Страница:
- Объясни по крайней мере, чем ты страдаешь? - спросил его через стол Брюлов.
- Plexus solaris шалит.
- Мишка, оставь свой plexus, - хихикнул хозяин. - Господа, предлагаю спеть новый гимн.
- Браво, ура!
Костенька Булгаков
Ночью в два часа
При сниманьи фраков
Тянет хереса.
- Про хереса это сущая правда, а только при чем тут фрак? Я хожу в мундире.
- Для рифмы, дружок, для рифмы.
- Разве что для рифмы.
- Господа, Афродит явился! Гимн!
Афродит Егоров
Выпить не дурак
И без разговоров
Пробует арак.
- Да он, братцы, в трауре. Что за притча? Глядите, как вырядился: в черном весь и при белом галстуке. Откуда ты, Афродит?
- Хоронил Колю Греча.
Глинка вдруг вскочил и пустился вприсядку. Все подпевали, хлопая в ладоши:
Заинька, попляши,
Розан, Розан, попляши!
Глинка прыгал, как настоящий заяц. Бакенбарды растрепались, галстук съехал, черный хохолок взмок.
- Вот этак-то лучше. А то вдруг plexus solaris...
- ...как живой, весь в цветах. Белые перчатки, мундирчик с золотыми петлицами. И что удивительно: Пушкин на имянинах у Николая Иваныча Коле сказал: из вас выйдет второй Гаррик либо Тальма. Коля, помирая, это самое вспомнил. - "Папа, скажи Александру Сергеичу, что я ушел не в театральную, а в настоящую жизнь". И вот теперь сам Пушкин за ним уходит.
- Как уходит, почему?
- Да ведь он на дуэли сегодня дрался: неужто вы не слыхали?
.......................................................................
Происшествия в С.-Петербурге 27 января: укусы супругов Биллинг кошкой, подозреваемой в бешенстве; дуэль между камер-юнкером Пушкиным и поручиком Кавалергардского полка бароном Дантесом; отравление содержательницы известных женщин.
- Ах, братец, да совсем не в этом дело. Пойми же наконец, что христианское искусство должно иметь и закваску христианскую. Таким оно прежде у нас и было. Державин, Боровиковский, Бортнянский. Настоящую старую Русь без Христа помыслить невозможно. Ну, а Пушкин? Назовешь ты его христианским поэтом, скажи по совести?
- Так ведь и мы не святые.
- Опять ты не туда полез. От нас искусство требует не святости, а честного служения делу Христову. И все мы служим ему. Карл кистью Бога хвалит. Иванов, как схимник, в Риме засел над своим холстом. Возьми моего однокашника Гоголя-Яновского, меня, наконец. А Львов, автор гимна? А Мишкина "Жизнь за Царя"?
- Чем же Пушкин изменил Христову делу?
- Да что ты, совсем ошалел? Ведь вся его поэзия от беса. В Пушкине, как в золоченом орехе, кроется ад невероятной разрушительной силы; у церковных людей этот яд называется соблазном. Только действие его не скоро скажется. Ох, не скоро!
- Зарапортовался, брат Нестор. И Афродита насмерть перепугал. Ты расскажи нам попроще.
- Изволь, Карлуша. Видишь ли, до сей поры Европа тянула Христову ноту, теперь же тон задавать стал кто-то другой, на Христа не похожий. Так вот этому новому самозванному капельмейстеру и поработил свою свободную музу наш Александр Сергеич.
- А ведь ты, пожалуй, и прав.
- Смотрите, как нечистый Пушкину помогал. Беднягу Полевого пришибли за пустяк: за рецензию о моей "Руке", а Пушкин громко воспевал Пугачева, Отрепьева, Разина, Мазепу, и его по голове гладили. Пасквилями запрудил всю Россию, и хоть бы что. А кощунство? Да за границей его за иные стишки вверх ногами бы повесили. Государь приказал убрать из Эрмитажа статую Вольтера, а под боком у него был собственный Вольтер, да еще в камер-юнкерском мундире.
- Государь избаловал его.
- Толкуют: изгнание, ссылка. Какой вздор! Жил себе барином, сперва в Одессе, потом в имении, волочился да стихи писал. Такого изгнания дай Бог всякому. А здесь? То жалованье неизвестно за что, то двадцать тысяч на "Пугачева", то долги прощают. Наконец, позволили журнал...
- Ну, журнальчик, правду молвить, не больно важный. Да и сочинитель-то под конец слабеть начал. Почитайте, например, "Анджело": просто срам.
- Нет, а меня от его эпиграмм тошнит. Уж точно, сатанинская клевета:
недаром слово "дьявол" по-гречески значит "клеветник". Вот хотя бы про Фотия и Орлову. Сам я лечил отца архимандрита, видел: от вериг на груди ни тела, ни кожи, сплошная голая кость. Каченовский, Воронцов, Голицын, Уваров, Аракчеев даже - все люди порядочные, честные, с государственными заслугами. А ведь поэт их безжалостно заклеймил. И уж этого клейма топором не вырубишь. Мы-то, разумеется, Пушкину не поверим, что Воронцов подлец, ну, а наши внуки?
Его Величество Государь Император и Его Высочество принц Карл Прусский 27 января в Каменном театре изволили смотреть драму "Молдаванская цыганка" и "Горе от тещи", водевиль.
.......................................................................
Иван Иваныч Эгмонт в Петербурге уже десятый день. Остановился он не у сына (зачем стеснять Володеньку?), а у старого соратника и собутыльника генерала Древича.
Дни Иван Иваныч проводит в присутственных местах, вечера у Володи. Возобновил он кое-какие знакомства, побывал в Александрийском театре на "Скопине", полюбовался "Последним днем Помпеи", наконец в четверг утром кончил все дела.
- Сегодня я тебя, братец, как хочешь, не отпущу, - сказал ему Древич, маленький усач, курносый, с толстыми щеками и крошечными глазками, - уж этот вечерок мы с тобой посидим в ресторации у Сен-Жоржа.
- Изволь, дружище, изволь. Согласен. Вот только отвезу Володе пакет.
- Да незачем тебе к Володе таскаться. Оставь у меня. А много ли тут?
- Сорок тысяч.
- Ого! Отдам жене: пускай спрячет.
Приятели отправились к Сен-Жоржу.
- Попробуем сначала пожарских котлет. Ведь я тебе, кажется, рассказывал, что старуха Пожарская переехала к нам из Торжка и теперь ее котлеты в большой моде. Сам Государь, говорят, изволил их кушать.
Из ресторана старые кексгольмцы возвратились поздно. Ивану Иванычу не спалось. В девятом часу он вышел в столовую. Заспанный Древич в халате прихлебывал кофе.
- Когда ты думаешь ехать?
- Завтра.
Древич, глядя исподлобья, грыз сухарики. Иван Иваныч допил чашку и встал.
- Давай же деньги.
- Какие?
- Вот странный вопрос. Да мои сорок тысяч из ломбарда.
- Ты, кажется, изволишь шутить, милейший. Или с ума сошел?
- Так денег моих не отдашь?
- У меня их нет.
Иван Иваныч, задыхаясь, выскочил на подъезд.
- Извозчик, к обер-полицеймейстеру!
Генерал Кокошкин хмурясь выслушал его сбивчивую речь.
- Сейчас я должен явиться с докладом к Его Величеству. Вы поедете со мной.
Пара серых рысаков легко несет по Невскому плетеные санки. Иван Иванович, сидя подле Кокошкина, бессмысленно слушает и смотрит.
Вот Гостиный двор. На лотках у пирожников выборгские крендели, сайки с изюмом, моченая морошка. Просеменила модистка в розовом салопе, за ней два офицера. - "Тетерерябчики!" - кричит разносчик. Разрумяненный, стянутый франт в бекеше играет лорнетом. - "Права держи!" Колоннада Казанского собора, Доминик. Вот Греч с женою, оба в глубоком трауре. Кондитерская Вольфа, английский магазин. - "Эй, поберегись!" Грузная поступь Ивана Андреича Крылова, комендант Петропавловской крепости Скобелев с пустым рукавом шинели.
У Государя в кабинете утренний прием.
Вдоль стен полушкафы; на них портфели, книги; посередине бюро и стол. Два окна огромные, точно ворота; в простенке малахитовые часы.
Мебель карельской березы с зеленым сафьяном.
Серебряные в виде подушечек подсвечники; на полушкафах две лампы;
бронзовая люстра.
Против входа большая картина: "Парад на Царицыном лугу"; над дверями другая: "Парад в Берлине". Между двумя видами Полтавской баталии портрет Петра Первого.
.......................................................................
- Ты взял от Эгмонта сорок тысяч?
- Нет, Ваше Величество.
- Садись, пиши жене: "Государю известно о пакете; пришли его с подателем сей записки".
Прием продолжался. Бледный Древич и багровый Эгмонт не глядели друг на друга. Иван Иваныч чуть жив. Вихри кружатся в голове его. - Пожарские котлеты... Сорок тысяч... Тетерерябчики... Володька нищий... Господи, помилуй...
Вошел с пакетом флигель-адъютант.
- Твой?
- Мой, Ваше Величество.
- Сосчитай, все ли.
- Все, Государь.
- Ну, с Богом, поезжай, да вперед будь умнее. А тебя...
Огненный взор гневно замер на белом, как скатерть, Древиче.
- Тебя надо бы разжаловать, но из сожаления к твоим детям я этого не сделаю. Довольно и того, что ты в моих глазах останешься бесчестным человеком. Пошел вон!
Вечером Николай Павлович гравировал на меди орлиный профиль усатого гренадера в кивере с помпоном. Гравюра начата Его Величеством под руководством профессора Кипренского.
.......................................................................
Ренсковый погребок на углу Караванной; три ступеньки в подвал; за стойкой жирный хозяин; ряды бутылок.
В углу при свечке играют: азартный стук, перебранки, картежные выкрики;
в другом углу закусывают двое.
- И ежели ты меня теперь пристроишь в повара... - Рябой рыжий парень в лакейской ливрее выпил и сморщился.
- Сказал, так пристрою.
- Ну, ин спасибо. А тебе, знать, хорошо живется, Афродит Егорыч. Вить, при часах и бекеша суконная. Торгуешь?
- Нет, я по малярной части.
- Дело прибыльное, точно. Ох и устал же я: две ночи на ногах. Что народу у нас перебывало.
- Отчего же ты, Ванюша, плохо пьешь? помяни покойника.
- А ну его. Жил как пес и подох как пес. Насмотрелся я на господское житье: барыня цельный день перед зеркалами, а барин...
Иван махнул галунным картузом.
- Как привезли его, я тут же находился: помогал из кареты выносить. Поверишь ли, Афродит Егорыч: ни единого разу имени Божия не вспомянул и лба не перекрестил. Поп, что приобщал его, весь бледный вышел, трясется.
- Значит, Ваня, я тебя определю, будь спокоен. А теперь беги домой:
ведь завтра вынос.
Иван проворно ушел. Не успел художник расплатиться, как в игорном уголке загремела ругань, кто-то заплакал, карты посыпались, свечка упала и чадила.
К Афродиту подскочил, качаясь, юноша, почти мальчик, в летнем изношенном плаще; воротник оторван, глаз подбит.
- Не смейте трогать меня: я дворянин Некрасов! - закричал он визгливо.
- Крапленый дворянин, - насмешливым басом сказал хозяин.
От мальчика несло табаком и водкой. Афродит подхватил его.
- Ах, сударь, срамите вы ваше звание.
- Не твое дело, холуй. Мой прадед проиграл семь тысяч душ. Дед четыре, а последнюю отец. И я отыграться должен.
.......................................................................
На постройке Николаевского моста Государь всегда подходит к инженеру Кербедзу и крепко жмет ему руку. Все инженеры крали, один Кербедз не крал.
.......................................................................
- Как тебе понравилась, Егор Францыч, вчерашняя комедия?
- Не стоило, Государь, смотреть сию пустую фарсу.
- Почему же пустую?
- Правдоподобия не заметно. Мнимый ревизор за полторы недели не представил в полицию паспорта: как это может быть? И где есть таковые города, в коих все жители поголовно обманщики и плуты? Как возможно, чтобы у градоправителя были столь безнравственные жена и дочь?
- Это оттого, что автор слишком молод и многого не знает. Зато теперь, как говорил мне Жуковский, он трудится над новым сочинением.
- Государь, от подобных сочинений не много пользы. Я убедил себя, что несовершенства наши все-таки лучше заграничных совершенств.
- Ты прав. Не будем говорить о Франции: там все еще революция. Но обернемся на Англию: в лорд-мэры выбирается человек, всенародно объявивший королеву восковою куклой. Что же до Австрии, я и постичь не могу, как она до сих пор не развалилась.
- Европу погубило третье сословие. Оно унизило дворян и развратило плебс.
- И тут ты прав. Но пока в руке моей самодержавный скипетр, Россия не погибнет. Третье сословие у нас обнаружилось в двадцать пятом году. Из него могла бы выйти армия мятежников.
- А вышла армия чиновников.
- О да. И вот теперь на этой самой армии построено всеобщее благополучие. У чиновника есть все необходимое для среднего человека: занятие на службе и отдых в семье. По воскресным дням утром церковь, за обедом праздничный пирог, вечер за картами или в театре. Чиновник занят делом, обеспечен: зачем ему газеты? Ведь политика, подобно алгебре или музыке, удел немногих. Только дураки могут мечтать о всенародном образовании или об участии черни в государственных делах. Когда я вечером гуляю по Петербургу, мне видно во всех почти окнах одно и то же: зеленый стол, карты, мелки, две свечки и четыре чиновника за столом. По лицам заметно, что им весело, что они довольны. Поверь, Егор Францыч: создать тишину и благоденствие не менее трудное искусство, чем рисовать картины или писать стихи.
- И вы, Государь, в сем искусстве величайший мастер.
Конфекты от кашля из ягоды сюжюб, из лакрицы с анисом, яблочный сироп, камедные шарики, леденцы ячменные, каштаны в сахаре с померанцевым цветом, розовая вода, индийская пастила катунде.
.......................................................................
Генерал Иван Никитич Скобелев, сопровождаемый жандармом, спустился в камеру декабриста Батенкова.
В ней десять аршин длины и шесть ширины; наклонные окна под потолком не пускают света: лампа горит день и ночь.
Батенков, неуклюжий как медведь, в поношенном сюртуке, но выбритый и чистый, молился на коленях перед образом Троицы. При входе генерала он медленно встал.
- Здравствуй, Гаврила Степаныч.
- Здравствуйте, ваше превосходительство.
Скобелев сел на скамью.
- Хорошо ли тебя содержат?
- Отменно.
- У исповеди и святого Причастия бываешь ли?
- Каждый месяц; завтра тоже готовлюсь сподобиться.
- Хорошо. Ты, братец, можешь идти.
Жандарм удалился.
- Присядь, Гаврила Степаныч, поговорим. Дело вот какое. Государю угодно знать, почему тебе в Сибирь не хочется: ведь там ты пребывал бы ва свободе.
- Никак нельзя, ваше превосходительство. Неужели вам не известно, что наши заговорщики не знают ни жалости, ни пощады? Я искренно раскаялся. Как блудного сына простил меня царь, зато они не простят.
- Дело говоришь. Хорошо. Так и доложу Его Величеству. Ну, а теперь...
Оглянувшись, Скобелев понизил голос:
- Видения бывают?
- Бывают.
- Расскажи, голубчик.
- Трудненько, ваше превосходительство. Попытаюсь. Под самый Новый год читал я пророка Иезекииля. Вдруг вся камера наполнилась огнем. Пламя так и волнуется, точно море. И голос: "В христианской религии самое главное крест и воскресение". Потом преобразилось пламя в чистейший свет. И таким восторгом сердце окрылилось, что вот-вот умру. Все ясно стало.
- Что же ясно-то?
- Предстоящее потрясение царств земных. Воспоследовать должны величайшие перемены в науке, в общежитии, в понятиях и нравах.
- А потом?
- Потом все станет опять на место.
Его Величеству при посещении Императорской Академии Художеств угодно было приобрести картину классного художника Епафродита Егорова "Прощание Гектора с Андромахой".
.......................................................................
Погиб поэт, невольник чести,
Пал, оклеветанный молвой...
- Это Пушкин-то невольник чести? Похоже. Жалкий раб великосветских предрассудков, невольник этой самой, якобы оклеветавшей его, молвы. Да разве настоящий поэт клеветы побоится? Никакой клеветы и нет: были анонимные пасквили, место которым в помойной яме.
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид...
Хорош поэт: взбесился от булавочных уколов. Сам оскорблял людей направо и налево, а тут дурацкого пасквиля не снес.
Восстал он против мнений света
Один, как прежде...
Ни прежде, ни после, ни один, ни в компании Пушкин против светских мнений не восставал. И липнул к бомонду всю жизнь, точно муха к меду.
Не вы ль сперва так долго гнали
Его свободный, чудный дар...
Да кто его гнал, помилуйте? Ни один поэт не получал такого общего признания.
Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет...
Вот уж подлинно: зачем? И кто, кроме беса, мог толкнуть Пушкина в этот мелкий искусственный мирок? А ведь он был человек обеспеченный, молодой, здоровый. Мог поселиться у себя в деревне и творить на досуге; конечно, и за границу бы его отпустили. Жена мешает? оставь ее, оставь все на свете; беги с котомкой куда глаза глядят. А уж в конце прямая ахинея:
...Надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов...
...Жадною толпой стоящие у трона
Свободы, гения и славы палачи...
Что за потомки подлецов, какие палачи? Ведь русский Государь самодержавен: у трона его не стоит никто. Тогда выходит, что поэта погубил царь. Вам смешно, и я смеюсь; да что говорить: такой подлой глупости даже во сне не придумаешь.
Всемилостивейший Государь! У меня нет слов сказать, что я чувствую. Вы для меня ангел-хранитель, посланник Божий. Да наградит Вас Господь! Принимая на коленях Ваши благодеяния, осмеливаюсь просить еще об одном:
благоволите назначить опеку мне, бедной вдове, и сиротам моим, детям несчастного Пушкина.
.......................................................................
Вчерашний день был я у князя Одоевского на званом обеде.
Кроме меня, молодого музыканта Гентцельта, графа Виельгорского, графа Ламберта и барона Корфа обедали: знаменитый поэт Жуковский, командир Финляндского полка Офросимов и генерал Перовский, военный губернатор в Оренбурге; всего с хозяином девять человек.
- Я следую примеру Иммануила Канта, - сказал князь, приглашая нас к столу, - кенигсбергский мудрец утверждает, что количество сотрапезников не должно спускаться ниже числа граций и превышать число муз.
Просторная столовая окнами в сад. Обед сервирован обдуманно, изящно и просто. На столе большая ваза с цветами и тарелки с фруктами; гости размещаются попарно; перед каждой парой солонка, бутылка лафита, графин с водой, перечница и корзинка с хлебом.
После супа из протертого зеленого гороха и индейки с трюфелями Перовский сказал:
- Никак не могу представиться Государю. Живу здесь неделю, а толку нет.
- Почему? - спросил Виельгорский.
- Да просто по интригам военного министра. Это его штучки.
Тут подали восхитительный паштет из кинелей с петушьими гребешками, шампиньонами и раковыми шейками.
- По собственному рецепту, - скромно заметил хозяин. Все выразили одобрение. Между тем вино начинало развязывать языки; разговор неизбежно коснулся дуэли и смерти Пушкина.
- Почему Государь приказал письмо свое привезти обратно: ведь Пушкину так хотелось иметь его? - спросил барон Корф.
- Разумеется, из скромности. По той же самой причине Государь не позволил печатать стихи "К друзьям".
Жуковский не кончил, занявшись лещом в матлоте. После артишоков он сказал:
- Пушкин виноват перед царем: дал слово не драться, а сам затеял дуэль. С какой стороны ни взглянешь, для Пушкина нет оправданий. Скольких он сделал несчастными, начиная с собственной семьи. На честь вдовы упала незаслуженная тень; дети остаются без отца; нельзя не пожалеть противника:
он тоже человек, и притом порядочный. Последний повод к дуэли неслыханно дерзкое, гнусное письмо старому барону - делает Дантеса безусловно правым. Я Пушкину друг и жалею о нем, но magis amicus veritas. Когда я просил назначить семье Пушкина такую же пенсию, как и семье Карамзина, Государь мне ответил: "Ты чудак. Ведь Карамзин почти святой: он чист, как ангел, а Пушкин?"
- Однако и он причастился перед смертью.
- Да, по совету Государя.
Принесли дупелей. Эта деликатнейшая дичь приготовлена была безо всякой приправы.
- У фазана и у дупеля левое крыло жирнее: под нею птица прячет голову на ночь, - заметил князь.
- Скажите, пожалуйста, Василий Андреич, - спросил Офросимов, - какие милости оказаны Государем семье Пушкина? В городе об этом разно говорят.
- Могу их перечислить. Велено заплатить все долги и выкупить имения. Вдове пенсион, дочерям до замужества тоже. Сыновей в пажи; на воспитание их три тысячи в год. Издать на казенный счет сочинения в пользу вдовы и детей. Наконец, единовременно десять тысяч.
- Какая неслыханная, истинно царская щедрость!
- Между тем иные находят, что этого мало.
Когда подали суфле из шампанского с ванилью, Жуковский прочитал письмо Государя к Пушкину. Я не мог удержаться от слез; все были растроганы.
Обед заключился ананасным мороженым. Перед тем как сойти в салон княгини для вечернего чая, Виельгорский, Гентцельт и я сыграли "Реквием" Моцарта. К сожалению, у графа на виолончели лопнула струна.
.......................................................................
Любезный друг Александр Сергеевич, если не суждено нам видеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не беспокойся. Я беру их на свое попечение.
Часть пятая РЫБЫ
Нет, не тебя так пылко я люблю. Лермонтов
Все в Петербурге на масленице завтракают блинами.
Государю подаются гречневые с паюсной икрой. У министра двора князя Волконского заварные с яичницей; у военного министра графа Чернышева красные с рубленой ветчиной. Во всех министерских кухнях шипят сковородки. Блины пшеничные с налимьими печенками готовят графу Орлову; молочные белые кушает граф Бенкендорф.
Столовая министра иностранных дел графа Нессельроде вся в цветах. За воздушными блинами суфле Дмитрий Львович Нарышкин, напудренный, в чулках и башмаках, с алмазною звездою на черном фраке. Подле монументальной хозяйки увядающая, но еще прекрасная Марья Антоновна: над пунцовым беретом перья марабу. "Sante des dames!" Шампанское пенится и блещет в граненых бокалах.
У Скобелева солдатские со снетками румяные блины. Один за другим проходят в столовую желчный хромой Воейков, рябой насмешник Сенковский, остроумный разговорчивый Греч. К блинам пока еще не приступали: ждут генерала Дубельта. Мелодический звонок; в передней звякнули шпоры, мелькнул голубой мундир. Старый дворецкий из бывших денщиков разливает по серебряным чаркам тминную; расторопный инвалид несет на блюде под салфеткой стопку дымящихся блинов. Двумя уцелевшими пальцами единственной руки берется хозяин за ноздреватый, душистый блин; окунув его в густое янтарное масло, обмакивает в сметану.
Суетливо выбегают из департаментов голодные чиновники. От бумаг к блинам!
На Адмиралтейской площади народное гулянье. С раскатистым радостным хохотом праздничная толпа теснится, толкаясь подле огромных красной меди самоваров; пьет горячий сбитень с калачами, грызет орехи, жует леденцы и пряники. На жаровнях груды пухлых блинов. В балаганах орут и кривляются пестрые штукари; оркестры оглушительно грохочут.
В розовых лучах морозного вечера крыши отсвечивают чистым золотом;
по белым стенам расползаются голубые тени. Из труб выплывает кровавыми клубами тяжелый дым.
Но вот уж заря угасает, уж начинают светиться окна, подъезды и фонари. На темном небе бледный круг туманного месяца точно блин со сметаной.
Фаддей Бенедиктович Булгарин из-за груды корректур рассеянно покосился на повара и снял очки.
- Вот тебе реестрик. Возьмешь в Милютиных лавках начинку для пирога.
- Слушаю-с.
- Первым делом фунт вареного языка, да помягче. Яблоков фунт.
- Слушаю-с. Язык изрубить прикажете?
- Ну конечно, и яблоки тоже. Фунт говяжьего жиру, полтора фунта коринки, мелкого сахару столько же. В начинку пойдет по две рюмки коньяку и мадеры, восьмушка кайенского перцу.
- Вино, сударь, когда выливать?
- Все равно. Еще положишь два толченых мускатных ореха и двадцать три гвоздики: ни больше, ни меньше. Пол-осьмушки корицы в порошке, варенного в сахаре цуката да померанцев фунт: вот и все.
- Тесто слоеное, сударь?
- Слоеное, на железном листе. Ступай.
Фаддей Бенедиктович плотный здоровяк, с мягкой шеей, с румяными губами. Зеленый польский кунтуш в затейливых шнурах, бухарские туфли. Под столом ковер из шкуры волка, убитого в окрестностях Карлова; на стене трофей двенадцатого года: заржавленный французский мушкетон.
Булгарин взял со стола костяную флейту и приложил к губам. По розовому круглому лицу расплылось блаженное спокойствие. Играет Фаддей Венедик-тович в лад мыслям: то весело, то печально.
- Я негодяй и с этим именем перейду в потомство. Так тому и быть. Есть общие козлы отпущения: каждый, кому угодно, может упражнять на их физиономиях свои кулаки. Я беру взятки с купцов, меня зовут перебежчиком...
Флейта не поет, а рыдает.
- Так что же делать? все у нас дерут с живого и с мертвого. А ежели частному приставу брать дозволяется, то почему бы не взять и мне? В литературе я частный пристав. За то, что я перебежал от Наполеона к Кутузову и обратно, можно ли упрекать поляка? Ведь у нас отечества нет.
Флейта неожиданно засмеялась.
- Я не белоручка, но и не подлец. На войне я спас человека; это всем известно. Я автор "Выжигина": разве романом моим не восхищаются читатели? Его можно дать девушке, юноше, даже подростку: он никого не соблазнит.
Флейта начинает веселеть.
- Российская империя держится только немцами. Стоит голштинцам уйти, и пиши пропало. Нет подлости, на которую не способен русский кацап. Вот почему от Рюрика, первого русского немца, и до нынешнего дня основано все на рабском предательском страхе. И вот почему жандармы у нас останутся всегда. Царя не будет, а жандармы будут. Да что говорить о царе, если и с Богом то же? Русский ведь только снаружи помазан церковным елеем, а дай ему волю, он тотчас же бросит крестить, отпевать и венчаться. Тьфу, быдло, песья кровь!
Булгарин уложил флейту в ящик и начал чинить перо.
На Невском Государю встретился пьяненький чиновник.
- Plexus solaris шалит.
- Мишка, оставь свой plexus, - хихикнул хозяин. - Господа, предлагаю спеть новый гимн.
- Браво, ура!
Костенька Булгаков
Ночью в два часа
При сниманьи фраков
Тянет хереса.
- Про хереса это сущая правда, а только при чем тут фрак? Я хожу в мундире.
- Для рифмы, дружок, для рифмы.
- Разве что для рифмы.
- Господа, Афродит явился! Гимн!
Афродит Егоров
Выпить не дурак
И без разговоров
Пробует арак.
- Да он, братцы, в трауре. Что за притча? Глядите, как вырядился: в черном весь и при белом галстуке. Откуда ты, Афродит?
- Хоронил Колю Греча.
Глинка вдруг вскочил и пустился вприсядку. Все подпевали, хлопая в ладоши:
Заинька, попляши,
Розан, Розан, попляши!
Глинка прыгал, как настоящий заяц. Бакенбарды растрепались, галстук съехал, черный хохолок взмок.
- Вот этак-то лучше. А то вдруг plexus solaris...
- ...как живой, весь в цветах. Белые перчатки, мундирчик с золотыми петлицами. И что удивительно: Пушкин на имянинах у Николая Иваныча Коле сказал: из вас выйдет второй Гаррик либо Тальма. Коля, помирая, это самое вспомнил. - "Папа, скажи Александру Сергеичу, что я ушел не в театральную, а в настоящую жизнь". И вот теперь сам Пушкин за ним уходит.
- Как уходит, почему?
- Да ведь он на дуэли сегодня дрался: неужто вы не слыхали?
.......................................................................
Происшествия в С.-Петербурге 27 января: укусы супругов Биллинг кошкой, подозреваемой в бешенстве; дуэль между камер-юнкером Пушкиным и поручиком Кавалергардского полка бароном Дантесом; отравление содержательницы известных женщин.
- Ах, братец, да совсем не в этом дело. Пойми же наконец, что христианское искусство должно иметь и закваску христианскую. Таким оно прежде у нас и было. Державин, Боровиковский, Бортнянский. Настоящую старую Русь без Христа помыслить невозможно. Ну, а Пушкин? Назовешь ты его христианским поэтом, скажи по совести?
- Так ведь и мы не святые.
- Опять ты не туда полез. От нас искусство требует не святости, а честного служения делу Христову. И все мы служим ему. Карл кистью Бога хвалит. Иванов, как схимник, в Риме засел над своим холстом. Возьми моего однокашника Гоголя-Яновского, меня, наконец. А Львов, автор гимна? А Мишкина "Жизнь за Царя"?
- Чем же Пушкин изменил Христову делу?
- Да что ты, совсем ошалел? Ведь вся его поэзия от беса. В Пушкине, как в золоченом орехе, кроется ад невероятной разрушительной силы; у церковных людей этот яд называется соблазном. Только действие его не скоро скажется. Ох, не скоро!
- Зарапортовался, брат Нестор. И Афродита насмерть перепугал. Ты расскажи нам попроще.
- Изволь, Карлуша. Видишь ли, до сей поры Европа тянула Христову ноту, теперь же тон задавать стал кто-то другой, на Христа не похожий. Так вот этому новому самозванному капельмейстеру и поработил свою свободную музу наш Александр Сергеич.
- А ведь ты, пожалуй, и прав.
- Смотрите, как нечистый Пушкину помогал. Беднягу Полевого пришибли за пустяк: за рецензию о моей "Руке", а Пушкин громко воспевал Пугачева, Отрепьева, Разина, Мазепу, и его по голове гладили. Пасквилями запрудил всю Россию, и хоть бы что. А кощунство? Да за границей его за иные стишки вверх ногами бы повесили. Государь приказал убрать из Эрмитажа статую Вольтера, а под боком у него был собственный Вольтер, да еще в камер-юнкерском мундире.
- Государь избаловал его.
- Толкуют: изгнание, ссылка. Какой вздор! Жил себе барином, сперва в Одессе, потом в имении, волочился да стихи писал. Такого изгнания дай Бог всякому. А здесь? То жалованье неизвестно за что, то двадцать тысяч на "Пугачева", то долги прощают. Наконец, позволили журнал...
- Ну, журнальчик, правду молвить, не больно важный. Да и сочинитель-то под конец слабеть начал. Почитайте, например, "Анджело": просто срам.
- Нет, а меня от его эпиграмм тошнит. Уж точно, сатанинская клевета:
недаром слово "дьявол" по-гречески значит "клеветник". Вот хотя бы про Фотия и Орлову. Сам я лечил отца архимандрита, видел: от вериг на груди ни тела, ни кожи, сплошная голая кость. Каченовский, Воронцов, Голицын, Уваров, Аракчеев даже - все люди порядочные, честные, с государственными заслугами. А ведь поэт их безжалостно заклеймил. И уж этого клейма топором не вырубишь. Мы-то, разумеется, Пушкину не поверим, что Воронцов подлец, ну, а наши внуки?
Его Величество Государь Император и Его Высочество принц Карл Прусский 27 января в Каменном театре изволили смотреть драму "Молдаванская цыганка" и "Горе от тещи", водевиль.
.......................................................................
Иван Иваныч Эгмонт в Петербурге уже десятый день. Остановился он не у сына (зачем стеснять Володеньку?), а у старого соратника и собутыльника генерала Древича.
Дни Иван Иваныч проводит в присутственных местах, вечера у Володи. Возобновил он кое-какие знакомства, побывал в Александрийском театре на "Скопине", полюбовался "Последним днем Помпеи", наконец в четверг утром кончил все дела.
- Сегодня я тебя, братец, как хочешь, не отпущу, - сказал ему Древич, маленький усач, курносый, с толстыми щеками и крошечными глазками, - уж этот вечерок мы с тобой посидим в ресторации у Сен-Жоржа.
- Изволь, дружище, изволь. Согласен. Вот только отвезу Володе пакет.
- Да незачем тебе к Володе таскаться. Оставь у меня. А много ли тут?
- Сорок тысяч.
- Ого! Отдам жене: пускай спрячет.
Приятели отправились к Сен-Жоржу.
- Попробуем сначала пожарских котлет. Ведь я тебе, кажется, рассказывал, что старуха Пожарская переехала к нам из Торжка и теперь ее котлеты в большой моде. Сам Государь, говорят, изволил их кушать.
Из ресторана старые кексгольмцы возвратились поздно. Ивану Иванычу не спалось. В девятом часу он вышел в столовую. Заспанный Древич в халате прихлебывал кофе.
- Когда ты думаешь ехать?
- Завтра.
Древич, глядя исподлобья, грыз сухарики. Иван Иваныч допил чашку и встал.
- Давай же деньги.
- Какие?
- Вот странный вопрос. Да мои сорок тысяч из ломбарда.
- Ты, кажется, изволишь шутить, милейший. Или с ума сошел?
- Так денег моих не отдашь?
- У меня их нет.
Иван Иваныч, задыхаясь, выскочил на подъезд.
- Извозчик, к обер-полицеймейстеру!
Генерал Кокошкин хмурясь выслушал его сбивчивую речь.
- Сейчас я должен явиться с докладом к Его Величеству. Вы поедете со мной.
Пара серых рысаков легко несет по Невскому плетеные санки. Иван Иванович, сидя подле Кокошкина, бессмысленно слушает и смотрит.
Вот Гостиный двор. На лотках у пирожников выборгские крендели, сайки с изюмом, моченая морошка. Просеменила модистка в розовом салопе, за ней два офицера. - "Тетерерябчики!" - кричит разносчик. Разрумяненный, стянутый франт в бекеше играет лорнетом. - "Права держи!" Колоннада Казанского собора, Доминик. Вот Греч с женою, оба в глубоком трауре. Кондитерская Вольфа, английский магазин. - "Эй, поберегись!" Грузная поступь Ивана Андреича Крылова, комендант Петропавловской крепости Скобелев с пустым рукавом шинели.
У Государя в кабинете утренний прием.
Вдоль стен полушкафы; на них портфели, книги; посередине бюро и стол. Два окна огромные, точно ворота; в простенке малахитовые часы.
Мебель карельской березы с зеленым сафьяном.
Серебряные в виде подушечек подсвечники; на полушкафах две лампы;
бронзовая люстра.
Против входа большая картина: "Парад на Царицыном лугу"; над дверями другая: "Парад в Берлине". Между двумя видами Полтавской баталии портрет Петра Первого.
.......................................................................
- Ты взял от Эгмонта сорок тысяч?
- Нет, Ваше Величество.
- Садись, пиши жене: "Государю известно о пакете; пришли его с подателем сей записки".
Прием продолжался. Бледный Древич и багровый Эгмонт не глядели друг на друга. Иван Иваныч чуть жив. Вихри кружатся в голове его. - Пожарские котлеты... Сорок тысяч... Тетерерябчики... Володька нищий... Господи, помилуй...
Вошел с пакетом флигель-адъютант.
- Твой?
- Мой, Ваше Величество.
- Сосчитай, все ли.
- Все, Государь.
- Ну, с Богом, поезжай, да вперед будь умнее. А тебя...
Огненный взор гневно замер на белом, как скатерть, Древиче.
- Тебя надо бы разжаловать, но из сожаления к твоим детям я этого не сделаю. Довольно и того, что ты в моих глазах останешься бесчестным человеком. Пошел вон!
Вечером Николай Павлович гравировал на меди орлиный профиль усатого гренадера в кивере с помпоном. Гравюра начата Его Величеством под руководством профессора Кипренского.
.......................................................................
Ренсковый погребок на углу Караванной; три ступеньки в подвал; за стойкой жирный хозяин; ряды бутылок.
В углу при свечке играют: азартный стук, перебранки, картежные выкрики;
в другом углу закусывают двое.
- И ежели ты меня теперь пристроишь в повара... - Рябой рыжий парень в лакейской ливрее выпил и сморщился.
- Сказал, так пристрою.
- Ну, ин спасибо. А тебе, знать, хорошо живется, Афродит Егорыч. Вить, при часах и бекеша суконная. Торгуешь?
- Нет, я по малярной части.
- Дело прибыльное, точно. Ох и устал же я: две ночи на ногах. Что народу у нас перебывало.
- Отчего же ты, Ванюша, плохо пьешь? помяни покойника.
- А ну его. Жил как пес и подох как пес. Насмотрелся я на господское житье: барыня цельный день перед зеркалами, а барин...
Иван махнул галунным картузом.
- Как привезли его, я тут же находился: помогал из кареты выносить. Поверишь ли, Афродит Егорыч: ни единого разу имени Божия не вспомянул и лба не перекрестил. Поп, что приобщал его, весь бледный вышел, трясется.
- Значит, Ваня, я тебя определю, будь спокоен. А теперь беги домой:
ведь завтра вынос.
Иван проворно ушел. Не успел художник расплатиться, как в игорном уголке загремела ругань, кто-то заплакал, карты посыпались, свечка упала и чадила.
К Афродиту подскочил, качаясь, юноша, почти мальчик, в летнем изношенном плаще; воротник оторван, глаз подбит.
- Не смейте трогать меня: я дворянин Некрасов! - закричал он визгливо.
- Крапленый дворянин, - насмешливым басом сказал хозяин.
От мальчика несло табаком и водкой. Афродит подхватил его.
- Ах, сударь, срамите вы ваше звание.
- Не твое дело, холуй. Мой прадед проиграл семь тысяч душ. Дед четыре, а последнюю отец. И я отыграться должен.
.......................................................................
На постройке Николаевского моста Государь всегда подходит к инженеру Кербедзу и крепко жмет ему руку. Все инженеры крали, один Кербедз не крал.
.......................................................................
- Как тебе понравилась, Егор Францыч, вчерашняя комедия?
- Не стоило, Государь, смотреть сию пустую фарсу.
- Почему же пустую?
- Правдоподобия не заметно. Мнимый ревизор за полторы недели не представил в полицию паспорта: как это может быть? И где есть таковые города, в коих все жители поголовно обманщики и плуты? Как возможно, чтобы у градоправителя были столь безнравственные жена и дочь?
- Это оттого, что автор слишком молод и многого не знает. Зато теперь, как говорил мне Жуковский, он трудится над новым сочинением.
- Государь, от подобных сочинений не много пользы. Я убедил себя, что несовершенства наши все-таки лучше заграничных совершенств.
- Ты прав. Не будем говорить о Франции: там все еще революция. Но обернемся на Англию: в лорд-мэры выбирается человек, всенародно объявивший королеву восковою куклой. Что же до Австрии, я и постичь не могу, как она до сих пор не развалилась.
- Европу погубило третье сословие. Оно унизило дворян и развратило плебс.
- И тут ты прав. Но пока в руке моей самодержавный скипетр, Россия не погибнет. Третье сословие у нас обнаружилось в двадцать пятом году. Из него могла бы выйти армия мятежников.
- А вышла армия чиновников.
- О да. И вот теперь на этой самой армии построено всеобщее благополучие. У чиновника есть все необходимое для среднего человека: занятие на службе и отдых в семье. По воскресным дням утром церковь, за обедом праздничный пирог, вечер за картами или в театре. Чиновник занят делом, обеспечен: зачем ему газеты? Ведь политика, подобно алгебре или музыке, удел немногих. Только дураки могут мечтать о всенародном образовании или об участии черни в государственных делах. Когда я вечером гуляю по Петербургу, мне видно во всех почти окнах одно и то же: зеленый стол, карты, мелки, две свечки и четыре чиновника за столом. По лицам заметно, что им весело, что они довольны. Поверь, Егор Францыч: создать тишину и благоденствие не менее трудное искусство, чем рисовать картины или писать стихи.
- И вы, Государь, в сем искусстве величайший мастер.
Конфекты от кашля из ягоды сюжюб, из лакрицы с анисом, яблочный сироп, камедные шарики, леденцы ячменные, каштаны в сахаре с померанцевым цветом, розовая вода, индийская пастила катунде.
.......................................................................
Генерал Иван Никитич Скобелев, сопровождаемый жандармом, спустился в камеру декабриста Батенкова.
В ней десять аршин длины и шесть ширины; наклонные окна под потолком не пускают света: лампа горит день и ночь.
Батенков, неуклюжий как медведь, в поношенном сюртуке, но выбритый и чистый, молился на коленях перед образом Троицы. При входе генерала он медленно встал.
- Здравствуй, Гаврила Степаныч.
- Здравствуйте, ваше превосходительство.
Скобелев сел на скамью.
- Хорошо ли тебя содержат?
- Отменно.
- У исповеди и святого Причастия бываешь ли?
- Каждый месяц; завтра тоже готовлюсь сподобиться.
- Хорошо. Ты, братец, можешь идти.
Жандарм удалился.
- Присядь, Гаврила Степаныч, поговорим. Дело вот какое. Государю угодно знать, почему тебе в Сибирь не хочется: ведь там ты пребывал бы ва свободе.
- Никак нельзя, ваше превосходительство. Неужели вам не известно, что наши заговорщики не знают ни жалости, ни пощады? Я искренно раскаялся. Как блудного сына простил меня царь, зато они не простят.
- Дело говоришь. Хорошо. Так и доложу Его Величеству. Ну, а теперь...
Оглянувшись, Скобелев понизил голос:
- Видения бывают?
- Бывают.
- Расскажи, голубчик.
- Трудненько, ваше превосходительство. Попытаюсь. Под самый Новый год читал я пророка Иезекииля. Вдруг вся камера наполнилась огнем. Пламя так и волнуется, точно море. И голос: "В христианской религии самое главное крест и воскресение". Потом преобразилось пламя в чистейший свет. И таким восторгом сердце окрылилось, что вот-вот умру. Все ясно стало.
- Что же ясно-то?
- Предстоящее потрясение царств земных. Воспоследовать должны величайшие перемены в науке, в общежитии, в понятиях и нравах.
- А потом?
- Потом все станет опять на место.
Его Величеству при посещении Императорской Академии Художеств угодно было приобрести картину классного художника Епафродита Егорова "Прощание Гектора с Андромахой".
.......................................................................
Погиб поэт, невольник чести,
Пал, оклеветанный молвой...
- Это Пушкин-то невольник чести? Похоже. Жалкий раб великосветских предрассудков, невольник этой самой, якобы оклеветавшей его, молвы. Да разве настоящий поэт клеветы побоится? Никакой клеветы и нет: были анонимные пасквили, место которым в помойной яме.
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид...
Хорош поэт: взбесился от булавочных уколов. Сам оскорблял людей направо и налево, а тут дурацкого пасквиля не снес.
Восстал он против мнений света
Один, как прежде...
Ни прежде, ни после, ни один, ни в компании Пушкин против светских мнений не восставал. И липнул к бомонду всю жизнь, точно муха к меду.
Не вы ль сперва так долго гнали
Его свободный, чудный дар...
Да кто его гнал, помилуйте? Ни один поэт не получал такого общего признания.
Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет...
Вот уж подлинно: зачем? И кто, кроме беса, мог толкнуть Пушкина в этот мелкий искусственный мирок? А ведь он был человек обеспеченный, молодой, здоровый. Мог поселиться у себя в деревне и творить на досуге; конечно, и за границу бы его отпустили. Жена мешает? оставь ее, оставь все на свете; беги с котомкой куда глаза глядят. А уж в конце прямая ахинея:
...Надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов...
...Жадною толпой стоящие у трона
Свободы, гения и славы палачи...
Что за потомки подлецов, какие палачи? Ведь русский Государь самодержавен: у трона его не стоит никто. Тогда выходит, что поэта погубил царь. Вам смешно, и я смеюсь; да что говорить: такой подлой глупости даже во сне не придумаешь.
Всемилостивейший Государь! У меня нет слов сказать, что я чувствую. Вы для меня ангел-хранитель, посланник Божий. Да наградит Вас Господь! Принимая на коленях Ваши благодеяния, осмеливаюсь просить еще об одном:
благоволите назначить опеку мне, бедной вдове, и сиротам моим, детям несчастного Пушкина.
.......................................................................
Вчерашний день был я у князя Одоевского на званом обеде.
Кроме меня, молодого музыканта Гентцельта, графа Виельгорского, графа Ламберта и барона Корфа обедали: знаменитый поэт Жуковский, командир Финляндского полка Офросимов и генерал Перовский, военный губернатор в Оренбурге; всего с хозяином девять человек.
- Я следую примеру Иммануила Канта, - сказал князь, приглашая нас к столу, - кенигсбергский мудрец утверждает, что количество сотрапезников не должно спускаться ниже числа граций и превышать число муз.
Просторная столовая окнами в сад. Обед сервирован обдуманно, изящно и просто. На столе большая ваза с цветами и тарелки с фруктами; гости размещаются попарно; перед каждой парой солонка, бутылка лафита, графин с водой, перечница и корзинка с хлебом.
После супа из протертого зеленого гороха и индейки с трюфелями Перовский сказал:
- Никак не могу представиться Государю. Живу здесь неделю, а толку нет.
- Почему? - спросил Виельгорский.
- Да просто по интригам военного министра. Это его штучки.
Тут подали восхитительный паштет из кинелей с петушьими гребешками, шампиньонами и раковыми шейками.
- По собственному рецепту, - скромно заметил хозяин. Все выразили одобрение. Между тем вино начинало развязывать языки; разговор неизбежно коснулся дуэли и смерти Пушкина.
- Почему Государь приказал письмо свое привезти обратно: ведь Пушкину так хотелось иметь его? - спросил барон Корф.
- Разумеется, из скромности. По той же самой причине Государь не позволил печатать стихи "К друзьям".
Жуковский не кончил, занявшись лещом в матлоте. После артишоков он сказал:
- Пушкин виноват перед царем: дал слово не драться, а сам затеял дуэль. С какой стороны ни взглянешь, для Пушкина нет оправданий. Скольких он сделал несчастными, начиная с собственной семьи. На честь вдовы упала незаслуженная тень; дети остаются без отца; нельзя не пожалеть противника:
он тоже человек, и притом порядочный. Последний повод к дуэли неслыханно дерзкое, гнусное письмо старому барону - делает Дантеса безусловно правым. Я Пушкину друг и жалею о нем, но magis amicus veritas. Когда я просил назначить семье Пушкина такую же пенсию, как и семье Карамзина, Государь мне ответил: "Ты чудак. Ведь Карамзин почти святой: он чист, как ангел, а Пушкин?"
- Однако и он причастился перед смертью.
- Да, по совету Государя.
Принесли дупелей. Эта деликатнейшая дичь приготовлена была безо всякой приправы.
- У фазана и у дупеля левое крыло жирнее: под нею птица прячет голову на ночь, - заметил князь.
- Скажите, пожалуйста, Василий Андреич, - спросил Офросимов, - какие милости оказаны Государем семье Пушкина? В городе об этом разно говорят.
- Могу их перечислить. Велено заплатить все долги и выкупить имения. Вдове пенсион, дочерям до замужества тоже. Сыновей в пажи; на воспитание их три тысячи в год. Издать на казенный счет сочинения в пользу вдовы и детей. Наконец, единовременно десять тысяч.
- Какая неслыханная, истинно царская щедрость!
- Между тем иные находят, что этого мало.
Когда подали суфле из шампанского с ванилью, Жуковский прочитал письмо Государя к Пушкину. Я не мог удержаться от слез; все были растроганы.
Обед заключился ананасным мороженым. Перед тем как сойти в салон княгини для вечернего чая, Виельгорский, Гентцельт и я сыграли "Реквием" Моцарта. К сожалению, у графа на виолончели лопнула струна.
.......................................................................
Любезный друг Александр Сергеевич, если не суждено нам видеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не беспокойся. Я беру их на свое попечение.
Часть пятая РЫБЫ
Нет, не тебя так пылко я люблю. Лермонтов
Все в Петербурге на масленице завтракают блинами.
Государю подаются гречневые с паюсной икрой. У министра двора князя Волконского заварные с яичницей; у военного министра графа Чернышева красные с рубленой ветчиной. Во всех министерских кухнях шипят сковородки. Блины пшеничные с налимьими печенками готовят графу Орлову; молочные белые кушает граф Бенкендорф.
Столовая министра иностранных дел графа Нессельроде вся в цветах. За воздушными блинами суфле Дмитрий Львович Нарышкин, напудренный, в чулках и башмаках, с алмазною звездою на черном фраке. Подле монументальной хозяйки увядающая, но еще прекрасная Марья Антоновна: над пунцовым беретом перья марабу. "Sante des dames!" Шампанское пенится и блещет в граненых бокалах.
У Скобелева солдатские со снетками румяные блины. Один за другим проходят в столовую желчный хромой Воейков, рябой насмешник Сенковский, остроумный разговорчивый Греч. К блинам пока еще не приступали: ждут генерала Дубельта. Мелодический звонок; в передней звякнули шпоры, мелькнул голубой мундир. Старый дворецкий из бывших денщиков разливает по серебряным чаркам тминную; расторопный инвалид несет на блюде под салфеткой стопку дымящихся блинов. Двумя уцелевшими пальцами единственной руки берется хозяин за ноздреватый, душистый блин; окунув его в густое янтарное масло, обмакивает в сметану.
Суетливо выбегают из департаментов голодные чиновники. От бумаг к блинам!
На Адмиралтейской площади народное гулянье. С раскатистым радостным хохотом праздничная толпа теснится, толкаясь подле огромных красной меди самоваров; пьет горячий сбитень с калачами, грызет орехи, жует леденцы и пряники. На жаровнях груды пухлых блинов. В балаганах орут и кривляются пестрые штукари; оркестры оглушительно грохочут.
В розовых лучах морозного вечера крыши отсвечивают чистым золотом;
по белым стенам расползаются голубые тени. Из труб выплывает кровавыми клубами тяжелый дым.
Но вот уж заря угасает, уж начинают светиться окна, подъезды и фонари. На темном небе бледный круг туманного месяца точно блин со сметаной.
Фаддей Бенедиктович Булгарин из-за груды корректур рассеянно покосился на повара и снял очки.
- Вот тебе реестрик. Возьмешь в Милютиных лавках начинку для пирога.
- Слушаю-с.
- Первым делом фунт вареного языка, да помягче. Яблоков фунт.
- Слушаю-с. Язык изрубить прикажете?
- Ну конечно, и яблоки тоже. Фунт говяжьего жиру, полтора фунта коринки, мелкого сахару столько же. В начинку пойдет по две рюмки коньяку и мадеры, восьмушка кайенского перцу.
- Вино, сударь, когда выливать?
- Все равно. Еще положишь два толченых мускатных ореха и двадцать три гвоздики: ни больше, ни меньше. Пол-осьмушки корицы в порошке, варенного в сахаре цуката да померанцев фунт: вот и все.
- Тесто слоеное, сударь?
- Слоеное, на железном листе. Ступай.
Фаддей Бенедиктович плотный здоровяк, с мягкой шеей, с румяными губами. Зеленый польский кунтуш в затейливых шнурах, бухарские туфли. Под столом ковер из шкуры волка, убитого в окрестностях Карлова; на стене трофей двенадцатого года: заржавленный французский мушкетон.
Булгарин взял со стола костяную флейту и приложил к губам. По розовому круглому лицу расплылось блаженное спокойствие. Играет Фаддей Венедик-тович в лад мыслям: то весело, то печально.
- Я негодяй и с этим именем перейду в потомство. Так тому и быть. Есть общие козлы отпущения: каждый, кому угодно, может упражнять на их физиономиях свои кулаки. Я беру взятки с купцов, меня зовут перебежчиком...
Флейта не поет, а рыдает.
- Так что же делать? все у нас дерут с живого и с мертвого. А ежели частному приставу брать дозволяется, то почему бы не взять и мне? В литературе я частный пристав. За то, что я перебежал от Наполеона к Кутузову и обратно, можно ли упрекать поляка? Ведь у нас отечества нет.
Флейта неожиданно засмеялась.
- Я не белоручка, но и не подлец. На войне я спас человека; это всем известно. Я автор "Выжигина": разве романом моим не восхищаются читатели? Его можно дать девушке, юноше, даже подростку: он никого не соблазнит.
Флейта начинает веселеть.
- Российская империя держится только немцами. Стоит голштинцам уйти, и пиши пропало. Нет подлости, на которую не способен русский кацап. Вот почему от Рюрика, первого русского немца, и до нынешнего дня основано все на рабском предательском страхе. И вот почему жандармы у нас останутся всегда. Царя не будет, а жандармы будут. Да что говорить о царе, если и с Богом то же? Русский ведь только снаружи помазан церковным елеем, а дай ему волю, он тотчас же бросит крестить, отпевать и венчаться. Тьфу, быдло, песья кровь!
Булгарин уложил флейту в ящик и начал чинить перо.
На Невском Государю встретился пьяненький чиновник.