Садовской Борис. Пшеница и плевелы

   - В каких, то есть, рыбах?
   - А вот в каких-с. Жил-был в Москве на Сухаревой башне немецкий граф Брюс и календарь по звездам составил. Под каким кто месяцем на свет произошел и кому какая судьбина. А я родился в февруарие, по-ученому в Рыбах. Что вы так тяжело вздохнуть изволили?
   - Как же не вздыхать, Афродит Егорыч? Выйду я теперича за вас, а там еще что будет. Опять из Нижнего придется уезжать, и куда же: в самый Питер. Помилуй Бог. Третье дело: с барышней расставаться жалко.
   - И все это вы напрасно-с. Как есть ничего страшного не предвидится. Я стану ходить в Академию, заказов наберу, вы по хозяйству будете заниматься. С барышней тоже не расстанетесь: ведь Соломон Михайлыч со всем семейством в Санкт-Петербурге поселиться намерены. И про Нижний вам скоро забыть придется, а вот я наши Тарханы век буду вспоминать. У нас ведь усадьба-то, можно сказать, королевская: один пруд чего стоит. А по аллеям хоть в карете шестеркой взад-вперед катайся. Так барчук, бывало, соберут нас всех: меня, Тимошку-поваренка, казачка Федула, форейтора Гришку, скличем девок, да и давай в горелки.
   - Вот что, Афродит Егорыч: еще ко всенощной не ударили; спойте мне ту самую песенку, что в запрошлом годе певали.
   - Слушаю-с. Жалко, гитары нет.
   Ах, сугробы вы, высокие снега,
   Что не ветром вас с полудня нанесло,
   Не метелицей с полночи намело.
   Ни пройти я, ни проехать не могу.
   Видно, воле моей девичьей конец:
   Поведут меня с немилым под венец.
   Ну вот, вы и плакать изволите, Мавра Ивановна. Нехорошо-с.
   Отрок, рожденный под знаком Рыб, есть флегматик, среднего тела и слабого естества. Имеет долгое лицо, изрядные очи, посредственный рот. Честного жития, добр и милостив, сладкословесен и ради малейшей вещи несмирен. Будет величайший в братии своей и скорого счастия. Супруга придет ему от чуждыя руки.
   .......................................................................
   Замерцали первые свечи в Крестовой церкви; прошел в алтарь иеромонах.
   - Миром Господу помолимся.
   И Натуленька под охраной престарелого ливрейного гайдука, крестясь, вступает в белые каменные ворота. Шуршит голубое со шлейфом платье вдоль древней стены, мимо узких стрельчатых окон, мимо слепых и убогих; под легкими шагами чуть скрипят деревянные мостки. В сенцах потемнелые старинные картины: вот царь Саул бросает копьем в Давида, играющего на гуслях; вот из уст Первосвященника исходит пламенный обоюдоострый меч. Натуленька в церкви. Пахнет воском, ладаном, елеем, кадильным дымом:
   неизъяснимое святое благоухание!
   Как василек во ржи, затаилась в толпе Натуленька; жарко молится. А позади, у свечного ларца, упав на колени, обливается слезами Маврушка; вздыхает, кладет без конца земные поклоны, просит у Владычицы помощи и прощения.
   .......................................................................
   Приданое за девицей Маврой Ивановой. Икона Оранской Божией Матери: риза позолочена, стразовый венец. Серьги с сердоликом и подвесками; колец два: одно с изумрудом, другое с бирюзой. Платки: малиновый бордесца и синий драдедамовый. Платьев три: декосовоё с прошивкой и оборками, цветной кисеи с фалбалой, шелковое с пикинетом. Куцавейка жидовского бархату с беличьей опушкой, на манер горностая. Два атласных салопа: один на лисьем меху, другой с куньим воротником.
   - Давно не видал я тебя, Афродит. Ну, как поживаешь?
   - Помаленьку, Владимир Иваныч.
   - Ты, говорят, получил медаль?
   - Серебряную, сударь. От Академии Художеств. Вы как подвизаться изволите?
   - Ну, брат, мне далеко до тебя. Я дилетант, а ты художник настоящий.
   - Как сказать, Владимир Иваныч. Это материя тонкая-с. Конечно, подражать натуре нестоящее дело. Воображением все можно обнять и покорить. Еще натуру-то эту самую учить приходится.
   - Как так?
   - А очень просто-с. Натура дура, в ней низкости много. Фламандскую живопись изволили смотреть? на кой она прах, ежели духа не возвышает?
   - Откуда ты это взял?
   - Да ниоткуда-с, а так сдается. В Пензе у нас студент гостил, так мы с ним про это самое много толковали. Не забыть мне его никогда, будь он трижды проклят.
   - За что ты клянешь его?
   - Да как же не клясть, помилуйте-с. Ведь он во мне образ и подобие Божие исказил. Обучался я спервоначалу на селе у дьячка: прошел азы, Часословец, Псалтырь и к службе церковной всем сердцем прилепился. Хотелось мне иконописцем стать. А связался я с этим комолым бесом, и все полетело вверх тормашками.
   - Почему же?
   - Потому что выбил он из меня справедливые понятия. С пустяков началось: "Ты, - говорит, - Афродиша, какие книжки читаешь?" "Божественные, - говорю: - Печерский Патерик, Четьи-Минеи". - "А из светских?" - "Милорда Георга, Бову, Письмовник, Потерянный рай". - "Хочешь, дам Юрия Милославского?" - "Пожалуйте, Виссарион Григорьич". Ну, сами вы, сударь, можете понимать: книжка благородная, слов нету. Хорошо-с. Вот кончил я, приношу. - "А теперь Кавказского пленника почитай". Дальше больше: Пушкин, Полевой, Московский телеграф, Марлинский, альманахи всякие, а по ночам беседы с Виссарионом. Не успел я путем спохватиться, а уж он меня выветрил дочиста. Приду в храм Божий, стою дурак дураком. Стучат по голове святые слова, как дождик по крыше, а в сердце не попадают. Сердце-то у меня мякиной набито: Телеграфом да Онегиным.
   - Ты ведь сирота?
   - Так точно-с. Сирота круглый. Отца я сроду не видывал и не помню-с, а матушка-покойница была незаконная дочь помещика Струйского. Мы состояли дворовыми у Юрия Петровича. А после матушкиной смерти барин определил меня комнатным казачком. Тут же вскорости Юрий Петрович изволили сочетаться браком с покойницей Марьей Михайловной, а меня приказали отдать в ученье.
   - Как же ты в Тарханы попал?
   - А это когда молодая барыня скончались, Лизавета Алексевна, маменька ихняя, купили меня у Юрия Петровича, чтобы быть мне неотлучно при барчуке.
   Свободу мою стесняет ли Бог? Никак. Во власти у меня быть кем захочу:
   и собеседником ангелов, и бессловесным животным. Пусть не небесный я, зато и не земной; хоть не бессмертный, но поистине не смертный. Должен ты стать, о человек, сам своим художником. В сердце у тебя семена всех Божьих миров; цвет и плоды сообразны будут уходу. Ежели ты возлелеешь пшеницу, пшеницу и соберешь; ежели станешь воспитывать плевелы, - плевелы и получишь.
   В сердце твоем скорпионы, ехидны, адские пропасти, но там же Триси-ятельный свет невечерний, жизнь вечная, райское царство: там все.
   Часть вторая ВЕСЫ
   Последний потомок отважных бойцов. Лермонтов
   Кошачьи меха вывозят в Китайское царство; там они меняются на чай. По деревням забирают их кошатники у баб и у девок за колечки витые зеленые, за пестрые ленточки, за стеклянные пронизки.
   Пеньку мужики мочат зимою в студеных родниках; потом на снегу ее расстилают бабы: полотно от этого белеет.
   Целые горы деревянной посуды везут из Симбирской губернии в Оренбургскую. Меняют посуду на хлеб: сколько ржи в жбан наберется, та и цена за него.
   Из Курмышских и Алатырских угодий идет корабельный лес; из Московских и Ярославских - грибы на всю Россию; из Владимирских вишня, клюква, можжевельник, лен.
   В Лыскове купцы после молебна на пристани угощают бурлаков водкой, потчуют пирогами и отплывают с песнями в Рыбинск на расшивах, распуская белые паруса.
   - Да когда же все это случилось?
   - Как раз перед Успеньем, Помнишь, мы сидели у нас в цветнике; вдруг появился Мишель.
   - Помню.
   - Папенька только что поручил Юрию Петровичу взять на ярмонке в конторе тысячу рублей. И вот уже третья неделя об Юрии Петровиче ни слуху ни духу.
   - Ну?
   - Папенька ожидал его со дня на день и никому ни слова не говорил. И только вчера я обо всем узнал от Афродита.
   - А он откуда знает?
   - От папеньки. Приказал во что бы то ни стало отыскать барина. Но если бы ты видел, Николенька, что сделалось с Афродитом, когда он узнал, что Юрий Петрович здесь. Он и крестился, и руки мне целовал, и плакал.
   - Ну, а теперь расскажу и я кое-что. Мишель пропал.
   - Как?
   - Поехал вчера на ярмонку и не вернулся. Так что у Афродита теперь две комиссии. Я ему велел непременно Мишеля найти.
   На Макарьевскую ярмарку бухарцы привозят халаты, шали, шепталу, фисташки; за бухарцами едут греки с косхалвой, рахат-лукумом, губками, орехами; грузины везут красную бумагу в мотках; армяне кизлярскую водку. Казанские татары торгуют шитыми туфлями, сафьянными сапогами, мылом.
   Железный ряд тянется на две версты.
   В галантерейных лавках заморские сукна: зибер, зефир, клер. Платки фуляровые, газовые вуали, муслин, коленкор.
   На лотках стеклярус, медные крестики, серебряные цепочки, запонки, бусы, перстеньки, тавлинки со слюдой.
   .......................................................................
   - И первым делом обошел я, сударь, все притынные местечки-с. По кабакам, по балаганам, по трактирам. Нет моих господ. Наконец того, один татарин показал мне домишко за Китайскими рядами. - Не здесь ли, говорит. Прихожу я, сударь Николай Соломоныч, вижу: ужасти подобно. Комнатенка:
   ну, свиной закуток чище-с; сор, паутина, а на диванчике драном барин Юрий Петрович, краше в гроб кладут-с. Я так и взвыл, на колени кинулся.Батюшка барин, что с вами? Как вы сюда попасть изволили, батюшка? А он мне так спокойно: ничего, Афродиша; деньги я чужие потерял. И рассказали целую историю-с.
   Деньги они тогда же сполна получили и зашли в Бубновский трактир. И подвернись им на грех полковник Древич, вы не изволите знать-с? С барином нашим в одном полку служили.
   - Знаю.
   - Ну, известное дело: сели закусить. Что уж там было и как, барин припомнить не могут, а очнуться изволили они у полковника. Хвать-похвать, ан бумажника-то нет.
   - Так.
   - Полковник им резоны начал представлять. Деньги, слышь, через полицию разыщем, а ты покамест оставайся у меня. Юрий Петрович и жили у них ровно две недели. Только накануне Ивана Постного полковник вдруг приказали закладать лошадей. Служба, дескать; никак нельзя. И уехали в Арзамас. А барину беленькую покинули.
   - Ну?
   - Оставил я Юрия Петровича до послезавтраго. Обязался денег достать.
   - Откуда?
   - И сам не знаю-с. Авось Господь пошлет.
   - А Мишель? .
   - Их я еще чудней сыскал. Как только, значит, с барином расстался, вхожу в трактир Обжорииа, глядь, а барчук тут как тут. Винцо пьют и в карты играют.
   - В карты?
   - Так точно-с. С ним двое каких-то: один, похоже, подьячий, а другой, надо быть, гусар. И сразу видать, что барчук проигрались: страсть сердиты. Я, мол, пожалуйте, сударь, со мною: барыня беспокоятся. Так он меня чубуком.
   - Ну вот что, Афродит: я сам туда съезжу.
   - Пирожки, пирожки! Слоеные с говядиной, кондитерские с яблочком!
   - Муромские калачи, калачики горячи!
   - Вот пышки, блины, оладьи!
   - Огурчики из Подновья, астраханские арбузы, персидский виноград!
   - Анис и малет, едят и хвалят; яблоки садовые продаются!
   - Лежит Лазарь, лежит весь изранен...
   - Подайте слепому Христа ради.
   - Ты прекрасная мати пустыня...
   - Перцу, перцу!
   - Пряники тульские, вяземские, тверские! На имбире, на малине, на мяте, на цукате!
   - Московская коврижка, калужское тесто! Папошник медовый!
   - На украшение святой обители...
   - Бог спасет.
   - Пожертвуйте на колокол, рабы Господни!
   - Перцу, перцу! Цареградский, ариванский, забалканский! Перец запа-лющий, самый злющий! Перец жжет и палит и старуху набок валит!
   - Пирожки, пирожки!
   - О, птица
   Синица,
   Твои крылья золотые
   Улететь от нас хотели!
   - Смотри, как донской казак Платов разит французских солдатов и как Наполеон готовит суп из ворон. На здоровье, голубчики!
   - Когда легковерен и молод я был, Младую гречанку я страстно любил.
   - Помогите благородному человеку. Же ву при кельк шоз. Служил в кавалерии, в артиллерии, в пехоте и во флоте. Был у Шереметева певчим, теперь ходить не в чем. Жена вдова, дети круглые сироты. Будьте благодетелем.
   - Перцу, перцу!
   По дребезжащим половицам прошел Николенька в большую грязноватую комнату.
   Между развалившимся буфетом и хромым диваном, под осыпавшейся люстрой, спит за столом среди тарелок и стаканов, уткнувшись лицом в груду карт, растрепанный Мишель.
   В углу за бутылкой беседую! двое. Короткая пауза. Усач в голубом гусарском доломане проворно вскочил и с достоинством расшаркался перед Ни-коленькой.
   - Вы кстати подоспели, милостивый государь. Нам необходимо расчесться с вашим приятелем.
   - А много он проиграл?
   - Только двадцать тысяч.
   Мишель приподнял голову и зевнул. Опухшие сонные глаза уставились на люстру.
   - Мишель, образумься.
   Мишель захохотал и, прыгнув, как кошка, потащил Николеньку к окну.
   - Слушай: сейчас мне привиделся сон. Сижу я здесь, понтирую, и вдруг вбегает маленький белый олень с золотыми рожками. А за ним старик. И слышу: поставь на пе три раза три тысячи.
   Николенька бросил на грязную скатерть пачку ассигнаций.
   - Мне удалось занять три тысячи ровно.
   .......................................................................
   В гербе Мартыновых щит делится на две части. В верхней на серебряном поле из облака выходит в латы облаченная рука с мечом. В нижнем по полю голубому меж двух серебряных звезд полумесяц рогами кверху; над ним третья звезда.
   - Ну, поздравляю, Мишель: сон в руку.
   - Погоди, сначала разочтемся. Я выиграл двадцать четыре тысячи. Двадцать по картам, три тысячи твоих, остается еще одна.
   - Давай ее мне. Подарю Афродиту на свадьбу.
   - Хорошо. Только жаль, что ты выгнал банкометов. Славные они, особенно гусар.
   - Стыдись, любезный. Что за дружба с шулерами?
   - Ну, так еще шампанского! За твое здоровье.
   - Послушай, Мишель, нам надо поговорить. Объясни, пожалуйста, откуда у тебя такие замашки? Владимир уверяет, что эта манера твоя, а мне сдается, что ты и сам своей манере не рад. Почему ты не хочешь сдержать себя?
   - Мне так нравится.
   - Неужели природное чувство долга совершенно отсутствует в душе твоей?
   - Сказать тебе правду, Николенька? Мне все равно.
   В книжном шкапу Соломона Михайлыча три полки.
   На верхней большая Елизаветинская Библия в темно-коричневом с медными застежками переплете, творения святых отцов и требник Петра Могилы. На корешках желтой кожи тисненые серебряные литеры; обрез красный.
   Среднюю полку занимает Кантемир, Ломоносов, Державин, Петров, Херасков; труды Карамзина-историографа, Дмитриева-министра, Жуковского, воспитателя царских детей, храброго партизана Дениса Давыдова, кривого Гнедича, Козлова-слепца, Батюшкова, что сидит в сумасшедшем доме. Вот пиэса "Любовное волшебство". Эту веселую книжку презентовал с надписанием сам покойный автор, служивший вице-губернатором в Пензе, известный стихотворец князь Иван Михайлович Долгорукий. Еще подарок: исторический роман соседа по имению и племянника по матери Миши Загоскина "Рославлев". Все книги в синем и зеленом сафьяне, с золотым обрезом.
   Нижняя полка для умозрительных и религиозных трактатов. Тут и Фомы Кемпийского "О подражании Христу", и "Серафимский цветник" Иакова Бема, и Эккартсгаузена "Ключ к таинствам натуры", и "Приключения по смерти" Юнг-Штиллинга, и "Наркисс" Григория Саввича Сковороды.
   - Я вам не помешаю, Соломон Михайлыч?
   - Володя, это ты? Входи, не стесняйся. Что отец?
   - Папенька здоров, благодарствуйте.
   - Полно, здоров ли? Он что-то не в духе.
   - Оттого, что мне пора в Москву. А я все собираюсь спросить вас, Соломон Михайлыч: что есть Священный Союз?
   - Как что? Разумное братство трех величайших монархий на основах христианской религии.
   - Это я знаю. Но почему же в Союзе всего только Австрия, Пруссия и Россия?
   - А кто бы мог с ними соединиться? Франция, что ли? Она отошла от Христа. Англия? Жестокая политика ее враждебна евангельскому слову. И ежели хочешь знать. Союз для того и создан, чтобы бороться с этими нечестивыми государствами.
   - Понимаю, Соломон Михайлыч.
   - Поищи на нижней полке зеленую тетрадь. Нашел? Это указ об учреждении Священного Союза. Слушай. - "Самодержец народа христианского есть Тот, Кому собственно принадлежит держава, то есть Бог наш. Божественный Спаситель Иисус Христос". Запомни это, Володя. Навсегда обязаны все мы признать главенство Христовой Церкви и утвердиться в исполнении ее законов.
   Афродит ко дню ангела старой барыни нарисовал акварельный портрет ее.
   В отчетливых, ровных, немного тусклых тонах розовеют моложавые черты красивой старухи. Из-под блондового чепчика седые кудри выбиваются затейливыми завитками. Лицо круглое, с приветливой улыбкой; в черных живых глазах благородство и сила воли: фамильные столыпинские черты. С плеча спускается на белый атласный капот турецкая шаль.
   Портрет вставлен в синее паспарту с золотым бордюром.
   - Афродит, куда ездил барин?
   - На охоту, сударыня.
   - Не говори пустяков. Где он был?
   - На ярмонке, сударыня.
   - Подай табакерку. Играл?
   - Так точно. '
   - С кем, не знаешь?
   - Не могу знать.
   - Дай мне платок. А теперь подойди поближе. Юрий Петрович здесь?
   -- Не могу знать, сударыня.
   - Опять ты врешь, Афродит. Мне все известно от Древича. Не смей ничего скрывать.
   - Слушаю, сударыня; виноват.
   - Помни: если они повстречаются, я тебя сдам в солдаты.
   Юрий Петрович расстался с Кексгольмским полком двадцати трех лет.
   Добродушный и беспечный, как дитя, он рожден красавцем. Тугие завитки каштановых кудрей, глаза как море, античный овал лица.
   У дамского идола не было счета победам.
   Если к столу подавался, поросенок, жаренный с кашей или холодный в сметане, Юрий Петрович изящно закусывал водку поросячьим ухом. Веселясь на полковых пирушках с Эгмонтом и Древичем, мог сразу осушить бутылку шампанского. Кто-то обмолвился про него:
   Свиным закусывает ухом, Бутылку выпивает духом.
   Еще юнкером успел Юрий Петрович промотать почти все отцовское имение. Легкомысленно-беспутная Венера, сжалившись над опрометчивым любимцем, уговорила слепого Гименея помочь ему. Юрий Петрович выгодно женился.
   На неизбежный вопрос, почему образованная богатая барышня решилась выйти за армейского кутилу, все хором отвечали: да ведь он красавец.
   Как незаметно промчались быстрые годы счастливого супружества!
   Юрию Петровичу стукнуло тридцать, когда он овдовел. Его одинокое ложе опять обступили неумолимые призраки суровой бедности. На женино приданое нельзя было рассчитывать: все доставалось сыну. Но и его Юрий Петрович почти не знал: ребенка воспитывала бабушка. Не поискать ли новой партии и нового приданого? Увы! тяжелые последствия разгульной юности вдруг сказались и наложили на лик отцветшего Адониса неизгладимую печать.
   Понемногу начал опускаться Юрий Петрович. То месяцами высиживал в разоренной родительской деревушке, то скитался по базарам и ярмаркам, то навещал друзей. Истертый архалук в сальных пятнах; заплаты на локтях; в висках седина; колючий подбородок все реже встречает бритву.
   .......................................................................
   Нечистота от множества и смешения. Полстакана чистой и полстакана нечистой воды дают стакан нечистой.
   Для того, кто положился на волю Божию, прошедшее не потеряно, настоящее безопасно, будущее верно.
   В скорбях помни: за пустыней ждет земля обетованная.
   .......................................................................
   В грошовой комнатке, сгорбившись на продавленном кресле, Юрий Петрович дрожащей рукой теребил ветхий галстук и пожевывал губами. Дверь распахнулась, ворвался Афродит.
   - Батюшка барин, извольте! Ровно тысяча! Юрий Петрович вздрогнул, сеть красноватых морщинок прорезалась на желтых, как воск, щеках.
   - Это деньги чужие. Все мое богатство - серебряный олень на шнурке под жилетом. Возьми его.
   - Молодому барину отдать прикажете?
   - Какому барину? Ах, этому... Нет, нет, себе возьми. Прощай.
   - Куда же вы, сударь? .
   - Я далеко. Тебе еще рано за мной.
   Юрий Петрович вскочил, пошатнулся, схватился за грудь, захрипел и упал опять.
   Фома Лермонт, питомец шотландских гор, сподвижник непобедимого короля Макбета, игрою на арфе и пением чаровал сердца. Тайны грядущего были открыты певцу-прорицателю. Белая златорогая лань унесла внезапно Фому в царство фей и эльфов.
   Часть третья СКОРПИОН
   Не смейся над моей пророческой тоскою. Лермонтов
   В осенние ясные дни с городского откоса сквозит голубым прозрачным туманом заволжская даль. И опять непонятною скорбью томится сердце.
   Не от этой ли глухой тоски спасались наши предки, когда на легких просмоленных челноках, целыми семьями, с убогим скарбом, в зипунах и лаптишках, пробегали, робко озираясь, великий водный путь от волжских истоков вплоть до Хвалынского моря?
   Ведома была и князьям эта вещая кручина; чтоб ее размыкать, седлали они коней, скликали дружину и в обгон с быстровейным ветром мчались неоглядной цветистой степью навстречу половецким ватагам. И где-нибудь под ракитой у пересохшей речонки, перед трескучим костром, пока поспевала, капая жиром, на конце копья ощипанная наскоро дичина, слушал рокотание Баяновых струн отдыхавший князь.
   А разве не смиряла неотвязную печаль благодать молитвы? Не проходили разве один за другим по безмолвному бездорожью кроткие отшельники; не ставили там и сям келий, часовен, скитов, и разве не была перед ними раскрыта, как Библия, тайная книга жизни?
   Два откровения ведает православный подвижник: небесное и земное. В Писании премудрость Слова и песней Давидовых; в пустыне звезды, птичьи голоса, шелест трав.
   .......................................................................
   - Последний вечерок мне осталось служить вам, барышня: сердце надрывается.
   - Полно, Мавруша. Ведь ты теперь вольная и муж у тебя художник.
   - Ах, барышня, на что мне воля? Куда ее? А муж как чужой. Уткнется в свои картины и знать ничего не хочет.
   - Однако ты любишь его.
   - Барышня моя, золотая голубушка, Наталья Соломоновна! Убейте меня, окаянную, прогоните с глаз долой!
   - Да что такое? Ты уж не пугай меня. Сейчас же говори, слышишь?
   - Слушаю, барышня. Все расскажу, как на духу. Не гневайтесь только. Позапрошлого года гостили у нас тарханские господа. И приказали вы мне в горелки бегать.
   - Это когда тебе дурно сделалось?
   - Да-с. Горела я с ихним барином, а догонял Афродит. Сами изволите знать, какая он рохля. Спотыкнулся об клумбу да и дрюкнулся, как мешок. Я только у павлятника остановиться хотела, а барин меня как схватят.
   - Продолжай.
   - Я и упала без памяти.
   - Это все?
   - Да-с. Только с того самого часу лишилась я покою. Полюбился мне барин пуще жизни.
   - Зачем же ты Афродита обманула?
   - Не его я, а себя хотела обмануть. Думала, замуж выйду, и дурь забудется. А она еще лютей. Хочу просить вас, барышня, да не смею.
   - Не бойся, говори.
   - Как бы Афродита моего отправить на ученье в заморские страны? Уеду я с ним, и всему конец.
   - Хорошо, Мавруша, я устрою.
   .......................................................................
   Афродит накануне отъезда в Петербург ночует в чуланчике рядом с комнатой барчука. Любопытные лунные лучи, скользя, дают разглядеть на круглом столике зеркало, шкатулку, карманные серебряные часы, ящик с красками, кисти и палитру. У кровати на стуле сюртук с пелериною, картуз и трость.
   Что за живописный уголок в горах! такие точно пейзажи приходилось Афродиту копировать в Ступинской школе. Только на этом ландшафте облака как огневые клочья; трава пылает ярко-зеленым бархатом; в озере вода точно синий купорос; белее сахара горные вершины. И на уступе скалы Афродит, замирая, видит великолепного старца в пышной лазурной мантии. Старец вдохновенно опирается на арфу; к ногам его припал, склонясь златорогой головкой, маленький белый олень.
   - Вот я и дома, - радостно вспоминает Афродит. Ему хочется погладить оленя, приласкаться к старцу; непонятная сила удерживает его. Старец и олень расплываются, клубятся, тают, исчезают. Чу! колокол. На утесе, в розоватой утренней полумгле светится белый храм.
   .......................................................................
   Отпустила я, гвардии поручица Елизавета Алексеевна Арсеньева, крепостного своего человека Епафродита Егорова на волю. Отныне и мне, и наследникам моим до него дела нет и волен он выбрать род жизни, какой захочет.
   - Господи Иисусе Христе, помилуй нас.
   - Аминь. Господь тебя благословит. Как имя твое святое?
   - Николай.
   - Клади поклон перед Царицею Небесной; помолимся. Теперь приложись. Ну, что?
   - Точно огнем обожгло.
   - Слава Тебе, Господи. Посиди со мной. Крест уготован тебе тяжелый. А ты не бойся. Не одни премудрые садовники получат награду: будет дано и тем, кто в вертограде Христовом исторгает ядовитые плевелы из Его пшеницы.
   - Я, батюшка, не понял ничего.
   - И слава Богу, что не понял. Это дело хозяйское, не наше.
   - Как же мне быть?
   - Во всем полагаться на волю Божию. Вот самая мудрая надежда. А теперь прощай: иди, на что послан. Боже, пощади создание Твое.
   .......................................................................
   Под вековой раскидистой липой, в невылазной чаще бурьяна, крапивы и лопухов притаилась бревенчатая келья. В ней семь больших деревянных подсвечников, икона Матери Божией, на скамье в изголовье камень.
   Печерский старец среднего роста, коренаст, сутуловат. Светлая борода с выступающими длинноватыми усами; глаза как васильки.
   Нынче в день Покрова Пресвятой Богородицы старец служил раннюю обедню.
   - Ступай, - шепнул Николенька Мишелю.
   И медленно начал спускаться по шатким ступенькам. На душе точно в безоблачном осеннем небе. Краснеют, золотясь и дрожа, последние листья на облетевших ветках; высоко звенят, перекликаясь, запоздалые стаи журавлей.