Страница:
Крестьянский вопрос явился, однако, не единственным, где деятельность Павла I отразилась столь явственным образом. Были и другие важные тенденции в государственном устройстве, внутренней и внешней политике России конца XVIII в., последующему развитию которых павловское правление дало свои плодотворные импульсы, – их значение в полной мере не раскрыто в исторической науке еще и поныне.
И.М. Муравьев-Апостол – старый дипломат павловской эпохи, просвещеннейший и умнейший вельможа, причастный к главнейшим политическим событиям того времени, уже при Александре I говорил своим сыновьям – будущим декабристам «о громадности переворота, совершенного у нас со вступлением Павла 1-го на престол, переворота столь резкого, что его не поймут потомки». Этими пророческими словами мы и завершим наш очерк.
А.Н. Сахаров
Александр I
Девятнадцатого ноября 1825 г. в 10 часов 50 минут утра во время своего путешествия на юг, вдалеке от столицы, в заштатном маленьком городке Таганроге скончался император Александр I.
Эта смерть была полной неожиданностью не только для российских верхов, но и для простого люда, который бывает весьма досконально и порой безошибочно осведомлен о событиях, происходящих в самых верхних эшелонах власти, буквально потрясла страну.
Государь умер на сорок восьмом году жизни, полный сил; до этого он никогда и ничем серьезно не болел и отличался отменным здоровьем. Смятение умов вызывалось и тем, что в последние годы Александр I поражал воображение окружавших его людей некими странностями: он все более и более уединялся, держался особняком, хотя сделать это в его положении и при его обязанностях было чрезвычайно сложно, близкие к нему люди все чаще слышали от него мрачные высказывания, пессимистические оценки. Он увлекся мистицизмом, практически перестал с прежней педантичностью вникать в дела управления государством, передоверив во многом эту важную часть своих дел всесильному временщику А.А. Аракчееву.
Его отъезд в Таганрог был неожиданным и стремительным, к тому же происходил в таинственной и неординарной обстановке, а болезнь, постигшая его в Крыму, была скоротечной.
К моменту смерти выяснилось, что вопрос о престолонаследии Российской империи находится в неясном и противоречивом состоянии в связи с последними распоряжениями Александра, и это породило неразбериху во дворце и сумятицу в структурах власти.
Последующее воцарение императора Николая Павловича, бывшего третьим по старшинству из четырех сыновей Павла I и вставшего на престол в обход своего старшего брата Константина, восстание 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади в Петербурге, арест заговорщиков по всей России, среди которых были и представители самых титулованных русских дворянских фамилий, столь же неожиданная для многих и быстрая кончина жены Александра, умершей через полгода после смерти супруга в Белеве по дороге из Таганрога в Петербург, дополнили тревожную череду событий, открывшихся смертью Александра I.
Гроб с телом императора находился еще в Таганроге, а слухи один тревожнее и удивительнее другого ползли от города к городу, от селения к селению. Как справедливо заметил историк Г. Василия, «молва бежала впереди гроба Александра».
Этому способствовало и то, что тело императора не было показано народу. Гроб для прощания с покойным был открыт лишь глухой ночью. Такова была воля великого князя Николая Павловича, взявшего после смерти брата все нити управления страной в свои руки.
При продвижении траурной процессии к Туле появился слух, что фабричные рабочие намереваются вскрыть гроб. В Москве полиция приняла строгие меры для предупреждения беспорядков. К Кремлю, где в Архангельском соборе среди гробниц русских царей стоял гроб с телом Александра, были стянуты войска: пехотные части расположились в самом Кремле, а кавалерийская бригада была дислоцирована поблизости; вечером ворота Кремля запирались, у входов стояли заряженные орудия.
Сохранилась записка о слухах в связи со смертью Александра I. В ней, с одной стороны, говорится, что «император был убит своими верноподданными „извергами“ и „господами“, близкими к нему людьми, с другой – что он чудесным образом избежал уготованной ему гибели, а вместо него был убит другой человек, который и был положен в гроб. Говорилось, что государь уехал в „шлюпке в море“, что Александр жив, находится в России и будет сам встречать „свое тело“ на тридцатой версте от Москвы. Называли и людей, которые сознательно, спасая своего императора, пошли на подмену: некий его адъютант, солдат Семеновского полка. Среди тех, кто был похоронен вместо императора, упоминался и фельдъегерь Масков, доставивший императору в Таганрог депеши из Петербурга и погибший буквально у него на глазах 3 ноября, за шестнадцать дней до смерти самого Александра, когда коляска, в которой ехал фельдъегерь вслед за экипажем царя, налетела на какое-то препятствие и вылетевший из нее Масков получил перелом позвоночника.
Затем слухи поутихли, но уже с 30–40-х гг. XIX в. вновь стали циркулировать в России. На этот раз они шли из Сибири, где в 1836 г. появился некий таинственный бродяга Федор Кузьмич, которого молва стала связывать с личностью покойного императора Александра I.
В 1837 г. с партией ссыльнопоселенцев он был доставлен в Томскую губернию, где и обосновался близ г. Ачинска, поражая современников своим величавым видом, прекрасным образованием, обширными знаниями, большой святостью. По описанию это был человек примерно одного возраста с Александром I, выше среднего роста, с ласковыми голубыми глазами, с необыкновенно чистым и белым лицом, с длинной седой бородой, с чрезвычайно значительными чертами лица.
В 50– е -начале 60-х гг. молва стала все чаще отождествлять его с покойным императором; рассказывали, что находились люди, близко знавшие Александра I, которые прямо признавали его в облике старца Федора Кузьмича. Говорили о его переписке с Петербургом и Киевом. Были отмечены и попытки отдельных лиц вступить в контакт с царской семьей, с императором Александром II, а затем с Александром III, с тем чтобы довести до сведения царской семьи факты, связанные с жизнью старца Федора Кузьмича.
В истории сохранились смутные данные о том, что эти сведения доходили до царского дворца и там затухали самым таинственным образом.
20 января 1864 г. в возрасте около 87 лет старец Федор Кузьмич скончался в своей келье на лесной заимке в нескольких верстах от Томска и был похоронен на кладбище Томского Богородице-Алексеевского мужского монастыря.
На этом, однако, история со старцем не кончилась. Его могила стала средоточием большого общественного притяжения и паломничества, бывали здесь и представители династии Романовых. В свое время, являясь наследником престола, ее посетил и Николай II во время своей поездки по Сибири.
Одновременно в семье потомков фельдъегеря Маскова существовало прочное предание о том, что в соборе Петропавловской крепости в Петербурге – усыпальнице русских императоров с XVIII в. – вместо Александра I похоронен именно Масков.
Шли годы, но интерес к «загадке Александра I» не убывал. И в многотомных сочинениях, посвященных истории его царствования, и в отдельных книгах и статьях вопрос о таинственной смерти Александра I в Таганроге неизменно становился предметом дискуссии. Со временем, однако, акцент этой дискуссии заметно менял свое направление. С появлением легенды о Федоре Кузьмиче и тождестве его с Александром I дискуссия приняла ярко выраженную идеологическую окраску: речь шла о династической тайне, о человеке, который, возможно, резко выбивался из ряда царствовавших Романовых, что приобретало особый смысл в условиях начала XX века, когда судьба династии стала острейшей общественной проблемой и едва ли не программной частью почти всех крупных политических течений страны.
Не случайно, видимо, представитель именно этой династии – великий князь Николай Михайлович Романов, видный историк и крупный биограф Александра I, выступил в 1907 г. в «Историческом вестнике» со специальной статьей «Легенда о кончине императора Александра I в Сибири в образе старца Федора Кузьмича», в которой защищал официальную версию ухода из жизни своего пращура. При чтении этой статьи трудно отказаться от впечатления, что титулованный автор выполнял официальный заказ правящего дома, устраняя возможные нежелательные аллюзии в связи с возможным уходом от власти одного из наиболее ярких представителей правящей династии.
Следом за появлением этой статьи едва ли проходил год, чтобы историки, психологи, журналисты не обращались к этой теме.
Не угас интерес к этому сюжету и после революции. Правда, он как бы разделился на два потока: советский и эмигрантский.
В 20-е годы в Советском Союзе периодически выходили в свет публикации, посвященные личности Александра I, истории его царствования. Я имею в виду книги А.Е. Преснякова «Александр I», К.В. Кудряшова «Александр Первый и тайна Федора Кузьмича», статью Н.Н. Фирсова «Александр Первый» и ряд других материалов.
Все они носили в основном разоблачительный, «негативный» по отношению к Александру I характер. Именно с этих позиций авторы тех лет полностью отрицали какую-либо связь между личностью Александра и таинственным сибирским отшельником; они просто не могли допустить мысли о таком необычном и высоком движении души человека на троне, как принятие решения об уходе от власти. Такая заданность, конечно, во многом ограничивала анализ личности Александра I, даже независимо от его причастности к существующей легенде.
Эта линия была продолжена в советской историографии и в дальнейшем: в тех случаях, когда советские авторы обращались к истории царствования Александра I, вопросы, связанные с болезнью и смертью императора, проговаривались скороговоркой и сопровождались, как правило, отсылками к тем работам, в которых, по общему мнению, была доказана легендарность всех иных точек зрения по сравнению с официальной правительственной, выраженной еще в том же 1825 году. Так советские историки в этом вопросе сомкнулись с династической историографией Романовых, хотя мотивы как одного, так и другого подходов были диаметрально противоположными.
Эмигрантские историки, напротив, всячески стремились вдохнуть в легенду о добровольном уходе Александра от власти новую жизнь. В эмигрантских журналах 20–60-х гг. неоднократно появлялись публикации на эту тему – как «про», так и «контра». «Интерес к этой легенде в известных кругах русской эмиграции, – писал эмигрантский автор Н. Кноринг в статье „По поводу александровской легенды“, – принял какое-то страстное направление, становится очень заманчивым иметь среди представителей павшей династии образ, „осененный лучами святости“, явившейся в результате „потрясающего эпилога“ драмы, „основным мотивом которой служило бы искупление“. Сказано довольно откровенно, и это еще раз подтверждает, что сама проблема давно уже оторвалась от личности как Александра I, так и Федора Кузьмича и приняла самостоятельное идеологическое звучание.
Но за всеми этими народными легендами, идеологическими борениями, политическими расчетами все равно неизменно проступает подлинная личность Александра, личность, отодвинутая в тень, как бы стушеванная народным примитивным сознанием, дифирамбами и слезливой идеализацией его дореволюционной историографии, реабилитирующей причуды императора, династическим подходом, уничтожающей классовой критикой советской исторической школы.
И все же не только этими весьма односторонними, весьма заданными экскурсами в историю жизни Александра I характерны посвященные ему строки. Их, этих строк, немало, диапазон их намного шире, и написаны они самыми разными людьми – и историками, и его личными друзьями – позднейшими мемуаристами, и близким к нему «служебным» окружением; его облик воссоздается и по эпистолярному наследию, дневниковым записям.
Читатель вправе, конечно, задать вопрос: а зачем, собственно, понадобился еще один исторический экскурс, который вновь возвращает нас к старым, давно описанным сюжетам, зачем нам сегодня заниматься этой коронованной личностью, которой история, кажется, уже вынесла свой окончательный приговор, многократно прозвучавший в отечественных учебниках истории, в многочисленных монографиях и статьях. И зачем ворошить какую-то древнюю легенду о том, что русский царь ушел в отшельники и умер в далекой Сибири под именем Федора Кузьмича, и начинать историческую биографию царя именно с этой легенды?
Ответим на этот вопрос сразу.
Слухи и легенды, возникшие вокруг жизни и смерти Александра I, представляют непреходящий интерес потому, что за ними стоит живая историческая личность, притом личность не рядовая, а один из крупнейших государственных деятелей Европы первой четверти XIX в. – эпохи наполеоновских войн, европейских реставраций, революций, эпохи назревания в России масштабного антиправительственного заговора, вылившегося в конце концов в восстание 14 декабря 1825 г., эпохи нарастания кризиса крепостного хозяйства и консолидации дворянства, со страхом и ненавистью воспринимавшего всякие разговоры о реформировании государственного устройства России, ограничении самодержавной власти, ликвидации крепостного права в стране.
Для нас важно вовсе не то, действительно ли ушел от власти Александр I и действительно ли он обретался до конца своих дней под именем старца Федора Кузьмича. Если такой факт и состоялся, если и в самом деле в Таганроге произошла подмена царя и выздоровевший государь исчез, с тем чтобы более не возвращаться в свой старый мир, то опровергнуть этот факт, несмотря на кажущуюся простоту, весьма трудно; если он действительно стал династической тайной, то все аргументы «против», все эти свидетельства, сопоставления, протоколы, признания и прочее не стоят и ломаного гроша. Романовы умели хранить свои тайны. Но повторяю, этот вопрос нас занимает лишь во вторую очередь. Важно другое: как могло случиться, что в России – стране с одним из самых устоявшихся абсолютистских режимов, одним из самых мощных репрессивных аппаратов, едва ли не последнем мощном оплоте европейской реакции, могли возникнуть подобные слухи и подобная легенда? И в отношении кого? Могучего властелина, государя, сломавшего хребет наполеоновской военной машине, императора, находившегося на пике своей власти, в ореоле громкой всероссийской и европейской славы.
Особенно удивительно, что с Александром были связаны народные слухи о преследовании его «верноподданными извергами», а это непременно предполагает, что в народной среде циркулировали какие-то сведения о нем как о защитнике «униженных и оскорбленных». На пустом месте подобного рода легенды, как бы фантастичны они ни были, не возникают. И закономерно, что в каком-то, пусть и очень преломленном, виде в них отражаются элементы, осколки вполне реальных исторических ситуаций.
И вправду, так ли уж часто в русской истории имя царя народная молва связывала с некими деяниями в пользу народа? При всем напряжении памяти на ум могут прийти едва ли два-три таких случая, и все они связаны не только с определенными, порой коренными поворотами в истории именно народных масс, но и с весьма характерными личностными параметрами государей, ставших в центре народных легенд.
Прежде всего здесь следует сказать, видимо, о времени конца XVI – начала XVII в., когда крепостническое законодательство времен Ивана Грозного – Федора Ивановича пробудило в народной среде столь яростное сопротивление, что достаточно было возникнуть самой, казалось бы, странной фантазии о спасении царевича Дмитрия, избежавшего гибели от рук тех же «верноподданных извергов», и низы пришли в грозное движение. И любопытно, что свои надежды они связывали не с неплохим и в общем-то незлобивым человеком – царем Федором Ивановичем, не с Борисом Годуновым, который, остерегаясь народного взрыва, пошел в начале XVII века на некоторые послабления в отношении суровых закрепостительных актов. Нет, все свои надежды народ связал с мальчиком, потом с юношей, который не имел никакого отношения ни к правительству Грозного, ни к правительству Федора – Годунова.
Как известно, Иван Грозный умер при весьма загадочных обстоятельствах, вслед за ним тихо угас царь Федор, и совсем уж откровенным убийством веет от кончины Бориса Годунова, ушедшего из жизни в тот момент, когда мятеж Лжедмитрия I набрал полную силу и его войско двигалось на Москву.
Но народная молва осталась безразличной к каждому из этих правителей, как промолчала она и по поводу весьма просвещенного царственного юноши, сына Бориса Годунова – Федора, убитого сторонниками Лжедмитрия вскоре после смерти отца. И дело здесь объясняется весьма просто – ей нечего было сказать; ни один из них ни в малейшей степени не дал повода для каких бы то ни было народных надежд, народных фантазий, как не дали для этого повода и десятки других российских правителей в течение долгой и многострадальной российской истории.
Молва выбрала мальчика, на чью жизнь покушались как раз те, кто принес народу величайшие бедствия, голод и разруху, а его чудесное спасение, казалось, само по себе уже было достаточной гарантией для того, чтобы опрокинуть существующий порядок вещей.
Ради этого казаки, крестьяне, холопы, беглые люди, ярыжки шли под знамена Лжедмитрия, а потом его «воеводы» – Ивана Болотникова; начиналась великая русская «смута», в которой грозный голос народа звучал с огромной силой.
Другая аналогичная ситуация сложилась во второй половине XVIII в., когда облик убитого высокопоставленными заговорщиками Петра III принял на себя беглый казак, каторжник Емельян Пугачев. Снова самозванщина, снова народный бунт, в основе которого лежал народный протест против крепостнических законов второй половины века, решительного наступления дворянства на права и личность крестьянина, работного человека.
И снова народная молва в свои герои выбрала не свергнутого и заточенного чуть не с колыбели в Шлиссельбургскую крепость, а позднее убитого Ивана Антоновича, не разного рода случайных отпрысков высоких династий, а, кажется, наименее подходящего человека – Петра III, у которого по сравнению со всеми другими «конкурентами» в народной представлении было лишь два преимущества, но таких, которые имели в этом смысле решающий перевес. В личном плане, как бы его ни чернила екатерининская пропаганда, это был незлобивый человек, государственный деятель, вовсе не обладавший теми качествами, которые делают человека власти человеком власти: жестокостью, необузданным властолюбием, беспринципностью, лживостью, почти животной приспособляемостью к быстро меняющимся обстоятельствам, сильной волей, умением переступить через вчерашних союзников и друзей ради достижения своих собственных целей. Петр III не обладал ни одним из этих качеств. Зато ими сполна обладала его соперница – жена Екатерина II.
За два года своего правления не запомнился он и каким-либо антинародным законодательством; весь страшный гнет крепостнического ярма второй половины века прошел как-то мимо его имени; зато этот гнет в народном сознании был тесно увязан с деятельностью устранившей его от власти Екатерины, которую уже тогда называли дворянской царицей. Поэтому не сразу, постепенно, в нужный момент молва подсказала народному негодованию и жертву и палача: Петр III стал жертвой, пострадавшей за народные интересы, за желание освободить крестьян, а узурпаторша Екатерина получила благодаря этой же молве величайшие народные проклятия. Эту свою неожиданную славу народного заступника Петр III заслужил кровью. Таковы парадоксы истории.
Последующая Пугачевщина, ужаснувшая дворянскую Россию, показала удивительную правильность и своевременность народного выбора, его необычайное чутье на личности, несмотря, кажется, на глубокую тайну, окутывающую правящий Олимп с его жуткими антинародными, античеловеческими делами.
Поэтому, говоря о личности и деятельности Александр I, мы никак не можем абстрагироваться от тех черт его характера, привычек, от тех сторон его миросозерцания, которые хоть в какой-то мере отвечают этой народной молве. Следует еще и еще раз внимательно вглядеться в некоторые стороны его внутренней политики и задать вопрос: а нет ли прямой связи между этой упорной народной молвой и теми или иными действиями императора, не подал ли он невзначай повод для определенных слухов, которые позднее всерьез встревожили правящие круги России?
В свое время Н. Кноринг прозорливо писал: «В этих слухах сквозит определенная социальная тенденция, тоже хорошо нам знакомая: это дело дворян, боящихся государя как защитника крестьянства от угнетателей-господ». Как раз вот эту самую связь между данной социальной тенденцией и личностью императора и игнорировала отечественная историография по самым различным мотивам, уже отмеченным выше. Ее невыгодно было вскрывать официальным историкам – биографам Александра I, вроде Шильдера или Богдановича, неприемлема она была и для титулованного автора великого князя Николая Михайловича, с негодованием отвергала ее либеральная историография начала XX века, и, конечно, никак уж не смогли принять ее советские историки, для которых личность Александра I ассоциировалась прежде всего с деятельностью реакционного, на их взгляд, Священного союза, аракчеевщиной с ее военными поселениями, шпицрутенами, робкими либеральными потугами в начале царствования и махровой реакцией в конце, со зловещими фигурами Магницкого, Рунича, Фотия, Голицына (об этом ниже), что позволяло говорить о повороте в политике Александра I в сторону реакции и мракобесия.
И все же кажется, что ни одна из этих оценок, применимая к личности Александра, не представляется безупречной именно потому, что они не связаны с ответом на вопрос, поставленный выше: как случилось, что именно этот монарх в народном сознании, причем на долгий период времени, предстал в ореоле мученика и народолюбца?
Можно, конечно, уйти от этого вопроса и сделать вид, что его в истории вовсе не существует и не следует заниматься какими-то пустяками по сравнению, скажем, с реставрацией Бурбонов или жестоким подавлением восстаний военнопоселенцев. Но вопрос этот есть, причем вопрос тонкий и щепетильный, затрагивающий, возможно, какую-то не прочувствованную и недостаточно изученную сторону личности этого человека на троне. И на него надо отвечать, как и на многие Другие, касающиеся биографии Александра I.
12 декабря 1777 г. 201 пушечный выстрел с фортов Петропавловской крепости и Адмиралтейства возвестил России и всему миру о рождении первенца в семье цесаревича Павла Петровича, первого внука императрицы Екатерины II, а значит, и будущего наследника российского престола. В те дни в Санкт-Петербурге произошло гибельное наводнение. Сильный ветер преградил путь течению реки. Напор воды взламывал лед, черная, ледяная, она устремилась на город, повергая в ужас и смятение его обитателей, но в Зимнем дворце не обратили внимания на капризы природы. Там шло шумное празднество. В честь великого события в августейшей семье был отслужен благодарственный молебен в придворной церкви.
Затем последовало крещение. По настоянию императрицы новорожденному было дано имя Александр – в честь воина и святого, великого сберегателя Руси и страстотерпца за Русскую землю Александра Невского. При этом Екатерина писала своему постоянному корреспонденту, видному французскому писателю и просветителю барону Гримму, что она убеждена в правильности мнения тех, кто считает, что имя влияет на судьбу человека; «что до нашего имени, то уж оно-то прославлено, его носил даже кто-то из матадоров». Так уже в этих первых движениях души великой императрицы в связи с рождением младенца проглядывают ее невероятные претензии и страстная надежда на то, что внук достигнет в жизни и царствовании огромных высот. Несомненно, здесь проявился и ущемленный комплекс материнства Екатерины, ее несчастливая доля матери в связи с рождением и воспитанием собственного сына Павла, рождение которого оставило в истории смутный след, обросло всевозможными слухами, но достоверно сопровождалось тем странным обстоятельством, что Елизавета, по существу, отняла сына у Екатерины и взяла его воспитание в собственные руки. Ненависть Екатерины к сыну зародилась уже в это время и поддерживалась небрежением и унижением, в которых находилась Екатерина при дворе Елизаветы, а позднее при своем ненавистном супруге, отце Павла Петре III. Павел активно пестовал это противоестественное чувство, выказывая к матери всю свою нелюбовь и полное неприятие тех ценностей, которым поклонялась Екатерина. Именно ему принадлежат слова, сказанные о России во время его европейского путешествия: «Законы в России? В стране, где та, которая царствует, остается на троне лишь потому, что попирает их все?»
И.М. Муравьев-Апостол – старый дипломат павловской эпохи, просвещеннейший и умнейший вельможа, причастный к главнейшим политическим событиям того времени, уже при Александре I говорил своим сыновьям – будущим декабристам «о громадности переворота, совершенного у нас со вступлением Павла 1-го на престол, переворота столь резкого, что его не поймут потомки». Этими пророческими словами мы и завершим наш очерк.
А.Н. Сахаров
Александр I
1. Возникновение легенды
Девятнадцатого ноября 1825 г. в 10 часов 50 минут утра во время своего путешествия на юг, вдалеке от столицы, в заштатном маленьком городке Таганроге скончался император Александр I.
Эта смерть была полной неожиданностью не только для российских верхов, но и для простого люда, который бывает весьма досконально и порой безошибочно осведомлен о событиях, происходящих в самых верхних эшелонах власти, буквально потрясла страну.
Государь умер на сорок восьмом году жизни, полный сил; до этого он никогда и ничем серьезно не болел и отличался отменным здоровьем. Смятение умов вызывалось и тем, что в последние годы Александр I поражал воображение окружавших его людей некими странностями: он все более и более уединялся, держался особняком, хотя сделать это в его положении и при его обязанностях было чрезвычайно сложно, близкие к нему люди все чаще слышали от него мрачные высказывания, пессимистические оценки. Он увлекся мистицизмом, практически перестал с прежней педантичностью вникать в дела управления государством, передоверив во многом эту важную часть своих дел всесильному временщику А.А. Аракчееву.
Его отъезд в Таганрог был неожиданным и стремительным, к тому же происходил в таинственной и неординарной обстановке, а болезнь, постигшая его в Крыму, была скоротечной.
К моменту смерти выяснилось, что вопрос о престолонаследии Российской империи находится в неясном и противоречивом состоянии в связи с последними распоряжениями Александра, и это породило неразбериху во дворце и сумятицу в структурах власти.
Последующее воцарение императора Николая Павловича, бывшего третьим по старшинству из четырех сыновей Павла I и вставшего на престол в обход своего старшего брата Константина, восстание 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади в Петербурге, арест заговорщиков по всей России, среди которых были и представители самых титулованных русских дворянских фамилий, столь же неожиданная для многих и быстрая кончина жены Александра, умершей через полгода после смерти супруга в Белеве по дороге из Таганрога в Петербург, дополнили тревожную череду событий, открывшихся смертью Александра I.
Гроб с телом императора находился еще в Таганроге, а слухи один тревожнее и удивительнее другого ползли от города к городу, от селения к селению. Как справедливо заметил историк Г. Василия, «молва бежала впереди гроба Александра».
Этому способствовало и то, что тело императора не было показано народу. Гроб для прощания с покойным был открыт лишь глухой ночью. Такова была воля великого князя Николая Павловича, взявшего после смерти брата все нити управления страной в свои руки.
При продвижении траурной процессии к Туле появился слух, что фабричные рабочие намереваются вскрыть гроб. В Москве полиция приняла строгие меры для предупреждения беспорядков. К Кремлю, где в Архангельском соборе среди гробниц русских царей стоял гроб с телом Александра, были стянуты войска: пехотные части расположились в самом Кремле, а кавалерийская бригада была дислоцирована поблизости; вечером ворота Кремля запирались, у входов стояли заряженные орудия.
Сохранилась записка о слухах в связи со смертью Александра I. В ней, с одной стороны, говорится, что «император был убит своими верноподданными „извергами“ и „господами“, близкими к нему людьми, с другой – что он чудесным образом избежал уготованной ему гибели, а вместо него был убит другой человек, который и был положен в гроб. Говорилось, что государь уехал в „шлюпке в море“, что Александр жив, находится в России и будет сам встречать „свое тело“ на тридцатой версте от Москвы. Называли и людей, которые сознательно, спасая своего императора, пошли на подмену: некий его адъютант, солдат Семеновского полка. Среди тех, кто был похоронен вместо императора, упоминался и фельдъегерь Масков, доставивший императору в Таганрог депеши из Петербурга и погибший буквально у него на глазах 3 ноября, за шестнадцать дней до смерти самого Александра, когда коляска, в которой ехал фельдъегерь вслед за экипажем царя, налетела на какое-то препятствие и вылетевший из нее Масков получил перелом позвоночника.
Затем слухи поутихли, но уже с 30–40-х гг. XIX в. вновь стали циркулировать в России. На этот раз они шли из Сибири, где в 1836 г. появился некий таинственный бродяга Федор Кузьмич, которого молва стала связывать с личностью покойного императора Александра I.
В 1837 г. с партией ссыльнопоселенцев он был доставлен в Томскую губернию, где и обосновался близ г. Ачинска, поражая современников своим величавым видом, прекрасным образованием, обширными знаниями, большой святостью. По описанию это был человек примерно одного возраста с Александром I, выше среднего роста, с ласковыми голубыми глазами, с необыкновенно чистым и белым лицом, с длинной седой бородой, с чрезвычайно значительными чертами лица.
В 50– е -начале 60-х гг. молва стала все чаще отождествлять его с покойным императором; рассказывали, что находились люди, близко знавшие Александра I, которые прямо признавали его в облике старца Федора Кузьмича. Говорили о его переписке с Петербургом и Киевом. Были отмечены и попытки отдельных лиц вступить в контакт с царской семьей, с императором Александром II, а затем с Александром III, с тем чтобы довести до сведения царской семьи факты, связанные с жизнью старца Федора Кузьмича.
В истории сохранились смутные данные о том, что эти сведения доходили до царского дворца и там затухали самым таинственным образом.
20 января 1864 г. в возрасте около 87 лет старец Федор Кузьмич скончался в своей келье на лесной заимке в нескольких верстах от Томска и был похоронен на кладбище Томского Богородице-Алексеевского мужского монастыря.
На этом, однако, история со старцем не кончилась. Его могила стала средоточием большого общественного притяжения и паломничества, бывали здесь и представители династии Романовых. В свое время, являясь наследником престола, ее посетил и Николай II во время своей поездки по Сибири.
Одновременно в семье потомков фельдъегеря Маскова существовало прочное предание о том, что в соборе Петропавловской крепости в Петербурге – усыпальнице русских императоров с XVIII в. – вместо Александра I похоронен именно Масков.
Шли годы, но интерес к «загадке Александра I» не убывал. И в многотомных сочинениях, посвященных истории его царствования, и в отдельных книгах и статьях вопрос о таинственной смерти Александра I в Таганроге неизменно становился предметом дискуссии. Со временем, однако, акцент этой дискуссии заметно менял свое направление. С появлением легенды о Федоре Кузьмиче и тождестве его с Александром I дискуссия приняла ярко выраженную идеологическую окраску: речь шла о династической тайне, о человеке, который, возможно, резко выбивался из ряда царствовавших Романовых, что приобретало особый смысл в условиях начала XX века, когда судьба династии стала острейшей общественной проблемой и едва ли не программной частью почти всех крупных политических течений страны.
Не случайно, видимо, представитель именно этой династии – великий князь Николай Михайлович Романов, видный историк и крупный биограф Александра I, выступил в 1907 г. в «Историческом вестнике» со специальной статьей «Легенда о кончине императора Александра I в Сибири в образе старца Федора Кузьмича», в которой защищал официальную версию ухода из жизни своего пращура. При чтении этой статьи трудно отказаться от впечатления, что титулованный автор выполнял официальный заказ правящего дома, устраняя возможные нежелательные аллюзии в связи с возможным уходом от власти одного из наиболее ярких представителей правящей династии.
Следом за появлением этой статьи едва ли проходил год, чтобы историки, психологи, журналисты не обращались к этой теме.
Не угас интерес к этому сюжету и после революции. Правда, он как бы разделился на два потока: советский и эмигрантский.
В 20-е годы в Советском Союзе периодически выходили в свет публикации, посвященные личности Александра I, истории его царствования. Я имею в виду книги А.Е. Преснякова «Александр I», К.В. Кудряшова «Александр Первый и тайна Федора Кузьмича», статью Н.Н. Фирсова «Александр Первый» и ряд других материалов.
Все они носили в основном разоблачительный, «негативный» по отношению к Александру I характер. Именно с этих позиций авторы тех лет полностью отрицали какую-либо связь между личностью Александра и таинственным сибирским отшельником; они просто не могли допустить мысли о таком необычном и высоком движении души человека на троне, как принятие решения об уходе от власти. Такая заданность, конечно, во многом ограничивала анализ личности Александра I, даже независимо от его причастности к существующей легенде.
Эта линия была продолжена в советской историографии и в дальнейшем: в тех случаях, когда советские авторы обращались к истории царствования Александра I, вопросы, связанные с болезнью и смертью императора, проговаривались скороговоркой и сопровождались, как правило, отсылками к тем работам, в которых, по общему мнению, была доказана легендарность всех иных точек зрения по сравнению с официальной правительственной, выраженной еще в том же 1825 году. Так советские историки в этом вопросе сомкнулись с династической историографией Романовых, хотя мотивы как одного, так и другого подходов были диаметрально противоположными.
Эмигрантские историки, напротив, всячески стремились вдохнуть в легенду о добровольном уходе Александра от власти новую жизнь. В эмигрантских журналах 20–60-х гг. неоднократно появлялись публикации на эту тему – как «про», так и «контра». «Интерес к этой легенде в известных кругах русской эмиграции, – писал эмигрантский автор Н. Кноринг в статье „По поводу александровской легенды“, – принял какое-то страстное направление, становится очень заманчивым иметь среди представителей павшей династии образ, „осененный лучами святости“, явившейся в результате „потрясающего эпилога“ драмы, „основным мотивом которой служило бы искупление“. Сказано довольно откровенно, и это еще раз подтверждает, что сама проблема давно уже оторвалась от личности как Александра I, так и Федора Кузьмича и приняла самостоятельное идеологическое звучание.
Но за всеми этими народными легендами, идеологическими борениями, политическими расчетами все равно неизменно проступает подлинная личность Александра, личность, отодвинутая в тень, как бы стушеванная народным примитивным сознанием, дифирамбами и слезливой идеализацией его дореволюционной историографии, реабилитирующей причуды императора, династическим подходом, уничтожающей классовой критикой советской исторической школы.
И все же не только этими весьма односторонними, весьма заданными экскурсами в историю жизни Александра I характерны посвященные ему строки. Их, этих строк, немало, диапазон их намного шире, и написаны они самыми разными людьми – и историками, и его личными друзьями – позднейшими мемуаристами, и близким к нему «служебным» окружением; его облик воссоздается и по эпистолярному наследию, дневниковым записям.
Читатель вправе, конечно, задать вопрос: а зачем, собственно, понадобился еще один исторический экскурс, который вновь возвращает нас к старым, давно описанным сюжетам, зачем нам сегодня заниматься этой коронованной личностью, которой история, кажется, уже вынесла свой окончательный приговор, многократно прозвучавший в отечественных учебниках истории, в многочисленных монографиях и статьях. И зачем ворошить какую-то древнюю легенду о том, что русский царь ушел в отшельники и умер в далекой Сибири под именем Федора Кузьмича, и начинать историческую биографию царя именно с этой легенды?
Ответим на этот вопрос сразу.
Слухи и легенды, возникшие вокруг жизни и смерти Александра I, представляют непреходящий интерес потому, что за ними стоит живая историческая личность, притом личность не рядовая, а один из крупнейших государственных деятелей Европы первой четверти XIX в. – эпохи наполеоновских войн, европейских реставраций, революций, эпохи назревания в России масштабного антиправительственного заговора, вылившегося в конце концов в восстание 14 декабря 1825 г., эпохи нарастания кризиса крепостного хозяйства и консолидации дворянства, со страхом и ненавистью воспринимавшего всякие разговоры о реформировании государственного устройства России, ограничении самодержавной власти, ликвидации крепостного права в стране.
Для нас важно вовсе не то, действительно ли ушел от власти Александр I и действительно ли он обретался до конца своих дней под именем старца Федора Кузьмича. Если такой факт и состоялся, если и в самом деле в Таганроге произошла подмена царя и выздоровевший государь исчез, с тем чтобы более не возвращаться в свой старый мир, то опровергнуть этот факт, несмотря на кажущуюся простоту, весьма трудно; если он действительно стал династической тайной, то все аргументы «против», все эти свидетельства, сопоставления, протоколы, признания и прочее не стоят и ломаного гроша. Романовы умели хранить свои тайны. Но повторяю, этот вопрос нас занимает лишь во вторую очередь. Важно другое: как могло случиться, что в России – стране с одним из самых устоявшихся абсолютистских режимов, одним из самых мощных репрессивных аппаратов, едва ли не последнем мощном оплоте европейской реакции, могли возникнуть подобные слухи и подобная легенда? И в отношении кого? Могучего властелина, государя, сломавшего хребет наполеоновской военной машине, императора, находившегося на пике своей власти, в ореоле громкой всероссийской и европейской славы.
Особенно удивительно, что с Александром были связаны народные слухи о преследовании его «верноподданными извергами», а это непременно предполагает, что в народной среде циркулировали какие-то сведения о нем как о защитнике «униженных и оскорбленных». На пустом месте подобного рода легенды, как бы фантастичны они ни были, не возникают. И закономерно, что в каком-то, пусть и очень преломленном, виде в них отражаются элементы, осколки вполне реальных исторических ситуаций.
И вправду, так ли уж часто в русской истории имя царя народная молва связывала с некими деяниями в пользу народа? При всем напряжении памяти на ум могут прийти едва ли два-три таких случая, и все они связаны не только с определенными, порой коренными поворотами в истории именно народных масс, но и с весьма характерными личностными параметрами государей, ставших в центре народных легенд.
Прежде всего здесь следует сказать, видимо, о времени конца XVI – начала XVII в., когда крепостническое законодательство времен Ивана Грозного – Федора Ивановича пробудило в народной среде столь яростное сопротивление, что достаточно было возникнуть самой, казалось бы, странной фантазии о спасении царевича Дмитрия, избежавшего гибели от рук тех же «верноподданных извергов», и низы пришли в грозное движение. И любопытно, что свои надежды они связывали не с неплохим и в общем-то незлобивым человеком – царем Федором Ивановичем, не с Борисом Годуновым, который, остерегаясь народного взрыва, пошел в начале XVII века на некоторые послабления в отношении суровых закрепостительных актов. Нет, все свои надежды народ связал с мальчиком, потом с юношей, который не имел никакого отношения ни к правительству Грозного, ни к правительству Федора – Годунова.
Как известно, Иван Грозный умер при весьма загадочных обстоятельствах, вслед за ним тихо угас царь Федор, и совсем уж откровенным убийством веет от кончины Бориса Годунова, ушедшего из жизни в тот момент, когда мятеж Лжедмитрия I набрал полную силу и его войско двигалось на Москву.
Но народная молва осталась безразличной к каждому из этих правителей, как промолчала она и по поводу весьма просвещенного царственного юноши, сына Бориса Годунова – Федора, убитого сторонниками Лжедмитрия вскоре после смерти отца. И дело здесь объясняется весьма просто – ей нечего было сказать; ни один из них ни в малейшей степени не дал повода для каких бы то ни было народных надежд, народных фантазий, как не дали для этого повода и десятки других российских правителей в течение долгой и многострадальной российской истории.
Молва выбрала мальчика, на чью жизнь покушались как раз те, кто принес народу величайшие бедствия, голод и разруху, а его чудесное спасение, казалось, само по себе уже было достаточной гарантией для того, чтобы опрокинуть существующий порядок вещей.
Ради этого казаки, крестьяне, холопы, беглые люди, ярыжки шли под знамена Лжедмитрия, а потом его «воеводы» – Ивана Болотникова; начиналась великая русская «смута», в которой грозный голос народа звучал с огромной силой.
Другая аналогичная ситуация сложилась во второй половине XVIII в., когда облик убитого высокопоставленными заговорщиками Петра III принял на себя беглый казак, каторжник Емельян Пугачев. Снова самозванщина, снова народный бунт, в основе которого лежал народный протест против крепостнических законов второй половины века, решительного наступления дворянства на права и личность крестьянина, работного человека.
И снова народная молва в свои герои выбрала не свергнутого и заточенного чуть не с колыбели в Шлиссельбургскую крепость, а позднее убитого Ивана Антоновича, не разного рода случайных отпрысков высоких династий, а, кажется, наименее подходящего человека – Петра III, у которого по сравнению со всеми другими «конкурентами» в народной представлении было лишь два преимущества, но таких, которые имели в этом смысле решающий перевес. В личном плане, как бы его ни чернила екатерининская пропаганда, это был незлобивый человек, государственный деятель, вовсе не обладавший теми качествами, которые делают человека власти человеком власти: жестокостью, необузданным властолюбием, беспринципностью, лживостью, почти животной приспособляемостью к быстро меняющимся обстоятельствам, сильной волей, умением переступить через вчерашних союзников и друзей ради достижения своих собственных целей. Петр III не обладал ни одним из этих качеств. Зато ими сполна обладала его соперница – жена Екатерина II.
За два года своего правления не запомнился он и каким-либо антинародным законодательством; весь страшный гнет крепостнического ярма второй половины века прошел как-то мимо его имени; зато этот гнет в народном сознании был тесно увязан с деятельностью устранившей его от власти Екатерины, которую уже тогда называли дворянской царицей. Поэтому не сразу, постепенно, в нужный момент молва подсказала народному негодованию и жертву и палача: Петр III стал жертвой, пострадавшей за народные интересы, за желание освободить крестьян, а узурпаторша Екатерина получила благодаря этой же молве величайшие народные проклятия. Эту свою неожиданную славу народного заступника Петр III заслужил кровью. Таковы парадоксы истории.
Последующая Пугачевщина, ужаснувшая дворянскую Россию, показала удивительную правильность и своевременность народного выбора, его необычайное чутье на личности, несмотря, кажется, на глубокую тайну, окутывающую правящий Олимп с его жуткими антинародными, античеловеческими делами.
Поэтому, говоря о личности и деятельности Александр I, мы никак не можем абстрагироваться от тех черт его характера, привычек, от тех сторон его миросозерцания, которые хоть в какой-то мере отвечают этой народной молве. Следует еще и еще раз внимательно вглядеться в некоторые стороны его внутренней политики и задать вопрос: а нет ли прямой связи между этой упорной народной молвой и теми или иными действиями императора, не подал ли он невзначай повод для определенных слухов, которые позднее всерьез встревожили правящие круги России?
В свое время Н. Кноринг прозорливо писал: «В этих слухах сквозит определенная социальная тенденция, тоже хорошо нам знакомая: это дело дворян, боящихся государя как защитника крестьянства от угнетателей-господ». Как раз вот эту самую связь между данной социальной тенденцией и личностью императора и игнорировала отечественная историография по самым различным мотивам, уже отмеченным выше. Ее невыгодно было вскрывать официальным историкам – биографам Александра I, вроде Шильдера или Богдановича, неприемлема она была и для титулованного автора великого князя Николая Михайловича, с негодованием отвергала ее либеральная историография начала XX века, и, конечно, никак уж не смогли принять ее советские историки, для которых личность Александра I ассоциировалась прежде всего с деятельностью реакционного, на их взгляд, Священного союза, аракчеевщиной с ее военными поселениями, шпицрутенами, робкими либеральными потугами в начале царствования и махровой реакцией в конце, со зловещими фигурами Магницкого, Рунича, Фотия, Голицына (об этом ниже), что позволяло говорить о повороте в политике Александра I в сторону реакции и мракобесия.
И все же кажется, что ни одна из этих оценок, применимая к личности Александра, не представляется безупречной именно потому, что они не связаны с ответом на вопрос, поставленный выше: как случилось, что именно этот монарх в народном сознании, причем на долгий период времени, предстал в ореоле мученика и народолюбца?
Можно, конечно, уйти от этого вопроса и сделать вид, что его в истории вовсе не существует и не следует заниматься какими-то пустяками по сравнению, скажем, с реставрацией Бурбонов или жестоким подавлением восстаний военнопоселенцев. Но вопрос этот есть, причем вопрос тонкий и щепетильный, затрагивающий, возможно, какую-то не прочувствованную и недостаточно изученную сторону личности этого человека на троне. И на него надо отвечать, как и на многие Другие, касающиеся биографии Александра I.
2. Счастливый «господин Александр»
12 декабря 1777 г. 201 пушечный выстрел с фортов Петропавловской крепости и Адмиралтейства возвестил России и всему миру о рождении первенца в семье цесаревича Павла Петровича, первого внука императрицы Екатерины II, а значит, и будущего наследника российского престола. В те дни в Санкт-Петербурге произошло гибельное наводнение. Сильный ветер преградил путь течению реки. Напор воды взламывал лед, черная, ледяная, она устремилась на город, повергая в ужас и смятение его обитателей, но в Зимнем дворце не обратили внимания на капризы природы. Там шло шумное празднество. В честь великого события в августейшей семье был отслужен благодарственный молебен в придворной церкви.
Затем последовало крещение. По настоянию императрицы новорожденному было дано имя Александр – в честь воина и святого, великого сберегателя Руси и страстотерпца за Русскую землю Александра Невского. При этом Екатерина писала своему постоянному корреспонденту, видному французскому писателю и просветителю барону Гримму, что она убеждена в правильности мнения тех, кто считает, что имя влияет на судьбу человека; «что до нашего имени, то уж оно-то прославлено, его носил даже кто-то из матадоров». Так уже в этих первых движениях души великой императрицы в связи с рождением младенца проглядывают ее невероятные претензии и страстная надежда на то, что внук достигнет в жизни и царствовании огромных высот. Несомненно, здесь проявился и ущемленный комплекс материнства Екатерины, ее несчастливая доля матери в связи с рождением и воспитанием собственного сына Павла, рождение которого оставило в истории смутный след, обросло всевозможными слухами, но достоверно сопровождалось тем странным обстоятельством, что Елизавета, по существу, отняла сына у Екатерины и взяла его воспитание в собственные руки. Ненависть Екатерины к сыну зародилась уже в это время и поддерживалась небрежением и унижением, в которых находилась Екатерина при дворе Елизаветы, а позднее при своем ненавистном супруге, отце Павла Петре III. Павел активно пестовал это противоестественное чувство, выказывая к матери всю свою нелюбовь и полное неприятие тех ценностей, которым поклонялась Екатерина. Именно ему принадлежат слова, сказанные о России во время его европейского путешествия: «Законы в России? В стране, где та, которая царствует, остается на троне лишь потому, что попирает их все?»