Садовской Борис. Пшеница и плевелы

   В дверях остановился красивый казачий генерал. Я тотчас узнал Перовского. Не обращая ни на кого внимания, молча принялся он ходить взад-вперед у самых дверей. Свита переглянулась. Чернышев, подозвав адъютанта, что-то шепнул; тот быстро направился к Перовскому.
   - Его сиятельство господин военный министр предлагает вашему превосходительству присоединиться к свите.
   Перовский, не отвечая, понурился и продолжал ходить с заложенными за спину руками. Внезапно махальный крикнул:
   - Его Императорское Величество изволит ехать!
   Все начали поспешно оправляться. Офросимов стал перед фронтом.
   - Смирно! Полк замер.
   - Равнение направо! На пле-чо!
   Ружья четко звякнули два раза; из дул и штыков образовалась гладкая зеркальная стена. Распахнулись двери.
   - На кра-ул!
   И опять ружья звякнули как одно. Мощная фигура Императора приближалась.
   - Здорово, финляндцы!
   - Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!
   Обернувшись, Государь увидел Перовского и нахмурился.
   - Кто это?
   - Генерал Перовский из Оренбурга.
   Лицо Государя просветлело. Он подошел к Перовскому и обнял его.
   - Здравствуй, голубчик. Я тебя ждал. Поедем ко мне завтракать. Чернышев, прими парад.
   .......................................................................
   Высочайшим приказом переводятся: лейб-гвардии гусарского полка корнет Лермонтов за сочинение непозволительных стихов прапорщиком в Нижегородский драгунский полк; поручик кавалергардского Ее Величества полка Мартынов, согласно прошению, на Кавказскую линию, с производством в чин ротмистра.
   Часть шестая ЛЕВ
   И свет не пощадил, и Бог не спас. Лермонтов
   Двенадцатого марта я вышел в отставку майором и с половины мая живу в Пятигорске, в гостинице Найтаки. Со мною три дворовых человека: камердинер Илья, повар Иван и казачок Ермошка.
   Много воды утекло за четыре года моего пребывания на Кавказе. Батюшка скончался прошлой весной безболезненно и спокойно; накануне его смерти все часы в нашем доме остановились.
   Теперь матушка с сестрой одиноки: вот главнейшая причина выхода моего в отставку. Недавно дошло до меня известие, что Иван Иванович Эгмонт скоропостижно умер, оставив Володе имение в образцовом порядке.
   Пятигорск, гористый маленький городишко на реке Подкумке. С десяток улиц, сотни три деревянных домиков, ванны, галереи. Бульвар небольшой, но тенистый; здесь утром и вечером играет полковая музыка.
   У Найтаки в задней комнате по ночам сражаются в банк и штосе. Азартных игроков немного, но все наперечет. При игре постоянно присутствует отставной генерал Марин, герой двенадцатого года, на костыле и в очках. Марин человек веселый и очень общительный; сегодня я выслушал от него на прогулке забавный анекдот.
   В тринадцатом году отряд Марина стоял в каком-то польском местечке. Владелец фольварка, богатый и важный пан, предложил постояльцу поохотиться. Марин согласился, и они поехали, сопровождаемые казаками. Вдруг поляк остановил коня и шепчет: "Зайонц!" Марин в самом деле видит зайца, целится, стреляет: заяц ни с места. Стреляет опять: то же самое. Поляк хохочет: "Примус априлис, пане!" Вместо зайца было чучело. Марин нахмурился: "Смеяться над русским офицером? Эй, казаки, всыпать ляху сотню нагаек!" Мигом донцы стащили пана с седла; бедняк обезумел и начал плакать. "Примус априлис!" - со смехом крикнул Марин.
   Генерал в Пятигорске с дочерью, молодой девушкой. Ее неизменный кавалер путейский поручик Арнольд сообщил мне любопытный способ откармливания телят. Новорожденного теленка подвешивают и непрерывно поят свежими сливками с толченым миндалем. Через полгода превращается он в огромную тушу с тонкими ножками и белой блестящей кожицей. Такая телятина имеет вкус сливок и ценится на вес золота.
   .......................................................................
   - Воля ваша, сударь, как вам угодно, а только Ермошка от рук отбился, - сказал Николеньке старый Илья, подавая умываться. - Вот извольте послушать.
   Под окном заливался детский голос:
   Рыжий красного спросил:
   Где ты бороду красил?
   Я не краской, не замазкой:
   В Арзамасе на прикрасе
   Я на солнышке лежал,
   Кверху бороду держал.
   - Это он Ивана нашего дразнит.
   - И что же Иван?
   - Что Иван? Ведь он у нас, известно, блаженный. Пущай, слышь, поет, покудова мал: как вырастет, перестанет.
   Илья подал барину длинный чубук и пошел за чаем. Вбежал Мишель, смеющийся, румяный, в расстегнутом армейском сюртуке.
   - Нет, это стоит рассказать! Ты Бурнашева помнишь?
   - Какого?
   - Да Бурнашева, что стихи сочинял.
   - Не помню.
   - Ну, все равно. Бурнашев поднес графу Петру Александрычу поздравление со днем ангела. Ты только послушай:
   Вельможа в смысле русском,
   Он был и воин, и министр.
   Теперь, как добрый семьянист,
   Живет в селенье Уском.
   Семьянист, а? Ха-ха-ха! Кстати, брат, продай мне твоего Ермошку: хочу казачка завести.
   Николенька поморщился.
   - Никак не могу. У Мартыновых не в обычае продавать дворовых.
   ...а царевич Федор все-то с нищими, со слепыми да с убогими. Нища братия, друга милые, пейте, ешьте, одевайтесь в одеяньице с моего плеча. Грозный царь узнал, прогневался, приказал судить царевича. Сидит царь в палате лазоревой, круг его бояре скурлатые, промеж них палач с топориком. А царевич Федор сундук принес: сундучишка немудрященький, две колоды долбленые. - "Прикажи, государь-батюшка, оценить мои сокровища". Вот открыли сундук, видят сор да дрязг. Захлопнули крышку, опять подняли. Глядь, ан там древа с плодами и листвием, заливаются-поют птицы райские, а в середине стоит церковь с оградою. И загудел на всю палату колокольный звон. Царь с боярами молчат, слушют; они слушали три минуточки: три минуточки, ровно тридцать лет; и согнулись все и состарились, оплешивели, обеззубели, лишь один царевич моложе стал...
   Вдохновенное, в рыжих кудрях, рябое лицо Ивана сияло. Ермошка смотрел на него во все глаза.
   Я переменил квартиру. Марья Ивановна Верзилина гостеприимно предложила мне поместиться в их домике на Кладбищенской. Кроме меня здесь гостят: корнет Глебов и подпоручик Раевский, по прозвищу Слёток. Сама генеральша с тремя дочерьми в большом доме рядом.
   С Мишелем мы встречаемся довольно часто. Он сюда приехал в июне и поселился у майора Чиляева. Очень он бывает мил, когда не острит; последнее обстоятельство тем прискорбней, что Мишель не различает, с кем можно и с кем нельзя шутить. Недавно он при всех сказал Марину:
   Куда, седой прелюбодей,
   Стремишь ты грешных мыслей беги? :
   Кругом с арбузами телеги
   И нет порядочных людей.
   Марин искусно обратил эту дерзость в шутку, но разговаривать с Мишелем перестал.
   К сожалению, Мишель был обокраден в дороге. Пропала и моя посылка от матушки. Деньги мне Мишелем возвращены, но дневник Натуленьки исчез бесследно.
   Вчера я весь вечер провел у Найтаки в игрецкой комнате. Здесь были Марин с Арнольдом, Раевский, Монго-Столыпин. За ужином Марин рассказал интересную историю. С фельдмаршалом Паскевичем встречается случайно былой сослуживец, поручик в отставке, бедняк круглый. Паскевич приглашает его к столу. Как старые однополчане, они на "ты". За десертом фельдмаршал говорит поручику: проси что хочешь, все исполню. - Спасибо, дружище, мне ничего не надо; разве подари бутылочки две красного, что пили за обедом.
   Разговор ни к селу ни к городу был прерван Раевским. - "Говорят, министр путей сообщения граф Клейнмихель удивляется, почему это часы в разных городах отмечают время по-разному: нельзя ли приказать, чтобы везде был одинаковый час". Арнольд вступился за своего министра: "Вы бы лучше рассказали, как Клейнмихель сумел в один год отстроить Зимний дворец; это поважнее лакейских сплетен". Слёток покраснел и раскрыл было рот, но находчивый Марин поспешил предупредить его. - "A propos о пожаре: Государь дня через два выехал кататься. Вдруг какой-то бородатый мужик в сибирке бросает ему на колени пакет и скрывается. В пакете оказалось двадцать пять тысяч на отстройку дворца".
   .......................................................................
   Отогнув ворот красной канаусовой рубашки, Мишель присвистнул и пустил вороного во весь опор. То, привставая на стременах, он мчался лихим полетом, то вдруг осаживал храпевшего коня. У городского предместья близ развалившейся сакли спрыгнул, потянулся и снял фуражку.
   Тихий, горячий июльский вечер. Дыша всей грудью, смотрел и слушал Мишель.
   Скрипит арба; на дворе загорелый кабардинец, весь в лохмотьях, жарит на вертеле шашлык; пахнет чесноком и бараньим салом. Под белой акацией, взмахивая крыльями, шипит привязанный за ногу седой орленок.
   - Дайте пройти.
   Прямо на Мишеля уверенно шел молодой священник в полинялой рясе;
   за ним дьячок.
   Мишель посторонился и нерешительно двинулся, будто собираясь принять благословение; священник, не заметив его, прошел.
   Мишель стоял, покусывая ногти.
   - О чем задумался?
   Усмехаясь, разглаживает красивые скобки длинных усов Николснька; беш-мет светло-серый, черкеска верблюжьего сукна, высокая белая папаха, в чеканном поясе серебряный кинжал.
   - Да вот повстречался с попом: дурная примета.
   .......................................................................
   Не думай, что тайны божественной жизни выше понятия нашего.
   Христа поставляй от себя не далее, чем Сам Он Себя поставил; сопутствуй Иоанну при обозрении Нового Иерусалима.
   Сердцу не давай отбегать; прочь гони блуждающие мысли, как Авраам от жертвы своей гнал хищных птиц.
   Пусть сердце тебя понуждает до времени кончить дело: не слушай его, без виноградного гроздия из обетованной земли не уходи.
   .......................................................................
   Священнику Скорбященской церкви отцу Василию двадцать восьмой год. Он крут и молчалив; живет по уставу, исповедует по требнику.
   Скромная усадьба отца Василия в конце Кладбищенской улицы, на пригорке. Как раз напротив дом генерала Верзилина, того самого, что на вопрос Государя после удачных маневров, не нуждается ли он в чем, ответил: я все имею по милости Вашего Величества. Правее живет отставной майор Чиляев, бывший в ординарцах при Суворове. На прощанье князь Италийский подарил Чиляеву червонец: в землю посадишь, будет урожай. Земли у Чиляева не было: закопал он суворовский подарок на городском участке и выстроил здесь дом.
   Вокруг всей усадьбы отца Василия деревянная на столбиках крытая галерея; на дворе пчельник, кухня, хлев, погреба. И в нескольких шагах пустынное поле с видом на кладбище.
   - Женатый поп не Богу слуга, а мамоне. Коли не хуже того. Всего-то попики наши боятся, ровно мокрые курицы. Да ведь и то сказать: у иного на шее дюжина незамужних дочерей да попадья на придачу. А латынскому попу не страшно: хоть гол, да сокол.
   Вот какою речью, к изумлению хозяина и гостей, разрешился недавно скромнейший отец Василий за именинным пирогом у скорбященского протопопа отца Павла.
   Я матушке написал о пропавшей посылке и о том, что Мишель деньги возвратил. Вчера приходит ответ: "Должно быть, твой друг ясновидец: откуда ему знать, сколько денег в запечатанном конверте".
   Не сразу объяснился мне зловещий смысл этих слов. Я еще раз перечел их, и ярким румянцем зарделось лицо мое. Долго не мог я опомниться. Мысль, что чужие, нечистые руки касались милых страниц, что, может быть, цинической шуткой и бесстыдным взглядом сопровождалось их чтение: эта мысль меня убивала.
   Целый день я был чрезвычайно расстроен. Обедая у Найтаки, выпил бутылку цымлянского, но вино еще более горячило нервы. Возвратясь домой, переоделся и направился к Верзилиным.
   Там уже были Столыпин, Раевский и Мишель, вертевшийся, как бес перед заутреней. Странное дело: о чем бы ему беспокоиться? Немедленно начал он острить на мой счет, прерывая надоедливые шутки судорожным хохотом. Настоящий Маёшка!
   Мы вышли вместе. Полная луна озаряла сонный городок. На улице я взял Мишеля за руку и остановился.
   - Много раз я просил тебя не острить.
   - Не угрожай, а действуй, - возразил Мишель.
   - Тогда я пришлю к тебе секундантов.
   Он пожал плечами, и мы разошлись. Дома попросил я Глебова быть моим свидетелем.
   .......................................................................
   - Всякий человек, коли хочет спасения, твердую веру иметь обязан. Взять хоша бы меня. Побывал я в бегунах и в нетовцах, жил на Рогожской, в Почаеве, на Керженце, сличал многие толки, а теперича по чистой совести скажу: православная наша вера полную истину сохранит.
   - Ну что же, дядюшка? Сказывай?
   - Сказал бы, да слов подходящих не знаю. Оно, конечно, и попов у нас хоть отбавляй, и церкви полнехоньки, и служат честь честью, да только, все это зря.
   - Что ты, дядюшка?
   - Верно говорю. Мы строгость жития христианского забыли, живем по-собачьи, и в том попы сами пример дают. Водку хлещут, табаком балуются, жрут скоромное.
   - Да ведь на них благодать?
   - Благодать-то благодатью, а поп сам по себе. Его благодать не берет и вертается к Богу.
   - Как же спастись?
   - Есть ко спасению верная дорожка, только пойдешь ли со мною?
   - На край света пойду, дядюшка Иван.
   - Ну, ин ладно. А теперича прислушай, сынок. Ты думаешь небось, что я господский повар, ан я не повар, а поп.
   - Поп?
   - Глянь-ка, что в мешке-то у меня: вся снасть духовная, епитрахиль, рукавицы, антиминс, требник, чаша. Только не казенный я поп, а вольный. Слушай, Ермоша. Тутошний мир катит прямехонько в лапы к антихристу. Куды деваться? В монастырях и то не спасешься: живал я там, знаю. Одно только местечко и есть.
   - Где, дядюшка?
   - В костромских дремучих лесах. А проходят эти заповедные дубровушки аккурат до белого лесу Соловецкого. Сказывал мне в Киевской Лавре солдатик беглый, быдто за теми лесами есть широкий привольный край; туда ни проходу, ни проезду, и ворон не залетает, и начальство про те места ничего не ведает. Народ там расейский и бает по-нашему; одначе речи ихние не вдруг разберешь. Все у тамошних людей свое: и песни, и одежа, и посуда. Только веры истинной не знают они и попов у их нет.
   - Пойдем туда, дядюшка Иван.
   - К тому я и речь веду. Солдат мне все рассказал. Там, слышь, звери и птицы человека не пугаются, Адама в нем чуют. Идешь себе лесом, а белочка с дерева на плечо к тебе: скок-скок! Ястребок на ветке сидит-качается, перышки носом перебирает, в глаза тебе смотрит. Одно слово, рай земной. И в том пресветлом раю возрастим мы с тобой древо жизни.
   .......................................................................
   Три суть мира: вселенная, человек и Библия.
   В Библии внутренний человек есть начало и конец. Все тайны и загадки мировые в моем сердце.
   Познай же себя и следуй природе своей во всем.
   .......................................................................
   Весь этот день проскитался Мишель по окрестностям Пятигорска. Непонятная тяжесть ложилась на грудь: не тоска и не скука, а предчувствие чего-то небывалого, но известного.
   Усталый, тихо шел он вдоль росистых лугов. Угасавшие сумерки быстро темнели; летучая мышь, кружась, задевала крылом верх белой фуражки. Замелькали городские огоньки, но безлюдное поле по-прежнему хмурилось неприветливо и угрюмо.
   Издали Мишель увидал на скамье незнакомого офицера. Странное сходство с кем-то заставило его приостановиться. Кто бы это мог быть? Всмотревшись, Мишель вдруг узнал свою высокую фуражку, эполеты и расстегнутый сюртук.
   На скамье сидел он сам.
   Руки опустились у Мишеля; как юнкер во фронте, безмолвно он замер перед неподвижным двойником.
   Но страх, безумный и дикий, перехватил ему горло, когда офицер шевельнулся и насмешливо спросил:
   - Как ваша фамилия?
   Это было до того ужасно, что Мишель подпрыгнул и бросился бежать. Он летел задыхаясь, размахивая руками.
   Справа показалось кладбище с надмогильными крестами; слева развалистый дом Чиляева.
   С трудом опомнившись, Мишель отпер дверь, вошел. Красная, как зарево, луна поднялась, побледнела и заглянула в окошко.
   Откуда-то вдруг застучали отчетливые шаги. Мишель обеими руками схватился за сердце.
   Шаги остановились под окном. Маленький белый олень прыгнул с подоконника в комнату; стукнули копытца.
   Мишель очнулся; страх мгновенно прошел. Золоторогий олень продолжал стоять, весь озаренный голубоватым сияньем. Нечаянно Мишель обернулся и вздрогнул: ему из окна улыбался тот самый незнакомец, которого он видел во сне девять лет назад.
   Олень жалобно крикнул.
   Густые клубы серного дыма поползли к потолку; в их удушливом мраке блеял отвратительным голосом черный козел.
   .......................................................................
   Около шести часов вечера я выехал верхом на место поединка. Глебов на беговых моих дрожках следовал за мной.
   Место выбрано было близ кустарника, недалеко от дороги. Мы сошли с коней; скоро подъехали Мишель и Столыпин.
   Мне приходилось стрелять из пистолета третий раз в жизни. От барьера расстоянием в пятнадцать шагов секунданты отмерили еще по десяти и поставили нас с Мишелем на крайних точках.
   Я решил не подымая пистолета подойти к барьеру и ждать противника. Так я и сделал. Между тем Мишель, взяв на прицел, с насмешливой улыбкой продвигался ко мне правым боком. Начинал накрапывать мелкий дождик. Дожидаться у барьера значило разыгрывать шутовскую роль. Я выстрелил.
   Мишель свалился: он был убит наповал. В этот миг разразилась ужаснейшая гроза с молнией и громом.
   Под проливным дождем поцеловал я Мишеля в похолодевшие губы, вскочил в седло и полетел домой.
   Из метрических книг Пятигорской Скорбященской церкви видно, что Тен-гинского пехотного полка поручик Михаил Юрьевич Лермонтов убит на дуэли 16, погребен 17 июля 1841 года. Погребение пето не было.
   <Новодевичий монастырь. 1936-1941>
   ПРИЛОЖЕНИЕ
   Часть, исключенная автором из окончательной редакции. (Хранится в фонде Б. Садовского в отделе рукописей Российской государственной библиотеки - бывшей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина. Приносим благодарность И. Андреевой за сообщение этого текста .)
   Часть седьмая БЛИЗНЕЦЫ
   Печально я гляжу на наше поколенье. Лермонтов
   Высокопреосвященнейший Филарет, митрополит Московский, как всегда, пробудился в пять часов.
   Сегодня канун Вешнего Николы.
   Владыка строен, невысок и очень худ. На тонком прозрачном с темною бородою лице соколиные глаза под прекрасными ровными бровями; печать необычайного ума в проникновенном взоре и в твердой складке осмотрительно сжатых уст.
   Разговаривает митрополит бесстрастным и тихим голосом. В приемах, в походке, во всех движениях царственная плавность, напоминающая лебедя. Службу совершает он смиренномудро, кадит легко и изящно.
   Дома владыка носит черный подрясник и шитый бисером пояс; на маленькой девической руке голубые четки. Для приемов коричневое шелковое полукафтанье с двумя орденскими звездами, с бриллиантовой панагией.
   Поднявшись со своей монашеской липовой кроватки, владыка после утренних молитв садится читать Библию. В восемь часов слушает обедню из секретарской комнаты; сюда за службой входит диакон с кадилом; сюда приносят антидор и теплоту. После обедни прием и чай.
   Во втором часу владыка в ряске и скуфье переходит из кабинета в столовую, молится и благословляет яства. При гостях он кушает все; наедине лишь уху да морковный соус; кофе подается с миндальным молоком.
   Отдых за чтением книг и газет: проницательный ум владыки все обнимает, все видит. И вот он опять у письменного стола.
   Вечерний чай в шесть часов. Первая чашка с лимоном, вторая с вареньем, третья с вином. Иногда просфора или ломтик белого хлеба вместо ужина.
   Откушав чай, митрополит возвращается в кабинет; за столом он остается до глубокой ночи, иногда до рассвета. И тут из-под пера его являются пространные записки и решающие мнения по вопросам догматическим, литургическим и высшего церковного управления; частные письма, где ни одного излишнего или праздного слова; важные политические отношения к восточным патриархам, к представителям американской и англиканской церквей. У него нет разделения жизни на официальную и частную, он не только исполнитель христианского закона, но и образец его: православный епископ от раннего утра до позднего вечера и от вечера до утра.
   Владыка Филарет любит цветы и природу; в детстве был он искусный рыболов, неутомимый пловец; в юности прекрасно играл на гуслях. Ему по душе старинные немецкие композиторы; владеет он и стихом.
   Соединяя размышление с молитвой, быстрее воспаришь к Богу.
   Пользуйся для этого воскресными днями, болезнью, вечерним уединением.
   Отложи праздные мысли о заботах, беспокойствах, удовольствиях.
   К делу внимателен будь: святыми вещами не шутят.
   Спеши поднять паруса, доколе попутный ветер иметь возможно.
   .......................................................................
   Приемный час.
   Митрополит у окна в глубоком кресле, обитом красным сафьяном; справа на столике бронзовый колокольчик; две-три книги, чернильница с гусиным пером.
   Первыми приняты трое иноков, ожидающих рукоположения.
   - Кто из вас младший?
   - Я, владыка.
   - Чем ты надеешься спастись?
   - Смирением.
   Митрополит укоризненно покачал головой.
   - Много ли его у тебя? А ты?
   - Вашими святыми молитвами.
   Гневно сдвинулись стрелки бровей; забряцали четки.
   - Где ты научился так лицемерить?
   Митрополит отвернулся; минута молчания.
   - Ну, а ты чем надеешься спастись?
   - Крестным страданием и смертью Спасителя нашего, Господа Иисуса Христа.
   Владыка перекрестился.
   - Вот запомните этот ответ и помните всегда. Как звали тебя в миру?
   - Епафродит Егоров.
   - Из мещан?
   - Из дворовых людей.
   - Чем занимался?
   - Живописью, владыка.
   Митрополит опять помолчал.
   - Вы двое ступайте, а ты останься. Подойди поближе. Отчего ты ушел в монастырь?
   - Мир опротивел, владыка. Нечем стало жить. Нынешние люди себя заперли в башне без дверей и без окон, а ключ потерян. Этот ключ я долго искал и нашел у дверей церковных.
   - Благо тебе, что обрел его. Будь же отныне иконописцем. И да послужит дар Божий святому делу.
   Икона есть изображение тайных и сверхъестественных зрелищ; через икону открывается окно в горний мир.
   Горним миром во веки веков на земле пребудет страшный алтарь церковный; умную грань между нами и им знаменует иконостас.
   Иконостас является живою цепью божественных стражей; ангелы и святые не допустят в область горнего мира тех, кто не ведает премудрого страха Божия.
   Страх Божий есть чувство, при котором человек постоянно сознает себя лицом к лицу с Божеством.
   .......................................................................
   В Николин день над Москвой с утра загудели колокола. Первым забил воздушный поход Иван Великий; за ним Симонов монастырь. Симонову ответил Данилов, Данилову Страстной, Страстному Донской.
   И трезвонят московские колокольни: у Богоявления в Елохове, у Воскресения на Остоженке, у Троицы на Листах, у Николы в Звонарях, у Покрова на Ордынке, у Григория на Полянке, у Харитония в Огородниках, у Параскевы в Охотном, у Благовещения на Тверской, у Вознесения на Никитской, у Преображения на Песках, у Успения на Могильцах, у мученика Трифона, у Симеона Столпника, у Адриана и Наталии, у Бориса и Глеба.
   Заговорили, застонали, запели все сорок сороков. А у Иверской и Пантелеймона по-всегдашнему неизбывная шепчущая, вздыхающая, молящаяся толпа.
   Обедня отошла. Заструились по тротуарам живые волны; из окон заманчиво тянет зелеными щами, ватрушками, сдобным пирогом.
   Москва вдруг опустела.
   На большую деревенскую усадьбу похожа первопрестольная. Парки, сады, цветники, огороды; на бульварах воробьиное чириканье, детский крик. Изредка проползет полусонный извозчик, прогремит карета.
   В барских особняках перед белой парадной лестницей важный золотоливрейный швейцар, сияя булавой, охраняет зеркальную переднюю с мраморными колоннами, с бронзовым камином. Отсюда ряды напудренных, в красных кафтанах и белых чулках лакеев укажут гостю дорогу наверх, в высокие, с лепными потолками прохладные залы, в полутемные гостиные. Таинственно поскрипывает матовый паркет; в золоченых рамах улыбается благосклонно Екатерина, недоверчиво хмурится Павел, чарует женственной прелестью Александр. С гигантских холстов величаво взирают суровые непобедимые фельдмаршалы в высоких ботфортах, в боевых плащах и шляпах, с подзорными трубками, со шпагами, с жезлами. Кенкеты, люстры, жирандоли, шитые экраны, фарфоровые куколки, чугунный Наполеон.
   У профессора Михаила Петровича Погодина новый дом с большим садом подле Девичьего поля. В просторных покоях по столам и этажеркам горы древних фолиантов, тысячелетние камни и плиты с непонятными письменами, рукописи на славянском языке. А в весеннем саду над свежими клумбами вплоть до рассвета рокочут, свищут и рассыпаются соловьи, навевая спящему в мезонине Гоголю юные грезы об украинских ночах.
   Как всегда, справляет Гоголь именины в саду Погодина; как всегда, готовит к обеду макароны.
   Гости ждут именинника - и вот он сходит с террасы в сад, просветленный и умиленный.
   - Сегодня я могу объявить, куда еду: ко гробу Господню.
   - Мы будем ждать от вас описания святых мест, - сказала Екатерина Михайловна Хомякова.
   - Я их опишу, но для этого надо сначала очиститься и быть достойным. Неискоренимы московские предания, московские заветы. Ведь сердце России в Кремле, подле царских гробниц и мощей святителей. Москва, Москва! Не могли осилить тебя ни татары, ни ляхи, ни шведы, ни французы. Кто же, какой народ наругается над тобой? Кто дерзнет осквернить православные святыни; неужели сам русский в союзе с врагом Христовым занесет на них безбожную, самоубийственную руку?