Сабатини Рафаэль. Морской ястреб

   — Мое слово! — ответил он звонким от волнения голосом.
   — Слово лжеца, — поправила она.
   — Не думайте, — возразил он, — что при необходимости я не мог бы подкрепить свое слово доказательствами.
   — Доказательствами? — Розамунда взглянула на него широко открытыми глазами, и ее губы искривились в насмешливой улыбке. — Из-за них-то вы, вероятно, и бежали, как только услышали о скором прибытии посланцев королевы, направленных ею в ответ на многочисленные требования наказать вас.
   Сакр аль-Бар застыл в изумлении, не сводя глаз с Розамунды.
   — Бежал? — наконец проговорил он. — Что за небылица?
   — Теперь вы скажете, что вовсе не пытались скрыться и это очередное ложное обвинение?
   — Так значит, — медленно проговорил он, — меня сочли беглецом!
   И вдруг он словно прозрел, и этот свет ослепил и ошеломил его. Мысль о том, что только так и можно было объяснить его неожиданное исчезновение, при всей ее дьявольской простоте, ни разу не приходила ему в голову! В любое другое время его исчезновение неизбежно вызвало бы различные толки, а возможно, и расследование. Но при тогдашних обстоятельствах такое объяснение напрашивалось само собой, оно безоговорочно подтверждало в общем мнении его вину и намного упрощало задачу Лайонела. Сакр аль-Бар уронил голову на грудь. Что он наделал! Мог ли он по-прежнему винить Розамунду за то, что она поверила столь неопровержимой улике? Мог ли осуждать ее за то, что она сожгла нераспечатанным письмо, которое он передал ей через Питта? И действительно, что оставалось предполагать о его исчезновении, как не то, что он попросту бежал? А раз так, то бегство со всей очевидностью должно было заклеймить его как убийцу, каковым он и был по убеждению многих. Как же он мог обвинять Розамунду, если она в конце концов позволила убедить себя на основании единственно разумного и оправданного предположения!
   Неожиданно его захлестнуло чувство вины.
   — Боже мой! — простонал он. — Боже мой!
   Он посмотрел на Розамунду, но тут же отвел взор, не выдержав бесстрашного взгляда ее измученных, обведенных темными кругами глаз.
   — В самом деле, чему же еще могли вы поверить! — пробормотал он, словно отвечая на собственные мысли.
   — Ничему, кроме правды, как бы она ни была ужасна!
   Гневные слова Розамунды больно задели Оливера. Минутную слабость как рукой сняло; в его душе вновь пробудились раздражение и жажда мести. Он подумал, что она слишком быстро поверила возведенному на него обвинению.
   — Правды? — переспросил корсар, смело взглянув на Розамунду. — А вы способны узнать правду, если вам ее покажут? Способны отличить правду от лжи? Что ж, проверим! Ибо, как Бог свят, сейчас вам откроется вся правда, и вы увидите, что она гораздо страшнее всех ваших фантазий.
   По твердому голосу и властному тону корсара Розамунда почувствовала, что надвигается нечто ужасное. Она ощутила волнение: быть может, ей передались отзвуки бури, бушевавшей в его душе.
   — Ваш брат, — начал он, — пал от руки трусливого ничтожества, которое я любил и по отношению к которому на мне лежал святой долг. Он бросился искать убежища и защиты в моем доме. Кровь из раны, полученной им в схватке, отметила его путь.
   Сакр аль-Бар немного помолчал. Когда он снова заговорил, голос его звучал ровно, как будто он спокойно предавался рассуждениям:
   — Не странно ли, что никому и в голову не пришло выяснить, откуда взялась эта кровь, а также убедиться, что тогда на мне не было ни единой царапины. Мастер Бейн знал об этом, поскольку я попросил его осмотреть меня. Был составлен и должным образом засвидетельствован соответствующий документ. Если бы я в то время находился в Пенарроу, мог бы принять у себя посланцев королевы и предъявить его им, то они бы возвратились в Лондон с поджатыми хвостами.
   Слова корсара пробудили в Розамунде смутные воспоминания. Мастер Бейн действительно настаивал на существовании подобного документа и клятвенно подтвердил то самое обстоятельство, о котором говорил сэр Оливер. Она вспомнила, что от показаний мастера Бейна отмахнулись, как от выдумки, изобретенной им с целью снять с себя обвинения в нерадивом исполнении обязанностей судьи, тем более что второй свидетель — пастор сэр Эндрю Флэк, который мог бы подтвердить его слова, — к тому времени умер.
   Голос сэра Оливера прервал воспоминания Розамунды.
   — Но оставим это, — сказал он, — и вернемся к нашей истории. Я дал убежище этому малодушному трусу и тем самым навлек подозрения на себя. А поскольку у меня не было возможности оправдаться, не выдав его, я молчал. Подозрение обратилось в уверенность, когда женщина, с которой я был обручен, с поразительной легкостью поверила самым гнусным слухам обо мне и, не обращая внимания на мои клятвы, открыто разорвала нашу помолвку, таким образом признав меня перед всеми убийцей и лжецом. До сих пор я излагал факты. Ну а теперь выскажу предположение. Оно основано на догадках, но попадает в самое яблочко. Негодяй, которому я предоставил убежище и служил ширмой, судил о моих душевных качествах по собственным меркам. Он боялся, что я не справлюсь с новой ношей, легшей мне на плечи; боялся, что я не вынесу ее тяжести, все открою, приведу доказательства и тем самым погублю его. Его страшило, что я могу рассказать не только о его ране, но и об одной подробности, которая могла иметь для него еще более пагубные последствия. Я говорю о некоей женщине — блуднице из Малпаса. Она могла бы рассказать про соперничество, вспыхнувшее из-за нее между убийцей и вашим братом. Ведь стычку, приведшую к гибели Питера Годолфина, вызвала низкая, постыдно грязная причина.
   — Как вы смеете клеветать на умершего! — впервые прерывая Оливера, воскликнула Розамунда.
   — Терпение, сударыня, — приказал корсар. — Я ни на кого не клевещу. Я говорю правду об одном мертвом с целью открыть правду о двух живых. Выслушайте меня до конца! Я слишком долго ждал и много перенес, чтобы все рассказать вам. Итак, этот негодяй вообразил, что я ему опасен, и решил избавиться от меня. По его наущению меня однажды ночью похитили и доставили на корабль, чтобы отвезти в Берберию и там продать в рабство. Такова правда о моем исчезновении. А убийца, которого я спас столь дорогой ценой, устранив меня, извлек гораздо большую выгоду, нежели сам на то рассчитывал. Одному Богу известно, была ли надежда на такую удачу еще одним искушением, побудившим его отделаться от меня. Со временем он унаследовал мои владения, а потом и место в сердце неверной, бывшей некогда моей невестой.
   Наконец Розамунда очнулась от ледяного оцепенения, в котором до сих пор слушала рассказ Оливера.
   — Вы говорите.., что… Лайонел?.. — Голос ее прервался от негодования.
   И тут Лайонел вскочил и выпрямился во весь рост.
   — Он лжет! Он лжет, Розамунда! Не слушайте его!
   — А я и не слушаю, — ответила Розамунда, делая несколько шагов по террасе.
   Краска залила смуглое лицо Сакр аль-Бара, и его взгляд, загоревшись гневом, обратился на Лайонела. Не говоря ни слова, корсар угрожающе направился к молодому человеку; тот в страхе попятился от него.
   Сакр аль-Бар схватил брата за руку и сжал ее своими стальными пальцами.
   — Сегодня мы добьемся правды, даже если нам придется вырвать ее из вас раскаленными клещами, — проговорил он сквозь зубы.
   Он выволок Лайонела на середину террасы, где стояла Розамунда, и заставил его опуститься на колени.
   — Вам что-нибудь известно об искусстве мавританской пытки? — спросил он.
   — Возможно, вы слышали про нашу дыбу, колесо или «испанские сапоги». Все это
   — не более чем орудия сладострастного наслаждения в сравнении с берберийскими приспособлениями для развязывания упрямых языков.
   Розамунда сжала руки и, побелев от напряжения, застыла перед корсаром.
   — Трус! Изверг! Низкий отступник! — восклицала она.
   Оливер отпустил руку брата и хлопнул в ладоши. Не обращая внимания на Розамунду, он смотрел на дрожащего от страха Лайонела, скорчившегося у его ног.
   — Что вы скажете о горящем между пальцами фитиле? Или вы предпочитаете для начала пару раскаленных добела браслетов?
   По зову корсара — как и было условленно — на террасу вразвалку вышел приземистый рыжебородый человек в тюрбане.
   Носком туфли Сакр аль-Бар пнул брата.
   — Подними голову, собака! — приказал он. — Внимательно посмотри на этого человека и скажи, узнаешь ли ты его. Посмотри на него, говорю я!
   Лайонел посмотрел на пришедшего и, поскольку вид последнего не пробудил в нем никаких воспоминаний, брат объяснил:
   — Среди христиан его звали Джаспером Ли. Он и есть тот шкипер, которого вы подкупили, чтобы переправить меня в Берберию. Когда испанцы потопили его судно, он попал в свои собственные сети. Потом он оказался в моих руках и, поскольку я не стал его вешать, сделался моим верным помощником. Если бы я думал, что вы поверите его словам, — продолжал Сакр аль-Бар, обращаясь к Розамунде, — то приказал бы ему рассказать вам обо всем, что ему известно. Но я уверен в обратном и прибегну к другому способу. — Он снова повернулся к Джасперу. — Прикажи Али раскалить на жаровне пару железных наручников и держать их наготове.
   Джаспер отвесил поклон и удалился.
   — Браслеты помогут нам услышать признание из ваших собственных уст, брат мой.
   — Мне не в чем признаваться, — возразил Лайонел. — Своими злодейскими пытками вы только можете принудить меня ко лжи.
   Оливер улыбнулся.
   — О, несомненно, ложь польется из вас куда охотней, чем правда. Но, можете мне поверить, правду мы тоже услышим. Под конец.
   Он, разумеется, издевался, но издевка его преследовала тонкую и весьма хитроумную цель.
   — И вы поведаете нам все как было, — продолжал он, — со всеми подробностями, так, чтобы у мадам Розамунды рассеялись последние сомнения. Вы расскажете ей, как поджидали Питера в Годолфин-парке, как исподтишка напали на него и…
   — Это ложь! — крикнул Лайонел и в порыве искреннего негодования вскочил на ноги.
   И он был прав, о чем Оливер отлично знал, ибо для достижения истины намеренно прибег ко лжи. Наш джентльмен был дьявольски хитер, и хитрость его, пожалуй, никогда не проявлялась с таким блеском.
   — Ложь? — насмешливо переспросил он. — Послушайте, будьте благоразумны. Скажите нам правду, прежде чем пытки по капле выдавят ее из вас. Подумайте, ведь мне все известно. Ну, так как же это все-таки произошло? Вы неожиданно выскочили из-за куста, застали Питера врасплох и проткнули его насквозь, прежде чем он успел обнажить шпагу…
   — Вы лжете! Все было совсем не так! — яростно прервал брата Лайонел.
   Чуткий слух без труда уловил бы в возгласе молодого человека искренние интонации. То действительно были слова правды — гневной, негодующей, убеждающей.
   — Мне ли не знать этого? — заметил Оливер, изобразив величавое презрение.
   — Убив Питера, вы вынули его шпагу из ножен и положили рядом с трупом.
   Издевка Оливера достигла своей страшной цели. На мгновение забывшись, Лайонел поддался праведному негодованию. Это мгновение и погубило его.
   — Ложь! — дико вскричал он. — И вы знаете это! Бог свидетель, я честно дрался с ним… — Он запнулся, судорожно глотнул воздух, и в горле раздалось глухое клокотание.
   Наступило молчание. Все трое застыли, словно изваяния: Розамунда — бледная и напряженная, как струна, Оливер — мрачный, с сардонической усмешкой на губах, Лайонел — поникший, раздавленный сознанием того, что выдал себя, бездумно устремившись в раскинутые сети.
   Розамунда первой нарушила молчание. Голос ее дрожал и срывался, но, несмотря на все усилия, ей так и не удалось заставить его звучать ровно.
   — Что… Что вы сказали, Лайонел? — спросила она.
   Оливер тихо рассмеялся.
   — Полагаю, он собирался присовокупить к своему заявлению свидетельские показания, — заметил он, — то есть упомянуть о ране, полученной им в поединке и оставившей следы на снегу, и таким образом доказать, что я солгал. Право, он недалек от истины — я действительно солгал, сказав, что он застал Питера врасплох.
   — Лайонел! — воскликнула Розамунда.
   Она протянула к нему руки, но тут же уронила их. Лайонел словно окаменел.
   — Лайонел! — Теперь в голосе молодой женщины звучала настойчивость. — Это правда?
   — Разве вы не слышали, что он сказал? — усмехнулся Оливер.
   Розамунда стояла, слегка пошатываясь и не сводя глаз с Лайонела. Нестерпимая боль исказила ее лицо. Опасаясь, что она вот-вот упадет, Оливер хотел поддержать ее, но Розамунда властным жестом остановила его и, призвав на помощь всю свою волю, попыталась справиться со слабостью. Однако колени у нее дрожали; она опустилась на диван и закрыла лицо руками.
   — Господи, сжалься надо мной, — простонала она, и тело ее сотрясли рыдания.
   Безутешный плач Розамунды вывел Лайонела из оцепенения: он вздрогнул и робко приблизился к дивану. Оливер, мрачный и неумолимый, стоял в стороне и наблюдал за стремительной развязкой, которую он столь успешно ускорил. Он знал, что стоит накинуть на Лайонела веревку, как тот запутается в ней и без посторонней помощи: сейчас он пустится в объяснения и с головой выдаст себя. Как зритель Оливер был вполне доволен спектаклем.
   — Розамунда! — жалобно всхлипнул Лайонел. — Роз! Смилуйтесь! Выслушайте меня, прежде чем судить. Выслушайте и постарайтесь понять!
   — Да, да, послушайте его, — подхватил Оливер, сопровождая свои слова характерным для него тихим неприятным смехом. — Послушайте его. Правда, я сомневаюсь, чтобы его рассказ был особенно занимателен.
   Ирония брата пришпорила несчастного:
   — Розамунда, все, что он сказал вам, — не правда. Я.., я… Я только защищался. То, что я напал на Питера исподтишка, — ложь.
   Теперь Лайонела было трудно остановить.
   — Мы поссорились из-за.., по поводу.., одного дела и как назло встретились в тот вечер в Годолфин-парке. Он оскорблял меня, осыпал насмешками. Он меня ударил и в конце концов бросился на меня. Я был вынужден выхватить шпагу и защищаться. Все было именно так. На коленях клянусь вам! Бог свидетель, я…
   Лайонел опустился на колени.
   — Довольно, сэр! Довольно! — не выдержала Розамунда, прерывая объяснения, не вызывавшие у нее ничего, кроме брезгливости.
   — Нет, выслушайте до конца, умоляю вас. Когда вы все узнаете, то, возможно, будете милосерднее.
   — Милосерднее? — Розамунда едва не рассмеялась сквозь слезы.
   — Смерть Питера была случайностью, — как в бреду продолжал Лайонел. — Я вовсе не хотел убивать его. Я только отражал его удары, чтобы спасти, свою жизнь. Но когда скрещиваются шпаги, всякое может случиться. Бог свидетель: его смерть — случайность. В ней повинна его собственная безумная ярость.
   Розамунда подавила рыдания и смерила Лайонела жестким презрительным взглядом.
   — А то, что вы не разуверили меня и всех остальных в виновности вашего брата, тоже случайность? — спросила она.
   Лайонел закрыл лицо руками, словно у него не хватало сил вынести этот взгляд.
   — Если бы вы только знали, как я любил вас — даже тогда, тайно, — то, возможно, в вас бы нашлась хоть капля жалости ко мне.
   — Жалости? — Розамунда подалась вперед и будто плюнула это слово в Лайонела. — Вы просите жалости.., вы?
   — И все же, если бы вы знали всю глубину искушения, которому я поддался, вы непременно пожалели бы меня.
   — Я знаю всю глубину вашей подлости, вашей трусости, вашей лживости и низости.
   Слезы навернулись на глаза молодого человека, и он умоляюще протянул руки к Розамунде.
   — К вашему милосердию, Розамунда… — начал он, но Оливер наконец решил, что пора вмешаться.
   — По-моему, вы утомляете даму, — проговорил он. — Лучше расскажите нам о других поразительнейших случайностях. Ведь они подстерегали вас на каждом шагу. Пролейте свет на случайность, которой вы обязаны тем, что меня похитили и едва не продали в рабство. Поведайте нам о случайности, позволившей вам унаследовать мои владения. Растолкуйте случайные стечения обстоятельств, с завидным упорством избиравших вас своей несчастной жертвой. Ну, старина, раскиньте мозгами! Из всего этого выйдет недурная история.
   Но тут явился Джаспер и объявил, что Али приготовил жаровню и раскаленные наручники.
   — Они уже не понадобятся, — сказал Оливер. — Забери отсюда этого невольника. Прикажи Али проследить, чтобы на рассвете его приковали к веслу на моем галеасе. Уведи его.
   Лайонел поднялся на ноги, лицо его посерело.
   — Подождите! Подождите! Розамунда! — молил он.
   Но Оливер схватил его за шиворот, развернул и толкнул в руки Джасперу.
   — Уведи его! — проревел он.
   Джаспер вытолкал Лайонела с террасы, оставив Оливера и Розамунду под яркими звездами берберийской ночи обдумывать свои открытия.

Глава 12. ХИТРОСТЬ ФЕНЗИЛЕ

   Розамунда с каменным лицом сидела на диване. Ее руки были плотно сжаты, глаза опущены. Довольно долго Оливер смотрел на нее, затем тихо вздохнул, отвернулся и, подойдя к парапету, посмотрел на город, залитый белым сиянием луны. Отдаленный городской шум заглушали нежные трели соловья, льющиеся из глубины сада, и кваканье лягушек в пруду.
   Теперь, когда правда извлечена на свет и брошена к ногам Розамунды, Оливер вовсе не испытывал того восторга, который он предвкушал, ожидая этой минуты. Скорее, наоборот, — он был подавлен. Оказывается, Розамунда была уверена, что он бежал, и это в какой-то степени оправдывало ее отношение к нему. Столь поразительное открытие отравило чашу нечестивой радости, которую он так жаждал осушить.
   Его угнетало ощущение того, что он был не прав, что ошибся в своей мести. Ее плоды, казавшиеся столь желанными и сочными, теперь, когда он вкусил их, превратились на его губах в песок.
   Долго стоял Оливер у парапета, и за все это время ни он, ни Розамунда так и не нарушили молчания. Наконец он повернулся и медленно пошел обратно. У дивана он остановился и с высоты своего огромного роста посмотрел на Розамунду.
   — Итак, вы услышали правду, — сказал он и, не дождавшись ответа, продолжал:
   — Я рад, что он проговорился, прежде чем его стали пытать. Иначе вы могли бы подумать, будто боль исторгает у него ложные признания.
   Розамунда по-прежнему молчала. Даже знаком не дала она Оливеру понять, что слышит его.
   — И этого человека, — закончил он, — вы предпочли мне. Клянусь честью, польщенным себя я не чувствую, что вы, вероятно, и сами поняли.
   Наконец Розамунда прервала ледяное молчание.
   — Я поняла, что между вами не из кого выбирать, — глухо сказала она. — Так и должно быть. Мне бы следовало знать, что братья не могут слишком отличаться друг от друга. О, я многое начала понимать. Я быстро учусь!
   Слова Розамунды снова привели Оливера в раздражение.
   — Учитесь? — спросил он. — Чему же вы учитесь?
   — Узнаю мужчин.
   Губы Оливера искривились в усмешке, обнажив белые блестящие зубы.
   — Надеюсь, знание мужчин принесет вам столько же горечи, сколько знание женщин — точнее, одной женщины — принесло мне. Поверить обо мне тому, чему поверили вы, — обо мне, человеке, которого вы любили!
   Вероятно, он чувствовал необходимость повторить это, дабы иметь под рукой повод для недовольства.
   — Если вы соблаговолите позволить мне обратиться к вам с просьбой, то я попрошу вас избавить меня от стыда, связанного с этим напоминанием.
   — С напоминанием о вашем вероломстве? — спросил Оливер. — О вашей предательской готовности поверить всему самому дурному обо мне?
   — С напоминанием о том, что я когда-то думала, будто люблю вас. Ничего в жизни я не могла бы стыдиться больше. Даже невольничьего рынка и всех тех унижений, которым вы меня подвергли. Вы укоряете меня за готовность поверить нелестным для вас слухам…
   — О нет! Не только за нее! — перебил Оливер, распаляясь гневом под безжалостной плетью ее презрения. — Я отношу на ваш счет погибшие годы моей жизни, все, что я выстрадал, все, что потерял, все, чем я стал.
   Сохраняя поразительное самообладание, Розамунда подняла голову и холодно посмотрела на Оливера.
   — И вы во всем обвиняете меня?
   — Да, обвиняю! — горячо ответил он. — Если бы вы тогда иначе обошлись со мной, если бы менее охотно прислушивались к сплетням, этот щенок, мой брат, не зашел бы так далеко. Да и я не дал бы ему такой возможности.
   Розамунда пошевелилась на подушках дивана и повернулась к Оливеру боком.
   — Вы напрасно тратите время, — холодно сказала она и, видимо, понимая необходимость объясниться, продолжила:
   — Если я так легко поверила всему дурному про вас, то, должно быть, внутренний голос предупредил меня, что в вас действительно много скверного. Сегодня вы сняли с себя обвинение в убийстве Питера, но для этого совершили поступок гораздо более гнусный и постыдный, поступок, обнаруживший всю низость вашей души. Разве не проявили вы себя чудовищем мстительности и бесчестности? — Розамунда в волнении поднялась с дивана и посмотрела прямо в лицо Оливеру. — Не вы ли — корнуоллский дворянин, христианин — сделались грабителем, вероотступником и морским разбойником? Разве не вы пожертвовали верой своих отцов ради нечестивой жажды мести?
   Нимало не смутясь, Оливер спокойно выдержал ее взгляд и ответил вопросом на вопрос:
   — И обо всем этом вас предупредил ваш внутренний голос? Помилуй Бог, женщина! Неужели вы не могли придумать чего-нибудь получше?
   В эту минуту на террасе появилось двое невольников, и Оливер отвернулся от Розамунды.
   — А вот и ужин. Надеюсь, ваш аппетит окажется сильнее вашей логики.
   Один невольник поставил на мавританский столик рядом с диваном глиняную миску, от которой исходил приятный аромат, другой опустил на пол рядом со столиком блюдо с двумя хлебами и красной амфорой с водой. Короткое горлышко амфоры было закрыто опрокинутой чашкой.
   Невольники низко поклонились и бесшумно исчезли.
   — Ужинайте! — приказал Оливер.
   — Я не хочу никакого ужина, — строптиво ответила Розамунда.
   Он смерил ее ледяным взглядом.
   — Впредь, женщина, вам придется считаться не с тем, что вы хотите, а с тем, что я вам приказываю. Сейчас я приказываю вам есть, а посему — начинайте.
   — Не буду.
   — Не будете? — медленно повторил он. — И это речь невольницы, обращенная к господину? Ешьте, говорю я.
   — Я не могу! Не могу!
   — Невольнице, которая не может выполнять приказания своего господина, незачем жить.
   — В таком случае — убейте меня! — с ожесточением крикнула Розамунда и, вскочив на ноги, с вызовом посмотрела на Оливера. — Вы привыкли убивать. Убейте же меня. За это, по крайней мере, я буду вам благодарна.
   — Я убью вас, если так будет угодно мне, — невозмутимо ответил корсар, — но не для того, чтобы угодить вам. Кажется, вам все еще непонятно, что вы — моя невольница, моя вещь, моя собственность. Я не потерплю, чтобы вам был нанесен ущерб иначе, чем по моей прихоти. Поэтому — ешьте, иначе мои нубийцы плетьми подстегнут ваш аппетит.
   Розамунда стояла перед ним, дерзко выпрямившись, бледная и решительная. Затем плечи ее неожиданно опустились, как у человека, раздавленного непоколебимостью противостоящей ему воли; она поникла и снова села на диван. С явной неохотой она медленно придвинула к себе миску. Наблюдая за ней, Оливер беззвучно смеялся.
   Розамунда помедлила, словно ища чего-то, и, не найдя, подняла голову и то ли насмешливо, то ли вопросительно посмотрела на Оливера.
   — Вы приказываете мне разрывать мясо пальцами? — высокомерно спросила она.
   — Закон Пророка запрещает осквернять хлеб и мясо прикосновением ножа. Бог наделил вас руками, вот и обходитесь ими.
   — Вы, кажется, издеваетесь надо мной, говоря о Пророке и его законах? Какое мне до них дело? Уж если меня заставляют есть, то я буду есть по-христиански, а не как языческая собака.
   Оливер не спеша вытащил из-за пояса кинжал с богато изукрашенной рукоятью и осторожно бросил его на диван рядом с Розамундой, всем своим видом показывая, что уступает ей.
   — Тогда попробуйте вот этим.
   Судорожно вздохнув, Розамунда порывисто схватила кинжал.
   — Наконец-то мне есть за что благодарить вас, — проговорила она и поднесла острие кинжала к груди.
   Оливер молниеносно упал на одно колено, схватил Розамунду за запястье и так стиснул его, что пальцы ее разжались.
   — И вы действительно предположили, будто я поверил вам? Решили, что ваша неожиданная уступчивость обманула меня? Когда же вы наконец поймете, что я отнюдь не глупец? Я дал вам кинжал, чтобы испытать вас.
   — В таком случае теперь вам известны мои намерения.
   — Заранее предупрежденный — заранее вооруженный.
   Если бы не нескрываемое презрение, горевшее в глазах Розамунды, то взгляд, каким она наградила сэра Оливера, мог бы показаться насмешливым.
   — Разве так трудно, — спросила она, — оборвать нить жизни? Разве нож — единственное орудие смерти? Вы похваляетесь тем, что вы — мой господин, а я
   — ваша раба; что, купив меня на базаре, вы властны распоряжаться моим телом и душой. Пустая похвальба! Вы можете связать и заточить в темницу мое тело, но душу мою… Уверяю вас: ваша сделка не удалась! Вы мните, будто властны над жизнью и смертью. Ложь! Только смерть вам подвластна.
   На лестнице послышались быстрые шаги, и, прежде чем Оливер успел сообразить, как ответить Розамунде, перед ним вырос Али. Он принес поразительное известие. Какая-то женщина просила разрешения поговорить с Сакр аль-Баром.