Страница:
Торжество, по выражению П.А. Валуева, явилось «поистине торжественным». Александр III был как бы создан для подобного рода ритуалов. «Что-то грандиозное в нем было, – выразил свое впечатление от царя В.И. Суриков, присутствовавший в Успенском соборе, где, по словам художника, Александр III оказался „выше всех головой“. Есть нечто символическое в том, что казавшийся могучим исполином самодержец в действительности был человеком нездоровым. Смолоду часто болел – в том числе и совсем не царскими болезнями (перенес, в частности, брюшной тиф). Рано обнаружились нелады с почками. Болезни оставляли свой след в виде явных и скрытых недугов. Они подтачивали царский организм, заведомо сокращая срок пребывания Александра Александровича на троне. Но в момент своего торжества он, не достигший еще и сорока лет, выглядел полным сил и здоровья.
Русоголовый, русобородый, с голубыми глазами, взгляд которых казался светлым, Александр III в восприятии В.И. Сурикова явился «истинным представителем народа». Действительно, в облике царя было нечто мужицкое, нарочито подчеркнутое костюмом. Когда для официальных приемов не надо было облачаться в мундир, Александр Александрович предпочитал зипун, поддевку, солдатские сапоги с простецки заправленными в них штанами. Его трудно вообразить в лосинах и ботфортах – привычном одеянии Николая I и Александра II: он был лишен присущего им аристократизма. На коронации Александр III был в парчовой мантии, эффектно развевавшейся от его широкого шага.
Церемония, освященная многовековой традицией, тщательно подготовленная, оказалась действительно грандиозным и впечатляющим зрелищем. Обрядовая сторона монархии с ее ритуалом коронации сохранилась и сейчас в ряде стран, где монархи царствуют, но не правят. Сохранилась как некий символ разумного консерватизма, связующее звено между прошлым и настоящим, знак преемственности между историей и современностью. В России свержение самодержавия сопровождалось искоренением связанной с ним символики и обрядов. Это определилось не только ходом революционных событий, но в немалой степени самими представителями династии Романовых, оставившими по себе недобрую память.
18 мая вослед коронации состоялось освящение храма Христа Спасителя, строительство которого, растянувшееся на десятилетия, наконец завершилось. Александр III, присутствовавший на церемонии, издал по этому случаю манифест. Задуманный как памятник воинам-победителям в войне 1812 года, храм должен был остаться «памятником мира после жестокой брани, предпринятой не для завоевания, но для защиты Отечества от угрожавшего завоевателя». Предполагалось, что он будет стоять «многие века в знак благодарности до позднейших родов вместе с любовью и подражаниям идеалам предкам». Храм Христа Спасителя простоял не намного более, чем самодержавие, – полстолетия с лишним.
А тогда, в мае 1883 г., далеко над первопрестольной столицей разносился звук его колоколов. Храм в эти весенние дни был переполнен народом, и стоявшие вокруг толпы внимали льющимся из него песням Рождества Христова и радостным гимнам вознесения.
Коронация, как водится, сопровождалась раздачей царских милостей – титулов, награждений, орденов, ценных подарков. Были сложены недоимки, прощены штрафы. Однако политической амнистии, хотя бы частичной, которой так ждали в связи с коронацией, не последовало.
Не оправдались и слухи об отмене «Положения об охране».
Милости изливались главным образом на приближенных царя – одних бриллиантов было роздано на 120 тысяч рублей. Раздавались эти награды, разумеется, не из личных средств царя, а из казны. Между тем, унаследовав громаднейшее состояние отца, Александр Александрович оставался самым богатым человеком в Российской империи. Драгоценности царской семьи оценивались примерно в 160 млн. рублей. Важным источником дохода были земли и владения удельного ведомства, оценивающиеся в 100 млн. золотом. Около 200 млн. рублей Александр оставил в заграничных банках. Рачительный хозяин, Александр приумножил богатства Романовых и попытался упорядочить их распределение между членами царской семьи. На основе указа Павла I об императорской фамилии, он в 1886 г. издал свой, вносивший уточнения в регламентацию доходов членов Дома Романовых. В частности, каждому новорожденному в царской семье выделялся из казны капитал в 1 млн. рублей. Каждый из великих князей по достижении совершеннолетия получал ежегодную ренту в 200 тыс. рублей. Установленные правила должны были обеспечить царской фамилии «и в существование и деятельность, направленные к пользе дорогой сердцу нашему родине». Но судьбу династии определили не царские указы.
Одним из видов приращения богатств стало для царя собирание предметов искусства и живописи. Коллекционером Александра III вряд ли можно назвать: его увлечение не подчинялось личным вкусам, интересам и пристрастиям. Он относился к собирательству скорее как к выгодному вложению капитала. Стягивал в свои дворцы все ценное, что попадалось в его поле зрения. Скульптуры, ковры, фарфор, картины уже не помещались в галереях Зимнего и Аничкова дворцов. Гатчинский замок превратился буквально в склад несметных сокровищ.
Основание собрания живописи Александра III положили картины, подаренные ему отцом, а также оставшиеся от брата Николая Александровича. Еще в 1870-е гг., будучи наследником, он приобрел (за 40 тыс. руб.) богатейшую коллекцию Русской живописи золотопромышленника В.А. Кокорева. Пополнявшееся и покупками, и приносимыми в дар картинами, царское собрание живописи включало в себя всех выдающихся художников XVII–XIX вв. Здесь, судя по каталогу, находились Д. Левицкий, В. Боровиковский, В. Тропинин, А. Венецианов, С. Щедрин, К. Брюллов, И. Айвазовский, К. Верещагин, Ф. Бруни, К. Маковский, Н. Крамской, К. Савицкий и много других прославленных имен. Здесь же были и не любимые им передвижники, и третируемый за антихудожественность И. Репин, и не раз запрещавшийся к выставкам по идейным соображениям Н. Ге.
Западная живопись в собрании Александра III менее интересна и значительна. Он приобретал порой полотна модных художников, не оставивших серьезного следа в истории искусства.
Многие из картин покупались через подставных лиц-царю пришлось бы платить дороже. Но Александр III не останавливался и перед значительными тратами, пополняя свою коллекцию. Покупая «по случаю» картины современных художников за ничтожную даже для той поры цену (40–50 руб.), он выкладывал тысячные суммы за произведения самых дорогих тогда живописцев – И. Айвазовского, К. Брюллова, П. Федотова.
Император не любил жанровой живописи, предпочитая портретную и пейзажную, и с особым пристрастием относился к батальной. Но предметом его подлинного увлечения была иконопись. Понимавший в ней толк и обладавший тонким вкусом, К.П. Победоносцев доставлял императору «в дар» подлинные шедевры безвестных мастеров. Александр III охотно принимал в качестве подарков художественные ценности. За подношением обычно следовала аудиенция, где даритель мог изложить свою просьбу. Некоторые дарители просто стремились заручиться расположением царя на будущее: он не забывал оказываемых ему услуг такого рода. Никто, и в том числе Победоносцев – обличитель взяточничества и коррупции в «верхах», не считал такого рода подношения подкупом. Царь был не только главой государства, он провозглашался отцом своих подданных, а с точки зрения этих патриархальных отношений дары ему как главе огромного семейства от его «детей» считались вполне допустимыми.
Но те же идейные соображения заставляли порой и отвергать подарки. Так, в 1891 г. во время поездки наследника Николая Александровича в Японию через Дальний Восток буряты-ламаиты вознамерились подарить царской семье одного золотого и восемь серебряных (позолоченных) идолов в две четверти аршина ростом. Этого подношения в голодном 1891 году хватило бы на нужды голодающих. Но Победоносцев успел предупредить об опасности: благосклонность императора к иноверцам могла быть истолкована в том смысле, что «их вера так же уважаема верховной властью, как православная».
Дары бурятов не были приняты.
Александр III был одним из самых набожных российских самодержцев. Его вера – искренняя, неформальная – была выражением естественной тяги к опоре, которая казалась единственно твердой. Усиливать самодержавие без помощи религии в последней четверти XIX века было попросту невозможно. Теоретические доводы с их ссылками на историческую традицию, самобытность «русского пути», отрицательный опыт европейских конституционных государств оказывались явно недостаточными для подтверждения целесообразности существования власти, в глазах общества себя изжившей. Здесь требовалось нечто иррациональное. Провиденциализм в идеологии самодержавия при Александре III получает ощутимое преобладание: идея царя-помазанника Божьего на земле первенствует в провозглашении самодержавной монархии неизменной принадлежностью российской истории и вершиной ее государственности. Самодержец – не только наследник династии, но и преемник кесарей. Божественное происхождение его власти, Божественный Промысел как основа его политики противопоставляются всем покушениям на неограниченную монархию как кощунственным и еретическим.
Ссылки на Божью волю, как и упования на милость Божью, постоянно мелькают в дневнике и письмах императора. Ими пестрят его манифесты, рескрипты, указы. Исполнение церковных обрядов император почитал неуклонной обязанностью. Наиболее важные богослужения, (великопостные на Страстной неделе или пасхальные) он посещал в Исаакиевском, Петропавловском соборах или Александро-Невской лавре, отстаивая их до конца, истово молясь и наслаждаясь церковными песнопениями. Духовную музыку любил более, чем светскую. Прекрасные службы были и в дворцовых церквах, где были собраны певчие высокого класса и излюбленные царем грандиозные сочинения Бортнянского «Ныне силы», «Чертог твой», «Вкусите и видите», «Да исправится» исполняли не хуже, чем в главных храмах столицы. Но Александр Александрович любил и простые обедни, справляемые единственным священником в Ливадии, Царском Селе, Петергофе. Он охотно жертвует на постройку новых церквей и восстановление древних, на монастыри, но требователен к исполнению ритуалов и обрядов – согласно установленной регламентации. Вторгаясь в сферу деятельности Синода, император проявлял к некоторым частностям внимание, достойное государственных проблем. Он мог, например, горячо обсуждать вопрос, где священник должен носить орден – на рясе или на ризе, настаивая на первом варианте. Он искренне негодует, не застав дежурного монаха у святых мощей при своем внезапном посещении Александро-Невской лавры « Требую, чтобы этого больше не было– непростительно. Пора, кажется, привести эту орду в лавру». В этом гневном окрике столь же мало уважения к священнослужителям, сколько велико сознание их вторичной, подчиненной по отношению к самодержавию роли.
Обвинения Александра III в клерикализме, встречающиеся в литературе, ошибочны. Император вовсе не думал усиливать политические позиции духовенства: руками церковников он хотел укрепить свою власть. Собственно, он и воспринимал Церковь как часть государственной системы, подвластную общим законам управления. Когда киевский митрополит Филофей, уподобляясь Иоанну Златоусту, обличавшему царей, упрекнул Александра III за отдаление от народа, император предложил освидетельствовать его умственные способности. При всей своей набожности самодержец не потерпел бы критики и отцов Церкви.
Надо ли говорить, что идея церковноприходских школ (начальных школ, отданных в ведение Церкви) нашла полное одобрение у царя. Более, чем знания, Александр III ценил веру, вполне разделяя мысль своего первого публициста Каткова, что «только через горнило церкви должны прийти к народу знания». Закон 1884 г., разрешавший наряду с земскими школами создание церковноприходских, был, по объяснению Каткова, «первым проблеском того серьезного попечения, которое правительство намерено уделить столь важному государственному делу, как народное образование». Лишь отсутствие средств, которых у правительства всегда не хватало на образование, – в отличие от земств, открывавших новые школы, – помешало предоставить преимущества церковным училищам перед светскими, на чем настаивал обер-прокурор Синода.
Религиозные убеждения Александра III не отягчались сомнениями: он изначально, как аксиому, принял догматы религии, усвоив их вместе с детской молитвой. Вопросы, которые бесконечно тревожили и мучили русские умы, – поиски доказательства бытия Божия, бессмертия души – не занимали царя. Веру его можно было бы назвать детски простодушной, наивной, если бы не утилитарный подход императора к религии, стремление использовать ее в целях политических. Считавший себя истинным христианином, Александр III в государственной деятельности не только не руководствовался заповедями Христа, но как раз склонен был подчинять их политическим задачам. Не случайно обращавшиеся к нему как к христианину за милосердием нашли в нем только самодержца, непримиримого и беспощадного к врагам. Личностное отношение к противникам самодержавия у Александра III было значительно сильнее, чем у его отца. В тех кто покушался на существующий порядок, он видел прежде всего своих собственных врагов. Он никогда не пытался понять идеи тех, кого относил к «государственным преступникам». Следственные дела революционеров просматривал только с целью узнать об их планах и намерениях. Скупые пометки на полях, сделанные собственной рукой его императорского величества: «мерзавец», «подлец», «негодяй», говорят, что он отнюдь не смотрел на взбунтовавшихся «русских мальчиков» как на сбившихся с пути и вовсе не думал о том, как их вернуть на правильную дорогу. Карая их, самодержец удовлетворял прежде всего жажду отмщения. «Месть, узаконенная правосудием» – так точно определил репрессии против революционеров князь-бунтовщик П.А. Кропоткин.
Не случайно Александра III глубоко возмутила картина Н. Ге «Что есть истина?». Христос изображен здесь объясняющим Пилату свое осознание истины: он видит в Пилате пусть заблудшего, но человека, и хочет быть им понятым. Ревнители православия – царь и обер-прокурор Синода – узрели в этой картине, которой восхищался Л.Н. Толстой, разрушение образа Христа и запретили ее выставлять. По-видимому, у Александра III был свой Христос – нетерпимый к инакомыслящим, взывающий не к прощению и покаянию, а к отмщению, к беспощадной расправе с врагами. И надо признать, что только такой образ Спасителя и мог вдохновлять в борьбе за власть.
Вера императора сочеталась с самыми темными суевериями, которые при нем получают широкое распространение. Александр Александрович склонен был в окружающем мире усматривать различные знамения, зловещие или благие приметы. Порой они оказывали прямое влияние на его поведение, заставляя принять то или иное решение или отказаться от очередного начинания.
Когда во время грозы в мае 1881 г. был разрушен обелиск Павла I в Гатчине, это произвело на императора устрашающее впечатление. Восприняв событие как знак беды, он с семейством тут же покинул Гатчину, выехав в нелюбимый Петербург. 17 октября 1888 г. царский поезд, идущий с юга, потерпел крушение в пункте Борки – в 50 км от Харькова. Семь вагонов оказались разбиты вдребезги, но разрушенная крыша того, в котором ехала семья царя, образовала нечто вроде купола, и все здесь остались целы. Крушение это, по выражению одного из царедворцев, стало весьма счастливым в политическом смысле. В специальном манифесте Александра III событие 17 октября оценивалось как знак Божьего благодарения. До конца своей жизни и Александр Александрович, и его наследник будут отмечать эту дату как день проявления милости Божией к династии Романовых. Николай II не забудет о ней и в дни революции 1905–1907 гг. и во время войн – русско-японской и мировой. Отец и сын черпали в событии 17 октября 1888 г. необходимую долю оптимизма, уповая и впредь на Божий Промысел.
«Праздник крушения» – так окрестили обыватели торжества по случаю благополучного возвращения в столицу царского семейства – длился несколько дней. В церквах служили благодарственные молебны, воспитанники учебных заведений были освобождены от занятий, толпы людей вышли на улицу посмотреть на торжественную процессию во главе с императором и его семьей. В общем хоре славословий как-то потонуло сознание того, что для многих людей и семей случившееся явилось подлинной катастрофой: двадцать человек погибли в аварии, семнадцать, и среди них два офицера, были тяжело ранены. Характерна изданная генералом Богдановичем картинка для народа: обломки царского поезда, груда тел убитых и раненых – а в отдалении царь с семьей в сиянии небесных лучей.
Министр путей сообщения К.Н. Посьет был отправлен в отставку, но в обществе ходили слухи, что причина аварии – не гнилые шпалы, а очередное покушение на царя.
Зимой 1883 г. такие же слухи сопровождали несчастный случай с императором, когда, выпав из саней, он сломал руку Чтобы не повредить авторитету коронованной особы, в печати лишь глухо сообщили о болезни Александра III, что и породило домыслы о новом покушении. Они не прекратились и с появлением успокоительных бюллетеней о здоровье императора, опубликованных по настоянию Победоносцева. Страна, казалось бы, успокоенная, замиренная, продолжала жить в ожидании возобновления борьбы, вроде бы уже завершившейся. Ощущение нависшей опасности не покидало императора, с годами все более уверенно чувствовавшего себя на троне. Н.А. Бенуа, встретив Александра III в 1889 г. в Мариинском театре, навсегда запомнил случайно перехваченный взгляд царя – грозный и тревожный одновременно. По словам художника, это был взгляд человека, ежесекундно опасающегося за свою жизнь и за жизнь своих близких.
Характерна помета, сделанная Александром III на полях следственного дела новых первомартовцев – А.И.Ульянова и его товарищей, арестованных накануне подготовленного ими покушения на царя 1 марта 1887 г.: «На этот раз Бог спас, но надолго ли?»
Но уповая на Бога, Александр III и сам не бездействовал, поставив главной задачей своего царствования всемерное укрепление единодержавия, искоренение всего, что служит источником крамолы.
Граф П.А. Валуев передавал со слов Д.А. Толстого разговор его с царем при назначении министром внутренних дел. Граф Толстой сказал тогда Александру III, что не признает «крестьянской России», и добавил: «Ваши предки создали Россию, но они нашими руками ее создали». По словам Толстого, государь «покраснел и отвечал, что он этого не забывает».
И царь и министр вполне сошлись как в понимании роли дворянства, так и в определении приоритетов текущей политики. Правящий в крестьянской стране, Александр III был поистине дворянским царем. По сути, у него в выборе социальной опоры альтернативы и не было. Он нащупал ее отнюдь не только интуитивно. Целый отряд консервативных публицистов трудился над теоретическим обоснованием роли дворянства в самодержавной монархии. М.Н. Катков, К.П. Победоносцев, В.П. Мещерский, Р.А. Фадеев еще в прошлом царствовании доказывали, что самодержавие не сможет обойтись без организованной политической поддержки хотя бы части общества, и только дворянство способно ее оказать, как оказывало в предшествующие столетия. Катков справедливо обращал внимание на полную гармонию интересов самодержавия и дворянства, их взаимозависимость и взаимную нужду друг в друге. По его верному замечанию, дворянство – единственное сословие, не имеющее своих отдельных от самодержавия целей и стремлений: все иные сословия их имеют. Катков не уставал повторять об опасности упадка и оскудения дворянства, в котором всегда «с особой силой» отзывалось то, что «вредно русскому государству». Сделав ставку на этот класс феодальной России, уходящей в прошлое, Александр III должен был озаботиться возрождением его в условиях развивающегося капитализма, к которым дворянство оказалось наименее всех других сословий приспособлено. Царская политика в этом направлении оказалась последовательной и неуклонной.
В самый день коронации – 15 мая 1883 г. – как бы для того, чтобы подчеркнуть нерасторжимость единства самодержавия и дворянства, выходит указ царя о возмещении помещикам из казны выкупных платежей, от которых освобождались крестьяне. Помещики получали 80% выкупной суммы и в придачу – 8,5% от стоимости надела. Тогда же в Москве император на собрании волостных старшин, прибывших на коронацию, обратился к ним с призывом во всем подчиняться «своим предводителям дворянства». Подобная формулировка не была обмолвкой, обычной для раскладной речи императора. Она воспринималась как директива о руководящей роли дворян на местах, идущей на смену былой их вотчинной власти.
В 1885 г. учреждается Дворянский банк, предоставлявший владельцам имений долгосрочный и дешевый кредит. Финансовую помощь получали помещичьи хозяйства, по сути не способные к выживанию. В банк, как правило, обращались те землевладельцы, которые так и не сумели наладить хозяйство в новых условиях. Но полученная под залог имения ссуда, как правило, в хозяйство и не вкладывалась, а проживалась («проматывалась»). Как пригодились бы эти промотанные дворянами средства в крестьянском хозяйстве!
Столетие с издания Жалованной грамоты дворянству, дарованной Екатериной II, Александр III использовал, чтобы подчеркнуть дворянскую ориентацию политики верховной власти и главенствующую роль, отводимую этой властью «благородному сословию». Рескрипт, написанный Победоносцевым по поручению царя, возвещал, что ныне, как и прежде, потребно, чтобы российские дворяне сохраняли первое место «в предводительстве ратном, в службе государственной, в делах местного управления и суда»… «В сознании необходимости более, чем когда-либо, в настоящее время видеть русское дворянство руководителями местной общественной, народной и государственной жизни», власть обещала этому сословию «облегчение условий экономической жизни», а также сохранение и расширение дворянских привилегий». «Из долгих блужданий мы наконец возвращаемся в нашу родную православную самодержавную Русь. Призраки бледнеют и исчезают. Мы чувствуем пробуждение» – так приветствовали «Московские ведомости» рескрипт 21 апреля 1885 г. В восстановлении принципа сословности Катков усматривал серьезную преграду новым веяниям.
Сто лет назад, когда прабабка Александра Александровича даровала дворянству Жалованную грамоту, европейские страны уже расставались с сословными привилегиями. Тогда, в конце XVIII в., существование привилегированного слоя в России еще соответствовало общенациональным интересам – дворянская интеллигенция развивала науку и культуру, поставляла на государственную и военную службу европейски образованных представителей сословия. Пореформенные условия сразу же поставили под сомнение эту монополию дворян, как и их привилегии. Разночинная Россия стала пополнять ряды предпринимателей и ученых, двигать вперед науку, культуру, промышленность. Были сделаны первые шаги если не к бессословному, то к всесословному обществу. И вот Александр III поворачивал это движение вспять, усугубляя сословную обособленность. Но выходцы из крестьян, купечества, духовенства, мещан – разночинцы, в отличие от дворян, более успешно приспосабливавшиеся к пореформенным условиям, не желали признать себя людьми второго сорта по сравнению с «россиянами, принадлежащими к благородному сословию». Думая создать себе твердую опору в привилегированном сословии, самодержец тем самым усиливал социальную рознь, способствовал обострению общественных противоречий и тем самым еще более расшатывал колеблющиеся устои самодержавной монархии.
Вступив на престол, Александр III с ходу отверг крестьянские притязания на землю: назвал слухи о прирезке к наделу за счет помещичьих земель «вредными». Демократическая и либеральная печать на основе земской статистики уже доказала, что крестьянское малоземелье – реальная проблема пореформенной деревни, источник ее неустройства и бедствий. Но Александр III дал понять, что не считает земельный вопрос злобой дня. Он явно разделял уверенность, высказанную в охранительной и славянофильской публицистике, что установленный земельный надел должен обеспечить крестьянскую семью – при соответствующих приработках у того же помещика.
Либеральные и народнические экономисты разработали целую систему мер социальной помощи деревне: прирезка за счет казенных земель, организация переселений на свободные земли, мелкий поземельный государственный и земский кредит, облегчающий покупку земли, пропаганда агрономических усовершенствований. Меры эти не способны были радикально решить аграрный вопрос, но они сдерживали разорение деревни, делая процесс «раскрестьянивания» менее мучительным. Эти меры способствовали бы росту среднего слоя крестьянства, противостоящего ее пауперизации. Но Александр III не пошел на сколько-нибудь серьезное распределение бюджета в интересах деревни – это затронуло бы оберегаемые им интересы дворянства. Предпринятое им понижение выкупных платежей при переводе крестьянских хозяйств на обязательный выкуп (с 1 января 1883 г.), как и отмена подушной подати (1882–1886), было подготовлено еще в царствование Александра II. С организацией переселений правительство Александра III не спешило, руководствуясь теми же интересами помещичьих хозяйств, которые должны были иметь под боком рабочие руки. Дело сдвинулось лишь с постройкой Сибирской железной дороги, начатой в 1893 г. и завершенной уже при Николае II.
Русоголовый, русобородый, с голубыми глазами, взгляд которых казался светлым, Александр III в восприятии В.И. Сурикова явился «истинным представителем народа». Действительно, в облике царя было нечто мужицкое, нарочито подчеркнутое костюмом. Когда для официальных приемов не надо было облачаться в мундир, Александр Александрович предпочитал зипун, поддевку, солдатские сапоги с простецки заправленными в них штанами. Его трудно вообразить в лосинах и ботфортах – привычном одеянии Николая I и Александра II: он был лишен присущего им аристократизма. На коронации Александр III был в парчовой мантии, эффектно развевавшейся от его широкого шага.
Церемония, освященная многовековой традицией, тщательно подготовленная, оказалась действительно грандиозным и впечатляющим зрелищем. Обрядовая сторона монархии с ее ритуалом коронации сохранилась и сейчас в ряде стран, где монархи царствуют, но не правят. Сохранилась как некий символ разумного консерватизма, связующее звено между прошлым и настоящим, знак преемственности между историей и современностью. В России свержение самодержавия сопровождалось искоренением связанной с ним символики и обрядов. Это определилось не только ходом революционных событий, но в немалой степени самими представителями династии Романовых, оставившими по себе недобрую память.
18 мая вослед коронации состоялось освящение храма Христа Спасителя, строительство которого, растянувшееся на десятилетия, наконец завершилось. Александр III, присутствовавший на церемонии, издал по этому случаю манифест. Задуманный как памятник воинам-победителям в войне 1812 года, храм должен был остаться «памятником мира после жестокой брани, предпринятой не для завоевания, но для защиты Отечества от угрожавшего завоевателя». Предполагалось, что он будет стоять «многие века в знак благодарности до позднейших родов вместе с любовью и подражаниям идеалам предкам». Храм Христа Спасителя простоял не намного более, чем самодержавие, – полстолетия с лишним.
А тогда, в мае 1883 г., далеко над первопрестольной столицей разносился звук его колоколов. Храм в эти весенние дни был переполнен народом, и стоявшие вокруг толпы внимали льющимся из него песням Рождества Христова и радостным гимнам вознесения.
Коронация, как водится, сопровождалась раздачей царских милостей – титулов, награждений, орденов, ценных подарков. Были сложены недоимки, прощены штрафы. Однако политической амнистии, хотя бы частичной, которой так ждали в связи с коронацией, не последовало.
Не оправдались и слухи об отмене «Положения об охране».
Милости изливались главным образом на приближенных царя – одних бриллиантов было роздано на 120 тысяч рублей. Раздавались эти награды, разумеется, не из личных средств царя, а из казны. Между тем, унаследовав громаднейшее состояние отца, Александр Александрович оставался самым богатым человеком в Российской империи. Драгоценности царской семьи оценивались примерно в 160 млн. рублей. Важным источником дохода были земли и владения удельного ведомства, оценивающиеся в 100 млн. золотом. Около 200 млн. рублей Александр оставил в заграничных банках. Рачительный хозяин, Александр приумножил богатства Романовых и попытался упорядочить их распределение между членами царской семьи. На основе указа Павла I об императорской фамилии, он в 1886 г. издал свой, вносивший уточнения в регламентацию доходов членов Дома Романовых. В частности, каждому новорожденному в царской семье выделялся из казны капитал в 1 млн. рублей. Каждый из великих князей по достижении совершеннолетия получал ежегодную ренту в 200 тыс. рублей. Установленные правила должны были обеспечить царской фамилии «и в существование и деятельность, направленные к пользе дорогой сердцу нашему родине». Но судьбу династии определили не царские указы.
Одним из видов приращения богатств стало для царя собирание предметов искусства и живописи. Коллекционером Александра III вряд ли можно назвать: его увлечение не подчинялось личным вкусам, интересам и пристрастиям. Он относился к собирательству скорее как к выгодному вложению капитала. Стягивал в свои дворцы все ценное, что попадалось в его поле зрения. Скульптуры, ковры, фарфор, картины уже не помещались в галереях Зимнего и Аничкова дворцов. Гатчинский замок превратился буквально в склад несметных сокровищ.
Основание собрания живописи Александра III положили картины, подаренные ему отцом, а также оставшиеся от брата Николая Александровича. Еще в 1870-е гг., будучи наследником, он приобрел (за 40 тыс. руб.) богатейшую коллекцию Русской живописи золотопромышленника В.А. Кокорева. Пополнявшееся и покупками, и приносимыми в дар картинами, царское собрание живописи включало в себя всех выдающихся художников XVII–XIX вв. Здесь, судя по каталогу, находились Д. Левицкий, В. Боровиковский, В. Тропинин, А. Венецианов, С. Щедрин, К. Брюллов, И. Айвазовский, К. Верещагин, Ф. Бруни, К. Маковский, Н. Крамской, К. Савицкий и много других прославленных имен. Здесь же были и не любимые им передвижники, и третируемый за антихудожественность И. Репин, и не раз запрещавшийся к выставкам по идейным соображениям Н. Ге.
Западная живопись в собрании Александра III менее интересна и значительна. Он приобретал порой полотна модных художников, не оставивших серьезного следа в истории искусства.
Многие из картин покупались через подставных лиц-царю пришлось бы платить дороже. Но Александр III не останавливался и перед значительными тратами, пополняя свою коллекцию. Покупая «по случаю» картины современных художников за ничтожную даже для той поры цену (40–50 руб.), он выкладывал тысячные суммы за произведения самых дорогих тогда живописцев – И. Айвазовского, К. Брюллова, П. Федотова.
Император не любил жанровой живописи, предпочитая портретную и пейзажную, и с особым пристрастием относился к батальной. Но предметом его подлинного увлечения была иконопись. Понимавший в ней толк и обладавший тонким вкусом, К.П. Победоносцев доставлял императору «в дар» подлинные шедевры безвестных мастеров. Александр III охотно принимал в качестве подарков художественные ценности. За подношением обычно следовала аудиенция, где даритель мог изложить свою просьбу. Некоторые дарители просто стремились заручиться расположением царя на будущее: он не забывал оказываемых ему услуг такого рода. Никто, и в том числе Победоносцев – обличитель взяточничества и коррупции в «верхах», не считал такого рода подношения подкупом. Царь был не только главой государства, он провозглашался отцом своих подданных, а с точки зрения этих патриархальных отношений дары ему как главе огромного семейства от его «детей» считались вполне допустимыми.
Но те же идейные соображения заставляли порой и отвергать подарки. Так, в 1891 г. во время поездки наследника Николая Александровича в Японию через Дальний Восток буряты-ламаиты вознамерились подарить царской семье одного золотого и восемь серебряных (позолоченных) идолов в две четверти аршина ростом. Этого подношения в голодном 1891 году хватило бы на нужды голодающих. Но Победоносцев успел предупредить об опасности: благосклонность императора к иноверцам могла быть истолкована в том смысле, что «их вера так же уважаема верховной властью, как православная».
Дары бурятов не были приняты.
Александр III был одним из самых набожных российских самодержцев. Его вера – искренняя, неформальная – была выражением естественной тяги к опоре, которая казалась единственно твердой. Усиливать самодержавие без помощи религии в последней четверти XIX века было попросту невозможно. Теоретические доводы с их ссылками на историческую традицию, самобытность «русского пути», отрицательный опыт европейских конституционных государств оказывались явно недостаточными для подтверждения целесообразности существования власти, в глазах общества себя изжившей. Здесь требовалось нечто иррациональное. Провиденциализм в идеологии самодержавия при Александре III получает ощутимое преобладание: идея царя-помазанника Божьего на земле первенствует в провозглашении самодержавной монархии неизменной принадлежностью российской истории и вершиной ее государственности. Самодержец – не только наследник династии, но и преемник кесарей. Божественное происхождение его власти, Божественный Промысел как основа его политики противопоставляются всем покушениям на неограниченную монархию как кощунственным и еретическим.
Ссылки на Божью волю, как и упования на милость Божью, постоянно мелькают в дневнике и письмах императора. Ими пестрят его манифесты, рескрипты, указы. Исполнение церковных обрядов император почитал неуклонной обязанностью. Наиболее важные богослужения, (великопостные на Страстной неделе или пасхальные) он посещал в Исаакиевском, Петропавловском соборах или Александро-Невской лавре, отстаивая их до конца, истово молясь и наслаждаясь церковными песнопениями. Духовную музыку любил более, чем светскую. Прекрасные службы были и в дворцовых церквах, где были собраны певчие высокого класса и излюбленные царем грандиозные сочинения Бортнянского «Ныне силы», «Чертог твой», «Вкусите и видите», «Да исправится» исполняли не хуже, чем в главных храмах столицы. Но Александр Александрович любил и простые обедни, справляемые единственным священником в Ливадии, Царском Селе, Петергофе. Он охотно жертвует на постройку новых церквей и восстановление древних, на монастыри, но требователен к исполнению ритуалов и обрядов – согласно установленной регламентации. Вторгаясь в сферу деятельности Синода, император проявлял к некоторым частностям внимание, достойное государственных проблем. Он мог, например, горячо обсуждать вопрос, где священник должен носить орден – на рясе или на ризе, настаивая на первом варианте. Он искренне негодует, не застав дежурного монаха у святых мощей при своем внезапном посещении Александро-Невской лавры « Требую, чтобы этого больше не было– непростительно. Пора, кажется, привести эту орду в лавру». В этом гневном окрике столь же мало уважения к священнослужителям, сколько велико сознание их вторичной, подчиненной по отношению к самодержавию роли.
Обвинения Александра III в клерикализме, встречающиеся в литературе, ошибочны. Император вовсе не думал усиливать политические позиции духовенства: руками церковников он хотел укрепить свою власть. Собственно, он и воспринимал Церковь как часть государственной системы, подвластную общим законам управления. Когда киевский митрополит Филофей, уподобляясь Иоанну Златоусту, обличавшему царей, упрекнул Александра III за отдаление от народа, император предложил освидетельствовать его умственные способности. При всей своей набожности самодержец не потерпел бы критики и отцов Церкви.
Надо ли говорить, что идея церковноприходских школ (начальных школ, отданных в ведение Церкви) нашла полное одобрение у царя. Более, чем знания, Александр III ценил веру, вполне разделяя мысль своего первого публициста Каткова, что «только через горнило церкви должны прийти к народу знания». Закон 1884 г., разрешавший наряду с земскими школами создание церковноприходских, был, по объяснению Каткова, «первым проблеском того серьезного попечения, которое правительство намерено уделить столь важному государственному делу, как народное образование». Лишь отсутствие средств, которых у правительства всегда не хватало на образование, – в отличие от земств, открывавших новые школы, – помешало предоставить преимущества церковным училищам перед светскими, на чем настаивал обер-прокурор Синода.
Религиозные убеждения Александра III не отягчались сомнениями: он изначально, как аксиому, принял догматы религии, усвоив их вместе с детской молитвой. Вопросы, которые бесконечно тревожили и мучили русские умы, – поиски доказательства бытия Божия, бессмертия души – не занимали царя. Веру его можно было бы назвать детски простодушной, наивной, если бы не утилитарный подход императора к религии, стремление использовать ее в целях политических. Считавший себя истинным христианином, Александр III в государственной деятельности не только не руководствовался заповедями Христа, но как раз склонен был подчинять их политическим задачам. Не случайно обращавшиеся к нему как к христианину за милосердием нашли в нем только самодержца, непримиримого и беспощадного к врагам. Личностное отношение к противникам самодержавия у Александра III было значительно сильнее, чем у его отца. В тех кто покушался на существующий порядок, он видел прежде всего своих собственных врагов. Он никогда не пытался понять идеи тех, кого относил к «государственным преступникам». Следственные дела революционеров просматривал только с целью узнать об их планах и намерениях. Скупые пометки на полях, сделанные собственной рукой его императорского величества: «мерзавец», «подлец», «негодяй», говорят, что он отнюдь не смотрел на взбунтовавшихся «русских мальчиков» как на сбившихся с пути и вовсе не думал о том, как их вернуть на правильную дорогу. Карая их, самодержец удовлетворял прежде всего жажду отмщения. «Месть, узаконенная правосудием» – так точно определил репрессии против революционеров князь-бунтовщик П.А. Кропоткин.
Не случайно Александра III глубоко возмутила картина Н. Ге «Что есть истина?». Христос изображен здесь объясняющим Пилату свое осознание истины: он видит в Пилате пусть заблудшего, но человека, и хочет быть им понятым. Ревнители православия – царь и обер-прокурор Синода – узрели в этой картине, которой восхищался Л.Н. Толстой, разрушение образа Христа и запретили ее выставлять. По-видимому, у Александра III был свой Христос – нетерпимый к инакомыслящим, взывающий не к прощению и покаянию, а к отмщению, к беспощадной расправе с врагами. И надо признать, что только такой образ Спасителя и мог вдохновлять в борьбе за власть.
Вера императора сочеталась с самыми темными суевериями, которые при нем получают широкое распространение. Александр Александрович склонен был в окружающем мире усматривать различные знамения, зловещие или благие приметы. Порой они оказывали прямое влияние на его поведение, заставляя принять то или иное решение или отказаться от очередного начинания.
Когда во время грозы в мае 1881 г. был разрушен обелиск Павла I в Гатчине, это произвело на императора устрашающее впечатление. Восприняв событие как знак беды, он с семейством тут же покинул Гатчину, выехав в нелюбимый Петербург. 17 октября 1888 г. царский поезд, идущий с юга, потерпел крушение в пункте Борки – в 50 км от Харькова. Семь вагонов оказались разбиты вдребезги, но разрушенная крыша того, в котором ехала семья царя, образовала нечто вроде купола, и все здесь остались целы. Крушение это, по выражению одного из царедворцев, стало весьма счастливым в политическом смысле. В специальном манифесте Александра III событие 17 октября оценивалось как знак Божьего благодарения. До конца своей жизни и Александр Александрович, и его наследник будут отмечать эту дату как день проявления милости Божией к династии Романовых. Николай II не забудет о ней и в дни революции 1905–1907 гг. и во время войн – русско-японской и мировой. Отец и сын черпали в событии 17 октября 1888 г. необходимую долю оптимизма, уповая и впредь на Божий Промысел.
«Праздник крушения» – так окрестили обыватели торжества по случаю благополучного возвращения в столицу царского семейства – длился несколько дней. В церквах служили благодарственные молебны, воспитанники учебных заведений были освобождены от занятий, толпы людей вышли на улицу посмотреть на торжественную процессию во главе с императором и его семьей. В общем хоре славословий как-то потонуло сознание того, что для многих людей и семей случившееся явилось подлинной катастрофой: двадцать человек погибли в аварии, семнадцать, и среди них два офицера, были тяжело ранены. Характерна изданная генералом Богдановичем картинка для народа: обломки царского поезда, груда тел убитых и раненых – а в отдалении царь с семьей в сиянии небесных лучей.
Министр путей сообщения К.Н. Посьет был отправлен в отставку, но в обществе ходили слухи, что причина аварии – не гнилые шпалы, а очередное покушение на царя.
Зимой 1883 г. такие же слухи сопровождали несчастный случай с императором, когда, выпав из саней, он сломал руку Чтобы не повредить авторитету коронованной особы, в печати лишь глухо сообщили о болезни Александра III, что и породило домыслы о новом покушении. Они не прекратились и с появлением успокоительных бюллетеней о здоровье императора, опубликованных по настоянию Победоносцева. Страна, казалось бы, успокоенная, замиренная, продолжала жить в ожидании возобновления борьбы, вроде бы уже завершившейся. Ощущение нависшей опасности не покидало императора, с годами все более уверенно чувствовавшего себя на троне. Н.А. Бенуа, встретив Александра III в 1889 г. в Мариинском театре, навсегда запомнил случайно перехваченный взгляд царя – грозный и тревожный одновременно. По словам художника, это был взгляд человека, ежесекундно опасающегося за свою жизнь и за жизнь своих близких.
Характерна помета, сделанная Александром III на полях следственного дела новых первомартовцев – А.И.Ульянова и его товарищей, арестованных накануне подготовленного ими покушения на царя 1 марта 1887 г.: «На этот раз Бог спас, но надолго ли?»
Но уповая на Бога, Александр III и сам не бездействовал, поставив главной задачей своего царствования всемерное укрепление единодержавия, искоренение всего, что служит источником крамолы.
Граф П.А. Валуев передавал со слов Д.А. Толстого разговор его с царем при назначении министром внутренних дел. Граф Толстой сказал тогда Александру III, что не признает «крестьянской России», и добавил: «Ваши предки создали Россию, но они нашими руками ее создали». По словам Толстого, государь «покраснел и отвечал, что он этого не забывает».
И царь и министр вполне сошлись как в понимании роли дворянства, так и в определении приоритетов текущей политики. Правящий в крестьянской стране, Александр III был поистине дворянским царем. По сути, у него в выборе социальной опоры альтернативы и не было. Он нащупал ее отнюдь не только интуитивно. Целый отряд консервативных публицистов трудился над теоретическим обоснованием роли дворянства в самодержавной монархии. М.Н. Катков, К.П. Победоносцев, В.П. Мещерский, Р.А. Фадеев еще в прошлом царствовании доказывали, что самодержавие не сможет обойтись без организованной политической поддержки хотя бы части общества, и только дворянство способно ее оказать, как оказывало в предшествующие столетия. Катков справедливо обращал внимание на полную гармонию интересов самодержавия и дворянства, их взаимозависимость и взаимную нужду друг в друге. По его верному замечанию, дворянство – единственное сословие, не имеющее своих отдельных от самодержавия целей и стремлений: все иные сословия их имеют. Катков не уставал повторять об опасности упадка и оскудения дворянства, в котором всегда «с особой силой» отзывалось то, что «вредно русскому государству». Сделав ставку на этот класс феодальной России, уходящей в прошлое, Александр III должен был озаботиться возрождением его в условиях развивающегося капитализма, к которым дворянство оказалось наименее всех других сословий приспособлено. Царская политика в этом направлении оказалась последовательной и неуклонной.
В самый день коронации – 15 мая 1883 г. – как бы для того, чтобы подчеркнуть нерасторжимость единства самодержавия и дворянства, выходит указ царя о возмещении помещикам из казны выкупных платежей, от которых освобождались крестьяне. Помещики получали 80% выкупной суммы и в придачу – 8,5% от стоимости надела. Тогда же в Москве император на собрании волостных старшин, прибывших на коронацию, обратился к ним с призывом во всем подчиняться «своим предводителям дворянства». Подобная формулировка не была обмолвкой, обычной для раскладной речи императора. Она воспринималась как директива о руководящей роли дворян на местах, идущей на смену былой их вотчинной власти.
В 1885 г. учреждается Дворянский банк, предоставлявший владельцам имений долгосрочный и дешевый кредит. Финансовую помощь получали помещичьи хозяйства, по сути не способные к выживанию. В банк, как правило, обращались те землевладельцы, которые так и не сумели наладить хозяйство в новых условиях. Но полученная под залог имения ссуда, как правило, в хозяйство и не вкладывалась, а проживалась («проматывалась»). Как пригодились бы эти промотанные дворянами средства в крестьянском хозяйстве!
Столетие с издания Жалованной грамоты дворянству, дарованной Екатериной II, Александр III использовал, чтобы подчеркнуть дворянскую ориентацию политики верховной власти и главенствующую роль, отводимую этой властью «благородному сословию». Рескрипт, написанный Победоносцевым по поручению царя, возвещал, что ныне, как и прежде, потребно, чтобы российские дворяне сохраняли первое место «в предводительстве ратном, в службе государственной, в делах местного управления и суда»… «В сознании необходимости более, чем когда-либо, в настоящее время видеть русское дворянство руководителями местной общественной, народной и государственной жизни», власть обещала этому сословию «облегчение условий экономической жизни», а также сохранение и расширение дворянских привилегий». «Из долгих блужданий мы наконец возвращаемся в нашу родную православную самодержавную Русь. Призраки бледнеют и исчезают. Мы чувствуем пробуждение» – так приветствовали «Московские ведомости» рескрипт 21 апреля 1885 г. В восстановлении принципа сословности Катков усматривал серьезную преграду новым веяниям.
Сто лет назад, когда прабабка Александра Александровича даровала дворянству Жалованную грамоту, европейские страны уже расставались с сословными привилегиями. Тогда, в конце XVIII в., существование привилегированного слоя в России еще соответствовало общенациональным интересам – дворянская интеллигенция развивала науку и культуру, поставляла на государственную и военную службу европейски образованных представителей сословия. Пореформенные условия сразу же поставили под сомнение эту монополию дворян, как и их привилегии. Разночинная Россия стала пополнять ряды предпринимателей и ученых, двигать вперед науку, культуру, промышленность. Были сделаны первые шаги если не к бессословному, то к всесословному обществу. И вот Александр III поворачивал это движение вспять, усугубляя сословную обособленность. Но выходцы из крестьян, купечества, духовенства, мещан – разночинцы, в отличие от дворян, более успешно приспосабливавшиеся к пореформенным условиям, не желали признать себя людьми второго сорта по сравнению с «россиянами, принадлежащими к благородному сословию». Думая создать себе твердую опору в привилегированном сословии, самодержец тем самым усиливал социальную рознь, способствовал обострению общественных противоречий и тем самым еще более расшатывал колеблющиеся устои самодержавной монархии.
Вступив на престол, Александр III с ходу отверг крестьянские притязания на землю: назвал слухи о прирезке к наделу за счет помещичьих земель «вредными». Демократическая и либеральная печать на основе земской статистики уже доказала, что крестьянское малоземелье – реальная проблема пореформенной деревни, источник ее неустройства и бедствий. Но Александр III дал понять, что не считает земельный вопрос злобой дня. Он явно разделял уверенность, высказанную в охранительной и славянофильской публицистике, что установленный земельный надел должен обеспечить крестьянскую семью – при соответствующих приработках у того же помещика.
Либеральные и народнические экономисты разработали целую систему мер социальной помощи деревне: прирезка за счет казенных земель, организация переселений на свободные земли, мелкий поземельный государственный и земский кредит, облегчающий покупку земли, пропаганда агрономических усовершенствований. Меры эти не способны были радикально решить аграрный вопрос, но они сдерживали разорение деревни, делая процесс «раскрестьянивания» менее мучительным. Эти меры способствовали бы росту среднего слоя крестьянства, противостоящего ее пауперизации. Но Александр III не пошел на сколько-нибудь серьезное распределение бюджета в интересах деревни – это затронуло бы оберегаемые им интересы дворянства. Предпринятое им понижение выкупных платежей при переводе крестьянских хозяйств на обязательный выкуп (с 1 января 1883 г.), как и отмена подушной подати (1882–1886), было подготовлено еще в царствование Александра II. С организацией переселений правительство Александра III не спешило, руководствуясь теми же интересами помещичьих хозяйств, которые должны были иметь под боком рабочие руки. Дело сдвинулось лишь с постройкой Сибирской железной дороги, начатой в 1893 г. и завершенной уже при Николае II.