Страница:
Огромный монастырь, построенный в начале XV века монахами-отшельниками на каменистом острове в Белом море, значительную часть своей истории служил местом заточения. Узники, узнав, что их везут на Соловки, исповедовались и причащались, как перед смертью, — жизнь в подземной тюрьме, в холоде, темноте и безмолвии не была долгой.
Но вернемся в Раненбург. Корф думал не только о судьбе ребенка. Он спрашивал императрицу, что же делать с Юлией Менгден — ведь ее нет в списке будущих соловецких узников, и "если разлучить принцессу с ее фрейлиной, то она впадет в совершенное отчаяние». Петербург остался глух к сомнениям Корфа — Анну было приказано везти на Соловки, а Менгден оставить в Раненбурге. Что пережила Анна, прощаясь навсегда с подругой, которая составляла как бы часть ее души, представить трудно. Ведь уезжая из Петербурга, Анна просила императрицу об одном: «Не разлучайте с Юлией!» И тогда Елизавета скрепя сердце дала согласие. Теперь она свою волю переменила. Корф писал, что известие о разлучении подруг и предстоящем путешествии в неизвестном для них направлении как громом поразило всех узников: «Эта новость повергла их в чрезвычайную печаль, обнаружившуюся слезами и воплями. Несмотря на это и на болезненное состояние принцессы (она была беременна. — Е.А.),они отвечали, что готовы исполнить волю государыни».
В этой истории отчетливо видны пристрастия Елизаветы. В марте 1745 года, когда Юлию и Анну разделяли сотни миль, Елизавета написала Корфу: «Спроси Анну, кому розданы алмазные вещи ее, из которых многие не оказыватся [в наличии]. А ежели она, Анна, запираться станет, что не отдавала никому никаких алмазов, то скажи, что я принуждена буду Жульку розыскивать (пытать. — Е.А.),и ежели ей [ее] жаль, то она до того мучения не допустит».
Это было не первое письмо такого рода, полученное от Елизаветы. Уже в октябре 1742 года она писала Салтыкову в Динамюнде, чтобы тот сообщил, как и почему бранит его Анна — до Елизаветы дошел слух об этом. Салтыков отвечал, что это навет и «у принцессы я каждый день поутру бываю, токмо кроме ея учтивства никаких противностей, как персонально, так и чрез… офицеров, ничего не слыхал, а когда ей что потребно, о том [она] с почтением меня просит». Салтыков писал правду — такое поведение было характерно для Анны. Она была кроткой и безобидной женщиной — странная, тихая гостья в этой стране, на этой земле. Но ответ Салтыкова явно императрице не понравился — ее ревнивой злобе к этой женщине не было предела. Истоки ненависти Елизаветы к Анне понятны. Императрице было невыносимо слышать и знать, что где-то есть женщина, окруженная, в отличие от нее, императрицы, детьми и семьей, что есть люди, разлукой с которыми вчерашняя правительница Российской империи печалится больше, чем расставанием с властью, что ей, этой тихой Анне, вообще не нужна власть, а нужен только дорогой ее сердцу человек. Лишенная, казалось бы, всего: свободы, нормальных условий жизни, сына, близкой подруги, эта женщина не билась, как ожидала Елизавета, в злобной истерике, не бросалась на стражу, не писала императрице униженных просьб, а лишь покорно принимала все, что приносил ей начинающийся день, еще более печальный, чем день вчерашний.
Более двух месяцев Корф вез брауншвейгскую семью к Белому морю. Но из-за бездорожья довезти не смог и упросил Петербург хотя бы временно прекратить это измотавшее всех — узников, охрану, самого Корфа — путешествие и поселить арестантов в Холмогорах — небольшом городе на Северной Двине, выше Архангельска. Весной 1746 года в Петербурге решили, что узники здесь останутся еще на какое-то время. Никто даже не предполагал, что пустовавший дом холмогорского архиерея станет их тюрьмой на долгие тридцать четыре года.
Анне Леопольдовне не суждено было прожить и двух лет. 27 февраля 1746 года она родила мальчика — принца Алексея. Это был последний, пятый ребенок, четвертый, сын Петр родился здесь, в Холмогорах, в марте 1745 года. Рождение всех этих детей становилось причиной новой вспышки ненависти Елизаветы к Анне. Дети были принцами и принцессами, которые, согласно завещанию императрицы Анны Иоанновны, имели права на престол больше, чем Елизавета.
Получив из Холмогор известие о появлении на свет принца Алексея, Елизавета, согласно рапорту курьера, «изволила, прочитав, оный рапорт разодрать". Рождение детей у Анны Леопольдовны и Антона Ульриха тщательно скрывалось от общества, и коменданту тюрьмы категорически запрещалось в переписке даже упоминать о детях. После смерти Анны императрица потребовала, чтобы Антон Ульрих сам написал подробнее о смерти жены, но при этом не упоминал, что она родила сына. Но, как часто бывало в России, о принцах и принцессах можно было узнать уже на холмогорском базаре, о чем свидетельствуют многочисленные документы из Тайной канцелярии.
Рапорт о смерти двадцативосьмилетней Анны пришел вскоре после сообщения о рождении принца Алексея. Бывшая правительница России умерла от последствий родов, так называемой послеродовой горячки. В официальных же документах причиной смерти Анны был указан «жар», общее воспаление организма. Комендант Холмогорской тюрьмы Гурьев действовал по инструкции, которую получил еще задолго до смерти Анны: «Ежели, по воле Божией, случится иногда из известных персон кому смерть, особливо же принцессе Анне или принцу Иоанну, то, учиня над умершим телом анатомию и положа в спирт, тотчас то мертвое тело к нам прислать с нарочным офицером".
Именно так и поступил поручик Писарев, доставивший тело Анны в Петербург, точнее — в Александро-Невский монастырь. В официальном извещении о смерти Анна была названа «Благоверною принцессою Анною Брауншвейг-Люнебургской». Титула правительницы России за ней не признавалось, равно как и титула императора за ее сыном. В служебных документах чаще всего они упоминались нейтрально: «известные персоны». И вот теперь, после смерти, Анна стала вновь, как в юности, принцессой. Хоронили ее как второстепенного члена семьи Романовых. На утро 21 марта 1746 года были назначены панихида и погребение. В Александро-Невский монастырь съехались все знатнейшие чины государства и их жены — всем хотелось взглянуть на эту женщину, о драматической судьбе которой так много было слухов и легенд. Возле гроба Анны стояла императрица Елизавета. Она плакала — возможно, искренне, она была завистлива и мелочна, но злодейкой, которая радуется чужой смерти, никогда не слыла. Анну Леопольдовну предали земле в Благовещенской церкви. Там уже давно вечным сном спали две другие женщины — царица Прасковья Федоровна и мекленбургская герцогиня Екатерина. Так 21 марта 1746 года три женщины, связанные родством и любовью — бабушка, мать и внучка, соединились навек в одной могиле.
На земле оставались страдать дети Анны и ее муж. Умирая в архиерейском доме, Анна даже не подозревала, что ее первенец Иван уже больше года живет с ней рядом, за глухой стеной, разделявшей архиерейский дом на две части. Впрочем, возможна ошибка — материнское сердце чувствует дитя и за тысячи миль. Мы не знаем, как вез мальчика капитан Миллер и что он отвечал на бесконечные и тревожные вопросы оторванного от родителей ребенка, которого теперь стали называть Григорием, как сложились у них отношения за долгие недели езды в одном маленьком возке без окон. Известно лишь, что юный узник и его стражник приехали в Холмогоры раньше всех остальных членов брауншвейгской семьи и Ивана поселили в изолированной части дома архиерея. Комната-камера экс-императора была устроена так, что никто, кроме Миллера и его слуги, пройти к нему не мог. Содержали Ивана в тюрьме строго. Когда Миллер запросил Петербург, можно ли его прибывающей вскоре жене видеть мальчика, последовал ответ — нет!
Многие факты говорят о том, что, разлученный с родителями в четырехлетнем возрасте, Иван был нормальным, резвым мальчиком. Нет сомнения, что он знал, кто он такой и кто его родители. Об этом свидетельствует официальная переписка еще времен Динамюнде. Полковник Чертов, отправленный на Соловки готовить камеру для Ивана, получил распоряжение: комната должна быть без окон, чтобы мальчик «по своей резвости в окно не выскочил». Позже, уже в 1759 году, один из охранников рапортовал, что секретный узник называет себя императором. Как вспоминал один из присутствовавших на беседе императора Петра III с Иваном в 1762 году в Шлиссельбурге, Иван отвечал, что императором его называли родители и солдаты. Помнил он и доброго офицера по фамилии Корф, который о нем заботился и даже водил на прогулку.
Все это говорит только об одном — мальчик не был идиотом, больным физически и психически, как порой это изображали. Отсюда следует еще один ужасный вывод — его детство, отрочество, юность, волшебные мгновения весны человеческой жизни, были проведены в пустой комнате с кроватью, столом и стулом, скучным лицом молчаливого слуги Миллера, который грубо и бесцеремонно обращался с мальчиком. Вероятно, он слышал неясные шумы за стеной камеры, ждал нетерпением того дня, точнее — ночи, когда его выводили завязанными глазами во двор дома и быстро вели в баню. Только свежий воздух сада, шум невидимых деревьев, крик ночной птицы могли ассоциироваться у мальчика с другим, неведомым ему никогда миром свободы.
Конечно, Елизавета бы вздохнула с облегчением, если бы получила рапорт коменданта о смерти экс-императора. Личный врач Елизаветы Лесток авторитетно говорил в феврале 1742 года, что Иван мал для своего возраста и что он должен неминуемо умереть при первой серьезной болезни. Такой момент наступил в 1748 году, когда у восьмилетнего мальчика начались страшные болезни — одновременно оспа и корь. Комендант, видя всю тяжесть положения больного, запросил императрицу, можно ли допустить к ребенку врача, а если он будет умирать — то и священника. Ответ был недвусмысленный: допустить можно, но только монаха и в последний час. Иначе говоря, не лечить — пусть умирает! Природа же оказалась гуманнее царицы — она дала возможность Ивану выжить. Один из современников, видевших Ивана взрослым, писал, что он был белокур, даже рыж, роста среднего, «очень бел лицом, с орлиным носом, имел большие глаза и заикался. Разум его был поврежден… Он возбуждал к себе сострадание, одет был худо». О «повреждении разума» пойдет речь ниже, но сейчас отмечу, что в начале 1756 года в жизни Ивана наступила резкая перемена. Неожиданно глухой январской ночью пятнадцатилетнего юношу тайно вывезли из Холмогор и доставили в Шлиссельбург. Охране дома в Холмогорах было строго предписано усилить надзор за Антоном Ульрихом и его детьми, «чтобы не учинили утечки».
Обстоятельства, сопровождавшие поспешный перевод секретного узника из Холмогор в одну из самых мрачных тюрем Российской империи, до сих пор остаются таинственны. За полгода до этих событий на польско-русской границе произошло другое событие, которое какими-то тайными нитями было связано с Иваном, Елизаветой, Фридрихом II и многими другими людьми, втянутыми в это дело. Пограничная стража захватила некоего тобольского купца Ивана Зубарева, переходившего границу. О нем знали, что он был беглый преступник, бежавший в Польшу. Вскоре Зубарев стал давать показания, и им занялись первейшие люди Российской империи. Зубарев рассказал, что он, бежав из-под стражи за границу, оказался в Пруссии, в городе Кенигсберге. Здесь его пытались завербовать в прусскую армию, а затем он попал в руки известного читателю Манштейна, некогда вытаскивавшего из-под кровати Бирона и к этому времени ставшего генерал-адъютантом короля Фридриха II. Манштейн привез Зубарева в Берлин, а потом — в Потсдам. По дороге он познакомился с принцем Фердинандом Брауншвейгским — родным братом Антона Ульриха, видным полководцем прусской армии. Этот принц якобы уговорил Зубарева вернуться в Россию, пробраться в Холмогоры и известить брата о том, что весной 1756 года к Архангельску придут «под видом купеческих» прусские военные корабли и попытаются освободить Антона Ульриха из заключения.
Через некоторое время сибирский купец был принят во дворце Сан-Суси самим Фридрихом II, который наградил его деньгами и чином полковника. После этого Манштейн, снабдив Зубарева золотом и специальными медалями, которые мог бы узнать Антон Ульрих, отправил завербованного агента в Россию. При переходе польско-русской границы Зубарев и был захвачен русской пограничной стражей. История, рассказанная Зубаревым следователям Тайной канцелярии, загадочна. Несомненно, Зубарев был отчаянный авантюрист и проходимец, который в карман за словом не лез и мог придумать все, что угодно. Но, наряду с совершенно фантастическими подробностями своего пребывания в Пруссии, он приводит достоверные данные, говорящие, что, возможно, Зубарев действительно был в Сан-Суси у Фридриха. Настораживает и то, что постоянным героем его рассказов, организатором всей авантюры выступает Манштейн. Это чрезвычайно важно. Как только Елизавета взошла на престол, Манштейн уехал в Пруссию якобы в отпуск, но сразу же поступил на службу к пруссакам. Дело по тем временам было обычным. Но реакция Елизаветы была крайне нервной — она требовала возвращения Манштейна в Россию, а когда выяснилось, что он не вернется, военный суд приговорил Манштейна к смертной казни за дезертирство. Между тем Манштейн стал первым экспертом короля по русским делам и, возможно, ведал шпионами короля в России.
Не исключено, что Манштейн, принц Фердинанд и Фридрих задумали освободить Антона Ульриха и его семью из заточения, что отвечало политическим целям Пруссии, заинтересованной в дестабилизации положения в России. Возможно, что весь этот план был предложен пруссакам авантюристом Зубаревым. Один из свидетелей, видевших Зубарева в Кенигсберге, показал, что Зубарев, прощаясь с ним и другими русскими, говорил: «Прощайте, братцы… запишусь я в жолнеры и буду просить, чтоб меня повели к самому прусскому королю, мне до него есть нужда». Думаю, что эта «нужда" и привела сибирского купца в Сан-Суси. И Манштейн, и Фридрих ничем не рисковали — попробовать связаться с Антоном Ульрихом взялся этот русский!
Можно предположить, что Зубарев действовал по заданию русского правительства, которое было обеспокоено слухами в народе о несчастном императоре в темнице и его непременном освобождении и пыталось таким образом спровоцировать пруссаков и одновременно оппозиционные силы внутри России на выступление, чтобы сразу же раздавить заговор в зародыше. Такой авантюрист, каким был Зубарев для этого дела годился как нельзя лучше. Никакие корабли из Пруссии в Холмогоры не приходили, в 1756 году началась война России с Пруссией, тревога охраны оказалась напрасной, но тайный узник был переведен в новую тюрьму на острове.
Иван Антонович прожил в Шлиссельбурге в особой казарме под присмотром специальной команды еще долгие восемь лет. Можно не сомневаться, что его существование вызывало головную боль у всех трех сменивших друг друга властителей России: Елизаветы, Петра III, Екатерины II. Свергнув малыша с престола в 1741 году, Елизавета, умирая в декабре 1761 года, передала этот династический грех своему племяннику Петру III, а от него грех «унаследовала" в 1762 году Екатерина II. И что делать с этим молодым человеком, не знал никто. Между тем слухи о жизни Иоанна Антоновича в тюрьме продолжали распространяться. Этому в немалой степени способствовали сами власти. Вступив на трон, Елизавета прибегла к удивительному по своей бесполезности способу борьбы с памятью о своем предшественнике. Указами императрицы повелевалось изъять из делопроизводства все бумаги, где упоминались император Иван VI и правительница Анна Леопольдовна, отменить все принятые в период регентства законы. Уничтожению подлежали все изображения императора и правительницы, а также монеты, медали и титульные листы книг с обращением к юному императору. Из-за границы категорически запрещалось ввозить книги, в которых упоминались „в бывшее ранее правление известные персоны“ — так теперь назывались в указах Иван и его мать.
Естественно, что эффект этой меры был прямо противоположен задуманному. Став запретным, имя царя-младенца Ивана приобрело невиданную популярность в народе.
Об Иване помнили, рассказывали друг другу о его безвинных страданиях, о том, что наступит и его час, а вместе с ним — и час справедливости и добра. Широко известно, что популярность в России достигается очень часто с помощью страдания. Стать жертвой ненавистной этому народу во все века власти, жестокой и чужой для обыкновенного человека, — значило приобрести популярность и даже любовь народа. Народная фантазия дорисовывала образ Ивана, изображая его страдальцем за народ, за «истинную» веру, которая отчетливо противопоставлялась официальной вере.
Естественно, слухи об Иване беспокоили власти, хотя болтунам исправно отрезали языки и отправляли их в сибирскую ссылку. Вместе с тем управителей России очень интересовал сам узник, они хотели его увидеть. Именно поэтому в 1756 году Ивана привозили в Петербург, в дом фаворита Елизаветы Ивана Шувалова, и там императрица впервые за пятнадцать лет увидела экс-императора. В марте 1762 года новый император Петр III ездил в Шлиссельбург и разговаривал с узником. В августе 1762 года приезжала к Ивану Екатерина II.
Нет сомнения, что Иван производил тяжелое впечатление на своих высокопоставленных визитеров. Он был, как писали охранявшие его капитан Власьев и поручик Чекин, «косноязычен до такой степени, что даже и те, кои непрестанно видели и слышали его, с трудом могли его понимать. Для сделания выговариваемых им слов хоть несколько вразумительными, он принужден был поддерживать рукою подбородок и поднимать его кверху". И далее тюремщики пишут: „Умственные способности его были расстроены, он не имел ни малейшей памяти, никакого ни о чем понятия, ни о радости, ни о горести, ни особенной к чему-либо склонности“.
Важно заметить, что сведения о сумасшествии Ивана идут от офицеров охраны — людей в психиатрии совсем некомпетентных. Представить Ивана безумцем было выгодно власти. С одной стороны, это оправдывало суровость содержания узника — ведь в те времена психически больные люди содержались, как животные, на цепях, в тесных каморках, без ухода и человеческого сочувствия. С другой стороны, представление об Иване — сумасшедшем, позволило оправдать убийство несчастного, который, как психический больной, себя не контролировал и поэтому легко мог стать игрушкой в руках авантюристов.
В доказательство безумия заключенного тюремщики пишут о его неадекватной, по их мнению, реакции на действия охраны: «В июне (1759 года) припадки приняли буйный характер: больной кричал на караульных, бранился с ними, покушался драться, кривлял рот, замахивался на офицеров». Из других источников нам известно, что офицеры охраны обращались с ним грубо, наказывали его — лишали чая, теплых вещей, возможно, били за строптивость и уже наверняка — дразнили, как сидящую на привязи собаку. Об этом есть сообщение офицера Овцына, писавшего в апреле 1760 года, что арестант здоров и временами беспокоен, но до того его доводят офицеры, всегда его дразнят". Их, своих мучителей, Иван, конечно, ненавидел, бранил, и это было естественной реакцией психически нормального человека на бесчеловечное обращение.
Положение узника было ужасным. Его держали в тесном узком помещении, маленькие окна которого были постоянно закрыты. Многие годы он жил при свете свечей и, не имея при себе часов, не знал времени дня и ночи. Как писал современник, «он не умел ни читать, ни писать, одиночество сделало его задумчивым, мысли его не всегда были в порядке» К этому можно добавить отрывок из инструкции коменданту данной в 1756 году начальником Тайной канцелярии графом Александром Шуваловым: «Арестанта из казармы не выпускать, когда же для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, тогда арестанту быть за ширмой, чтоб его видеть не могли". В 1757 году последовало уточнение: никого в крепость без указа Тайной канцелярии не впускать, не исключая генералов и даже фельдмаршалов.
Неизвестно, сколько бы тянулась еще эта несчастнейшая из несчастных жизней, если бы не произошло трагедии 1764 года. Тогда была совершена неожиданная попытка освободить секретного узника Григория — бывшего императора Ивана Антоновича. Предприятием руководил подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Мирович. Жизненные неудачи, бедность и зависть мучили этого двадцатитрехлетнего офицера, и таким образом он решил поправить свои дела. Об Иване он узнал, когда ему приходилось по долгу службы нести внешний караул в крепости. Он предполагал освободить Ивана, затем приехать с ним в Петербург и поднять на мятеж против Екатерины II гвардию и артиллеристов. Во время своего очередного дежурства Мирович поднял солдат в ружье, арестовал коменданта и двинул солдат на штурм казармы, где сидел тайный узник. Дерзкий замысел Мировича почти удался: увидав привезенную людьми Мировича пушку, охрана казармы сложила оружие. И тогда тюремщики-офицеры Власьев и Чекин, как они писали в своем рапорте, «видя превосходящую силу [неприятеля], арестанта умертвили».
Известно, что испуганные штурмом тюремщики вбежали к разбуженному стрельбой Ивану и начали колоть его шлагами. Они спешили и нервничали, узник отчаянно сопротивлялся, но вскоре упал на пол под ударами убийц. Здесь-то и увидел его ворвавшийся минуту спустя Мирович. Он приказал положить тело на кровать и вынести на двор крепости, после этого сдался коменданту. Он проиграл, и ставкой этой игре была его жизнь: через полтора месяца Мирович был публично казнен в Петербурге, и эшафот с его телом был сожжен, а прах развеян по ветру.
Власьев и Чекин, совершая убийство Ивана, действовали строго по данной им инструкции, которая предусматривала и такой вариант развития событий, они выполняли свой долг… и совершили преступление.
Мы не можем отвергать утверждение манифеста Екатерины II об этих событиях, в котором Власьева и Чекина оправдывают как верных присяге офицеров, сумевших «пресечь с помощью пресечения жизни одного, к несчастью рожденного», неизбежные бесчисленные жертвы в случае удачи авантюриста Мировича. Факты говорят, что ситуация в столице, в которой тогда не было Екатерины, была неспокойная, в большом русском городе всегда найдется немало людей, готовых поддержать любой бунт ради наживы, из озорства или безответственности. Конечно, мятеж Мировича был бы подавлен, но сколько бы пролилось крови, сколько бы было оборвано жизней!
Тело Ивана пролежало несколько дней в крепости, а потом, по особому приказу Екатерины II, оно было тайно закопано где-то во дворе.
Ко дню смерти Ивана муж Анны Леопольдовны Антон Ульрих сидел в тюрьме уже двадцать два года. С ним же в архиерейском доме жили две дочери и два сына. Дом стоял на берегу Двины, которая чуть-чуть виднелась из одного окна, и был обнесен высоким забором, замыкавшим большой двор с прудом, огородом, баней и каретным сараем. Женщины жили в одной комнате, мужчины — в другой. Комнаты были низкие и тесные. Другие помещения наполняли солдаты охраны и слуги узников.
Живя годами, десятилетиями вместе, под одной крышей (последний караул не менялся двенадцать лет), эти люди ссорились, мирились, влюблялись, доносили друг на друга. Скандалы следовали один за другим: то солдат поймали на воровстве, то офицеров — на интригах с горничными. Принц Антон Ульрих, как и всегда, был тих и кроток. С годами он растолстел и обрюзг. После смерти Анны он нашел утешение в объятиях служанок своих дочерей. В Холмогорах было немало его незаконных детей, которые, подрастая, становились прислугой брауншвейгской семьи. Изредка принц писал императрице Елизавете, а потом и Екатерине II письма: благодарил за присланные бутылки вина или еще какую-нибудь милостыню-передачу. Особенно бедствовал он без кофе, который был ему необходим ежедневно.
В 1766 году Екатерина II прислала в Холмогоры генерала А. Бибикова, который от имени императрицы предложил Антону Ульриху покинуть Россию. Но тот отказался. Датский дипломат писал, что принц, «привыкший к своему заточению, больной и упавший духом, отказался от предложенной ему свободы». Это неточно — принц не хотел свободы для себя одного, он хотел уехать из России вместе с детьми. Но его условия не устраивали Екатерину — она боялась выпустить на свободу детей Анны Леопольдовны, которые, согласно завещанию императрицы Анны, могли претендовать на русский престол. Принцу лишь обещали, что их всех отпустят вместе, когда сложится благоприятная для этого обстановка.
Так и не дождался Антон Ульрих исполнения обещания Екатерины. К шестидесяти годам он одряхлел, ослеп и, просидев в заточении тридцать четыре года, скончался 4 мая 1776 года, пережив более чем на двадцать лет свою жену. Ночью гроб с телом тайно вынесли на двор и похоронили там без священника, без обряда, как самоубийцу, бродягу или утопленника. Мы даже не знаем, провожали ли его в последний путь дети.
Они прожили в Холмогорах еще четыре года. К 1780 году это были уже взрослые люди: старшей глухой Екатерине Антоновне шел тридцать девятый год, Елизавете было тридцать семь, Петру — тридцать пять, а младшему Алексею — тридцать четыре. Все они были болезненными, слабыми, с явными физическими недостатками. О старшем сыне Анны Леопольдовны Петре офицер охраны писал, что он «сложения больного и чахоточного, несколько кривоплеч и кривоног. Меньшой сын Алексей — сложения плотноватого и здорового… имеет припадки". Старшая дочь Екатерина — „сложения больного и почти чахоточного, притом несколько глуха, говорит немо и невнятно и одержима различными болезненными припадками, нрава очень тихого“.
Но вернемся в Раненбург. Корф думал не только о судьбе ребенка. Он спрашивал императрицу, что же делать с Юлией Менгден — ведь ее нет в списке будущих соловецких узников, и "если разлучить принцессу с ее фрейлиной, то она впадет в совершенное отчаяние». Петербург остался глух к сомнениям Корфа — Анну было приказано везти на Соловки, а Менгден оставить в Раненбурге. Что пережила Анна, прощаясь навсегда с подругой, которая составляла как бы часть ее души, представить трудно. Ведь уезжая из Петербурга, Анна просила императрицу об одном: «Не разлучайте с Юлией!» И тогда Елизавета скрепя сердце дала согласие. Теперь она свою волю переменила. Корф писал, что известие о разлучении подруг и предстоящем путешествии в неизвестном для них направлении как громом поразило всех узников: «Эта новость повергла их в чрезвычайную печаль, обнаружившуюся слезами и воплями. Несмотря на это и на болезненное состояние принцессы (она была беременна. — Е.А.),они отвечали, что готовы исполнить волю государыни».
В этой истории отчетливо видны пристрастия Елизаветы. В марте 1745 года, когда Юлию и Анну разделяли сотни миль, Елизавета написала Корфу: «Спроси Анну, кому розданы алмазные вещи ее, из которых многие не оказыватся [в наличии]. А ежели она, Анна, запираться станет, что не отдавала никому никаких алмазов, то скажи, что я принуждена буду Жульку розыскивать (пытать. — Е.А.),и ежели ей [ее] жаль, то она до того мучения не допустит».
Это было не первое письмо такого рода, полученное от Елизаветы. Уже в октябре 1742 года она писала Салтыкову в Динамюнде, чтобы тот сообщил, как и почему бранит его Анна — до Елизаветы дошел слух об этом. Салтыков отвечал, что это навет и «у принцессы я каждый день поутру бываю, токмо кроме ея учтивства никаких противностей, как персонально, так и чрез… офицеров, ничего не слыхал, а когда ей что потребно, о том [она] с почтением меня просит». Салтыков писал правду — такое поведение было характерно для Анны. Она была кроткой и безобидной женщиной — странная, тихая гостья в этой стране, на этой земле. Но ответ Салтыкова явно императрице не понравился — ее ревнивой злобе к этой женщине не было предела. Истоки ненависти Елизаветы к Анне понятны. Императрице было невыносимо слышать и знать, что где-то есть женщина, окруженная, в отличие от нее, императрицы, детьми и семьей, что есть люди, разлукой с которыми вчерашняя правительница Российской империи печалится больше, чем расставанием с властью, что ей, этой тихой Анне, вообще не нужна власть, а нужен только дорогой ее сердцу человек. Лишенная, казалось бы, всего: свободы, нормальных условий жизни, сына, близкой подруги, эта женщина не билась, как ожидала Елизавета, в злобной истерике, не бросалась на стражу, не писала императрице униженных просьб, а лишь покорно принимала все, что приносил ей начинающийся день, еще более печальный, чем день вчерашний.
Более двух месяцев Корф вез брауншвейгскую семью к Белому морю. Но из-за бездорожья довезти не смог и упросил Петербург хотя бы временно прекратить это измотавшее всех — узников, охрану, самого Корфа — путешествие и поселить арестантов в Холмогорах — небольшом городе на Северной Двине, выше Архангельска. Весной 1746 года в Петербурге решили, что узники здесь останутся еще на какое-то время. Никто даже не предполагал, что пустовавший дом холмогорского архиерея станет их тюрьмой на долгие тридцать четыре года.
Анне Леопольдовне не суждено было прожить и двух лет. 27 февраля 1746 года она родила мальчика — принца Алексея. Это был последний, пятый ребенок, четвертый, сын Петр родился здесь, в Холмогорах, в марте 1745 года. Рождение всех этих детей становилось причиной новой вспышки ненависти Елизаветы к Анне. Дети были принцами и принцессами, которые, согласно завещанию императрицы Анны Иоанновны, имели права на престол больше, чем Елизавета.
Получив из Холмогор известие о появлении на свет принца Алексея, Елизавета, согласно рапорту курьера, «изволила, прочитав, оный рапорт разодрать". Рождение детей у Анны Леопольдовны и Антона Ульриха тщательно скрывалось от общества, и коменданту тюрьмы категорически запрещалось в переписке даже упоминать о детях. После смерти Анны императрица потребовала, чтобы Антон Ульрих сам написал подробнее о смерти жены, но при этом не упоминал, что она родила сына. Но, как часто бывало в России, о принцах и принцессах можно было узнать уже на холмогорском базаре, о чем свидетельствуют многочисленные документы из Тайной канцелярии.
Рапорт о смерти двадцативосьмилетней Анны пришел вскоре после сообщения о рождении принца Алексея. Бывшая правительница России умерла от последствий родов, так называемой послеродовой горячки. В официальных же документах причиной смерти Анны был указан «жар», общее воспаление организма. Комендант Холмогорской тюрьмы Гурьев действовал по инструкции, которую получил еще задолго до смерти Анны: «Ежели, по воле Божией, случится иногда из известных персон кому смерть, особливо же принцессе Анне или принцу Иоанну, то, учиня над умершим телом анатомию и положа в спирт, тотчас то мертвое тело к нам прислать с нарочным офицером".
Именно так и поступил поручик Писарев, доставивший тело Анны в Петербург, точнее — в Александро-Невский монастырь. В официальном извещении о смерти Анна была названа «Благоверною принцессою Анною Брауншвейг-Люнебургской». Титула правительницы России за ней не признавалось, равно как и титула императора за ее сыном. В служебных документах чаще всего они упоминались нейтрально: «известные персоны». И вот теперь, после смерти, Анна стала вновь, как в юности, принцессой. Хоронили ее как второстепенного члена семьи Романовых. На утро 21 марта 1746 года были назначены панихида и погребение. В Александро-Невский монастырь съехались все знатнейшие чины государства и их жены — всем хотелось взглянуть на эту женщину, о драматической судьбе которой так много было слухов и легенд. Возле гроба Анны стояла императрица Елизавета. Она плакала — возможно, искренне, она была завистлива и мелочна, но злодейкой, которая радуется чужой смерти, никогда не слыла. Анну Леопольдовну предали земле в Благовещенской церкви. Там уже давно вечным сном спали две другие женщины — царица Прасковья Федоровна и мекленбургская герцогиня Екатерина. Так 21 марта 1746 года три женщины, связанные родством и любовью — бабушка, мать и внучка, соединились навек в одной могиле.
На земле оставались страдать дети Анны и ее муж. Умирая в архиерейском доме, Анна даже не подозревала, что ее первенец Иван уже больше года живет с ней рядом, за глухой стеной, разделявшей архиерейский дом на две части. Впрочем, возможна ошибка — материнское сердце чувствует дитя и за тысячи миль. Мы не знаем, как вез мальчика капитан Миллер и что он отвечал на бесконечные и тревожные вопросы оторванного от родителей ребенка, которого теперь стали называть Григорием, как сложились у них отношения за долгие недели езды в одном маленьком возке без окон. Известно лишь, что юный узник и его стражник приехали в Холмогоры раньше всех остальных членов брауншвейгской семьи и Ивана поселили в изолированной части дома архиерея. Комната-камера экс-императора была устроена так, что никто, кроме Миллера и его слуги, пройти к нему не мог. Содержали Ивана в тюрьме строго. Когда Миллер запросил Петербург, можно ли его прибывающей вскоре жене видеть мальчика, последовал ответ — нет!
Многие факты говорят о том, что, разлученный с родителями в четырехлетнем возрасте, Иван был нормальным, резвым мальчиком. Нет сомнения, что он знал, кто он такой и кто его родители. Об этом свидетельствует официальная переписка еще времен Динамюнде. Полковник Чертов, отправленный на Соловки готовить камеру для Ивана, получил распоряжение: комната должна быть без окон, чтобы мальчик «по своей резвости в окно не выскочил». Позже, уже в 1759 году, один из охранников рапортовал, что секретный узник называет себя императором. Как вспоминал один из присутствовавших на беседе императора Петра III с Иваном в 1762 году в Шлиссельбурге, Иван отвечал, что императором его называли родители и солдаты. Помнил он и доброго офицера по фамилии Корф, который о нем заботился и даже водил на прогулку.
Все это говорит только об одном — мальчик не был идиотом, больным физически и психически, как порой это изображали. Отсюда следует еще один ужасный вывод — его детство, отрочество, юность, волшебные мгновения весны человеческой жизни, были проведены в пустой комнате с кроватью, столом и стулом, скучным лицом молчаливого слуги Миллера, который грубо и бесцеремонно обращался с мальчиком. Вероятно, он слышал неясные шумы за стеной камеры, ждал нетерпением того дня, точнее — ночи, когда его выводили завязанными глазами во двор дома и быстро вели в баню. Только свежий воздух сада, шум невидимых деревьев, крик ночной птицы могли ассоциироваться у мальчика с другим, неведомым ему никогда миром свободы.
Конечно, Елизавета бы вздохнула с облегчением, если бы получила рапорт коменданта о смерти экс-императора. Личный врач Елизаветы Лесток авторитетно говорил в феврале 1742 года, что Иван мал для своего возраста и что он должен неминуемо умереть при первой серьезной болезни. Такой момент наступил в 1748 году, когда у восьмилетнего мальчика начались страшные болезни — одновременно оспа и корь. Комендант, видя всю тяжесть положения больного, запросил императрицу, можно ли допустить к ребенку врача, а если он будет умирать — то и священника. Ответ был недвусмысленный: допустить можно, но только монаха и в последний час. Иначе говоря, не лечить — пусть умирает! Природа же оказалась гуманнее царицы — она дала возможность Ивану выжить. Один из современников, видевших Ивана взрослым, писал, что он был белокур, даже рыж, роста среднего, «очень бел лицом, с орлиным носом, имел большие глаза и заикался. Разум его был поврежден… Он возбуждал к себе сострадание, одет был худо». О «повреждении разума» пойдет речь ниже, но сейчас отмечу, что в начале 1756 года в жизни Ивана наступила резкая перемена. Неожиданно глухой январской ночью пятнадцатилетнего юношу тайно вывезли из Холмогор и доставили в Шлиссельбург. Охране дома в Холмогорах было строго предписано усилить надзор за Антоном Ульрихом и его детьми, «чтобы не учинили утечки».
Обстоятельства, сопровождавшие поспешный перевод секретного узника из Холмогор в одну из самых мрачных тюрем Российской империи, до сих пор остаются таинственны. За полгода до этих событий на польско-русской границе произошло другое событие, которое какими-то тайными нитями было связано с Иваном, Елизаветой, Фридрихом II и многими другими людьми, втянутыми в это дело. Пограничная стража захватила некоего тобольского купца Ивана Зубарева, переходившего границу. О нем знали, что он был беглый преступник, бежавший в Польшу. Вскоре Зубарев стал давать показания, и им занялись первейшие люди Российской империи. Зубарев рассказал, что он, бежав из-под стражи за границу, оказался в Пруссии, в городе Кенигсберге. Здесь его пытались завербовать в прусскую армию, а затем он попал в руки известного читателю Манштейна, некогда вытаскивавшего из-под кровати Бирона и к этому времени ставшего генерал-адъютантом короля Фридриха II. Манштейн привез Зубарева в Берлин, а потом — в Потсдам. По дороге он познакомился с принцем Фердинандом Брауншвейгским — родным братом Антона Ульриха, видным полководцем прусской армии. Этот принц якобы уговорил Зубарева вернуться в Россию, пробраться в Холмогоры и известить брата о том, что весной 1756 года к Архангельску придут «под видом купеческих» прусские военные корабли и попытаются освободить Антона Ульриха из заключения.
Через некоторое время сибирский купец был принят во дворце Сан-Суси самим Фридрихом II, который наградил его деньгами и чином полковника. После этого Манштейн, снабдив Зубарева золотом и специальными медалями, которые мог бы узнать Антон Ульрих, отправил завербованного агента в Россию. При переходе польско-русской границы Зубарев и был захвачен русской пограничной стражей. История, рассказанная Зубаревым следователям Тайной канцелярии, загадочна. Несомненно, Зубарев был отчаянный авантюрист и проходимец, который в карман за словом не лез и мог придумать все, что угодно. Но, наряду с совершенно фантастическими подробностями своего пребывания в Пруссии, он приводит достоверные данные, говорящие, что, возможно, Зубарев действительно был в Сан-Суси у Фридриха. Настораживает и то, что постоянным героем его рассказов, организатором всей авантюры выступает Манштейн. Это чрезвычайно важно. Как только Елизавета взошла на престол, Манштейн уехал в Пруссию якобы в отпуск, но сразу же поступил на службу к пруссакам. Дело по тем временам было обычным. Но реакция Елизаветы была крайне нервной — она требовала возвращения Манштейна в Россию, а когда выяснилось, что он не вернется, военный суд приговорил Манштейна к смертной казни за дезертирство. Между тем Манштейн стал первым экспертом короля по русским делам и, возможно, ведал шпионами короля в России.
Не исключено, что Манштейн, принц Фердинанд и Фридрих задумали освободить Антона Ульриха и его семью из заточения, что отвечало политическим целям Пруссии, заинтересованной в дестабилизации положения в России. Возможно, что весь этот план был предложен пруссакам авантюристом Зубаревым. Один из свидетелей, видевших Зубарева в Кенигсберге, показал, что Зубарев, прощаясь с ним и другими русскими, говорил: «Прощайте, братцы… запишусь я в жолнеры и буду просить, чтоб меня повели к самому прусскому королю, мне до него есть нужда». Думаю, что эта «нужда" и привела сибирского купца в Сан-Суси. И Манштейн, и Фридрих ничем не рисковали — попробовать связаться с Антоном Ульрихом взялся этот русский!
Можно предположить, что Зубарев действовал по заданию русского правительства, которое было обеспокоено слухами в народе о несчастном императоре в темнице и его непременном освобождении и пыталось таким образом спровоцировать пруссаков и одновременно оппозиционные силы внутри России на выступление, чтобы сразу же раздавить заговор в зародыше. Такой авантюрист, каким был Зубарев для этого дела годился как нельзя лучше. Никакие корабли из Пруссии в Холмогоры не приходили, в 1756 году началась война России с Пруссией, тревога охраны оказалась напрасной, но тайный узник был переведен в новую тюрьму на острове.
Иван Антонович прожил в Шлиссельбурге в особой казарме под присмотром специальной команды еще долгие восемь лет. Можно не сомневаться, что его существование вызывало головную боль у всех трех сменивших друг друга властителей России: Елизаветы, Петра III, Екатерины II. Свергнув малыша с престола в 1741 году, Елизавета, умирая в декабре 1761 года, передала этот династический грех своему племяннику Петру III, а от него грех «унаследовала" в 1762 году Екатерина II. И что делать с этим молодым человеком, не знал никто. Между тем слухи о жизни Иоанна Антоновича в тюрьме продолжали распространяться. Этому в немалой степени способствовали сами власти. Вступив на трон, Елизавета прибегла к удивительному по своей бесполезности способу борьбы с памятью о своем предшественнике. Указами императрицы повелевалось изъять из делопроизводства все бумаги, где упоминались император Иван VI и правительница Анна Леопольдовна, отменить все принятые в период регентства законы. Уничтожению подлежали все изображения императора и правительницы, а также монеты, медали и титульные листы книг с обращением к юному императору. Из-за границы категорически запрещалось ввозить книги, в которых упоминались „в бывшее ранее правление известные персоны“ — так теперь назывались в указах Иван и его мать.
Естественно, что эффект этой меры был прямо противоположен задуманному. Став запретным, имя царя-младенца Ивана приобрело невиданную популярность в народе.
Об Иване помнили, рассказывали друг другу о его безвинных страданиях, о том, что наступит и его час, а вместе с ним — и час справедливости и добра. Широко известно, что популярность в России достигается очень часто с помощью страдания. Стать жертвой ненавистной этому народу во все века власти, жестокой и чужой для обыкновенного человека, — значило приобрести популярность и даже любовь народа. Народная фантазия дорисовывала образ Ивана, изображая его страдальцем за народ, за «истинную» веру, которая отчетливо противопоставлялась официальной вере.
Естественно, слухи об Иване беспокоили власти, хотя болтунам исправно отрезали языки и отправляли их в сибирскую ссылку. Вместе с тем управителей России очень интересовал сам узник, они хотели его увидеть. Именно поэтому в 1756 году Ивана привозили в Петербург, в дом фаворита Елизаветы Ивана Шувалова, и там императрица впервые за пятнадцать лет увидела экс-императора. В марте 1762 года новый император Петр III ездил в Шлиссельбург и разговаривал с узником. В августе 1762 года приезжала к Ивану Екатерина II.
Нет сомнения, что Иван производил тяжелое впечатление на своих высокопоставленных визитеров. Он был, как писали охранявшие его капитан Власьев и поручик Чекин, «косноязычен до такой степени, что даже и те, кои непрестанно видели и слышали его, с трудом могли его понимать. Для сделания выговариваемых им слов хоть несколько вразумительными, он принужден был поддерживать рукою подбородок и поднимать его кверху". И далее тюремщики пишут: „Умственные способности его были расстроены, он не имел ни малейшей памяти, никакого ни о чем понятия, ни о радости, ни о горести, ни особенной к чему-либо склонности“.
Важно заметить, что сведения о сумасшествии Ивана идут от офицеров охраны — людей в психиатрии совсем некомпетентных. Представить Ивана безумцем было выгодно власти. С одной стороны, это оправдывало суровость содержания узника — ведь в те времена психически больные люди содержались, как животные, на цепях, в тесных каморках, без ухода и человеческого сочувствия. С другой стороны, представление об Иване — сумасшедшем, позволило оправдать убийство несчастного, который, как психический больной, себя не контролировал и поэтому легко мог стать игрушкой в руках авантюристов.
В доказательство безумия заключенного тюремщики пишут о его неадекватной, по их мнению, реакции на действия охраны: «В июне (1759 года) припадки приняли буйный характер: больной кричал на караульных, бранился с ними, покушался драться, кривлял рот, замахивался на офицеров». Из других источников нам известно, что офицеры охраны обращались с ним грубо, наказывали его — лишали чая, теплых вещей, возможно, били за строптивость и уже наверняка — дразнили, как сидящую на привязи собаку. Об этом есть сообщение офицера Овцына, писавшего в апреле 1760 года, что арестант здоров и временами беспокоен, но до того его доводят офицеры, всегда его дразнят". Их, своих мучителей, Иван, конечно, ненавидел, бранил, и это было естественной реакцией психически нормального человека на бесчеловечное обращение.
Положение узника было ужасным. Его держали в тесном узком помещении, маленькие окна которого были постоянно закрыты. Многие годы он жил при свете свечей и, не имея при себе часов, не знал времени дня и ночи. Как писал современник, «он не умел ни читать, ни писать, одиночество сделало его задумчивым, мысли его не всегда были в порядке» К этому можно добавить отрывок из инструкции коменданту данной в 1756 году начальником Тайной канцелярии графом Александром Шуваловым: «Арестанта из казармы не выпускать, когда же для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, тогда арестанту быть за ширмой, чтоб его видеть не могли". В 1757 году последовало уточнение: никого в крепость без указа Тайной канцелярии не впускать, не исключая генералов и даже фельдмаршалов.
Неизвестно, сколько бы тянулась еще эта несчастнейшая из несчастных жизней, если бы не произошло трагедии 1764 года. Тогда была совершена неожиданная попытка освободить секретного узника Григория — бывшего императора Ивана Антоновича. Предприятием руководил подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Мирович. Жизненные неудачи, бедность и зависть мучили этого двадцатитрехлетнего офицера, и таким образом он решил поправить свои дела. Об Иване он узнал, когда ему приходилось по долгу службы нести внешний караул в крепости. Он предполагал освободить Ивана, затем приехать с ним в Петербург и поднять на мятеж против Екатерины II гвардию и артиллеристов. Во время своего очередного дежурства Мирович поднял солдат в ружье, арестовал коменданта и двинул солдат на штурм казармы, где сидел тайный узник. Дерзкий замысел Мировича почти удался: увидав привезенную людьми Мировича пушку, охрана казармы сложила оружие. И тогда тюремщики-офицеры Власьев и Чекин, как они писали в своем рапорте, «видя превосходящую силу [неприятеля], арестанта умертвили».
Известно, что испуганные штурмом тюремщики вбежали к разбуженному стрельбой Ивану и начали колоть его шлагами. Они спешили и нервничали, узник отчаянно сопротивлялся, но вскоре упал на пол под ударами убийц. Здесь-то и увидел его ворвавшийся минуту спустя Мирович. Он приказал положить тело на кровать и вынести на двор крепости, после этого сдался коменданту. Он проиграл, и ставкой этой игре была его жизнь: через полтора месяца Мирович был публично казнен в Петербурге, и эшафот с его телом был сожжен, а прах развеян по ветру.
Власьев и Чекин, совершая убийство Ивана, действовали строго по данной им инструкции, которая предусматривала и такой вариант развития событий, они выполняли свой долг… и совершили преступление.
Мы не можем отвергать утверждение манифеста Екатерины II об этих событиях, в котором Власьева и Чекина оправдывают как верных присяге офицеров, сумевших «пресечь с помощью пресечения жизни одного, к несчастью рожденного», неизбежные бесчисленные жертвы в случае удачи авантюриста Мировича. Факты говорят, что ситуация в столице, в которой тогда не было Екатерины, была неспокойная, в большом русском городе всегда найдется немало людей, готовых поддержать любой бунт ради наживы, из озорства или безответственности. Конечно, мятеж Мировича был бы подавлен, но сколько бы пролилось крови, сколько бы было оборвано жизней!
Тело Ивана пролежало несколько дней в крепости, а потом, по особому приказу Екатерины II, оно было тайно закопано где-то во дворе.
Ко дню смерти Ивана муж Анны Леопольдовны Антон Ульрих сидел в тюрьме уже двадцать два года. С ним же в архиерейском доме жили две дочери и два сына. Дом стоял на берегу Двины, которая чуть-чуть виднелась из одного окна, и был обнесен высоким забором, замыкавшим большой двор с прудом, огородом, баней и каретным сараем. Женщины жили в одной комнате, мужчины — в другой. Комнаты были низкие и тесные. Другие помещения наполняли солдаты охраны и слуги узников.
Живя годами, десятилетиями вместе, под одной крышей (последний караул не менялся двенадцать лет), эти люди ссорились, мирились, влюблялись, доносили друг на друга. Скандалы следовали один за другим: то солдат поймали на воровстве, то офицеров — на интригах с горничными. Принц Антон Ульрих, как и всегда, был тих и кроток. С годами он растолстел и обрюзг. После смерти Анны он нашел утешение в объятиях служанок своих дочерей. В Холмогорах было немало его незаконных детей, которые, подрастая, становились прислугой брауншвейгской семьи. Изредка принц писал императрице Елизавете, а потом и Екатерине II письма: благодарил за присланные бутылки вина или еще какую-нибудь милостыню-передачу. Особенно бедствовал он без кофе, который был ему необходим ежедневно.
В 1766 году Екатерина II прислала в Холмогоры генерала А. Бибикова, который от имени императрицы предложил Антону Ульриху покинуть Россию. Но тот отказался. Датский дипломат писал, что принц, «привыкший к своему заточению, больной и упавший духом, отказался от предложенной ему свободы». Это неточно — принц не хотел свободы для себя одного, он хотел уехать из России вместе с детьми. Но его условия не устраивали Екатерину — она боялась выпустить на свободу детей Анны Леопольдовны, которые, согласно завещанию императрицы Анны, могли претендовать на русский престол. Принцу лишь обещали, что их всех отпустят вместе, когда сложится благоприятная для этого обстановка.
Так и не дождался Антон Ульрих исполнения обещания Екатерины. К шестидесяти годам он одряхлел, ослеп и, просидев в заточении тридцать четыре года, скончался 4 мая 1776 года, пережив более чем на двадцать лет свою жену. Ночью гроб с телом тайно вынесли на двор и похоронили там без священника, без обряда, как самоубийцу, бродягу или утопленника. Мы даже не знаем, провожали ли его в последний путь дети.
Они прожили в Холмогорах еще четыре года. К 1780 году это были уже взрослые люди: старшей глухой Екатерине Антоновне шел тридцать девятый год, Елизавете было тридцать семь, Петру — тридцать пять, а младшему Алексею — тридцать четыре. Все они были болезненными, слабыми, с явными физическими недостатками. О старшем сыне Анны Леопольдовны Петре офицер охраны писал, что он «сложения больного и чахоточного, несколько кривоплеч и кривоног. Меньшой сын Алексей — сложения плотноватого и здорового… имеет припадки". Старшая дочь Екатерина — „сложения больного и почти чахоточного, притом несколько глуха, говорит немо и невнятно и одержима различными болезненными припадками, нрава очень тихого“.