но, чтобы все это осуществить, ему нужен был прежде всего сюжет и слова, нанизан-ные на него. Несколько раз он попытался сделать это сам, взяв за ос-нову творения великих графоманов, но понял свою неспособность и за-рекся страшными клятвами от этого уничтожающего своей неотврати-мостью в страсти занятию. Поэтому он прилепился к Автору и в мыча-ниях долгих бесед за бутылкой и в процессе других милых сердцу общих "мероприятий" пытался выразить свое внутреннее ощущуние материала.
Скверно было у него на душе от "теплых слов" высоких гостей, от вежливых улыбок знакомых, приглашенных неизвестно кем и непригла-шенных... внутреннее неудобство означало, что... он еще не безнадежен. К несчастью для себя он побывал на премьере у соседей и невольно сравнивал спектакли... нет, не спектакли... их нельзя было даже сравни-вать, хотя соседский по мастеровитости и поставновки, и игры уступал его собственному, но в том, чужом, ощущалось спокойное ненатужное дыхание. Вот, как умеем так и играем -- "не стреляйте в пианиста, он старается изо всех сил". Может быть, ему только казалось, что про-сматривал он у себя сам
-- некую предвзятость, а оттого натужность и неуверенность интонации. Мы, сыграем, сыграем вам, но не обессудьте, что сыграем это... он хотел продышаться
-- за все.
Из того, что приготовил завлит, он прочел две пьесы, понял, что остальные будут такими же, собственно говоря, - по вкусу своего, навя-занного ему помощника, взял всю пачку пьес домой, якобы для чтения, и по-ложил под стул возле телевизора... он подозревал, что завлит стучит. И давно, поскольку лет на двенадцать старше его...
Он опять сидел в комнате, завешанной марионетками, Шут тере-бил его волосы рукой, заглядывал в лицо, в глаза, беззвучно раскрывал рот, готовясь что-то сказать, вздыхал и отворачивался.
Автору Эля позвонила неожиданно: "Ты мне нужен. Хотела бы с тобой посоветоваться. " Он поехал. Вопросов не задавал -- в редакции все все слышат. "Посмотри, - сказала она, когда вышла соседка по ком-нате, - и достала десятка два листков из стола. -- Фамилия тебе ничего не скажет". Он принялся читать, положив перегнутые вчетверо листы на колени. "Какой-нибудь графоман, да и никогда профессионалы не при-сылают стихи в почтовом конверте... "
На войне нам хватало работы -
Что кому, - но хватало на всех.
Мы телами закрыли не доты,
А к власти дорогу наверх...
"Ничего себе! " И дальше.
Мы все -- убийцы в орденах,
А что другое мы умеем?
- Ты где это взяла?
- В конверте.
- Покажи?
- Там нет обратного адреса.
- И что ты с этим будешь делать?
- А что с этим можно делать?
Фамилия, конечно, была не своя. Какой там к черту С. Сукин. Ад-реса не было. На штемпеле п/о Замореново. Замореново, да сколько их по России... Замореново. Ясно, что человек не хотел, чтобы к нему постучались ночью... значит...
значит... что это значит? Жалко. Человек понимал, что он пишет... Через два дня стихи вернулись к редактору. Итак она совершила недозволенное -выносить рукописи из редакции чужим не дозволялось -- только редактору и рецензенту. Но Автор их не перепечатывал -- сдержал слово. Все казалось зыбким и напридуманным. К тому же прошло почти три-дцать лет с той страшной послевоенной поры. Еще более страшной, чем довоенная. Почему-то в России который раз уже так: кончается война, возвращается армия, веет духом свободы, надежды вырастают из воз-духа, и... этот воздух выпускают из-под купола неба над страной, и она начинает задыхаться...
Что-то напридумывалось на пустом месте... так может, и писать эти фантазии, это сегодняшнее ощущение того времени, надежды тех людей не у них подсмотренные и подслушанные, а как это сегодня моде-лируется... но опять же что-то не пускало в такой путь... он казался неверным, ведущим в никуда... хотелось подлинности: достать и возродить то, что уже существует. Но это тоже фантазия. Существует ли?
Может быть, это и есть сюжет пьесы? Вот это произрастание но-вого характера...
фальшивка... опять пионеры ищут погибшего героя. А он оказался таким талантливым -- вот его проза, вот его стихи... вот и готова пьеса: дети выросли, они начали свою жизнь с того, что спасли талант -- самое драгоценное и невоспроизводимое на свете... тьфу! По-нос. Подлость. Опять спекуляция и коньюктура -- заразная бацилла. От режиссера подцеплена. Автору не нужны звания... работа... все умеща-ется на одном столе, и сейчас уже "меня не обманешь никакими похва-лами". Руганью в гроб вогнать запросто любого, а вознести этой шелухой -- никогда... того, кто знает себе цену. И очень хочется в это верить.
Может быть, действительно, мысли овеществляются, материя, из которой они состоят, становится доступной пяти другим чувствам бла-годаря шестому?!
Прошло несколько недель.
Эля позвонила второй раз и снова просила приехать. На сей раз Автор побежал незамедлительно. Снова на коленях лежала рукопись того же С. Сукина.
x x x
Грудь в орденах сверкает и искрится, Невидимый невиданный парад
Всегда ведет, гордясь собой, убийца Под погребальный перезвон наград.
За каждой бляшкою тела и души
И прерванный его стараньем род, А он, как бы безвинный и послушный,
Счастливым победителем идет.
Нам всем спасенья нету от расплаты За дерзкую гордыню на виду,
За то, что так обмануты солдаты, И легионы мертвые идут.
И злом перенасыщена веками
Земля его не в силах сохранить, И недра восстают, снега и камни,
Чтоб под собою нас похоронить.
И звездные соседние уклады С оглядкою уверенно начать,
Где не посмеют звонкие награды Убийцу беззастенчиво венчать.
x x x
Мы все косили наравне -
Кровавое жнивье, И, сидя всей страной в говне,
Болели за нее.
Идеи перли из ушей, И бешенной слюной
Так долго нас кропил Кощей "Великий и родной"!
В голове все перевернулось. Сердце колотилось. Неужели это то, что искал?! Как же его терзала война! Такое не могло даже при-дти в голову... на это имел право только тот, кто сам прошел ад войны и вернулся на землю мира. Какого мира? Мира ли?
Автор снова бежал домой с рукописью и больше не спрашивал редактора, что с ней делать и что с ней будет. Он читал, впитывал и умирал и возрождался вместе с этим Сукиным... это было похоже на безумие, и когда открылись строчки
Детдомовцы, евреи, колонисты -
Моя благословенная семья...
Это было настоящее светопреставление. Автор понял, что действи-тельно, сходит с ума... может быть, конечно, и верно: "кто ищет, тот всегда найдет", но трудно представить себе такое совпадение событий без какой-то посторонней могучей Воли, как бы ее ни называли.
Совпадение
- Эврика, мама, я нашел! Не веришь?
- Ты столько раз уже обманывался, что это стало системой.
- Научный подход здесь ни при чем. Паша затащил меня к своей приятельнице художнице. Она делает кукол для театра. Такой куколь-ный дом посреди ядерной зимы. В нем неуязвимые живые... нет такого слова... они живые, и я понял, что попал на материал... пока я найду этого Сукина, и найду ли вообще... но соблазн преодолен, конечно, этот поиск -- такая лафа слюнявая...
- Ты стал вульгарен, а это лишь сиюминутно привлекательно.
- Ты права -- это вульгарно: пойти по такому вытоптанному следу и надеяться потом только на междустрочье, да скандал с очередным Иван Иванычем, упершимся в стихи Сукина. При неопровержимости их подлинности и неуловимости автора.
- Куда тебя заносит?
- Мама, представь себе, как нравственны неодушевленные пред-меты! Чайник. Стол. Ящик. И они попадают в ситуацию, когда надо вы-сказать свою позицию, - вот тут все и начинается! Это живая драматур-гия, мама.
- Мне нравится.
- Я просто обалдел: Колокольчик- цветок соединяется с Пчелой, а потом делится впечатлениями от этой любви с рядом растущей Змляникой. Ему тоже нужны плоды жизни! Ты предстваляешь?! Какие просторы, сколько силы в этой правде.
- Не ищи правду -- это дорога в никуда. Это годится только...
- Для ученых... я понимаю. Правда -- это тупик.
- Великое множество не предплолагает точного решения, а размы-тость не рождает интереса.
- Мама, ты понимаешь, это будет пьеса... но не для него... может, я виноват перед ним. Но так складывается жизнь...
- Не совмещай творчество и быт -- ты же сам говорил, какой это ужасный сон
-- неумение ощутить край сцены...
- Нет, нет, я не буду нарушать законы...
- Все у тебя в голове перепуталось... законы -- это резервуары страха, стоит их коснуться -- и ты пропал! Еще ни один закон не предпи-сывал, что можно, только -- нельзя, а остальное можно, и ты начинаешь оглядываться, бояться оступиться, потому что не все время смотришь вперед, а прошлое можно только нести в себе, его нельзя рассматри-вать, ибо видишь уже все с совсем другой точки...
- Мама, мама... мне бы такого режиссера, и я бы не просил у него ни договора, ни постановки... а зачем он мне тогда?
- Вот именно!..
x x x
Они пришли вместе первый раз. Павел Васильевич ушел один, он то-ропился по делам. Автор остался на полчасика. Они еще долго пили чай с Татьяной, и он чувствал, что никак не может успокоиться. Что-то внутри подсказывало ему, что это не простой визит, что с него начнется какое-то новое дело, может быть, постановка, может быть, вообще что-то для него неизведанное... и он покинул этот дом в состоянии ожида-ния, душевной неуравновешенности или даже тревоги. Несколько дней он был под впечатлением визита к ней, ему все мерещились садящиеся на плечи куклы, опадающие потом бессильно сверху на тебя и расте-кающиеся по телу, как пролитая сметана, медленно сползающая и нико-гда несмываемая, - ее можно только слизнуть...
Павел Васильевич звонил ему постоянно, теребил по поводу пьесы, предлагал для инсценировки то Козакова, то "Евгению Ивановну" или еще более неожиданные и не всегда вразумительно объяснимые темы. Однажды после очередной перепалки по поводу постановки он неожиданно сказал, глядя исподлобья:
- Запал ты на Татьяну... смотри, она такая баба, что пропадешь!
- Почему запал? И отчего пропадешь?
- Что запал -- вижу, а насчет пропадешь -- знаю... -- сам проверял...
- Я в чужом огороде капусту не стригу... - он не стал говорить това-рищу, что уже несколько раз навещал Татьяну и все больше привязы-вался к ней.
- Ладно, ладно -- это я так... а впрочем... вот и " сюжет для неболь-шого рассказа... ", как сказал классик. Ты ее пораспроси как-нибудь, она такие штуки иногда подсказывает -- черте откуда берет... художник она, конечно, первостатейный, а жизнь переворачивала ее столько раз, что есть что вспомнить...
- Всех нас трясло... -- вздохнул Автор, желая закончить этот разго-вор, почему-то необъяснимо не нравившийся ему, но последнее слово, конечно, осталось за режиссером...
- А в койке ей равных нет. - И они оба долго молчали. Через несколько дней Автор столкнулся с Татьяной, что называ-ется, нос к носу в зрительном зале на пятом этаже на устном журнале. Естественно, они сели рядом и пока непрерывно оборачивались перед началом, отвечая на приветствия, он -- своим друзьям и знакомым, она - своим, даже не посмотрели друг на друга. Выпуск оказался ужасно скучным -- даже здесь так случалось -- они переглянулись и молча стали протискиваться в тесном проходе между рядами к выходу, а потом так же молча спустились на полэтажа пить крепкий кофе, сваренный Мари-ночкой, местной любимицей, в джезве по-настоящему, по-турецки. Здесь было страшно накурено -- так, что дым ел глаза, голоса гудели и слива-лись в ровный фон, было тесно, жарко и обоим не по себе.
- Пошли! -- Он решительно встал и протянул руку. Татьяна повино-валась. Они спустились по перекрещивающимся встречно бегущим вниз удивительным даже для такого огромного города лестницам, причуде архитектора, и вышли на улицу. Он удачно с первого захода поймал частника, и они поехали далеко на окраину к ее деревянному дому, не сговариваясь, молча и не глядя друг на друга. Ко-гда он проводил ее до дверей и стал прощаться, чтобы вернуться к ос-тавленной машине, она ухватила его за рукав у запястья, легонько при-тянула к себе, тихо выдохнула: "Пойди расплатись! " и исчезла в дверях, не оборачиваясь. Он помедлил секунду, протянул водителю деньги и следом за ней нырнул в темноту сеней. Последняя трезвая мысль его в этот вечер была -"Все, как в плохом романе". А дальше до утра была жизнь. Если бы художники могли материализовать не свои переживания по поводу чувств, а сами чувства, не свои возражения по поводу мыс-лей, - сами мысли, они должны бы были нарисовать именно эту ночь, ко-гда интеллект и инстинкты настолько часто менялись местами, что со-вершенно измученные их владельцы и носители к утру уснули, наконец, сном праведников, ибо очистились, вкусив сразу все изобретенные до них грехи в один присест, и обессилев.
- Тихо, тихо, тихо... -- она приложила мизинчик к его губам, когда солнце разбудило их, и совесть начала мучить его, - Я ничья не собст-венность и никому ничего не обещала. Тссс! -- Татьяна опять остановила его, - И дружба тут ни при чем... тссс...
- Да я... -- начал было он.
- Не надо! -- Прервала она. -- Ситуация банальная, сто тысяч мил-лионов раз прожитая до нас, и нечего по этому поводу терзаться. Я ни-чья не собственность... посмотри лучше на этого старого Лиса... ах, до чего же ему не хватает проделок Братца Кролика, ну, посмотри, он просто чахнет без них...
- Ты удивительная женщина!
- Я? Да. Удивительно еще и то, что я жива...
- Почему?
- Почему жива или почему удивительно?
- И то, и то...
- Первое, потому что я... впрочем, не стоит сегодня -- это потом, а второе, потому что... и это потом...
- Я хочу тебя познакомить со своей мамой, сказал Автор.
- Зачем? -- Грубо удивилась Татьяна. Вот уж совсем никчему -- ты что, мне смотрины что-ли, как невесте, устраиваешь, или всегда с ма-мой советуешься, - она явно была раздражена и уже откровенно ехид-ничала.
- Всегда. -- Просто ответил он, и Таня почему-то против своей при-вычки замолчала.
Они позавтракали поздно, за ручку, как в детском саду, вышли на улицу и молча пошли к электричке. Может быть, это молчание было объемнее и вразумительнее всех объяснений в эти минуты. Он не ду-мал, что и как надо делать, - все получалось само собой -- чего давно не было. Очень давно. Она шла за ним с таким легким сердцем и так беззаботно, что чувствовала совершенно то же самое: такого давно не было. Не надо было самой решать что-то, преодолевать себя, чтобы сделать что-то, можно было просто идти за человеком, которому пол-ностью доверяешь, и даже не думать, почему так получилось, что она, прошедшая огонь и воды, так легко доверилась первому встречному, поддавшись какому-то мимолетному чувству или инстинкту.
В одном она точно не ошиблась. Она даже не думала об этом, а просто чувствовала: такого любовника у нее никогда не было, столько нежности, жадной ненасытности и деликатности в одном человеке!?. Она не спросила, куда они едут, и не поинтересовалась, почему они идут в дом с пустыми руками. Она ничего не говорила, ничего не спра-шивала, и в знак полного отупелого согласия время от времени терлась щекой о его плечо и плотнее прижимала к себе его локоть и в электричке, и потом в автобусе, который крутил и ка-чал их по разбитым окраинным улицам.
Когда они вышли, она оглянулась вокруг, удивилась полному от-сутствию домов, но опять ничего не спросила и не отпустила его руку. Они шли по тропинке через пустырь мимо торчащих из земли прутьев строительной арматуры, каких-то огромных брошенных бетонных колец и полу-разломанных плит перекрытий, старых проржавленных бочек, почер-невших от времени досок, вросших в землю, сквозь деревья брошенных садов, обозначавших границы дворов некогда существовавшей здесь деревни. Наконец, они перепрыгнули, так и не отпуская руки, через не-широкую канаву и оказались на дороге с остат-ками асфальта, положенного здесь лет тридцать назад, прямо перед воротами, в створе которых, перегораживая проход и проезд, валялись огромные лохматые и равнодушные собаки. Он, не выбирая, взял букет из ведра, на ходу протянул деньги, и они вошли в ворота...
Татьяна и тут не удивилась. Они прешагнули псов, свернули с главной аллеи и через двести метров свернули еще раз на узкую тро-пинку. Теперь надо было идти боком. Но они снова не отпустили рук. Перед невысокой свежевыкрашенной
оградой он остановился, стянул с головы берет и передал спутнице букет. Татьяна, наконец, отпустила его локоть, внимательно осмотрела цветы, поправила, открыла калитку, помедлила входить и стала рассматривать фотографию. Ей показалось, что она давно знает это лицо. "Почему, почему? -Думала она, - по-чему?.. А!.. Он удивительно похож на мать! " Она наклонилась, положила цветы, перекрестилась и снова поклонилась в пояс.
- Мама, познакомься! -- Он долго молчал. -- Извини, что долго не приходил. Мне надо столько тебе сказать. -- Он ничуть не стеснялся чу-жого присутствия и говорил легко и неспеша. -- Это Таня... познакомься, пожалуйста... -- он снова замолчал надолго, а потом закончил фразу, - моя жена... -- и повернул голову. Таня внимательно смотрела в его глаза и ничего не отвечала... -- Знаешь, мама, я, кажется, напал на его стихи... такие совпадения бывают только раз в сто лет... я приду к тебе потом, в другой раз... может быть, это и есть та пьеса, которую ищет... -- но имя он не произнес, пресекся... взял Таню за локоть, и они пошли к выходу.
Тут он отпустил ее руку и двинулся назад, бросив на ходу, "Я сейчас". Таня осталась стоять, как шла: лицом к выходу. Она слышала скрип гравия под его подошвами, потом скрип калитки и тихий голос:
- Ты знала, что я приду сегодня?! Но мама... да, да, ты мне говорила это много раз, что за три дня по глазам определяла, когда я заболевал -- ни один врач и прибор не были способны на такое... но се-годня, мама... я, конечно, не спорю. -- Пауза тянулась довольно долго. -- Я сам не знал, что так будет. Прости, мама. Эта мысль... нет, нечто такое внедрилось в меня, и я не мог сопротивляться! Ну, ты же пониа-ешь?! Это, это, как возникшее стихотворение! Оно же падает на тебя откуда-то, и все! Ты же это знаешь! От него ни избавиться, ни сопротив-ляться его появлению... нет. Ты не права, мама... без боли ведь ничего не рождается!..
И вдруг Татьяна вздрогнула. Она явно услышала женский голос и невольно обернулась на него. Он стоял, опершись двумя руками на чер-ную ограду, и, казалось, стремился туда в глубину холмика, или его не-вольно тянуло, а он не в силах был раздвинуть дерн и серую плотную по-верхность...
- Ты не прав, сын мой. Ты не прав. Ты еще не знаешь настоя-щей боли. Ты еще не рожал -- это все были потуги. А когда придет на-стоящее, главное -тебя свалит с ног, свет потемнеет и исчезнет, и ко-гда ты очнешься -- все уже свершится, будто помимо твоей воли. Вот это будет та великая боль, которая спасает тебя от смерти и дает жизнь новому, потому что сознательно прожить ее невозможно. Иди... ты ведь не один. Иди...
x x x
"Что это было? " С этим вопросм Таня прожила несколько сле-дующих дней и не могла ответить на него. "Господи, - молилась она в душе, - за что ты так караешь меня. Я обыкновенная женщина. Дал бы ты мне обыкновенную жизнь! Но ты испытал меня уже к десяти годам всеми болями, унижениями и потерями, которые есть на свете, а, если я выдержала, почему ты не награждаешь меня за эти жертвы? Или для этого надо быть рядом с тобой, поближе, предстать пред очи твои? Дай мне мужика на ночь, дом на день и детей на всю жизнь! Почему я опять в западне, из которой мне, чувствую, теперь никогда не выбраться!.. " У нее было много мужчин в жизни. Многим льстило, что они с та-кой талантливой, красивой, известной женщиной. Часто это оказыва-лось случайно. Некоторые добивались ее месяцами... годами... она ни-когда не задумывалась, "что потом"? Жизнь доказала ей, что часто "потом" вообще не бывает. Отсутствует. То, что происходило с ней сейчас, было впервые... "наверное, не даром в иоговской иерархии, поэты на самой вершине пирамиды в оди-ночестве. Очевидно, у них свое поле существования... и если художник видит мир и себя в нем, то у них все наоборот: они видят весь мир в себе?!?.. " И она утонула в нем, в этом мире, в его непознанной нежности и ненасытности, вечном сладком беспокойстве и тяге к нему. Она изменилась в лице, у нее стала другая походка, движения, и что самое удивительное -- она это чувствовала, понимала и знала, что ничего для этого не предприняла. Так пришла другая жизнь, в которой она оказалась не одна, и теперь в отместку за все предыдущее неопознанный червячок беспрерывно стал точить ее -- надолго ли и как бы не потерять. Она знала, нет, ощущала, что окончание этого всего, она не хотела называть это счастьем, будет означать ее конец. Ее деревенская хваткая натура с обостренным чувством опасности и самой жизни говорила это помимо ее воли, в ушах звучало материнское: "Танька, держись! "
Надежда Петровна
Надежда Петровна оказалась блондинкой, если и крашенной, то очень "квалифицированно", лет... неизвестно, сколько ей было лет: пух-ленькая, вкусненькая, с коком на голове (как у главной начальницы - госпожи министерши, ведавшей культурой). Ямочки на щеках заманчиво плясали в зависимости от широты улыбки, и глаза были всегда голубыми: и в радости и в гневе, и никогда не выдавали душу -- они не были "зерка-лом души". Грудь она поправляла незаметным движение плеч -- приво-дила ее в равновесие. Мужчин любила и презирала одновременно за то самое, что они мужчины, и без них никак не обойтись. До цинизма она не доросла, а прагматичной стала еще в школе, как только "вступила в ряды" и поняла, что по жизни стоит продвигаться самым быстрым и вер-ным путем -- "по общественной линии". Ей это удавалось -- и чем дальше и выше -- тем безошибочней и скорее. И объяснить это было просто: она прошла самые первые многолюдные туры и теперь, приобретя номенк-латурный статут, в принципе могла не волноваться за дальнейшую карь-еру. Она была "нужным кадром", а уж как направить взгляд человека, от которого "зависит", на себя, она знала отлично. Муж сначала играл, потом тренировал, теперь руководил, дочка ходила в спецшколу, и жизнь налаженно, сыто и без особых отрыжек ползла, "как у всех". В тот момент, когда Татьяна так неожиданно захлопнула дверь перед носом Пал Силыча, и он, побесившись немного и обидевшись на Автора, отошел в сторону, поняв, что ничего не изменишь, и обделав обоих любовников фразой, брошенной в лицо: "Отчего не поделиться с другом", возникла неожиданно Наденька Петровна. Татьяна на проша-нье сказала ему свое излюбленное, что он не знает, где рампа, а они все не актеры, и жизнь не пьеса, а потому, по-русски говоря, пошел бы он на... Он так и сделал, переметнувшись на Наденьку, потосковав три дня, и подумав: "Одни Наденьки -- надежды. Зачем мне столько? Надежд... " Собственно говоря, все само собой получилось -- вызвали в Управление по поводу подготовки к юбилею Победы -- теперь гуманно предупреждали: зачем? Чтобы творцы не глотали зря валидол по ночам. Он оказался в кабинете Надежды Петровны. Она была любезна, слад-ковата, внимательна к его планам и переживаниям и, конечно, не на-стаивая, выразила уверенность, что он непременно подберет материал, отражающий великую борьбу, Победу... тем более, что она знает о его отце, тоже человеке театра, погибшем на фронте. И он, вздохнув, поде-лился с ней заботой -- не может найти пьесу... никак... хотя давно уже стал думать об этом празднике и готовиться к нему... и, мол, есть один автор, очень талантливый, - вот если бы его уговорить. Так замкнулся круг. Павел Васильевич сказал это от чистого сердца, а больше по при-вычке друзей тащить друг друга. Сказал, проглотив навсегда обиду, и решив, что ему надо выбить из Автора пьесу -- всем хорошо: ему зва-ние, Автору -- слава, Татьяне -- заработок, театру премия на всех и т. д. может, хорошие гастроли и перспективы, перспективы...
Павел Васильевич пригласил Надежду Петровну на спектакль, и та не только пообещала, но и пришла, и, как не часто бывает, спектакль очень удачно прошел. Искра все время проскакивала между залом и сценой, и разряды смеха и аплодисментов послушно раздавались следом. А по-том руководители еще сидели в его кабинете и обсуждали прошедшее с директрисой, и потные, не размытые актеры заходили предстать пред глаза начальст-ва и выпить пермиальную, а когда все разошлись, Пал Силыч на "штабной машине" повез Надежду Петровну домой. Как оказалось, не в самый престижный район и в обыкновенный дом "с улучшенной планировкой", отчего ее не-доступность как-то сильно поколебалась в глазах режиссера, и он решил, что очень удачно, что муж часто мотает по за-границам.
Дальше все шло по обычной стезе, Наденька сначала купалась в придуманном романтизме -- она всегда стремилась наверх, в мир интеллигенции, художников, артистов, и ей вдруг показалось, что она достигла его... но скоро привыкла и поняла, что ничего нового не узнала ни ночью, ни днем, что Пал Силыч хороший человек, но за юбку ее держаться не будет, а потом закралось сомнение - не за должность ли ее он держится, но пока это была только версия, одна из возможных. Она за него не держалась, но и не прогоняла, и дни ползли однообразно с перерывами на краткосрочные побывки мужа. Он приезжал, как всегда спокойный, уравновешенный, с подарками, плоскими шуточками. По ночам словно служил обедню -- может, у него баба какая, думала равнодушно Наденька и тоже выполняла свой долг. Грустная история. Но все так живут -- успокаивала она себя, и ей становилось легче.
Случайно на литературном вечере Надежда Петровна встретила Автора. Он чинно раскланялся, но она не дала ему пройти мимо, остановила, стала интересоваться, как дела, какие планы, и не хотел ли бы он зайти -- "Есть разговор. Ничего особенного -- успокоила она, - но хотела бы посоветоваться с ним по важному вопросу! "
Скверно было у него на душе от "теплых слов" высоких гостей, от вежливых улыбок знакомых, приглашенных неизвестно кем и непригла-шенных... внутреннее неудобство означало, что... он еще не безнадежен. К несчастью для себя он побывал на премьере у соседей и невольно сравнивал спектакли... нет, не спектакли... их нельзя было даже сравни-вать, хотя соседский по мастеровитости и поставновки, и игры уступал его собственному, но в том, чужом, ощущалось спокойное ненатужное дыхание. Вот, как умеем так и играем -- "не стреляйте в пианиста, он старается изо всех сил". Может быть, ему только казалось, что про-сматривал он у себя сам
-- некую предвзятость, а оттого натужность и неуверенность интонации. Мы, сыграем, сыграем вам, но не обессудьте, что сыграем это... он хотел продышаться
-- за все.
Из того, что приготовил завлит, он прочел две пьесы, понял, что остальные будут такими же, собственно говоря, - по вкусу своего, навя-занного ему помощника, взял всю пачку пьес домой, якобы для чтения, и по-ложил под стул возле телевизора... он подозревал, что завлит стучит. И давно, поскольку лет на двенадцать старше его...
Он опять сидел в комнате, завешанной марионетками, Шут тере-бил его волосы рукой, заглядывал в лицо, в глаза, беззвучно раскрывал рот, готовясь что-то сказать, вздыхал и отворачивался.
Автору Эля позвонила неожиданно: "Ты мне нужен. Хотела бы с тобой посоветоваться. " Он поехал. Вопросов не задавал -- в редакции все все слышат. "Посмотри, - сказала она, когда вышла соседка по ком-нате, - и достала десятка два листков из стола. -- Фамилия тебе ничего не скажет". Он принялся читать, положив перегнутые вчетверо листы на колени. "Какой-нибудь графоман, да и никогда профессионалы не при-сылают стихи в почтовом конверте... "
На войне нам хватало работы -
Что кому, - но хватало на всех.
Мы телами закрыли не доты,
А к власти дорогу наверх...
"Ничего себе! " И дальше.
Мы все -- убийцы в орденах,
А что другое мы умеем?
- Ты где это взяла?
- В конверте.
- Покажи?
- Там нет обратного адреса.
- И что ты с этим будешь делать?
- А что с этим можно делать?
Фамилия, конечно, была не своя. Какой там к черту С. Сукин. Ад-реса не было. На штемпеле п/о Замореново. Замореново, да сколько их по России... Замореново. Ясно, что человек не хотел, чтобы к нему постучались ночью... значит...
значит... что это значит? Жалко. Человек понимал, что он пишет... Через два дня стихи вернулись к редактору. Итак она совершила недозволенное -выносить рукописи из редакции чужим не дозволялось -- только редактору и рецензенту. Но Автор их не перепечатывал -- сдержал слово. Все казалось зыбким и напридуманным. К тому же прошло почти три-дцать лет с той страшной послевоенной поры. Еще более страшной, чем довоенная. Почему-то в России который раз уже так: кончается война, возвращается армия, веет духом свободы, надежды вырастают из воз-духа, и... этот воздух выпускают из-под купола неба над страной, и она начинает задыхаться...
Что-то напридумывалось на пустом месте... так может, и писать эти фантазии, это сегодняшнее ощущение того времени, надежды тех людей не у них подсмотренные и подслушанные, а как это сегодня моде-лируется... но опять же что-то не пускало в такой путь... он казался неверным, ведущим в никуда... хотелось подлинности: достать и возродить то, что уже существует. Но это тоже фантазия. Существует ли?
Может быть, это и есть сюжет пьесы? Вот это произрастание но-вого характера...
фальшивка... опять пионеры ищут погибшего героя. А он оказался таким талантливым -- вот его проза, вот его стихи... вот и готова пьеса: дети выросли, они начали свою жизнь с того, что спасли талант -- самое драгоценное и невоспроизводимое на свете... тьфу! По-нос. Подлость. Опять спекуляция и коньюктура -- заразная бацилла. От режиссера подцеплена. Автору не нужны звания... работа... все умеща-ется на одном столе, и сейчас уже "меня не обманешь никакими похва-лами". Руганью в гроб вогнать запросто любого, а вознести этой шелухой -- никогда... того, кто знает себе цену. И очень хочется в это верить.
Может быть, действительно, мысли овеществляются, материя, из которой они состоят, становится доступной пяти другим чувствам бла-годаря шестому?!
Прошло несколько недель.
Эля позвонила второй раз и снова просила приехать. На сей раз Автор побежал незамедлительно. Снова на коленях лежала рукопись того же С. Сукина.
x x x
Грудь в орденах сверкает и искрится, Невидимый невиданный парад
Всегда ведет, гордясь собой, убийца Под погребальный перезвон наград.
За каждой бляшкою тела и души
И прерванный его стараньем род, А он, как бы безвинный и послушный,
Счастливым победителем идет.
Нам всем спасенья нету от расплаты За дерзкую гордыню на виду,
За то, что так обмануты солдаты, И легионы мертвые идут.
И злом перенасыщена веками
Земля его не в силах сохранить, И недра восстают, снега и камни,
Чтоб под собою нас похоронить.
И звездные соседние уклады С оглядкою уверенно начать,
Где не посмеют звонкие награды Убийцу беззастенчиво венчать.
x x x
Мы все косили наравне -
Кровавое жнивье, И, сидя всей страной в говне,
Болели за нее.
Идеи перли из ушей, И бешенной слюной
Так долго нас кропил Кощей "Великий и родной"!
В голове все перевернулось. Сердце колотилось. Неужели это то, что искал?! Как же его терзала война! Такое не могло даже при-дти в голову... на это имел право только тот, кто сам прошел ад войны и вернулся на землю мира. Какого мира? Мира ли?
Автор снова бежал домой с рукописью и больше не спрашивал редактора, что с ней делать и что с ней будет. Он читал, впитывал и умирал и возрождался вместе с этим Сукиным... это было похоже на безумие, и когда открылись строчки
Детдомовцы, евреи, колонисты -
Моя благословенная семья...
Это было настоящее светопреставление. Автор понял, что действи-тельно, сходит с ума... может быть, конечно, и верно: "кто ищет, тот всегда найдет", но трудно представить себе такое совпадение событий без какой-то посторонней могучей Воли, как бы ее ни называли.
Совпадение
- Эврика, мама, я нашел! Не веришь?
- Ты столько раз уже обманывался, что это стало системой.
- Научный подход здесь ни при чем. Паша затащил меня к своей приятельнице художнице. Она делает кукол для театра. Такой куколь-ный дом посреди ядерной зимы. В нем неуязвимые живые... нет такого слова... они живые, и я понял, что попал на материал... пока я найду этого Сукина, и найду ли вообще... но соблазн преодолен, конечно, этот поиск -- такая лафа слюнявая...
- Ты стал вульгарен, а это лишь сиюминутно привлекательно.
- Ты права -- это вульгарно: пойти по такому вытоптанному следу и надеяться потом только на междустрочье, да скандал с очередным Иван Иванычем, упершимся в стихи Сукина. При неопровержимости их подлинности и неуловимости автора.
- Куда тебя заносит?
- Мама, представь себе, как нравственны неодушевленные пред-меты! Чайник. Стол. Ящик. И они попадают в ситуацию, когда надо вы-сказать свою позицию, - вот тут все и начинается! Это живая драматур-гия, мама.
- Мне нравится.
- Я просто обалдел: Колокольчик- цветок соединяется с Пчелой, а потом делится впечатлениями от этой любви с рядом растущей Змляникой. Ему тоже нужны плоды жизни! Ты предстваляешь?! Какие просторы, сколько силы в этой правде.
- Не ищи правду -- это дорога в никуда. Это годится только...
- Для ученых... я понимаю. Правда -- это тупик.
- Великое множество не предплолагает точного решения, а размы-тость не рождает интереса.
- Мама, ты понимаешь, это будет пьеса... но не для него... может, я виноват перед ним. Но так складывается жизнь...
- Не совмещай творчество и быт -- ты же сам говорил, какой это ужасный сон
-- неумение ощутить край сцены...
- Нет, нет, я не буду нарушать законы...
- Все у тебя в голове перепуталось... законы -- это резервуары страха, стоит их коснуться -- и ты пропал! Еще ни один закон не предпи-сывал, что можно, только -- нельзя, а остальное можно, и ты начинаешь оглядываться, бояться оступиться, потому что не все время смотришь вперед, а прошлое можно только нести в себе, его нельзя рассматри-вать, ибо видишь уже все с совсем другой точки...
- Мама, мама... мне бы такого режиссера, и я бы не просил у него ни договора, ни постановки... а зачем он мне тогда?
- Вот именно!..
x x x
Они пришли вместе первый раз. Павел Васильевич ушел один, он то-ропился по делам. Автор остался на полчасика. Они еще долго пили чай с Татьяной, и он чувствал, что никак не может успокоиться. Что-то внутри подсказывало ему, что это не простой визит, что с него начнется какое-то новое дело, может быть, постановка, может быть, вообще что-то для него неизведанное... и он покинул этот дом в состоянии ожида-ния, душевной неуравновешенности или даже тревоги. Несколько дней он был под впечатлением визита к ней, ему все мерещились садящиеся на плечи куклы, опадающие потом бессильно сверху на тебя и расте-кающиеся по телу, как пролитая сметана, медленно сползающая и нико-гда несмываемая, - ее можно только слизнуть...
Павел Васильевич звонил ему постоянно, теребил по поводу пьесы, предлагал для инсценировки то Козакова, то "Евгению Ивановну" или еще более неожиданные и не всегда вразумительно объяснимые темы. Однажды после очередной перепалки по поводу постановки он неожиданно сказал, глядя исподлобья:
- Запал ты на Татьяну... смотри, она такая баба, что пропадешь!
- Почему запал? И отчего пропадешь?
- Что запал -- вижу, а насчет пропадешь -- знаю... -- сам проверял...
- Я в чужом огороде капусту не стригу... - он не стал говорить това-рищу, что уже несколько раз навещал Татьяну и все больше привязы-вался к ней.
- Ладно, ладно -- это я так... а впрочем... вот и " сюжет для неболь-шого рассказа... ", как сказал классик. Ты ее пораспроси как-нибудь, она такие штуки иногда подсказывает -- черте откуда берет... художник она, конечно, первостатейный, а жизнь переворачивала ее столько раз, что есть что вспомнить...
- Всех нас трясло... -- вздохнул Автор, желая закончить этот разго-вор, почему-то необъяснимо не нравившийся ему, но последнее слово, конечно, осталось за режиссером...
- А в койке ей равных нет. - И они оба долго молчали. Через несколько дней Автор столкнулся с Татьяной, что называ-ется, нос к носу в зрительном зале на пятом этаже на устном журнале. Естественно, они сели рядом и пока непрерывно оборачивались перед началом, отвечая на приветствия, он -- своим друзьям и знакомым, она - своим, даже не посмотрели друг на друга. Выпуск оказался ужасно скучным -- даже здесь так случалось -- они переглянулись и молча стали протискиваться в тесном проходе между рядами к выходу, а потом так же молча спустились на полэтажа пить крепкий кофе, сваренный Мари-ночкой, местной любимицей, в джезве по-настоящему, по-турецки. Здесь было страшно накурено -- так, что дым ел глаза, голоса гудели и слива-лись в ровный фон, было тесно, жарко и обоим не по себе.
- Пошли! -- Он решительно встал и протянул руку. Татьяна повино-валась. Они спустились по перекрещивающимся встречно бегущим вниз удивительным даже для такого огромного города лестницам, причуде архитектора, и вышли на улицу. Он удачно с первого захода поймал частника, и они поехали далеко на окраину к ее деревянному дому, не сговариваясь, молча и не глядя друг на друга. Ко-гда он проводил ее до дверей и стал прощаться, чтобы вернуться к ос-тавленной машине, она ухватила его за рукав у запястья, легонько при-тянула к себе, тихо выдохнула: "Пойди расплатись! " и исчезла в дверях, не оборачиваясь. Он помедлил секунду, протянул водителю деньги и следом за ней нырнул в темноту сеней. Последняя трезвая мысль его в этот вечер была -"Все, как в плохом романе". А дальше до утра была жизнь. Если бы художники могли материализовать не свои переживания по поводу чувств, а сами чувства, не свои возражения по поводу мыс-лей, - сами мысли, они должны бы были нарисовать именно эту ночь, ко-гда интеллект и инстинкты настолько часто менялись местами, что со-вершенно измученные их владельцы и носители к утру уснули, наконец, сном праведников, ибо очистились, вкусив сразу все изобретенные до них грехи в один присест, и обессилев.
- Тихо, тихо, тихо... -- она приложила мизинчик к его губам, когда солнце разбудило их, и совесть начала мучить его, - Я ничья не собст-венность и никому ничего не обещала. Тссс! -- Татьяна опять остановила его, - И дружба тут ни при чем... тссс...
- Да я... -- начал было он.
- Не надо! -- Прервала она. -- Ситуация банальная, сто тысяч мил-лионов раз прожитая до нас, и нечего по этому поводу терзаться. Я ни-чья не собственность... посмотри лучше на этого старого Лиса... ах, до чего же ему не хватает проделок Братца Кролика, ну, посмотри, он просто чахнет без них...
- Ты удивительная женщина!
- Я? Да. Удивительно еще и то, что я жива...
- Почему?
- Почему жива или почему удивительно?
- И то, и то...
- Первое, потому что я... впрочем, не стоит сегодня -- это потом, а второе, потому что... и это потом...
- Я хочу тебя познакомить со своей мамой, сказал Автор.
- Зачем? -- Грубо удивилась Татьяна. Вот уж совсем никчему -- ты что, мне смотрины что-ли, как невесте, устраиваешь, или всегда с ма-мой советуешься, - она явно была раздражена и уже откровенно ехид-ничала.
- Всегда. -- Просто ответил он, и Таня почему-то против своей при-вычки замолчала.
Они позавтракали поздно, за ручку, как в детском саду, вышли на улицу и молча пошли к электричке. Может быть, это молчание было объемнее и вразумительнее всех объяснений в эти минуты. Он не ду-мал, что и как надо делать, - все получалось само собой -- чего давно не было. Очень давно. Она шла за ним с таким легким сердцем и так беззаботно, что чувствовала совершенно то же самое: такого давно не было. Не надо было самой решать что-то, преодолевать себя, чтобы сделать что-то, можно было просто идти за человеком, которому пол-ностью доверяешь, и даже не думать, почему так получилось, что она, прошедшая огонь и воды, так легко доверилась первому встречному, поддавшись какому-то мимолетному чувству или инстинкту.
В одном она точно не ошиблась. Она даже не думала об этом, а просто чувствовала: такого любовника у нее никогда не было, столько нежности, жадной ненасытности и деликатности в одном человеке!?. Она не спросила, куда они едут, и не поинтересовалась, почему они идут в дом с пустыми руками. Она ничего не говорила, ничего не спра-шивала, и в знак полного отупелого согласия время от времени терлась щекой о его плечо и плотнее прижимала к себе его локоть и в электричке, и потом в автобусе, который крутил и ка-чал их по разбитым окраинным улицам.
Когда они вышли, она оглянулась вокруг, удивилась полному от-сутствию домов, но опять ничего не спросила и не отпустила его руку. Они шли по тропинке через пустырь мимо торчащих из земли прутьев строительной арматуры, каких-то огромных брошенных бетонных колец и полу-разломанных плит перекрытий, старых проржавленных бочек, почер-невших от времени досок, вросших в землю, сквозь деревья брошенных садов, обозначавших границы дворов некогда существовавшей здесь деревни. Наконец, они перепрыгнули, так и не отпуская руки, через не-широкую канаву и оказались на дороге с остат-ками асфальта, положенного здесь лет тридцать назад, прямо перед воротами, в створе которых, перегораживая проход и проезд, валялись огромные лохматые и равнодушные собаки. Он, не выбирая, взял букет из ведра, на ходу протянул деньги, и они вошли в ворота...
Татьяна и тут не удивилась. Они прешагнули псов, свернули с главной аллеи и через двести метров свернули еще раз на узкую тро-пинку. Теперь надо было идти боком. Но они снова не отпустили рук. Перед невысокой свежевыкрашенной
оградой он остановился, стянул с головы берет и передал спутнице букет. Татьяна, наконец, отпустила его локоть, внимательно осмотрела цветы, поправила, открыла калитку, помедлила входить и стала рассматривать фотографию. Ей показалось, что она давно знает это лицо. "Почему, почему? -Думала она, - по-чему?.. А!.. Он удивительно похож на мать! " Она наклонилась, положила цветы, перекрестилась и снова поклонилась в пояс.
- Мама, познакомься! -- Он долго молчал. -- Извини, что долго не приходил. Мне надо столько тебе сказать. -- Он ничуть не стеснялся чу-жого присутствия и говорил легко и неспеша. -- Это Таня... познакомься, пожалуйста... -- он снова замолчал надолго, а потом закончил фразу, - моя жена... -- и повернул голову. Таня внимательно смотрела в его глаза и ничего не отвечала... -- Знаешь, мама, я, кажется, напал на его стихи... такие совпадения бывают только раз в сто лет... я приду к тебе потом, в другой раз... может быть, это и есть та пьеса, которую ищет... -- но имя он не произнес, пресекся... взял Таню за локоть, и они пошли к выходу.
Тут он отпустил ее руку и двинулся назад, бросив на ходу, "Я сейчас". Таня осталась стоять, как шла: лицом к выходу. Она слышала скрип гравия под его подошвами, потом скрип калитки и тихий голос:
- Ты знала, что я приду сегодня?! Но мама... да, да, ты мне говорила это много раз, что за три дня по глазам определяла, когда я заболевал -- ни один врач и прибор не были способны на такое... но се-годня, мама... я, конечно, не спорю. -- Пауза тянулась довольно долго. -- Я сам не знал, что так будет. Прости, мама. Эта мысль... нет, нечто такое внедрилось в меня, и я не мог сопротивляться! Ну, ты же пониа-ешь?! Это, это, как возникшее стихотворение! Оно же падает на тебя откуда-то, и все! Ты же это знаешь! От него ни избавиться, ни сопротив-ляться его появлению... нет. Ты не права, мама... без боли ведь ничего не рождается!..
И вдруг Татьяна вздрогнула. Она явно услышала женский голос и невольно обернулась на него. Он стоял, опершись двумя руками на чер-ную ограду, и, казалось, стремился туда в глубину холмика, или его не-вольно тянуло, а он не в силах был раздвинуть дерн и серую плотную по-верхность...
- Ты не прав, сын мой. Ты не прав. Ты еще не знаешь настоя-щей боли. Ты еще не рожал -- это все были потуги. А когда придет на-стоящее, главное -тебя свалит с ног, свет потемнеет и исчезнет, и ко-гда ты очнешься -- все уже свершится, будто помимо твоей воли. Вот это будет та великая боль, которая спасает тебя от смерти и дает жизнь новому, потому что сознательно прожить ее невозможно. Иди... ты ведь не один. Иди...
x x x
"Что это было? " С этим вопросм Таня прожила несколько сле-дующих дней и не могла ответить на него. "Господи, - молилась она в душе, - за что ты так караешь меня. Я обыкновенная женщина. Дал бы ты мне обыкновенную жизнь! Но ты испытал меня уже к десяти годам всеми болями, унижениями и потерями, которые есть на свете, а, если я выдержала, почему ты не награждаешь меня за эти жертвы? Или для этого надо быть рядом с тобой, поближе, предстать пред очи твои? Дай мне мужика на ночь, дом на день и детей на всю жизнь! Почему я опять в западне, из которой мне, чувствую, теперь никогда не выбраться!.. " У нее было много мужчин в жизни. Многим льстило, что они с та-кой талантливой, красивой, известной женщиной. Часто это оказыва-лось случайно. Некоторые добивались ее месяцами... годами... она ни-когда не задумывалась, "что потом"? Жизнь доказала ей, что часто "потом" вообще не бывает. Отсутствует. То, что происходило с ней сейчас, было впервые... "наверное, не даром в иоговской иерархии, поэты на самой вершине пирамиды в оди-ночестве. Очевидно, у них свое поле существования... и если художник видит мир и себя в нем, то у них все наоборот: они видят весь мир в себе?!?.. " И она утонула в нем, в этом мире, в его непознанной нежности и ненасытности, вечном сладком беспокойстве и тяге к нему. Она изменилась в лице, у нее стала другая походка, движения, и что самое удивительное -- она это чувствовала, понимала и знала, что ничего для этого не предприняла. Так пришла другая жизнь, в которой она оказалась не одна, и теперь в отместку за все предыдущее неопознанный червячок беспрерывно стал точить ее -- надолго ли и как бы не потерять. Она знала, нет, ощущала, что окончание этого всего, она не хотела называть это счастьем, будет означать ее конец. Ее деревенская хваткая натура с обостренным чувством опасности и самой жизни говорила это помимо ее воли, в ушах звучало материнское: "Танька, держись! "
Надежда Петровна
Надежда Петровна оказалась блондинкой, если и крашенной, то очень "квалифицированно", лет... неизвестно, сколько ей было лет: пух-ленькая, вкусненькая, с коком на голове (как у главной начальницы - госпожи министерши, ведавшей культурой). Ямочки на щеках заманчиво плясали в зависимости от широты улыбки, и глаза были всегда голубыми: и в радости и в гневе, и никогда не выдавали душу -- они не были "зерка-лом души". Грудь она поправляла незаметным движение плеч -- приво-дила ее в равновесие. Мужчин любила и презирала одновременно за то самое, что они мужчины, и без них никак не обойтись. До цинизма она не доросла, а прагматичной стала еще в школе, как только "вступила в ряды" и поняла, что по жизни стоит продвигаться самым быстрым и вер-ным путем -- "по общественной линии". Ей это удавалось -- и чем дальше и выше -- тем безошибочней и скорее. И объяснить это было просто: она прошла самые первые многолюдные туры и теперь, приобретя номенк-латурный статут, в принципе могла не волноваться за дальнейшую карь-еру. Она была "нужным кадром", а уж как направить взгляд человека, от которого "зависит", на себя, она знала отлично. Муж сначала играл, потом тренировал, теперь руководил, дочка ходила в спецшколу, и жизнь налаженно, сыто и без особых отрыжек ползла, "как у всех". В тот момент, когда Татьяна так неожиданно захлопнула дверь перед носом Пал Силыча, и он, побесившись немного и обидевшись на Автора, отошел в сторону, поняв, что ничего не изменишь, и обделав обоих любовников фразой, брошенной в лицо: "Отчего не поделиться с другом", возникла неожиданно Наденька Петровна. Татьяна на проша-нье сказала ему свое излюбленное, что он не знает, где рампа, а они все не актеры, и жизнь не пьеса, а потому, по-русски говоря, пошел бы он на... Он так и сделал, переметнувшись на Наденьку, потосковав три дня, и подумав: "Одни Наденьки -- надежды. Зачем мне столько? Надежд... " Собственно говоря, все само собой получилось -- вызвали в Управление по поводу подготовки к юбилею Победы -- теперь гуманно предупреждали: зачем? Чтобы творцы не глотали зря валидол по ночам. Он оказался в кабинете Надежды Петровны. Она была любезна, слад-ковата, внимательна к его планам и переживаниям и, конечно, не на-стаивая, выразила уверенность, что он непременно подберет материал, отражающий великую борьбу, Победу... тем более, что она знает о его отце, тоже человеке театра, погибшем на фронте. И он, вздохнув, поде-лился с ней заботой -- не может найти пьесу... никак... хотя давно уже стал думать об этом празднике и готовиться к нему... и, мол, есть один автор, очень талантливый, - вот если бы его уговорить. Так замкнулся круг. Павел Васильевич сказал это от чистого сердца, а больше по при-вычке друзей тащить друг друга. Сказал, проглотив навсегда обиду, и решив, что ему надо выбить из Автора пьесу -- всем хорошо: ему зва-ние, Автору -- слава, Татьяне -- заработок, театру премия на всех и т. д. может, хорошие гастроли и перспективы, перспективы...
Павел Васильевич пригласил Надежду Петровну на спектакль, и та не только пообещала, но и пришла, и, как не часто бывает, спектакль очень удачно прошел. Искра все время проскакивала между залом и сценой, и разряды смеха и аплодисментов послушно раздавались следом. А по-том руководители еще сидели в его кабинете и обсуждали прошедшее с директрисой, и потные, не размытые актеры заходили предстать пред глаза начальст-ва и выпить пермиальную, а когда все разошлись, Пал Силыч на "штабной машине" повез Надежду Петровну домой. Как оказалось, не в самый престижный район и в обыкновенный дом "с улучшенной планировкой", отчего ее не-доступность как-то сильно поколебалась в глазах режиссера, и он решил, что очень удачно, что муж часто мотает по за-границам.
Дальше все шло по обычной стезе, Наденька сначала купалась в придуманном романтизме -- она всегда стремилась наверх, в мир интеллигенции, художников, артистов, и ей вдруг показалось, что она достигла его... но скоро привыкла и поняла, что ничего нового не узнала ни ночью, ни днем, что Пал Силыч хороший человек, но за юбку ее держаться не будет, а потом закралось сомнение - не за должность ли ее он держится, но пока это была только версия, одна из возможных. Она за него не держалась, но и не прогоняла, и дни ползли однообразно с перерывами на краткосрочные побывки мужа. Он приезжал, как всегда спокойный, уравновешенный, с подарками, плоскими шуточками. По ночам словно служил обедню -- может, у него баба какая, думала равнодушно Наденька и тоже выполняла свой долг. Грустная история. Но все так живут -- успокаивала она себя, и ей становилось легче.
Случайно на литературном вечере Надежда Петровна встретила Автора. Он чинно раскланялся, но она не дала ему пройти мимо, остановила, стала интересоваться, как дела, какие планы, и не хотел ли бы он зайти -- "Есть разговор. Ничего особенного -- успокоила она, - но хотела бы посоветоваться с ним по важному вопросу! "