Страница:
Шуты составляли лишь часть придворного общества и штата. При дворе было немало и других людей, которые постороннему наблюдателю могли показаться каким-то скопищем уродов, большой богадельней, живым паноптикумом — так много было при дворе каких-то больных, калек, карликов, великанов, отвратительных старух. На самом деле во всем был свой порядок и смысл. Нельзя забывать о времени, в которое жила Анна, и о причудливом пути, пройденном ею. Московская царевна русского XVII века, она в один прекрасный день превратилась в герцогиню Курляндскую и пробыла ею двадцать лет, чтобы затем проснуться императрицей. Эти три периода не прошли даром для ее психики, вкусов, привычек. Анна жила на переломе эпох с присущим таким временам смешением стилей, эклектикой.
Несомненно, Анну властно влекло прошлое, семнадцатый век, в котором она родилась. Став царицей, она не только вспоминала райское место — Измайлово, но даже воссоздала старинную «царицыну комнату" — штат приживалок, в кругу которых русские царицы проводили досуг. Конечно, время вспять не повернуть, и Анна не собиралась возвращаться к старинному придворному чину. Давно уже камер-юнкеры, камер-лакеи и камергеры заменили рынд, стольников и спальников. Нет, императрице был важнее дух „царицыной комнаты“. Не научный, а чисто ностальгический интерес отражают многочисленные ее просьбы к Салтыкову поискать и прислать ей какой-то старинный „патрет“ матери Прасковьи или отца царя Ивана, старинные книги с картинками, различные вещи из ее прошлой кремлевской или измайловской жизни.
Но, как известно, самое главное в каждом деле — всегда люди. Из писем царицы к Салтыкову мы видим, как она собирает доживающих свой век приживалок и служанок своей покойной матери. Некогда они заполняли весь Измайловский дворец, приводя в содрогание брезгливого царя Петра. И вот в Петербург, ко двору императрицы, солдаты стали свозить старушек и вдов, сказочниц и чесальщиц пяток на сон грядущий. В окружении Анны возникли такие персонажи, как Мать-Безношка, Дарья Долгая, Баба Катерина, Девушка-Дворянка.
— Поищи в Переславле, — приказывает Анна Салтыкову, — из бедных дворянских девок или из посадских, которая бы похожа была на Татьяну Новокрещенову (а она, как мы чаем, уже скоро умрет), и чтоб годна была ей на перемену. Ты знаешь наш нрав, мы таких жалуем, которые были бы лет по сорока и так бы говорливы, как та Новокрещенова или как были княжны Настасья и Анисья Мещерские.
Шуты женского и мужского пола, уродливые карлики и карлицы, «блаженные" — те, на кого сошла благодать или попросту слабоумные, — убогие, немые и безногие составляли „комнату“ императрицы. Здесь же были „арабки“, „сироты-иностранки“, „калмычки“, „немки“, другие иностранки черной, желтой, белой рас. В 1734 году Анна предписала главнокомандующему русских войск на Кавказе генералу Левашову, чтоб он прислал двух девочек-персиянок или грузинок, „чтоб были белы, чисты, хороши и не глупы“.
При Анне возрождается, казалось бы, навсегда утраченное в европейском, плоском Петербурге старинное понятие «ходить в Верх». В прошлые века этим обозначалось посещение Кремлевского дворца, где на высоком Кремлевском холме — «в Верху» — жили цари. Ни Кремлевского дворца, ни Кремлевского холма в Петербурге не было, но «Верх» при Анне появился. Там, среди сплетен, ссор, длинных вечерних рассказов и сказок многочисленных слуг, служанок, приживалок и жила императрица. Это было в традициях старой московской жизни, это был милый Анне Иоанновне мир.
Старые порядки появлялись при дворе как бы сами собой, хотя они и не вытесняли нового. Наоборот, они причудливо уживались рядом с тем, что пришло в Россию с Запада. Годы жизни с Бироном, в Курляндии, не пропали даром — Анна не была равнодушна и к европейским развлечениям: театру, музыке, балету, опере. Особой любовью при дворе пользовались гастрольные труппы итальянского театра дель арте. Шутовское передразнивание жизни, шумные потасовки, тумаки и подзатыльники вечно конфликтующих друг с другом главных героев интермедий Арлекина, Пьеро и Смеральдины, незатейливый сюжет пьес — все это было так похоже на проделки русских шутов и скоморохов. Анна — весьма невзыскательный зритель — с удовольствием смотрела пьесы, названия которых говорят сами за себя: «Любовники, друг другу противящиеся, с Арлекином — притворным пашой» «В ненависть пришедшая Смеральдина», «Перелазы чрез заборы», «Забавы на воде и в поле», «Переодевки Арлекины» и тому подобные шедевры уличного театра. Историки музыки отмечают, что царствование Анны стало переломным в музыкальной культуре России. Наряду с военной, парадной музыкой и натужными танцами петровских ассамблей в эту эпоху в Россию пришла (особенно с гастролерами-итальянцами) театральная и концертная музыка. Появился и первый придворный композитор — итальянец Франсиско Арайя. Зазвучали голоса певцов большой придворной капеллы. Француз-балетмейстер Жан-Батист Ланде основал в 1737 году и доныне существующую знаменитую петербургскую балетную школу классического танца. Музыка зазвучала на торжественных придворных обедах для улучшения аппетита и общего удовольствия. Так, на обеде в честь кавалеров ордена Александра Невского в 1735 году Анна кушала с ними за одним столом, а в это время получала удовольствие Ее величество и от слушания и смотрения опер, которые хотя и нечасто ставились в Петербурге, но вносили явное оживление в жизнь двора и столицы. Для оперных спектаклей был построен огромный — на тысячу зрителей — театр, в который пускали всех желающих. Главное, чтобы человек не был пьян или грязно одет. Сама же опера поражала не избалованных подобными зрелищами петербуржцев грандиозными декорациями, музыкой, пением, декламацией, балетом, слаженным действием скрытых от глаз зрителей театральных механизмов, возносивших героев спектакля под полотняные облака и сотрясавших стены театра и сердца зрителей грохотом «бездны ада», блеском «молний Юпитера». Опера, как пояснял в газете тогдашний большой знаток искусств Якоб Штелин, — «действие, пением исполняемое», как правило, была приурочена к какому-нибудь возвышенному событию: дню рождения императрицы, годовщине ее вступления на престол, коронации и т. д.
Так, к сорокачетырехлетию царицы в 1737 году была поставлена опера «Притворившийся Нин, или Познанная Семирамида». Декорации и костюмы были роскошны, итальянская музыка прекрасна. Правда, сюжет до нас не дошел, но, нет сомнения, опера демонстрировала возвышенные чувства, жалостливыми сценами выжимала слезу у зрителей, а кончалась непременно победой Добра над Злом, Любви над Ненавистью. И зрители были, как писала газета «Санкт-Петербургские ведомости», всем этим «очюнь довольны», как и Анна.
Мемуарист вспоминает о петербургской жизни 30-х годов XVIII века: «Государыня, не могшая более, по причине суровой погоды, наслаждаться стрельбой, которая для ее удовольствия почти ежедневно устраивалась в Петергофе летом, являлась теперь всякий раз со всем двором в театр, когда давали оперу, комедию или интермедию».
Действительно, охота, точнее — стрельба, была подлинной страстью Анны, довольно необычайной для московской царевны, но вполне естественной для мужиковатой, грубоватой императрицы. Анна не просто присутствовала при травле зверья, не просто спускала со связки собак. Она сама стреляла из ружья, и делала это великолепно.
Редкий день в парке пригородного дворца Петергофа, где она обычно проводила лето, проходил без пальбы. Царица била по мишеням, которые выставляли для нее в парке или в плохую погоду — в манеже. Но больше всего любила императрица стрелять по живой мишени. Со всей страны под Петергоф, в специальные загоны и птичники, свозилась разнообразная дичь. И, прогуливаясь по парку, императрица непрерывно стреляла по кишащему в нем зверью. За летний сезон 1739 года она самолично застрелила девять оленей, шестнадцать диких коз, четырех кабанов, одного волка, триста семьдесят четыре зайца и шестьсот восемь уток! Кроме того, среди тысячи двадцати четырех трофеев нашей Дианы оказались непригодные в пищу шестнадцать больших чаек. Можно вообразить, как это было: царица не успокаивалась даже во дворце, хватала стоявшие в простенках заряженные ружья и палила из окна по каждой пролетавшей мимо чайке, вороне или галке. Даже в дороге императрица не расставалась со штуцером. «Во время пути, — сообщает газета о переезде Анны в Петергоф, — изволила Ее величество в Стрельной мызе стрельбой по птице и в цель развлекаться».
Проводились при Анне и грандиозные варварские охоты с «ягт-вагена» — особого экипажа. Его ставили посреди поляны, на которую загонщики со всего огромного леса гнали дичь. На последнем этапе очень плотного и непрерывного гона, который мог продолжаться неделями и охватывать огромную территорию лесов, звери попадали в парусиновый коридор, выход из которого выводил прямо на «ягт-ваген», где в безопасности сидели охотники и в упор расстреливали оленей, волков, поднятых из берлог медведей и прочих крупных и мелких лесных обитателей.
Стрельба из ружья, благодаря столь сильной страсти царицы, становилась в обществе модой. Раболепствующая знать приучала своих юных дочерей палить по голубям, а императрица ревниво вопрошала московскую гостью: «Стреляют ли дамы в Москве?», и та уверяла, что стреляют, матушка, стреляют! Пристрастие Анны к охоте и стрельбе, конечно, очень выразительно. Для таких кровожадных подвигов требовались твердая рука, точный глаз, сила телесная, хладнокровие и азарт. Вероятно, этот комплекс амазонки как нельзя лучше соответствовал внутреннему миру императрицы, устройству ее души, далекой от интеллектуальных поисков и рефлексий.
Впрочем, как бы ни велика была страсть Анны к охоте, она не могла вытеснить другой, главной ее страсти. Объектом ее был мужчина — Бирон. «Никогда на свете, чаю, не бывало более дружной четы, которая бы так проявляла в увеселении или скорби совершенное участие, как императрица с герцогом». Так пишет мемуарист Э. Миних и продолжает: «Оба почти никогда не могли во внешнем своем виде притворствовать. Если герцог являлся с пасмурным лицом, то императрица в то же мгновение встревоженный принимала вид. Если тот был весел, то на лице монархини явное проявлялось удовольствие. Если кто герцогу не угодил, то из глаз и встречи, ему оказанной монархиней, тотчас мог приметить чувствительную перемену. Всех милостей надлежало спрашивать от герцога, и через него одного императрица на оные решалась".
В середине марта 1730 года, как только Бирон приехал в Москву, к Анне, они не расставались ни на один день до самой смерти императрицы в октябре 1740 года. Более того, их видели постоянно рука об руку, что служило предметом насмешки в обществе, и соответственно сама насмешка становилась предметом расследования Тайной канцелярии. Влияние Бирона на царицу было огромным, подавляющим. И истоки его крылись не столько в личности временщика — человека красивого, видного, безусловно волевого и умного, сколько в чувствах Анны Иоанновны, с радостью подчинившейся своему хозяину, господину. Отныне и навсегда она была с ним. Они даже болели одновременно, точнее, болезнь Бирона делала императрицу больной. К. Рондо, сообщая в Лондон о том, что Анна «не совсем здорова», добавлял: «Несколько дней тому назад ей, а также ее фавориту графу Бирону (он стал герцогом в 1737 году. — Е.А.)пускали кровь. Государыня во время болезни графа кушала в его комнате». Там же она принимала посетителей или же, в связи с недомоганием Бирона, вообще никого не принимала. Фельдмаршал Миних писал, что «государыня вовсе не имела стола, а обедала и ужинала только с семьей Бирона и даже в апартаментах своего фаворита».
Бирон был, как сказано выше, женат на фрейлине Анны. У них было трое детей: Петр, Гедвига Елизавета и Карл Эрнст. Дети совершенно свободно чувствовали себя при дворе, не в меру проказничая и издеваясь над придворными. Императрица очень тепло относилась к молодым Биронам. Награды и чины сыпались на них как из рога изобилия. Вот как Клавдий Рондо описывает аудиенцию у царицы польско-саксонского посланника 29 апреля 1738 года: «Он передал царице две ленты ордена Белого Орла (высший польский орден. — Е. А).Ее величество немедленно возложила их на принцев Петра и Карла, сыновей герцога Курляндского»… Карл Эрнст пользовался особой привязанностью Анны, но и других детей фаворита Анна также любила. Создается впечатление, что Анна и Бироны составляли единую семью. Они вместе присутствовали на праздниках, вместе посещали театр и концерты, катались на санях по Невскому проспекту, а по вечерам играли в карты. Этот треугольник мог удивить наблюдателей, но история знает немало подобных комбинаций, в которых все и всем давным-давно ясно и у каждого своя роль, свое место и общая судьба.
Близким приятелям Бирон жаловался на то, что вынужден целыми днями быть с императрицей, тогда как его ждут государственные дела. Но это — или минутная слабость, или лукавство. Помня печальную судьбу своего предшественника Бестужева, Бирон ни на один день не оставлял Анну без присмотра. Если он уходил, то возле царицы оставалась его супруга или кто-нибудь из соглядатаев. Русскому послу в Варшаве графу Г. Кейзерлингу, своему приятелю, он писал: «Крайне необходимо осторожно обращаться с великими милостями великих особ, чтоб не последовало злополучной перемены». И этому правилу Бирон следовал всю свою жизнь с Анной.
Воцарение Анны открыло для Бирона головокружительные горизонты. Уже в июне 1730 года Анна выхлопотала у австрийского императора для своего любимца титул графа, а осенью он стал кавалером ордена Андрея Первозванного и обер-камергером. Для того чтобы должность эта выглядела солиднее, в табель о рангах — документ, регулировавший служебное продвижение военных, чиновников и придворных, были внесены изменения, и новоиспеченный обер-камергер вместе с чином «переехал" из четвертого сразу во второй класс. Но самой заветной мечтой Бирона было стать герцогом Курляндским, занять по-прежнему пустующий трон в Митаве.
Дело это было многотрудное: пруссаки и поляки внимательно присматривались к Курляндии. Кроме того, курляндское дворянство слышать не хотело о передаче трона незнатному Бирону. Сохранилась подробная переписка фаворита с упомянутым выше посланником России в Польше Г. Кейзерлингом. Бирон изо всех сил стремился усыпить бдительность возможных конкурентов — ставленников прусского и польского королей. Он писал Кейзерлингу: «От меня выведывают, не имею ли я особой какой-либо цели в курляндском деле… Мое постоянное желание — отказаться от всего света и оставшееся короткое время моей жизни провести в спокойствии… теперь я не тот, кто ищет славы от своих трудов». Но мы-то знаем, что он именно искал славы и власти! Когда весной 1737 года наступил решительный момент, Бирон был к нему готов. Неожиданно для политических интриганов он, раньше притворявшийся равнодушным и расслабленным, вдруг начал действовать решительно и смело. Он привел в действие всю мощную машину Российской империи: началось активное дипломатическое давление, в Курляндию вступили русские войска. Поспешно собранный сейм курляндского дворянства надежно «охраняли» русские драгуны, а делегатов сейма предупредили о том, что, конечно, каждый волен голосовать за или против Бирона, но те, кто с его кандидатурой будут не согласны, могут собираться в Сибирь. Стоит ли говорить, что выборы были на редкость единодушны. Голубая мечта Бирона исполнилась. С чувством игрока, выигравшего последнюю, решающую партию, он писал Кейзерлингу о проигравшем ему прусском короле: «Но только его лиса [уже] не схватит моего гуся».
Бирон не собирался переселяться в Курляндию. Его место было возле Анны. В Митаве же была подготовлена база для возможного отступления. Чтобы сделать ее удобнее, Бирон послал в Курляндию работавшего в Петербурге блестящего архитектора Ф.Б. Растрелли. Его не ограничивали ни в чем, и русский государственный карман был широко раскрыт для расходов на возведение дворцов в Митаве и Руентале. Не прошло и нескольких лет, как в довольно бедной Курляндии возникли сказочные чертоги. Правда, им пришлось долго ждать своего господина — Бирон не отходил ни на шаг от императрицы, а потом, после ее смерти, его, как государственного злодея, послали совсем в другом направлении… И только в 1763 году, когда ему, выпущенному из ссылки в Ярославле, было за семьдесят, он смог справить новоселье в Митаве.
Читатель вправе спросить: каким все же государственным деятелем была императрица Анна Иоанновна? Ответ прост: да никаким! Совершенный нуль! Для того чтобы на пространном докладе или челобитной нацарапать: «Быть по сему». «Отдать ему» или «Опробуеэтца» (вариант: «Апроуэтца»), много ума не требовалось. Анна постоянно демонстрировала откровенное нежелание заниматься государственными делами, особенно в дни, когда она отдыхала. А отдыхала она почти непрерывно. Императрица часто делала выговор своим министрам за то, что они вынуждали ее что-то решать, особенно по делам, которые назывались мелкими или малыми. Так, в 1735 году Анна предупреждала членов Кабинета министров, что «о малых делах Нас трудить не надлежало».
Нельзя сказать, что императрица полностью устранилась от государственных дел. Но она предпочитала скорее слушать доклады, чем самой сидеть над бумагами. Особенно часто ей докладывали два министра — А.И. Остерман и А.П. Волынский. И уже по совету и рассуждению с Бироном Анна выносила решение. Для приведения в действие всей огромной государственной машины нужна была краткая резолюция или одобрительный кивок. Да и это порой для Анны бывало трудно. Артемий Волынский, вернувшись из дворца, с раздражением говорил приятелям: «Государыня у нас дура, резолюции [от нее] не добьешься!»
Особую проблему для государыни представляли надоедливые просители-жалобщики. Годами гонимые и томимые канцеляриями и конторами, они ехали в Петербург с последней надеждой и терпеливо поджидали царицу у дворца, чтобы с воплем отчаяния упасть ей в ноги и протянуть слезами написанную жалобу на какую-нибудь несправедливость. Некоторые смельчаки ухитрялись прорваться под пули царицы в Петергоф или настигнуть Ее величество в Летнем саду на прогулке и там подать челобитную. Но мало кому это удавалось — почти всех жалобщиков вылавливала стража. В 1736 году в Тайной канцелярии рассматривалось дело одного доносчика, который, вывалившись из кустов в Летнем саду, своими воплями и видом до смерти перепугал императрицу. Несчастного уволокли в тюрьму. Известен и случай с просительницей, которая сумела улучить момент и подать царице свою челобитную о задержанном жалованье ее мужа. Анна сурово отчитала просительницу: «Ведаешь ли ты, что мне бить челом запрещено?» — и потом велела вывести бедную дворянку на площадь и выпороть плетьми. Для науки другим, конечно.
В 1738 году Анна решила разом покончить с проблемой жалоб. Она распорядилась, чтобы Сенат собрал все жалобы и, «рассмотрев [их], решение учинить, как указы повелевают, чтоб бедным людям справедливость учинена была безволокитно и Ея императорское величество о таких своих обидах больше прошениями не утруждали». Так императрица стремилась разом установить порядок, справедливость и главное — покой! Думаю, что Анна приняла это решение самостоятельно, дошла своим умом.
Среди материалов XVIII века встречаются специальные императорские указы «с гневом». Все они относятся только к правлению Анны, которая была свято убеждена в неотразимой действенности крика, громкого ругательства. «Ты попа того призови, — поучала Анна Салтыкова в одном из своих писем, — и на него покричи…»
Как вспоминает генерал-прокурор Сената Я.П. Шаховской, вид прибывшего с «гневным указом» Анны петербургского генерал-полицмейстера В.Ф. Салтыкова был зловещим. Он созвал чиновников и «весьма громким и грозным произношением (обязательная деталь указа „с гневом“! — Е.А)объявил нам, что Ее императорскому величеству известно учинилось, что мы должность свою неисправно исполняем, и для того приказала ему объявить свой монарший гнев и что мы без наказания оставлены не будем». Анна полагала, что, содрогнувшись от крика и угроз, чиновники тотчас прекратят воровать, лениться и бессовестно обманывать просителей.
Летом 1738 года А. П. Волынский объявил в Кабинете министров, что Анна «при отшествии своем из Санкт-Петербурга в Петергоф изустным своим Высочайшим указом изволила объявить, что изволит шествовать в Петергоф для своего увеселения и покоя, поэтому Ее императорское величество о делах докладами не утруждать, а все дела им, кабинет-министрам, самим решать». И лишь «самые важнейшие» дела можно было докладывать самой императрице в Петергофе. Как и все русские самодержцы, Анна никогда не определяла круга своих обязанностей. Иначе был бы нарушен принцип самодержавия как власти, не имевшей границ. Не указывала она, и какие дела считать «самыми важнейшими», а какие менее важными. В определении степени важности и состояло искусство министров.
Кабинет министров был образован осенью 1731 года для «порядочного отправления всех государственных дел». Необходимость такого органа возникла сразу же после прихода Анны Иоанновны к власти и роспуска Верховного тайного совета. Еще в феврале 1730 года дворянский прожектер и историк Василий Татищев в своем проекте писал: «О государыне императрице. Хотя мы ея мудростию, благонравием и порядочным правительством довольно уверены, однакож, как есть персона женская, к таким многим трудам неудобна», а поэтому «потребно нечто для помощи Ея величеству вновь упредить.»
Именно это «нечто» в виде Кабинета министров и было создано в 1731 году. В новое учреждение вошли весьма доверенные сановники: Г.И. Головкин, А.И. Остерман, князь А.М. Черкасский, позже — П.И. Ягужинский, А.П. Волынский. Новое учреждение имело огромную власть — подписи его министров приравнивались к подписи императрицы, хотя только она была вправе решать, что взять на себя, а что поручить своим министрам. В Кабинете сосредоточивалась вся масса текущих дел, тех, что не могла и не хотела решать Анна. Это был рабочий орган управления государством. Кабинет был подобран довольно удачно: боязливые Головкин (умер в 1734 году) и Черкасский звезд с неба не хватали, но порученное дело делали. "Мотором» же учреждения был граф Остерман, несший основную тяжесть работы. Бирон не доверял Остерману — слишком двуличен он был, но, ценя деловые качества вице-канцлера, вынужден был с ним считаться. В виде противовеса Остерману фаворит включил в Кабинет Ягужинского — бывшего генерал-прокурора Петра I, человека прямого и резкого, а после его смерти в 1736 году — А.П. Волынского, сановника умного, честолюбивого и такого же горячего и резкого, как Ягужинский. Бирон надеялся, что Волынский не даст Остерману особенно развернуться и будет исправно доносить обо всех делах. Сам же Бирон демонстративно не входил в состав этого учреждения, оставаясь только обер-камергером, но без его ведения и одобрения в Кабинете не принималось ни одного важного решения. Министры, докладывая дела в апартаментах императрицы. Догадывались, что их слушает не только зевающая Анна, но и сидящий за ширмой фаворит. Именно ему принадлежало последнее слово. Он же подбирал и министров, и других чиновников. Пятого апреля 1736 года он озабоченно писал Кейзерлингу: «Ягужинский умрет, вероятно, в эту ночь, и мы должны стараться заменить его в Кабинете…» Чиновники часами ждали приема у Бирона. Он мог сдвинуть с мертвой точки любое дело, никто не смел ему возражать. Но для успеха нужно было «подмазать». Нет, никаких взяток обер-камергер никогда не брал. Просто некоторые добрые люди делали ему подарки — породистого жеребца в конюшню, связку соболей или какое-то украшение для жены…
Если на минуту мы представим себе групповой портрет с императрицей, то он должен быть примерно таким. На фоне тяжелых «волн» малинового бархата строго и внимательно смотрит на нас несколько человек. Посредине в золоченом кресле сидит уже знакомая нам грузная, некрасивая женщина с маленькой короной в густых черных волосах и голубой лентой через плечо. Справа от Анны, держа ее за руку, стоит Бирон. Это красивый высокий человек с одутловатым, капризным лицом. Он одет как всегда — в ярком светлом кафтане с бриллиантовыми пуговицами и в пышном белом парике, длинные букли которого заброшены за спину. На воображаемом нами групповом портрете мы видим еще троих мужчин. Один из них — высокий, мужественный элегантный. Он стоит подбоченясь и небрежно держит в руке маршальский жезл. Это фельдмаршал Бурхард Христофор Миних.
Несомненно, Анну властно влекло прошлое, семнадцатый век, в котором она родилась. Став царицей, она не только вспоминала райское место — Измайлово, но даже воссоздала старинную «царицыну комнату" — штат приживалок, в кругу которых русские царицы проводили досуг. Конечно, время вспять не повернуть, и Анна не собиралась возвращаться к старинному придворному чину. Давно уже камер-юнкеры, камер-лакеи и камергеры заменили рынд, стольников и спальников. Нет, императрице был важнее дух „царицыной комнаты“. Не научный, а чисто ностальгический интерес отражают многочисленные ее просьбы к Салтыкову поискать и прислать ей какой-то старинный „патрет“ матери Прасковьи или отца царя Ивана, старинные книги с картинками, различные вещи из ее прошлой кремлевской или измайловской жизни.
Но, как известно, самое главное в каждом деле — всегда люди. Из писем царицы к Салтыкову мы видим, как она собирает доживающих свой век приживалок и служанок своей покойной матери. Некогда они заполняли весь Измайловский дворец, приводя в содрогание брезгливого царя Петра. И вот в Петербург, ко двору императрицы, солдаты стали свозить старушек и вдов, сказочниц и чесальщиц пяток на сон грядущий. В окружении Анны возникли такие персонажи, как Мать-Безношка, Дарья Долгая, Баба Катерина, Девушка-Дворянка.
— Поищи в Переславле, — приказывает Анна Салтыкову, — из бедных дворянских девок или из посадских, которая бы похожа была на Татьяну Новокрещенову (а она, как мы чаем, уже скоро умрет), и чтоб годна была ей на перемену. Ты знаешь наш нрав, мы таких жалуем, которые были бы лет по сорока и так бы говорливы, как та Новокрещенова или как были княжны Настасья и Анисья Мещерские.
Шуты женского и мужского пола, уродливые карлики и карлицы, «блаженные" — те, на кого сошла благодать или попросту слабоумные, — убогие, немые и безногие составляли „комнату“ императрицы. Здесь же были „арабки“, „сироты-иностранки“, „калмычки“, „немки“, другие иностранки черной, желтой, белой рас. В 1734 году Анна предписала главнокомандующему русских войск на Кавказе генералу Левашову, чтоб он прислал двух девочек-персиянок или грузинок, „чтоб были белы, чисты, хороши и не глупы“.
При Анне возрождается, казалось бы, навсегда утраченное в европейском, плоском Петербурге старинное понятие «ходить в Верх». В прошлые века этим обозначалось посещение Кремлевского дворца, где на высоком Кремлевском холме — «в Верху» — жили цари. Ни Кремлевского дворца, ни Кремлевского холма в Петербурге не было, но «Верх» при Анне появился. Там, среди сплетен, ссор, длинных вечерних рассказов и сказок многочисленных слуг, служанок, приживалок и жила императрица. Это было в традициях старой московской жизни, это был милый Анне Иоанновне мир.
Старые порядки появлялись при дворе как бы сами собой, хотя они и не вытесняли нового. Наоборот, они причудливо уживались рядом с тем, что пришло в Россию с Запада. Годы жизни с Бироном, в Курляндии, не пропали даром — Анна не была равнодушна и к европейским развлечениям: театру, музыке, балету, опере. Особой любовью при дворе пользовались гастрольные труппы итальянского театра дель арте. Шутовское передразнивание жизни, шумные потасовки, тумаки и подзатыльники вечно конфликтующих друг с другом главных героев интермедий Арлекина, Пьеро и Смеральдины, незатейливый сюжет пьес — все это было так похоже на проделки русских шутов и скоморохов. Анна — весьма невзыскательный зритель — с удовольствием смотрела пьесы, названия которых говорят сами за себя: «Любовники, друг другу противящиеся, с Арлекином — притворным пашой» «В ненависть пришедшая Смеральдина», «Перелазы чрез заборы», «Забавы на воде и в поле», «Переодевки Арлекины» и тому подобные шедевры уличного театра. Историки музыки отмечают, что царствование Анны стало переломным в музыкальной культуре России. Наряду с военной, парадной музыкой и натужными танцами петровских ассамблей в эту эпоху в Россию пришла (особенно с гастролерами-итальянцами) театральная и концертная музыка. Появился и первый придворный композитор — итальянец Франсиско Арайя. Зазвучали голоса певцов большой придворной капеллы. Француз-балетмейстер Жан-Батист Ланде основал в 1737 году и доныне существующую знаменитую петербургскую балетную школу классического танца. Музыка зазвучала на торжественных придворных обедах для улучшения аппетита и общего удовольствия. Так, на обеде в честь кавалеров ордена Александра Невского в 1735 году Анна кушала с ними за одним столом, а в это время получала удовольствие Ее величество и от слушания и смотрения опер, которые хотя и нечасто ставились в Петербурге, но вносили явное оживление в жизнь двора и столицы. Для оперных спектаклей был построен огромный — на тысячу зрителей — театр, в который пускали всех желающих. Главное, чтобы человек не был пьян или грязно одет. Сама же опера поражала не избалованных подобными зрелищами петербуржцев грандиозными декорациями, музыкой, пением, декламацией, балетом, слаженным действием скрытых от глаз зрителей театральных механизмов, возносивших героев спектакля под полотняные облака и сотрясавших стены театра и сердца зрителей грохотом «бездны ада», блеском «молний Юпитера». Опера, как пояснял в газете тогдашний большой знаток искусств Якоб Штелин, — «действие, пением исполняемое», как правило, была приурочена к какому-нибудь возвышенному событию: дню рождения императрицы, годовщине ее вступления на престол, коронации и т. д.
Так, к сорокачетырехлетию царицы в 1737 году была поставлена опера «Притворившийся Нин, или Познанная Семирамида». Декорации и костюмы были роскошны, итальянская музыка прекрасна. Правда, сюжет до нас не дошел, но, нет сомнения, опера демонстрировала возвышенные чувства, жалостливыми сценами выжимала слезу у зрителей, а кончалась непременно победой Добра над Злом, Любви над Ненавистью. И зрители были, как писала газета «Санкт-Петербургские ведомости», всем этим «очюнь довольны», как и Анна.
Мемуарист вспоминает о петербургской жизни 30-х годов XVIII века: «Государыня, не могшая более, по причине суровой погоды, наслаждаться стрельбой, которая для ее удовольствия почти ежедневно устраивалась в Петергофе летом, являлась теперь всякий раз со всем двором в театр, когда давали оперу, комедию или интермедию».
Действительно, охота, точнее — стрельба, была подлинной страстью Анны, довольно необычайной для московской царевны, но вполне естественной для мужиковатой, грубоватой императрицы. Анна не просто присутствовала при травле зверья, не просто спускала со связки собак. Она сама стреляла из ружья, и делала это великолепно.
Редкий день в парке пригородного дворца Петергофа, где она обычно проводила лето, проходил без пальбы. Царица била по мишеням, которые выставляли для нее в парке или в плохую погоду — в манеже. Но больше всего любила императрица стрелять по живой мишени. Со всей страны под Петергоф, в специальные загоны и птичники, свозилась разнообразная дичь. И, прогуливаясь по парку, императрица непрерывно стреляла по кишащему в нем зверью. За летний сезон 1739 года она самолично застрелила девять оленей, шестнадцать диких коз, четырех кабанов, одного волка, триста семьдесят четыре зайца и шестьсот восемь уток! Кроме того, среди тысячи двадцати четырех трофеев нашей Дианы оказались непригодные в пищу шестнадцать больших чаек. Можно вообразить, как это было: царица не успокаивалась даже во дворце, хватала стоявшие в простенках заряженные ружья и палила из окна по каждой пролетавшей мимо чайке, вороне или галке. Даже в дороге императрица не расставалась со штуцером. «Во время пути, — сообщает газета о переезде Анны в Петергоф, — изволила Ее величество в Стрельной мызе стрельбой по птице и в цель развлекаться».
Проводились при Анне и грандиозные варварские охоты с «ягт-вагена» — особого экипажа. Его ставили посреди поляны, на которую загонщики со всего огромного леса гнали дичь. На последнем этапе очень плотного и непрерывного гона, который мог продолжаться неделями и охватывать огромную территорию лесов, звери попадали в парусиновый коридор, выход из которого выводил прямо на «ягт-ваген», где в безопасности сидели охотники и в упор расстреливали оленей, волков, поднятых из берлог медведей и прочих крупных и мелких лесных обитателей.
Стрельба из ружья, благодаря столь сильной страсти царицы, становилась в обществе модой. Раболепствующая знать приучала своих юных дочерей палить по голубям, а императрица ревниво вопрошала московскую гостью: «Стреляют ли дамы в Москве?», и та уверяла, что стреляют, матушка, стреляют! Пристрастие Анны к охоте и стрельбе, конечно, очень выразительно. Для таких кровожадных подвигов требовались твердая рука, точный глаз, сила телесная, хладнокровие и азарт. Вероятно, этот комплекс амазонки как нельзя лучше соответствовал внутреннему миру императрицы, устройству ее души, далекой от интеллектуальных поисков и рефлексий.
Впрочем, как бы ни велика была страсть Анны к охоте, она не могла вытеснить другой, главной ее страсти. Объектом ее был мужчина — Бирон. «Никогда на свете, чаю, не бывало более дружной четы, которая бы так проявляла в увеселении или скорби совершенное участие, как императрица с герцогом». Так пишет мемуарист Э. Миних и продолжает: «Оба почти никогда не могли во внешнем своем виде притворствовать. Если герцог являлся с пасмурным лицом, то императрица в то же мгновение встревоженный принимала вид. Если тот был весел, то на лице монархини явное проявлялось удовольствие. Если кто герцогу не угодил, то из глаз и встречи, ему оказанной монархиней, тотчас мог приметить чувствительную перемену. Всех милостей надлежало спрашивать от герцога, и через него одного императрица на оные решалась".
В середине марта 1730 года, как только Бирон приехал в Москву, к Анне, они не расставались ни на один день до самой смерти императрицы в октябре 1740 года. Более того, их видели постоянно рука об руку, что служило предметом насмешки в обществе, и соответственно сама насмешка становилась предметом расследования Тайной канцелярии. Влияние Бирона на царицу было огромным, подавляющим. И истоки его крылись не столько в личности временщика — человека красивого, видного, безусловно волевого и умного, сколько в чувствах Анны Иоанновны, с радостью подчинившейся своему хозяину, господину. Отныне и навсегда она была с ним. Они даже болели одновременно, точнее, болезнь Бирона делала императрицу больной. К. Рондо, сообщая в Лондон о том, что Анна «не совсем здорова», добавлял: «Несколько дней тому назад ей, а также ее фавориту графу Бирону (он стал герцогом в 1737 году. — Е.А.)пускали кровь. Государыня во время болезни графа кушала в его комнате». Там же она принимала посетителей или же, в связи с недомоганием Бирона, вообще никого не принимала. Фельдмаршал Миних писал, что «государыня вовсе не имела стола, а обедала и ужинала только с семьей Бирона и даже в апартаментах своего фаворита».
Бирон был, как сказано выше, женат на фрейлине Анны. У них было трое детей: Петр, Гедвига Елизавета и Карл Эрнст. Дети совершенно свободно чувствовали себя при дворе, не в меру проказничая и издеваясь над придворными. Императрица очень тепло относилась к молодым Биронам. Награды и чины сыпались на них как из рога изобилия. Вот как Клавдий Рондо описывает аудиенцию у царицы польско-саксонского посланника 29 апреля 1738 года: «Он передал царице две ленты ордена Белого Орла (высший польский орден. — Е. А).Ее величество немедленно возложила их на принцев Петра и Карла, сыновей герцога Курляндского»… Карл Эрнст пользовался особой привязанностью Анны, но и других детей фаворита Анна также любила. Создается впечатление, что Анна и Бироны составляли единую семью. Они вместе присутствовали на праздниках, вместе посещали театр и концерты, катались на санях по Невскому проспекту, а по вечерам играли в карты. Этот треугольник мог удивить наблюдателей, но история знает немало подобных комбинаций, в которых все и всем давным-давно ясно и у каждого своя роль, свое место и общая судьба.
Близким приятелям Бирон жаловался на то, что вынужден целыми днями быть с императрицей, тогда как его ждут государственные дела. Но это — или минутная слабость, или лукавство. Помня печальную судьбу своего предшественника Бестужева, Бирон ни на один день не оставлял Анну без присмотра. Если он уходил, то возле царицы оставалась его супруга или кто-нибудь из соглядатаев. Русскому послу в Варшаве графу Г. Кейзерлингу, своему приятелю, он писал: «Крайне необходимо осторожно обращаться с великими милостями великих особ, чтоб не последовало злополучной перемены». И этому правилу Бирон следовал всю свою жизнь с Анной.
Воцарение Анны открыло для Бирона головокружительные горизонты. Уже в июне 1730 года Анна выхлопотала у австрийского императора для своего любимца титул графа, а осенью он стал кавалером ордена Андрея Первозванного и обер-камергером. Для того чтобы должность эта выглядела солиднее, в табель о рангах — документ, регулировавший служебное продвижение военных, чиновников и придворных, были внесены изменения, и новоиспеченный обер-камергер вместе с чином «переехал" из четвертого сразу во второй класс. Но самой заветной мечтой Бирона было стать герцогом Курляндским, занять по-прежнему пустующий трон в Митаве.
Дело это было многотрудное: пруссаки и поляки внимательно присматривались к Курляндии. Кроме того, курляндское дворянство слышать не хотело о передаче трона незнатному Бирону. Сохранилась подробная переписка фаворита с упомянутым выше посланником России в Польше Г. Кейзерлингом. Бирон изо всех сил стремился усыпить бдительность возможных конкурентов — ставленников прусского и польского королей. Он писал Кейзерлингу: «От меня выведывают, не имею ли я особой какой-либо цели в курляндском деле… Мое постоянное желание — отказаться от всего света и оставшееся короткое время моей жизни провести в спокойствии… теперь я не тот, кто ищет славы от своих трудов». Но мы-то знаем, что он именно искал славы и власти! Когда весной 1737 года наступил решительный момент, Бирон был к нему готов. Неожиданно для политических интриганов он, раньше притворявшийся равнодушным и расслабленным, вдруг начал действовать решительно и смело. Он привел в действие всю мощную машину Российской империи: началось активное дипломатическое давление, в Курляндию вступили русские войска. Поспешно собранный сейм курляндского дворянства надежно «охраняли» русские драгуны, а делегатов сейма предупредили о том, что, конечно, каждый волен голосовать за или против Бирона, но те, кто с его кандидатурой будут не согласны, могут собираться в Сибирь. Стоит ли говорить, что выборы были на редкость единодушны. Голубая мечта Бирона исполнилась. С чувством игрока, выигравшего последнюю, решающую партию, он писал Кейзерлингу о проигравшем ему прусском короле: «Но только его лиса [уже] не схватит моего гуся».
Бирон не собирался переселяться в Курляндию. Его место было возле Анны. В Митаве же была подготовлена база для возможного отступления. Чтобы сделать ее удобнее, Бирон послал в Курляндию работавшего в Петербурге блестящего архитектора Ф.Б. Растрелли. Его не ограничивали ни в чем, и русский государственный карман был широко раскрыт для расходов на возведение дворцов в Митаве и Руентале. Не прошло и нескольких лет, как в довольно бедной Курляндии возникли сказочные чертоги. Правда, им пришлось долго ждать своего господина — Бирон не отходил ни на шаг от императрицы, а потом, после ее смерти, его, как государственного злодея, послали совсем в другом направлении… И только в 1763 году, когда ему, выпущенному из ссылки в Ярославле, было за семьдесят, он смог справить новоселье в Митаве.
Читатель вправе спросить: каким все же государственным деятелем была императрица Анна Иоанновна? Ответ прост: да никаким! Совершенный нуль! Для того чтобы на пространном докладе или челобитной нацарапать: «Быть по сему». «Отдать ему» или «Опробуеэтца» (вариант: «Апроуэтца»), много ума не требовалось. Анна постоянно демонстрировала откровенное нежелание заниматься государственными делами, особенно в дни, когда она отдыхала. А отдыхала она почти непрерывно. Императрица часто делала выговор своим министрам за то, что они вынуждали ее что-то решать, особенно по делам, которые назывались мелкими или малыми. Так, в 1735 году Анна предупреждала членов Кабинета министров, что «о малых делах Нас трудить не надлежало».
Нельзя сказать, что императрица полностью устранилась от государственных дел. Но она предпочитала скорее слушать доклады, чем самой сидеть над бумагами. Особенно часто ей докладывали два министра — А.И. Остерман и А.П. Волынский. И уже по совету и рассуждению с Бироном Анна выносила решение. Для приведения в действие всей огромной государственной машины нужна была краткая резолюция или одобрительный кивок. Да и это порой для Анны бывало трудно. Артемий Волынский, вернувшись из дворца, с раздражением говорил приятелям: «Государыня у нас дура, резолюции [от нее] не добьешься!»
Особую проблему для государыни представляли надоедливые просители-жалобщики. Годами гонимые и томимые канцеляриями и конторами, они ехали в Петербург с последней надеждой и терпеливо поджидали царицу у дворца, чтобы с воплем отчаяния упасть ей в ноги и протянуть слезами написанную жалобу на какую-нибудь несправедливость. Некоторые смельчаки ухитрялись прорваться под пули царицы в Петергоф или настигнуть Ее величество в Летнем саду на прогулке и там подать челобитную. Но мало кому это удавалось — почти всех жалобщиков вылавливала стража. В 1736 году в Тайной канцелярии рассматривалось дело одного доносчика, который, вывалившись из кустов в Летнем саду, своими воплями и видом до смерти перепугал императрицу. Несчастного уволокли в тюрьму. Известен и случай с просительницей, которая сумела улучить момент и подать царице свою челобитную о задержанном жалованье ее мужа. Анна сурово отчитала просительницу: «Ведаешь ли ты, что мне бить челом запрещено?» — и потом велела вывести бедную дворянку на площадь и выпороть плетьми. Для науки другим, конечно.
В 1738 году Анна решила разом покончить с проблемой жалоб. Она распорядилась, чтобы Сенат собрал все жалобы и, «рассмотрев [их], решение учинить, как указы повелевают, чтоб бедным людям справедливость учинена была безволокитно и Ея императорское величество о таких своих обидах больше прошениями не утруждали». Так императрица стремилась разом установить порядок, справедливость и главное — покой! Думаю, что Анна приняла это решение самостоятельно, дошла своим умом.
Среди материалов XVIII века встречаются специальные императорские указы «с гневом». Все они относятся только к правлению Анны, которая была свято убеждена в неотразимой действенности крика, громкого ругательства. «Ты попа того призови, — поучала Анна Салтыкова в одном из своих писем, — и на него покричи…»
Как вспоминает генерал-прокурор Сената Я.П. Шаховской, вид прибывшего с «гневным указом» Анны петербургского генерал-полицмейстера В.Ф. Салтыкова был зловещим. Он созвал чиновников и «весьма громким и грозным произношением (обязательная деталь указа „с гневом“! — Е.А)объявил нам, что Ее императорскому величеству известно учинилось, что мы должность свою неисправно исполняем, и для того приказала ему объявить свой монарший гнев и что мы без наказания оставлены не будем». Анна полагала, что, содрогнувшись от крика и угроз, чиновники тотчас прекратят воровать, лениться и бессовестно обманывать просителей.
Летом 1738 года А. П. Волынский объявил в Кабинете министров, что Анна «при отшествии своем из Санкт-Петербурга в Петергоф изустным своим Высочайшим указом изволила объявить, что изволит шествовать в Петергоф для своего увеселения и покоя, поэтому Ее императорское величество о делах докладами не утруждать, а все дела им, кабинет-министрам, самим решать». И лишь «самые важнейшие» дела можно было докладывать самой императрице в Петергофе. Как и все русские самодержцы, Анна никогда не определяла круга своих обязанностей. Иначе был бы нарушен принцип самодержавия как власти, не имевшей границ. Не указывала она, и какие дела считать «самыми важнейшими», а какие менее важными. В определении степени важности и состояло искусство министров.
Кабинет министров был образован осенью 1731 года для «порядочного отправления всех государственных дел». Необходимость такого органа возникла сразу же после прихода Анны Иоанновны к власти и роспуска Верховного тайного совета. Еще в феврале 1730 года дворянский прожектер и историк Василий Татищев в своем проекте писал: «О государыне императрице. Хотя мы ея мудростию, благонравием и порядочным правительством довольно уверены, однакож, как есть персона женская, к таким многим трудам неудобна», а поэтому «потребно нечто для помощи Ея величеству вновь упредить.»
Именно это «нечто» в виде Кабинета министров и было создано в 1731 году. В новое учреждение вошли весьма доверенные сановники: Г.И. Головкин, А.И. Остерман, князь А.М. Черкасский, позже — П.И. Ягужинский, А.П. Волынский. Новое учреждение имело огромную власть — подписи его министров приравнивались к подписи императрицы, хотя только она была вправе решать, что взять на себя, а что поручить своим министрам. В Кабинете сосредоточивалась вся масса текущих дел, тех, что не могла и не хотела решать Анна. Это был рабочий орган управления государством. Кабинет был подобран довольно удачно: боязливые Головкин (умер в 1734 году) и Черкасский звезд с неба не хватали, но порученное дело делали. "Мотором» же учреждения был граф Остерман, несший основную тяжесть работы. Бирон не доверял Остерману — слишком двуличен он был, но, ценя деловые качества вице-канцлера, вынужден был с ним считаться. В виде противовеса Остерману фаворит включил в Кабинет Ягужинского — бывшего генерал-прокурора Петра I, человека прямого и резкого, а после его смерти в 1736 году — А.П. Волынского, сановника умного, честолюбивого и такого же горячего и резкого, как Ягужинский. Бирон надеялся, что Волынский не даст Остерману особенно развернуться и будет исправно доносить обо всех делах. Сам же Бирон демонстративно не входил в состав этого учреждения, оставаясь только обер-камергером, но без его ведения и одобрения в Кабинете не принималось ни одного важного решения. Министры, докладывая дела в апартаментах императрицы. Догадывались, что их слушает не только зевающая Анна, но и сидящий за ширмой фаворит. Именно ему принадлежало последнее слово. Он же подбирал и министров, и других чиновников. Пятого апреля 1736 года он озабоченно писал Кейзерлингу: «Ягужинский умрет, вероятно, в эту ночь, и мы должны стараться заменить его в Кабинете…» Чиновники часами ждали приема у Бирона. Он мог сдвинуть с мертвой точки любое дело, никто не смел ему возражать. Но для успеха нужно было «подмазать». Нет, никаких взяток обер-камергер никогда не брал. Просто некоторые добрые люди делали ему подарки — породистого жеребца в конюшню, связку соболей или какое-то украшение для жены…
Если на минуту мы представим себе групповой портрет с императрицей, то он должен быть примерно таким. На фоне тяжелых «волн» малинового бархата строго и внимательно смотрит на нас несколько человек. Посредине в золоченом кресле сидит уже знакомая нам грузная, некрасивая женщина с маленькой короной в густых черных волосах и голубой лентой через плечо. Справа от Анны, держа ее за руку, стоит Бирон. Это красивый высокий человек с одутловатым, капризным лицом. Он одет как всегда — в ярком светлом кафтане с бриллиантовыми пуговицами и в пышном белом парике, длинные букли которого заброшены за спину. На воображаемом нами групповом портрете мы видим еще троих мужчин. Один из них — высокий, мужественный элегантный. Он стоит подбоченясь и небрежно держит в руке маршальский жезл. Это фельдмаршал Бурхард Христофор Миних.