Сан-Антонио. Стендинг или правила приличия по Берюрье

   Зоб трясется, отвислые щеки отвисают еще больше, голосовые связки настроены на ноту «соль»! Это настоящий вулкан, разговаривающий сам с собой в зеркало, рассказывающий о нас обоих ужасные вещи и извергающий на нас всеуничтожающую лаву. Наша родословная на глазах чахнет, становится нелепой, испачканной грязью, дурно пахнущей. Я и Берю, мы чувствуем себя мерзопакостными до глубины души, хотя ничего не понимаем. Мы склонны думать, что попали в снежную лавину. Мы приходим к убеждению, что все это правда и притом вполне заслуженная, что мы на самом деле недостойны жить на земле. Что наша доля кислорода — это грабеж среди бела дня, злоупотребление легких! Что мы портим пейзаж. Что наша жизнь — ошибка природы.
   У нас заходит мозга за мозгу. Мы чувствуем, что стали источником уродства и обнаруживаем у себя всякие мерзости. У нас в голове не укладывается, что мы стали такими ужасными, такими противными и приносящими беду, такими заразными и такими испорченными. Такое открытие сбивает нас с толку. А мы думали, что вели более или менее нормальный образ жизни. А получается, что за этой ширмой самоуспокоенности скрывалось столько пороков и безобразия. Оказывается, мы насквозь прогнили и ни о чем не догадывались. Мы исходили сукровицей, но продолжали радоваться, пребывая в полном неведении.
   Наконец, мадам Клистир больше не в состоянии превращать кислород в белиберду. Ее легкие не справляются, теряют боеспособность. Наступает тишина, но воздух продолжает вибрировать. Гнев Клистиров витает в угрожающей тишине кабинета.
   Я вдыхаю большой глоток воздуха и перехожу в наступление.
   — Доктор, — говорю я, едва разжимая челюсти из опасения укусить его. — Если бы вы были на десять лет моложе, я бы выщипал вашу козлиную бородку. Поэтому, принимая во внимание ваш возраст, я ограничусь вопросом о причине этого приступа.
   Он изумленно шевелит губами.
   — Говорите спокойнее, я прошу вас! — заявляет директор.
   Клистир решается.
   — Прошлой ночью, — говорит он глуховатым голосом, так как он немного глух на ухо, — после того, как вы устроили кавардак в моем доме, вы ушли вместе с моим зятем, так или не так?
   — Так точно!
   — Что же вы, кретины, там делали?
   — Мы были в бистро, — отвечает Берю.
   Его старуха завизжала, как будто ей объяснился в любви орангутанг.
   — Какой ужас! — восклицает она и судорожно крестится.
   — И, само собой разумеется, вы позорным образом напились? — спрашивает доктор.
   Эти слова рассмешили Берю.
   — Да мы выпили всего одну бутылку портвейна на троих, для поджелудочной, это же все равно, что слону дробинка!
   Врач не может удержаться от гримасы. Портвейн в его воображении человека, пьющего одну воду, гораздо хуже, чем касторовое масло.
   — Обманщики! — взвивается его попугайчиха, состроив в зеркале через плечо директора ужасную гримасу. — Вы напоили моего несчастного зятя. Этот мальчик такой слабый, такой безвольный!
   — Он сам подтверждает это тем, что киснет в вашем некрополе, — вторю я ей.
   Старушка на глазах лишается чувств. Я сам напросился на то, чтобы по мне устроили панихиду. Теперь эти серафисты повесят мне на шею дело. Припишут, что я навел на них порчу. Мое будущее становится туманным, дорогие мои. Надо быстро включать противотуманные фары, чтобы его рассмотреть.
   Она уже приготовилась лишить свежести мою физиономию при помощи своего зонтика, но ее фрукт удерживает ее.
   — Месье, — обращается он ко мне, — вы вовлекли этого несчастного мальчика, я ничуть в этом не сомневаюсь, в самое гнусное распутство! В какое же гибельное место вы его завели, этого почти отца?
   — Да никуда мы его не заводили! — ору я с такой силой, что одно стекло в раме лопается. — Мы выпили по стаканчику. Немножко поговорили и отпустили его, вашего ученика-капуцина.
   — Рассказывайте сказки, месье! Он не пришел домой!
   Мой гнев застревает в миндалинах.
   — К-как-к, не пришел? — бормочу я.
   Старая поднимает над собой знамя восстания.
   — А так, что он не спал дома! И это через несколько месяцев после женитьбы! Хорошенькое дело! Просто здорово! Нравы, как в Париже!
   На этот раз у меня пропадает желание подливать масло в огонь, наоборот.
   — Я умоляю вас, мадам, давайте поговорим спокойно, — щебечу я, как воробушек. — Здесь какое-то недоразумение. После того как Матиас ушел от вас, он был с нами всего полчаса, и то метрах в двухстах от вашего дома.
   Бедняжки переглядываются. Мой тон был таким искренним, что они вдруг сразу успокоились.
   — Боже милосердный, — бормочет папа, — что же это такое!
   — Какой же вывод? — спрашивает прирученная наконец-то мегера.
   — Он что, до сих пор никак не дал знать о себе? — спрашиваю я.
   — Никак, ни звонка, ни записки, — отвечает Клистир.
   Тревога усилилась еще больше после того, как наш директор заявил, что Матиас сегодня утром не пришел на лекцию по пулевым отверстиям. Тайна с анонимной подписью, правда, любезные друзья мои? Ваш горячо любимый Сан-Антонио мысленно возвращается к тому памятному небезызвестному телефонному звонку, который так волновал Матиаса. В его перегруженном мозгу проносятся ужасные мысли, окрашенные в траурные цвета.
   Берю делает мне знак отойти в сторонку.
   — Что ты расстраиваешься из-за этого, — говорит он мне. — Мы же ему целый вечер в голову вдалбливали, что он живет среди придурков. Вот он и ушел по-английски. С мужчинами это часто бывает, такая необходимость. Особенно с тихими. Они начинают паниковать и идут напролом!
   Я качаю головой, чтобы избежать соблазна потрясти ею.
   — Это совсем не похоже на нашего друга Матиаса, Толстый. А потом, не забывай одну вещь: вот уже несколько дней кто-то угрожает его жизни. По этой причине я и нахожусь здесь!
   Он шмыгает носом и смотрит на меня своими добрыми встревоженными глазами. Он забыл свои фундаментальные принципы хорошего тона.
   Он снова становится самой обыкновенной сыскной ищейкой.
   Готовый лаять по-собачьи, как говорят у нас в деревне! — Мы его оставили здесь! — говорю я, топнув ногой по асфальту.
   Я смотрю в том направлении, куда вчера ушел Рыжий. Из ворот дома, где живут отвратительные родичи его жены, пахнет камамбером. Запах ощущается даже на углу следующей улицы. Подняв голову, я смотрю на их окна, скрывающие какую-то тайну за флорентийскими шторами, которые придают Лиону вид, отличающий его от любого другого города.
   Я вновь вспоминаю прошлую ночь. Я вижу огненную шевелюру Ван Гога, бредущего по улице при лунном свете. Берю тоже вспоминает. Когда на его лбу собирается столько же морщин, сколько на заду сидящего слона, это означает, что он ударился в ностальгические воспоминания.
   — Надо было проводить его до двери, — прискорбным голосом произносит он.
   В его голосе звучит и сожаление, и упрек одновременно.
   — Да ему оставалось пройти всего несколько шагов, парень, — робко защищаюсь я. — Кто знал, что с ним что-нибудь приключится на таком коротеньком отрезке.
   — Надо было хотя бы посмотреть, что он дошел до дома, — продолжает причитать Распухший.
   Я начинаю нервничать:
   — Кончай, сарделька, мы не в Тель-Авиве! У стены стенаний стенать запрещается!
   И обозленный, направляюсь к дому Клистиров. В этот пасмурный полдень на улице пустынно, как и прошлой ночью.
   — Кто-то следил за домом Матиаса, пока мы там были, — подумал я с редкой проницательностью, которая, как вы знаете, свойственна только мне. —Этот кто-то видел, как мы вышли из дома с Ржавым. Он пошел за нами. А потом, когда мы расстались с Матиасом, напал на него. Но сделать это он мог только внутри дома, иначе мы бы что-нибудь услышали.
   Я захожу в подъезд. Пахнет кислыми щами и кошачьей мочой. Пожелтевшее объявление доводит до сведения гостей, что жилище консьержки находится в глубине двора. Я прохожу через мрачный квадратный двор; здесь растут несколько зеленых растений, которые от недостатка влаги так и не смогли приобрести вид настоящих деревьев. Берю идет за мной.
   Черные безмолвные фасады домов отвесно устремляются в прокопченное небо, которое воспевал когда-то знаменитый Беро.
   В глубине двора стоит строение с крышей из цинкового железа, напоминающее пристройку. Дверь клетушки консьержки застеклена. Я заглядываю в комнату, но там темно, как у негра в заднице, который роет туннель в полночь в безлунную ночь. Мне ничего не остается, как постучать в дверь. С той стороны к стеклу прилипает мертвенно бледное лицо, как квитанция о штрафе под дворником ветрового стекла машины водителя, нарушившего правила. Лицо совы или ее двоюродной сестры. На лице выделяются два черных глаза. Взгляд острый, как шпилька женского туфля. Только я собираюсь с силами, чтобы изобразить для этого комнатного видения то, что принято называть грациозной улыбкой, как дверь приоткрывается.
   Из-за отблесков стекла я не разглядел, что у этой особы есть еще и бородавки на лице. Причем самые симпатичные, которые мне доводилось когда-либо видеть: черные и серые, с волосами и без волос, по несколько рядом, с трещинами, выпуклые и сплющенные. Весь этот чудный экзотический сад принадлежит этой славной церберше.
   — Вы по какому поводу, — суховато, но вместе с тем сердечно спрашивает она. У нее настоящий лионский выговор, по сравнению с которым выговор матушки Коттиве напоминает выговор жителей Анжу. — Полиция, — отвечаю я, не таясь.
   Она издает такой возглас, который доселе не слышало ухо фараона.
   — Ох, бедняжка! — восклицает она.
   Затем отходит в сторону и приглашает:
   — Входите же!
   Мы проникаем в ее берлогу. Там темно, грязно и пахнет чем-то нехорошим. На небольшой плите в кастрюле на медленном огне варится льняное семя. Густое варево из льняного семени пыхтит крупными пузырями. Берю настораживается, поводит носом, принюхивается.
   — Это можно есть? — спрашивает Толстый, показывая на эмалированную кастрюлю, в которой булькает странное варево.
   — Да нет, милейший, — жалобным голосом говорит консьержка, — я готовлю себе припарку из льняного семени и горчицы, это помогает при бронхите!
   Для доходчивости она легонько покашливает.
   — У меня начинается бронхит, — говорит она, — такая погода. В последние дни льет, как из ведра, и пока дойдешь отсюда до входной двери, промокнешь до нитки.
   Она освобождает два стула, колченогих, как и она сама, и приглашает нас сесть. Ее жилище состоит из всего одной комнаты. Почти все пространство в ней занимает кровать, на которой Гималаями возвышается пуховая перина. Остальная часть занята столом, который покрыт лоснящейся от жира клеенкой. На столе еще лежат пахнущие прогорклым остатки еды и стопка старых журналов. За этим столом она проводит все свободное от службы время. Ростом консьержка от силы метр сорок, на макушке черепа большой шиньон, как у служанки Клистиров. На шее черная косынка, на ногах дырявые чулки из черной шерсти. При разговоре она как-то интересно высовывает язык: он заостренный и постоянно двигается, как у хамелеона, когда он молниеносно выбрасывает его изо рта, чтобы схватить какую-нибудь мошку.
   Понизив голос, она шепотом спрашивает:
   — Что случилось?
   Берю все чаще и чаще поглядывает на кастрюлю, в которой варится льняное семя. Его неудержимо притягивает запах варева. Он его провоцирует. Мы не успели перекусить, и у него начинаются рези во внутренностях. Насколько я знаю этого весельчака, сейчас для него важно одно: съедобно льняное семя или несъедобно.
   — Госпожа консьержка, — очень учтиво начинаю я разговор, — вы случайно, не слышали какую-нибудь возню а доме прошлой ночью?
   Она, вздымая свои похожие на метелки из перьев руки к небесам, которые в данном случае заменяет абажур с кисточками, восклицает:
   — Бу! Святая Мария Плодородная! Конечно же, милейший! Конечно!
   Я подмаргиваю Берю, но его Высочество, загипнотизированный запахами, уже ничего не соображает.
   — Расскажите поподробнее, уважаемая мадам, — нараспев произношу я, и с такой любезностью смотрю на нее, что это граничит с похотливостью.
   Она завязывает концы косынки и передвигает на плите кастрюлю на кружок поменьше.
   — Вы представляете! — говорит она, вчера вечером действительно была ужасная возня. Два каких-то идиота устроили в доме ржачку.
   Я изо всех сил стараюсь проглотить слюну. Я проглатываю ее и продолжаю:
   — Они не скандалили?
   — В каком-то смысле, почти что. Эти чокнутые скорее вопили, чем смеялись. Я подумала, что это какие-нибудь забулдыги. Я встала и пошла сказать, чтобы они прекратили: это серьезный дом, в нем живут порядочные люди. Но когда я вошла в подъезд, их там уже не было. Я открыла дверь на улицу и увидела, что они вошли в бистро, что и следовало ожидать.
   Тогда я тихонько спрашиваю ее обворожительным и таинственным голосом:
   — Вы ничего не заметили необычного?
   Она хмурит брови.
   — А что?
   — На улице, напротив дома, никого не было?
   Ее кактусовое лицо озаряется улыбкой, и я вижу, что во рту у нее осталось всего четыре зуба — гнилые, но свои, которыми она может только улыбаться и жевать пюре.
   — Вы что-то смешное говорите, полицейский.
   — А именно? — встревает Толстый.
   — Снаружи то никого не было, а был кто-то внутри.
   В моей подкорке раздается тревожный звонок.
   — Что вы говорите, госпожа консьержка! И кто же находился в доме?
   — Одна дама, — ответила она.
   От этих слов мои железы любопытства начинают работать на полную мощность.
   — Расскажите поподробнее!
   Старушка приводит в порядок все увиденное ночью, чтобы рассказать об этом.
   — Значит, когда я вышла, — объясняет она. — сначала я не заметила, что во дворе кто-то был. Я заметила эту даму, когда возвращалась назад: молодая, хорошо одетая, надушенная, мой милый! Но уж больно вонючие были духи!
   Если славной старушонке нравится запах, который царит в ее сарае, нет ничего удивительного в том, что она называет «вонючими» арабские духи или духи «Мадам Роша».
   — Вы с ней разговаривали?
   — Само собой разумеется! Я спросила ее, что она делает в моем дворе. Хотя я в общем-то догадалась, почему она здесь, потому что она пряталась за мусорным ящиком.
   — Что она зашла справить неотложную и естественную нужду, — поясняет старуха. — Так часто бывает. Возвращаешься после ужина, а на улице тебя и прихватит. Особенно гиблое дело для пузыря " белое вино.
   — Что вы ей сказали?
   — Что она гнусная тварь, — поясняет уважаемая особа. — Она извинилась и ушла.
   — Она вышла из дома?
   — Наверное. А что ей еще там было делать?
   — Значит вы не видели, как она ушла?
   От моего вопроса моя собеседница приходит в волнение. Она перестает врубаться в смысл вопросов, зачем-то глотает воздух, надувает губы и смотрит на меня своими глазами, похожими на пузыри, появляющиеся на поверхности ее варева из льняной муки.
   — Конечно нет. Меня уже тогда знобило. Я и не собиралась ее провожать до входной двери.
   Вдруг в этот момент раздается громкий крик. Слоновьим криком кричит Толстый. Смельчак сунул палец в кастрюлю, чтобы подцепить немного муки и обжегся.
   — Вы же обожжетесь, милейший! — с небольшим запозданием заявляет наша хозяйка.
   Берю сосет свой палец, который любит хватать все, что плохо лежит. Он виновато улыбается. На его физиономии написано «Прошу прощения, но не обращайте на меня внимания».
   Привратница продолжает:
   — Теперь, когда вы обратили на это внимание, мне тоже интересно, что там делала эта девица. Тем более, что сегодня утром, когда я вывозила мусорные ящики, я не обнаружила там следов, о которых я думала. Я, наверное, ее спугнула до того, как она оправилась, правда?
   — Может быть, — лгу я.
   — Во всяком случае, это не принесло ей счастья, если она хотела нагадить у меня во дворе, — со смехом говорит эта наглая ощипанная птица.
   У меня что-то заклинивает между ребрами.
   — Почему?
   Подметальщица подходит к комоду из орехового дерева, выдвигает ящик, что-то вытаскивает оттуда и подносит его на свет, который проникает через ее стеклянную дверь (между прочим, дверь — единственное отверстие для света в ее берлоге). А в это время Берюрье, вооружившись деревянной ложкой, которой старуха помешивала будущую припарку, тайком пробует на вкус льняную муку. Он чмокает своим язычищем и качает головой. Вкусовые бугорчики на языке не подают сигнала тревоги.
   — Вкусно? — спрашиваю я его.
   — Есть можно, — утвердительно отвечает Людоед. — Я уверен, что с тулузскими сардельками и со сливочным маслом это было бы то, что надо.
   Консьержка протягивает мне ключ с номерком из красного дерева. На нем золотыми буквами написано «ГОСТИНИЦА СТАНДИНГ». Согласитесь, что это очень странно, правда? Такие совпадения случаются только в моих книжках. В жизни, конечно, такое тоже бывает, но этому обычно не верят. Потому что, в общем, если все хорошенько обдумать и принять версию этой милой консьержки, я вынужден сделать вывод, что некая дама участвовала в похищении Матиаса. И что она пряталась во внутреннем дворике дома и обронила этот ключ от гостиничного номера, а название гостиницы «Стандинг».
   Стандинг! В то время, как мой Упитанный Бутуз читает курс лекций по стандингу, т.е. по хорошим манерам! В то время, как он дает молодому поколению прекрасные рецепты и развивает их интеллект и делает интеллект приспособленным к жизни, одним словом, создает в нем особый микроклимат.
   — Вы думаете, что этот ключ принадлежит той девушке? — с нажимом спрашиваю я.
   Мадам Паутина обижается, что я сомневаюсь.
   — А кому же он может принадлежать, скажите на милость? Эта особа присела на корточки за моими мусорными ящиками. И ключ выпал из кармана ее плаща. Может у нее карман дырявый, откуда я знаю!
   — А почему бы и нет? — тихо бормочет мой подчиненный.
   Я ищу глазами Огромного, желая прочесть его мнение по его глазам, но он тут же поворачивается ко мне спиной. Ему здорово понравилась льняная мука. Я думаю, что он сейчас сделал открытие в кулинарии, и что с этого момента эта мука станет для него основным продуктом питания.
   — Не могли бы вы, уважаемая мадам, поподробнее описать ту женщину с ключом?
   Она собирает все мысли в ладошку я делает большую паузу, чтобы я подумал, что ее заявление имеет огромный вес! И, наконец, начинает говорить серьезным голосом:
   — Блондинка высокого роста. Широкие, как края ночного горшка, губы, милейший. Короткие волосы. На ней был черный плащ, блестящий как клеенка. Я заметила, что он черный, когда выходила, а что он блестящий, когда возвращалась.
   Любопытное объяснение, так сказать. Черепок уважаемой мадам работает, примерно, как раковина улитки. Тем не менее, считая, что она мне довольно много сказала об этой женщине, я благодарю ее за неоценимую помощь. Чем привожу в дрожь восторга ее бородавки.
   — Ты готов? — обращаюсь я к Толстому.
   Берю оборачивается. Его лицо внезапно становится похожим на сплошной ожог. Взгляд туманный.
   Консьержка глянула на плиту и испустила крик отчаяния.
   — Моя припарка!
   Ужасный все слопал! Кастрюля пуста! Госпожа Церберша не верит глазам. У нее начинается приступ бронхита. В груди у нее свистит, как в норвежской кастрюле-скороварке.
   — Вы его простите, — шепотом говорю я и вкладываю ей в руку десятифранковую бумажку, чтобы как-то смягчить ее страдания, — мой товарищ страдает мокротно-блудливой недостаточностью и лечится льняной мукой. Его сейчас здорово прихватило, у него приступ, вот он и не сдержался. Толстый, не раздумывая, направляется в ту забегаловку, где мы были вчера. На всякий пожарный случай он выпивает пузырь божоле, чтобы протолкнуть припарку, потому что пищеварительный тракт категорически отказывается сотрудничать с подобной бурдой. Ему бы лучше прочистить внутренности из туалетного бачка. А еще проще — прочиститься ершиком или вэнтусом. Но у него свои соображения по поводу лечения — божоле. После второй бутылки он стал задыхаться, и тут пробка из муки не выдерживает мощного напора портвейна. Сначала слышится «плуфф», потом глухой шум, и, наконец, нескончаемая серия «гроа-гроа-гроа», как при озвучивании мультфильмов. Величественный снова становится боеспособным. Его лицо оживает, что следует понимать: становится не таким красным.
   Мы мчимся в гостиницу «Стандинг».
   Гостиница совершенно новая. Она расположена на углу улицы Святой Яремной Вены Сына Господня и проспекта Деаля.
   Если судить по фасаду кремового цвета, по холлу, отделанному мрамором, и по дорогим обоям, начинаешь понимать все, что город Лион делает для развития туризма. И очень жаль, что ему не предоставили право провести здесь следующие Олимпийские игры. Игры дали бы возможность представителям других континентов попробовать божоле, фрикадельки из щуки, сардельки с начинкой из трюфелей, а также полутраурную пулярку и шкварки. Разумеется, это не изменило бы лицо мира, но у нас был бы шанс выиграть несколько золотых медалей и победить других атлетов, позволяющих себе кулинарные излишества.
   Некая дама, которую менее талантливый писатель назвал бы миловидной, широко улыбается мне из-за стойки. Она уже в возрасте, но одета по моде, волосы покрашены в ярко рыжий цвет. Я направляюсь к ней, за мной санчо-пансует Берю.
   Она смотрит, как мы идем по холлу, а на лице у нее написано: что это за странная парочка, и кого из нас можно называть «уважаемая мадам».
   Чтобы не давать повод к кривотолкам, я предъявляю ей трехцветную книжку, которую выдало мне государство, чтобы я мог подтвердить свою специальность (если ее можно назвать специальностью) полицейского. Она перестает улыбаться, потому что, хотите вы или нет, но мадам предпочитают видеть у себя в доме страхового агента по выплате семейных пособий, а не представителей нашей фирмы.
   Потом я вытаскиваю из кармана ключ, найденный дамой с кактусовым лицом.
   — Это ключ из вашего заведения? — задаю я вопрос таким — нейтральным тоном, что с досады нейтральная Швеция объявила бы войну нейтральной Швейцарии.
   У нее округляются глаза, рот и даже план Лиона, который она перед этим рассматривала.
   — Ой, он нашелся! Наш постоялец очень расстроился.
   — Могу я справиться о личности вышеупомянутого постояльца?
   Она немножко удивляется, но тут же успокаивает себя тем, что сыщики затем и появляются на свет, чтобы задавать свои коварные вопросы.
   — Господин Долороса, — говорит она.
   Толстый громко баритонирует:
   «Долороса женщина несчастья Долороса, твой поцелуй не приносит счастья».
   Я вынужден пнуть его по ноге, чтобы он соблюдал правила приличия.
   — Испанец? — справляюсь я.
   — Панамец, — поправляет она.
   — Он остановился в отеле один?
   — С женой.
   — Случайно не высокая блондинка в черном блестящем плаще?
   — Совершенно верно, — бормочет она.
   — В настоящее время они находятся в «Стандинге»?
   В ее глазах вспыхивают факелы. Движением подбородка она показывает на соседний холл, элегантно обставленный датской мебелью в экспортном исполнении.
   — Да, они сейчас беседуют с гостем.
   Везет же мне, правда? Бывают дни, когда все приходит в гармонию, когда крышки плотно накрывают ночные горшки, женщины соглашаются разделить с вами постель, а во время партии в белот у всех играющих на руках по четыре вальта.
   Я осторожно подхожу к застекленной двери, прячась за штору закрытой ее половины. И вижу элегантную пару, оживленно беседующую с каким-то типом, стоящим ко мне спиной. Женщина очень красивая. Брюнетка с обесцвеченными волосами. Необесцвеченные у нее только прекрасные черные глаза с длинными обольстительными ресницами, контрастирующими с волосами. У нее действительно мясистые губы, но старухе-консьержке было недоступно чувство прекрасного, когда она сравнивала их с краями ночного горшка. Наоборот, они вызывают желание впиться в них зубами, как в спелый плод, чтобы ощутить, как по вашим зубам течет сок.
   Ее муж — худощавый мужчина с завитыми волосами. Высокого роста. Оливкового цвета лицо. Он одет в серый однотонный костюм, на шее галстук кроваво-красного цвета. На фоне чистой рубашки он кажется свежей раной.
   Толстый не отстает от меня ни на шаг. Он тоже заглядывает в холл. Он так выразительно шмыгает носом, что от этого пришел бы в восторг сам Денис Пален — изобретатель паровой машины.
   — Неизвестные в батальоне! — утвердительно произносит преподаватель хороших манер.
   В этот момент трио прекращает беседу. Все встают. И тут гость Долоросов поворачивается к нам лицом. От изумления Его Округлость становится похож на наполеоновского генерала Камбронна, автора знаменитой фразы «Гвардия погибает, но не сдается». Чтобы он не оказался в их поле зрения, я резко толкаю его в бок, и он отлетает в сторону. Мы в этот момент напоминаем двух хохмачей, которые выскочили на съемочную площадку, когда раздалась команда «мотор», а главная героиня уже впилась в губы своего партнера. Это вам не телевидение, где посетители могут прохаживаться между камерами и артистами, беседуя о погоде и французском администраторе 18 века Боттэне.