его уложили на ложе, приготовленное в центре главной палубы, где качка наименее чувствительна. Подоспевший лекарь-мавр осмотрел его и объявил, что ранение опасно, но не настолько, чтобы закрыть врата надежде.
Корсары восприняли приговор лекаря как достаточную гарантию и успокоились, рассудив, что божественный Садовник не может так рано сорвать в саду Аллаха столь ароматный плод. Всевышний должен пощадить Сакр аль-Бара для его будущих подвигов во славу ислама.
И все же не раньше, чем судно вошло в Гибралтарский пролив, спал у больного жар, и, придя наконец в сознание, он смог услышать об окончательном исходе рискованного сражения, в которое он увлек вверенных ему сынов ислама.
Как сообщил Османи, Али с несколькими мусульманами вел «голландца» в кильватере каракки, а у штурвала их судна по-прежнему стоял назарейский пес note 23 — Джаспер Ли. Османи рассказал и о захваченной добыче: кроме загнанной в трюм сотни крепких мужчин для продажи на Сак аль-Абиде, победителям достался груз, состоявший из золота, серебра, жемчуга, янтаря, пряностей, а также ярких шелковых тканей, богаче которых не попадалось и корсарам былых времен. Услышав обо всем этом, Сакр аль-Бар почувствовал, что кровь его была пролита недаром.
Ему бы только благополучно добраться до Алжира с обоими кораблями, захваченными во имя Аллаха, — один из них — большое купеческое судно, настоящая плавучая сокровищница, — а там уж не придется опасаться ни врагов, ни хитроумных козней, что наверняка плетет в его отсутствие сицилийка.
Выслушав отчет Османи, Сакр аль-Бар спросил у него о двух пленниках-англичанах. Тот ответил, что неусыпно наблюдает за ними и строго выполняет распоряжения, которые господин сам отдал относительно них, когда пленников только доставили на корабль.
Сакр аль-Бар остался доволен и забылся спокойным, целительным сном. А тем временем его сподвижники, собравшись на палубе, возносили благодарственную молитву Аллаху — всемилостивому и милосердному, всемудрому и всезнающему, Царю в день суда.
Глава 5. ЛЕВ ВЕРЫ
До свадьбы оставалась неделя, и сэр Джон горел нетерпением. Свадебные колокола должны были послужить сигналом к его отплытию: лишь только они смолкнут — «Серебряная цапля» расправит крылья.
Первый день июня близился к закату. Вечерний благовест растаял в воздухе, и в просторной столовой Арвенака зажигали огни к ужину. Общество, собравшееся здесь, было немногочисленным: оно состояло из сэра Джона с Розамундой, Лайонела, который в тот день задержался в замке, и лорда Генри Года — нашего хрониста и наместника ее величества в Корнуолле — с супругой. Они гостили у сэра Джона и намеревались провести в Арвенаке еще неделю и почтить своим присутствием свадебные торжества. Весь дом пребывал в волнении, готовясь к проводам сэра Джона и его подопечной — последней под венец, первого — в неизвестность морских просторов. В комнате под крышей целая дюжина швей трудилась над приданым невесты. Ими руководила та самая Салли Пентрис, которая в свое время с не меньшим усердием занималась пеленками, свивальниками и прочими необходимыми предметами перед появлением Розамунды на свет.
В час, когда небольшое общество во главе с хозяином собралось за столом, сэр Оливер Тресиллиан высадился на берег в какой-нибудь миле от Арвенака.
Из осторожности он решил не огибать Пенденнис-Пойнт, и когда сгустились вечерние тени, бросил якорь с западной стороны мыса, в заливе несколько выше Свонпула. Он приказал спустить на воду две шлюпки и отправил в них на берег десятка три своих людей. Шлюпки дважды возвращались к кораблю, прежде чем на незнакомом берегу выстроилась сотня корсаров. Другая сотня осталась на борту охранять судно. Участие такого большого отряда в экспедиции, для которой вполне хватило бы вчетверо меньше людей, объяснялось желанием сэра Оливера избежать ненужного насилия, гарантию чего он видел в численном превосходстве.
Никем не замеченный, сэр Оливер в темноте повел свой отряд вверх по склону к Арвенаку. Вновь ступив на родную землю, он едва не разрыдался. Как знакома была ему тропа, по которой он уверенно шел этой ночью; как хорошо знал он каждый куст, каждый камень, попадавшийся ему и его молчаливым спутникам, не отстававшим от него ни на шаг. Кто бы мог предсказать ему подобное возвращение? Кто бы мог подумать в то время, когда он юношей бродил здесь с собаками и с охотничьим ружьем, что придет время, и он, вероотступник, принявший ислам, как тать в нощи, поведет через эти дюны орду неверных на штурм Арвенака, жилища сэра Джона Киллигрю?
Подобные мысли несколько поколебали решимость сэра Оливера. Однако он быстро оправился, вспомнив о своих незаслуженных страданиях, обо всем, что взывало к отмщению.
Итак, сперва в Арвенак — убедить сэра Джона и Розамунду выслушать наконец правду, затем в Пенарроу — предъявить счет мастеру Лайонелу. Этот план воодушевил сэра Оливера, и, поборов минутную слабость, он еще быстрее зашагал вперед, к замку на вершине холма.
Массивные, окованные железом ворота, как и следовало ожидать в столь поздний час, были заперты. Сэр Оливер постучал, дверца в воротах приоткрылась, и в ней показался зажженный факел. В ту же секунду он выхватил факел из державшей его руки и, перескочив через высокий порог, оказался в проходе за воротами. Сдавив рукой горло привратника, чтобы тот не закричал, он перебросил его своим людям, и те в мгновение ока заткнули ему рот кляпом.
Покончив с привратником, через зияющую чернотой дверь корсары устремились в обширный проход. Почти бегом предводитель повлек их к высоким окнам, светившимся золотистым гостеприимным светом.
Со слугами, встретившимися в холле, они справились так же быстро и бесшумно, как с привратником. Пираты двигались уверенно и осторожно, и ни сэр Джон, ни его гости не подозревали об их присутствии до той минуты, когда дверь столовой распахнулась и взору их предстало зрелище, повергшее небольшое общество в состояние крайнего изумления и растерянности.
Лорд Генри рассказывает, что поначалу он вообразил, будто присутствует при маскараде, что все это — сюрприз, приготовленный для жениха и невесты арендаторами сэра Джона или жителями Смитика и Пеникумвика. В подобном предположении, добавляет он, его укрепило то обстоятельство, что в живописной орде, появившейся в столовой, не было заметно блеска оружия. Готовые к любой неожиданности, пираты пришли в полном вооружении, однако, повинуясь приказу предводителя, никто не обнажил сабли. Им предстояло выполнить свою задачу голыми руками и без кровопролития. Таково было распоряжение Сакр аль-Бара, и все прекрасно знали, насколько опасно не повиноваться ему.
Сам он стоял немного впереди толпы темнокожих головорезов, облаченных в одежды всех цветов радуги и тюрбаны самых разнообразных оттенков. В суровом молчании взирал он на собравшихся за столом, а те, в свою очередь, с не меньшим изумлением разглядывали гиганта в тюрбане, с властным загорелым лицом, черной раздвоенной бородой и удивительно светлыми глазами, стальным блеском сверкавшими из-под черных бровей.
Какое-то время царило полное молчание, и вдруг Лайонел Тресиллиан с глухим стоном откинулся на высокую спинку стула. Казалось, силы изменили ему.
Светлые глаза загорелись жестокой усмешкой и остановились на молодом человеке.
— Вижу, — произнес Сакр аль-Бар глубоким голосом, — что уж вы-то, по крайней мере, узнали меня. Я не сомневался, что могу положиться на братскую любовь, ведь ее проницательный взгляд узнает меня, несмотря на следы испытаний, изменивших мои черты.
Сэр Джон с проклятием встал. Его смуглое худое лицо пылало. Розамунда, застыв от ужаса, продолжала сидеть, судорожно вцепившись в край стола и устремив испуганный взгляд на сэра Оливера. Теперь они тоже узнали его и поняли, что все происходящее — отнюдь не маскарад. Сэр Джон ни минуты не сомневался, что задумано нечто ужасное, но не догадывался, что именно. То был первый случай, когда берберийских корсаров видели в Англии: их знаменитый набег на Балтимору в Ирландии произошел через тридцать лет после описываемых здесь событий.
— Сэр Оливер Тресиллиан! — задыхаясь, выкрикнул Киллигрю.
— Сэр Оливер Тресиллиан! — словно эхо, повторил лорд Генри Год и весьма выразительно добавил:
— Клянусь Богом!
— О нет, не сэр Оливер Тресиллиан, — прозвучало в ответ, — перед вами — Сакр аль-Бар, гроза морей, ужас христианского мира, отчаянный корсар, в которого ваша алчность, лживость и предательство превратили того, кто некогда был корнуоллским джентльменом. — И сэр Оливер широким жестом указал на всех, сидевших за столом. — Я явился сюда с моими морскими ястребами, чтобы предъявить вам счет. Срок платежа давно истек.
Описывая эту сцену, виденную им собственными глазами, лорд Генри рассказывает, как сэр Джон бросился к стене, увешанной оружием, как Сакр аль-Бар рявкнул по-арабски одно-единственное слово, и полдюжины гибких мавров набросились на рыцаря, точно борзые на зайца, и, несмотря на отчаянное сопротивление, повалили его на пол.
Леди Генри вскрикнула; что же касается ее супруга, то он, по всей видимости, либо воздержался от каких-либо действий, либо из скромности умолчал о них. Розамунда с побелевшими губами продолжала смотреть на происходящее, в то время как Лайонел не выдержал и закрыл лицо руками. Каждый из них ожидал увидеть некое кровавое, леденящее душу деяние, осуществленное с тем же хладнокровием и бесчувственностью, с какими сворачивают шею каплуну. Но этого не произошло. Корсары всего лишь перевернули сэра Джона вниз лицом, скрутили ему руки за спиной и крепко связали. Выполнив свою задачу с редким проворством и в полном молчании, они оставили его.
Сакр аль-Бар наблюдал за ними, и в его глазах горела все та же мрачная усмешка. Затем он вновь заговорил, указав на Лайонела, который вскочил, объятый страхом и издавая какие-то нечленораздельные звуки. Гибкие смуглые руки, как клубок змей, обвились вокруг обессилевшего тела молодого человека, подняли его на воздух и повлекли вон из комнаты. Когда Лайонела уносили, его лицо на мгновение оказалось рядом с лицом брата, и глаза отступника, словно два кинжала, впились в побелевшие черты, являвшие собой подобие маски запечатленного ужаса. И тогда, по мусульманскому обычаю, сэр Оливер хладнокровно плюнул в это лицо.
— Прочь! — проревел он, и тут же в толпе корсаров, запрудивших холл, образовался проход; он поглотил Лайонела и скрыл его от тех, кто остался в комнате.
— Какое кровавое злодеяние вы замышляете? — в негодовании воскликнул сэр Джон.
Он поднялся с пола и угрюмо стоял со связанными за спиной руками, но не теряя чувства собственного достоинства.
— Вы убьете своего брата так же, как убили моего? — То были первые слова Розамунды, и, произнося их, она встала и выпрямилась.
Легкий румянец оживлял белизну ее щек. Она увидела, как дрогнули веки Оливера, увидела, как гнев сбежал с его лица, и на какое-то мгновение на нем появилось спокойное, почти недоуменное выражение. Затем Оливер вновь помрачнел. Вопрос Розамунды пробудил в нем глухую ярость и заставил изменить намеченный план. После ее выпада он счел унизительным для себя приводить объяснения, уже готовые сорваться с его уст, объяснения, ради которых он оказался здесь.
— Кажется, вы любите это.., ничтожество, этого мерзавца, который был моим братом? — усмехнувшись, сказал сэр Оливер. — Интересно, будете ли вы так же любить своего жениха, когда получше узнаете его. Хотя, клянусь, меня уже ничто не удивит в женщине и ее любви. Да, очень хотелось бы посмотреть. — Он рассмеялся. — Пожалуй, я не откажу себе в этом удовольствии и не разлучу вас. По крайней мере — на время.
Он почти вплотную подошел к Розамунде.
— Следуйте за мной, сударыня, — приказал он, протягивая ей руку.
Похоже, что именно последнее заявление сэра Оливера и подвигло сэра Генри на действия, заведомо обреченные на неудачу.
«При этих словах, — пишет он, — я бросился между ними, чтобы прикрыть ее собой. „Собака! — вскричал я. — Собака, страданиями искупишь ты свои отвратительные деяния!“ — „Страданиями? — передразнил меня сэр Оливер и расхохотался. — Я уже достаточно страдал. Потому-то я и вернулся сюда“. — „Тебя ждут еще большие страдания, о ты, исчадие ада! — предупредил я его. — За свои преступления ты понесешь заслуженную кару. Это говорю тебе я, и Бог мне свидетель“. — „От кого же, да будет позволено спросить?“ — „От меня!“ — крикнул я, ибо к тому времени уже пребывал в состоянии неподдельного гнева. „От тебя? — усмехнулся он. — Так это ты собираешься поохотиться на Морского ястреба? Ты, жирная куропатка? Прочь с дороги! Не мешай мне!"“
Согласно дальнейшему повествованию лорда Генри, сэр Оливер что-то произнес по-арабски, и мавры, схватив нашего хрониста, привязали его к стулу.
После пяти долгих лет сэр Оливер вновь стоял перед Розамундой, понимая, что не было за все это время мгновения, когда бы он не верил в их встречу.
— Идемте же, сударыня, — твердо повторил он.
Взгляд ее голубых глаз на мгновение с ненавистью и отвращением остановился на нем, и вдруг с быстротой молнии она схватила со стола нож и замахнулась на сэра Оливера. Но его рука впилась в ее запястье, и нож выпал, не достигнув цели.
Тело Розамунды сотрясли рыдания, давая выход ее ужасу перед едва не содеянным и перед человеком, остановившим ее руку. Ужас был столь велик, что силы Розамунды наконец иссякли, и она без чувств упала на грудь сэра Оливера.
Инстинктивно он принял молодую женщину в свои объятия, вспоминая тот вечер, когда пять лет назад она так же лежала на его груди — там, над рекой, под серой стеной Годолфин-Корта. Какой пророк мог бы предсказать ему тогда, что в следующий раз он будет держать ее в объятиях при таких обстоятельствах? Все происходящее было слишком дико и невероятно, слишком напоминало фантастические видения больной души. Но то была действительность, и он вновь прижал Розамунду к своей груди.
Сэр Оливер опустил руки на талию Розамунды и, словно мешок с зерном, перекинул ее на мощное плечо. Дело в Арвенаке было закончено. Он совершил большее, нежели входило в его намерения, и вместе с тем далеко не все.
— Назад! — крикнул он корсарам, и те устремились из замка так же быстро и бесшумно, как проникли в него.
Людской поток отхлынул из холла, прокатился через двор, вылился за ворота и, растекаясь по вершине холма, устремился вниз по склону к берегу, где стояли шлюпки. Сакр аль-Бар бежал так легко и быстро, словно у него через плечо был перекинут плащ, а не потерявшая сознание женщина. Впереди бежало с полдюжины мавров, неся на плечах связанного Лайонела с кляпом во рту.
Только раз остановился сэр Оливер, спускаясь с высот Арвенака. Он задержался, чтобы бросить взгляд на лес, раскинувшийся за поблескивающей полосой темной воды и скрывающий от него Пенарроу. Как мы знаем, в планы сэра Оливера входило наведаться в жилище своих предков. Когда необходимость в этом визите отпала, он почувствовал острое разочарование и до боли сильное желание вновь увидеть родной дом. Появление двух офицеров Сакр аль-Бара — Османи и Али, которые негромко переговаривались между собой, прервало ход его мыслей и направило их в совершенно другое русло. Поравнявшись с ним, Османи дотронулся до его руки и показал вниз на мерцающие огни Смитика и Пеникумвика.
— Господин! — крикнул он. — Там есть юноши и девушки, за которых можно спросить хорошую цену в Сак аль-Абиде.
— Разумеется, — отвечал Сакр аль-Бар, не обращая внимания на своего собеседника; во всем мире в эту минуту для него существовал только Пенарроу и страстное желание увидеть его.
— В таком случае, господин, прикажи мне взять пятьдесят правоверных и захватить их. Это будет совсем несложно, ведь они не подозревают о нашем присутствии.
Сакр аль-Бар очнулся от мечтаний.
— Ты глупец, Османи, истинный отец всех глупцов. Иначе тебе хватило бы времени понять, что те, кто когда-то были моими соплеменниками, на чьей земле я вырос, — священны для меня. Ни одного раба, кроме тех, кого мы уже захватили, не будет на нашем корабле. А теперь, во имя Аллаха, ступай.
Но Османи не унимался.
— Разве из-за двух пленников стоило затевать опасное путешествие по чужим морям в дальнюю языческую страну? Разве такой набег достоин Сакр аль-Бара?
— Оставь судить об этом самому Сакр аль-Бару, — последовал резкий ответ.
— Но, господин, подумай: не ты один волен судить. Как встретит тебя наш паша, славный Асад ад-Дин, когда ты вернешься с такой жалкой добычей? О чем он спросит тебя, и как сумеешь ты объяснить, что ради столь малой поживы подвергал опасности жизни этих правоверных?
— Он спросит меня, о чем ему будет угодно, я же отвечу то, что мне будет угодно и что подскажет мне Аллах. Ступай, говорю я!
Они двинулись дальше. Едва ли в эти минуты Сакр аль-Бар ощущал что-нибудь, кроме тепла тела, лежащего у него на плече, едва ли в смятении своем мог определить, какие чувства распаляет оно в нем — любовь или ненависть.
Сакр аль-Бар со своими людьми добрался до берега и переправился на корабль, о присутствии которого в заливе никто из местных жителей так и не заподозрил. Дул свежий бриз, и они тотчас же снялись с якоря. К восходу солнца место их недолгой стоянки в прибрежных водах было столь же пустынно, как и на закате; куда ушло их судно, осталось такой же тайной, как и то, откуда оно появилось. Казалось, будто они сошли на корнуоллский берег с ночных небес, и, если бы не след, оставшийся от их мимолетного бесшумного явления — исчезновение Розамунды Годолфин и Лайонела Тресиллиана, — все это можно было бы счесть за сновидение тех, кому довелось быть свидетелем набега на Арвенак.
На борту каракки Сакр аль-Бар отвел Розамунде каюту на корме, предусмотрительно заперев дверь, выходившую на палубу. Лайонела он приказал бросить в трюм, где тот, лежа во тьме, мог предаваться размышлениям о постигшем его возмездии, пока брат не решит его дальнейшую судьбу.
Сам Сакр аль-Бар провел ночь под звездным небом. Какие только мысли не занимали его, и среди них та, которую зародили в нем слова Османи. Она играет определенную роль в нашем рассказе, хотя сам отступник, вероятно, и не предавал ей большого значения. Действительно, как встретит его Асад, если после долгого плавания, подвергавшего немалому риску жизнь двухсот правоверных, он привезет в Алжир только двоих пленников, которых к тому же собирается оставить себе? Какую выгоду извлекут из таких результатов плавания его враги в Алжире и жена Асада, сицилийка, чья лютая ненависть к Сакр аль-Бару расцветала на плодоносной почве ревности?
Возможно, эти мысли и толкнули его в холодном свете едва забрезжившего дня на смелое и отчаянное предприятие, которое Судьба послала ему в виде голландского судна с высокими стройными мачтами, возвращавшегося домой. Он начал преследовать «голландца», хотя отлично понимал, что собирается завязать сражение, для которого его корсары недостаточно опытны и в которое наверняка остереглись бы вступать под началом любого другого предводителя. Но звезда Сакр аль-Бара была звездой, ведущей к победе, и их вера в него — Копье Аллаха — возобладала над сомнениями, порожденными тем, что они находятся на чужом судне в непривычно бурном чужом море.
Сражение Сакр аль-Бара с голландским судном во всех подробностях описано милордом Генри на основании отчета, представленного ему Джаспером Ли. Однако оно почти ничем не отличается от прочих морских сражений, и в нашу задачу не входит утомлять внимание читателей его пересказом. Достаточно будет сказать, что сражение было упорным и яростным; что повлекло за собой большие потери с обеих сторон; что пушки почти не играли в нем роли, поскольку Сакр аль-Бар, зная боевые качества своих людей, поспешил подойти к противнику и взять его на абордаж. Разумеется, он одержал победу, и в ней, как всегда, решающее значение имели его авторитет и несокрушимая сила личного примера. Облаченный в кольчугу, размахивая огромной саблей, он первым прыгнул на палубу «голландца», и его люди устремились за ним, выкрикивая имя Сакр аль-Бара на одном дыхании с именем Аллаха.
В каждом сражении его охватывала такая ярость, что она мгновенно передавалась его сподвижникам и воодушевляла их. Так было и теперь, и проницательные голландцы быстро поняли, что орда язычников — всего лишь тело, а великан-предводитель — его душа и мозг. Окружив Сакр аль-Бара, голландцы свирепо набросились на него с намерением во что бы то ни стало сразить предводителя корсаров. Инстинкт подсказывал им, что если он падет, то победа — и победа легкая — будет за ними. После непродолжительной схватки они преуспели в своем намерении. Голландская пика пробила кольчугу Сакр аль-Бара и нанесла ему рану, на которую в пылу битвы он не обратил внимания; голландская рапира вонзилась в грудь корсару в том месте, где была разорвана кольчуга, и он, обливаясь кровью, рухнул на палубу. И все же он поднялся на ноги, понимая не хуже голландцев, что все будет потеряно, если он отступит. Вооруженный коротким топором, попавшимся ему под руку во время падения, он прорубил себе путь к фальшборту и прислонился спиной к поручням. Так стоял он с мертвенно-бледным лицом, залитый кровью, и хриплым голосом подбадривал своих людей до тех, пор, пока противник не отступил, оставив победу в руках корсаров. К счастью, схватка длилась недолго. И тогда, словно только сила воли и поддерживала его, Сакр аль-Бар свалился на груду мертвых и раненых, лежащих на палубе.
Убитые горем корсары перенесли своего предводителя на каракку. Если Сакр аль-Бару суждено умереть, победа потеряет для них всякий смысл. Его уложили на ложе, приготовленное в центре главной палубы, где качка наименее чувствительна. Подоспевший лекарь-мавр осмотрел его и объявил, что ранение опасно, но не настолько, чтобы закрыть врата надежде.
Корсары восприняли приговор лекаря как достаточную гарантию и успокоились, рассудив, что божественный Садовник не может так рано сорвать в саду Аллаха столь ароматный плод. Всевышний должен пощадить Сакр аль-Бара для его будущих подвигов во славу ислама.
И все же не раньше, чем судно вошло в Гибралтарский пролив, спал у больного жар, и, придя наконец в сознание, он смог услышать об окончательном исходе рискованного сражения, в которое он увлек вверенных ему сынов ислама.
Как сообщил Османи, Али с несколькими мусульманами вел «голландца» в кильватере каракки, а у штурвала их судна по-прежнему стоял назарейский пес note 23 — Джаспер Ли. Османи рассказал и о захваченной добыче: кроме загнанной в трюм сотни крепких мужчин для продажи на Сак аль-Абиде, победителям достался груз, состоявший из золота, серебра, жемчуга, янтаря, пряностей, а также ярких шелковых тканей, богаче которых не попадалось и корсарам былых времен. Услышав обо всем этом, Сакр аль-Бар почувствовал, что кровь его была пролита недаром.
Ему бы только благополучно добраться до Алжира с обоими кораблями, захваченными во имя Аллаха, — один из них — большое купеческое судно, настоящая плавучая сокровищница, — а там уж не придется опасаться ни врагов, ни хитроумных козней, что наверняка плетет в его отсутствие сицилийка.
Выслушав отчет Османи, Сакр аль-Бар спросил у него о двух пленниках-англичанах. Тот ответил, что неусыпно наблюдает за ними и строго выполняет распоряжения, которые господин сам отдал относительно них, когда пленников только доставили на корабль.
Сакр аль-Бар остался доволен и забылся спокойным, целительным сном. А тем временем его сподвижники, собравшись на палубе, возносили благодарственную молитву Аллаху — всемилостивому и милосердному, всемудрому и всезнающему, Царю в день суда.
Глава 5. ЛЕВ ВЕРЫ
Асад ад-Дин, Лев Веры, паша Алжира, наслаждаясь вечерней прохладой, гулял в саду Касбы, раскинувшемся над городом. Рядом с ним, неслышно ступая, шла Фензиле, первая жена его гарема, которую двадцать лет назад он своими руками унес из маленькой бедной деревушки над Мессинским проливом, разграбленной его корсарами.
В те далекие дни она была гибкой шестнадцатилетней девушкой, единственной дочерью простых крестьян, без слез и жалоб принявшей объятия темнолицего похитителя. Она и теперь, в тридцать шесть лет, все еще была прекрасна, даже красивее, чем тогда, когда зажгла страсть Асад-рейса — в ту пору одного из военачальников знаменитого Али-паши. Ее тяжелые косы отливали бронзой, нежная, почти прозрачная кожа светилась жемчугом, в больших золотисто-карих глазах горел мрачный огонь, полные губы дышали чувственностью. В Европе высокую фигуру Фензиле сочли бы совершенной, из чего можно заключить, что на восточный вкус она была излишне стройна. Супруга паши шла рядом со своим повелителем, обмахиваясь веером из страусовых перьев, и каждое движение ее было исполнено томной, сладострастной грации. Чадра не скрывала ее лица: появляться с открытым лицом чаще, чем допускалось приличиями, было самой предосудительной привычкой Фензиле, но и самой безобидной из тех, что она сохранила, несмотря на обращение в магометанство — необходимый шаг, без которого Асад, в благочестии доходивший до фанатизма, никогда бы не ввел ее в свой гарем. Эта женщина не согласилась удовольствоваться положением игрушки, развлекающей мужа в часы досуга. Исподволь проникнув во все дела Асада, потребовав и добившись его доверия, Фензиле постепенно приобрела на него такое же влияние, как жена какого-нибудь европейского принца на своего царственного супруга. В годы, когда Асад пребывал под властью ее цветущей красоты, он достаточно благосклонно принимал подобное положение, потом, когда почувствовал, что не прочь положить этому конец, было слишком поздно. Фензиле крепко держала вожжи, и положение Асада едва ли отличалось от положения многих европейских мужей — что оскорбительно и неестественно для паши из дома Пророка. Но такие отношения таили опасность и для Фензиле: в любую минуту ее повелитель мог счесть свою ношу слишком тяжелой и без особого труда скинуть ее. Не следует думать, будто она была так глупа, что не понимала этого, — напротив, она прекрасно сознавала всю сложность своей роли. Однако ее сицилийский характер отличался смелостью, граничащей с безрассудством; и то самое бесстрашие, что позволило ей приобрести беспримерную для мусульманской женщины власть, побуждало Фензиле во что бы то ни стало удержать ее.
В те далекие дни она была гибкой шестнадцатилетней девушкой, единственной дочерью простых крестьян, без слез и жалоб принявшей объятия темнолицего похитителя. Она и теперь, в тридцать шесть лет, все еще была прекрасна, даже красивее, чем тогда, когда зажгла страсть Асад-рейса — в ту пору одного из военачальников знаменитого Али-паши. Ее тяжелые косы отливали бронзой, нежная, почти прозрачная кожа светилась жемчугом, в больших золотисто-карих глазах горел мрачный огонь, полные губы дышали чувственностью. В Европе высокую фигуру Фензиле сочли бы совершенной, из чего можно заключить, что на восточный вкус она была излишне стройна. Супруга паши шла рядом со своим повелителем, обмахиваясь веером из страусовых перьев, и каждое движение ее было исполнено томной, сладострастной грации. Чадра не скрывала ее лица: появляться с открытым лицом чаще, чем допускалось приличиями, было самой предосудительной привычкой Фензиле, но и самой безобидной из тех, что она сохранила, несмотря на обращение в магометанство — необходимый шаг, без которого Асад, в благочестии доходивший до фанатизма, никогда бы не ввел ее в свой гарем. Эта женщина не согласилась удовольствоваться положением игрушки, развлекающей мужа в часы досуга. Исподволь проникнув во все дела Асада, потребовав и добившись его доверия, Фензиле постепенно приобрела на него такое же влияние, как жена какого-нибудь европейского принца на своего царственного супруга. В годы, когда Асад пребывал под властью ее цветущей красоты, он достаточно благосклонно принимал подобное положение, потом, когда почувствовал, что не прочь положить этому конец, было слишком поздно. Фензиле крепко держала вожжи, и положение Асада едва ли отличалось от положения многих европейских мужей — что оскорбительно и неестественно для паши из дома Пророка. Но такие отношения таили опасность и для Фензиле: в любую минуту ее повелитель мог счесть свою ношу слишком тяжелой и без особого труда скинуть ее. Не следует думать, будто она была так глупа, что не понимала этого, — напротив, она прекрасно сознавала всю сложность своей роли. Однако ее сицилийский характер отличался смелостью, граничащей с безрассудством; и то самое бесстрашие, что позволило ей приобрести беспримерную для мусульманской женщины власть, побуждало Фензиле во что бы то ни стало удержать ее.