Сан-Антонио. Стендинг или правила приличия по Берюрье

   — У меня каре бородатых, — с видом победителя объявляет он.
   От радости он издает приветственный залп. В одном из боксов кто-то возмущенно ворчит и советует ему поставить на это место глушитель. Ракре пожимает плечами. С его задатками этого не следовало делать. Он дает новый залп. Впечатление такое, что ты попал на массовый отстрел волков в лесах Солони.
   — Этому Ракре, — ворчат в другом боксе, — лучше бы заряжать сифоны, а не служить в полиции.
   Невозмутимый Ракре раскладывает передо мной четырех королей: помятых, засаленных, затасканных, но безмятежно посапывающих в свои бороды.
   — Полюбуйся-ка на это совещание на высшем уровне, — говорит он.
   Я даю ему время насладиться своим триумфом, а потом спрашиваю с простодушным видом:
   — И что это Бардану взбрело в башку ехать малой скоростью в колумбарий?
   Вместо предисловия Ракре несколько раз гулко взрывается. Ничего похожего на взрыв атомной бомбы: самые элементарные гаммы, чтобы обрести вдохновение.
   — Я бы ничего не пожалел, чтобы это узнать, — наконец шепотом произносит он. — Я никогда не встречал такого веселого пария.
   — Наверняка, какая-нибудь история с бабой? — вслух размышляю я.
   Он возражает:
   — Видно, что ты плохо знал Бардана. У него девиц было хоть пруд пруди, целый табун. Больше, чем листьев в артишоке. У него их было, как пушинок в одуванчике. Дунешь, и они разлетаются в разные стороны.
   — Что, здоровье?
   — Как у быка! Он помогал тренеру на занятиях по гимнастике и всегда первым выполнял упражнения на снарядах. Он тебе так взбирался по канату, как ты бегом по ступенькам лестницы Гранд-Опера. Врач говорит, что на него напал внезапный приступ депрессии. Это бывает редко, но бывает, сам видишь!
   Он бьет мою десятку пикей маленькой, но коварной козырной крестушкой. От резкого движения руки его снова разрывает снизу доверху, как кусок материи.
   — У него была семья?
   — У Бардана? — переспрашивает Ракре рассеянно и бьет меня бубновым тузом.
   — Да.
   Коллега в раздумье поглядывает на меня из-за трех червей, которые он собирается разложить передо мной.
   — А что это тебя так волнует?
   Я пожимаю плечами.
   — Ты чудной какой-то, старик. Мы же ищейки, и если среди нас, в нашем коллективе, происходит что-то загадочное, то разве это ненормально, что я интересуюсь, скажи?
   Распирающие его эмоции козлиным криком рвутся наружу через выхлопную трубу.
   " Да здесь, в принципе, нет ничего загадочного, — протестующе заявляет он.
   — Да, ты так считаешь? Молодой парень, веселый, здоровый, бабник и жизнелюб, выскакивает из автобуса, в который только что сел, и сломя голову несется в свою клетушку, чтобы тихонько дать дуба, и ты после этого считаешь, что не произошло ничего странного?
   — Послушай, умник, как ты это все быстро разузнал, уж не по телеграфу ли тебе обо всем доложили до отъезда сюда?
   Его глаза подозрительно хмурятся. — Полегче на поворотах Белоснежка, полегче! — угрюмо произносит он. — Не хватало еще, чтобы меня учил какой-то черномазый.
   И тут я ощущаю себя негром. В душу заползает черная тоска. Морально я становлюсь похожим на поддельный чек. На меня нападает приступ гнева, он подобен гриппу, от него у меня перехватывает дыхание, немножко подскакивает температура, и я начинаю понимать жизнь и как в ней живется некрасивому человеку, нашедшему временное пристанище в этой школе.
   — А черномазый, — спрашиваю я, — это, собственно, что такое в твоем понимании, а Ракре?
   Он с обреченным видом тасует карты.
   — Да ты не обижайся!
   — Я не обижаюсь, я только хочу, чтобы ты в конце концов мне объяснил, что это за чувство превосходства, которое придает тебе бледный цвет твоей кожи. Ты что на самом деле считаешь себя какой-то высшей личностью внутри этой бледненькой упаковки?
   — Да брось, я тебе говорю! На, лучше сними!
   Я снимаю. Размышляю. И теряю иллюзии.
   — Ракре, ты хоть раз задавал себе вопрос, что представляет собой наш шарик в космическом пространстве? Он как булавочная головка! Даже меньше… Мы все, вцепившись в эту булавочную головку, несемся, я не знаю в какое небытие, и тут объявляется месье, как его там, Ракре и насмехается над своими цветными собратьями, потому что он страшно гордится своим белым цветом покойника! Скажи, парень, у тебя в котелке вместо мозгов труха млечного пути или что?
   Долговязая газопроводная труба сразу свирепеет.
   Не переставая стрелять выхлопными газами, он засовывает карты в карман.
   — Ты, негра, если бы ты сейчас не был в горизонтальном положении, то давно схлопотал бы по роже, — заявляет он.
   Но вы же меня знаете? Я прямо в пижаме спрыгиваю с лежанки.
   — По вашему приказанию прибыл, господин Вонючка!
   Гражданин Ракре принимает боевую стойку. Только она у него какая-то кособокая, как у всех духомузоманов. Он бьет правой — я уклоняюсь. Он пускает в ход левую — но только слегка задевает мое плечо, потому что моя голова уже у него в желудке. Он делает полусальто-мортале и с грохотом врезается в перегородку. Его внутренности гневно возмущаются! Очки отлетают в сторону. А поскольку они не из автомобильного стекла, разбивающегося при ударе на мельчайшие кусочки, один осколок впивается ему в нос. Из рубильника ручьем льется кровь.
   Злость моя моментально проходит. Я помогаю ему подняться на ноги.
   — Ну что, схлопотал? — говорю я ему.
   Но он больше не корчит из себя героя. Гнев у него тоже прошел. Вообще-то он славный малый, несмотря на то, что его южный полюс говорит более разумные вещи по сравнению с тем, что изрекает его северный полюс.
   Он прикладывает к носопыре носовой платок, но кровь не останавливается.
   — Надо сходить в санчасть и все продезинфицировать, — советую я. —Пойдем, я тебя обработаю.
   Санчасть размещается как раз на нашем этаже. К моему великому удивлению я вижу, что из-под двери пробивается узкая полоска света.
   — Надо же, — удивленно говорю я, — фельдшер занимается сверхурочной работой!
   — Не может быть, — возражает Ракре, — просто забыли выключить свет.
   Он толкает дверь и входит, я — за ним.
   Едва мы вошли в помещение с застоявшимся запахом эфира, как там послышалось какое-то шевеление. Как, что и почему, я не успеваю проверить, потому что что-то тяжелое со страшной силой обрушивается мне на голову. Комната складывается пополам, и все погружается в темноту.
   — Интересно, — бормочет Ракре плывущим голосом.
   Мы сидим на кафельном полу санчасти, я и он. У него хлещет кровища не только из носа, но и со лба. На лбу страшная резаная рана, как будто специально вырезанная для носа. Можно подумать, что кто-то пытался разрубить лоб моего двухтактного горемычного товарища пополам, как полено.
   — Что, интересно? — со стоном произношу я, потирая шишку на голове.
   — У тебя же ноги белые! — отвечает он.
   От этих слов у меня на лице появляется кислая мина. На время операции в школе следовало бы покрасить и мои костыли.
   — Все дело в пигментации, — успокаиваю я его. — Дерматолог заверил меня, что, если я буду делать примочки лосьоном «Черный лев», это пройдет.
   Он качает своим треснутым черепком.
   — Что с нами случилось? — спрашивает он меня.
   — Принимая во внимание что сейчас время позднее, — отвечаю я, — я сомневаюсь, что это был солнечный удар.
   Он поднимается и в нем просыпается опытный потенциальный сыщик.
   — В санчасть, я думаю, залез вор, и когда мы вошли, он нас оглушил.
   — Десятка, Ракре. Ты настоящий Шерлок Скудоумный. Мне сдается, что полиция в твоем лице приобрела отличного новобранца.
   Он хмурит брови и снова готов начать мордобой.
   — Ну, ладно, кончай. А у тебя есть другие объяснения?
   — Нет, нет, сынок, никакого другого.
   Я подхожу к застекленному шкафу с лекарствами и беру пузырек йода.
   — Иди сюда, я перевяжу твои раны, богатырь!
   Он с нежеланием садится на металлический табурет, и я прочищаю его раны. В моей башке все гудит. Как будто туда залетел большущий шмель и в отчаянии бьется о стенки, стремясь вырваться на свободу.
   — Объявляем тревогу? — спрашивает Ракре.
   — Не стоит, завтра доложим обо всем директору. Зачем поднимать шум на всю контору, наш обидчик уже далеко!
   Я останавливаюсь на полуслове, рука с тампоном замирает в воздухе, глаза широко открываются, и я становлюсь похож на сову, которая, потоптав прошлогоднюю траву и посмотрев в темноту, чтобы прогнать дремоту, замечает сквозь опавшую листву необычную плотву, которую принимает за халву.
   — Что с тобой? — озабоченно спрашивает Ракре.
   Я показываю на раковину.
   — Смотри!
   Под раковиной, на кафеле, вместе с новыми прокладками, лежат отвинченная труба и отстойник.
   — Ну и что? — спрашивает он.
   — Я, кажется, догадываюсь, чем нас оглушили, мой дорогой сыщик, уверенно говорю я.
   — Чем?
   — Огромным разводным хромированным ключом. Этот тип возился с раковиной, когда мы вошли.
   Самозарядный ночной горшок смотрит на меня и презрительно крутит указательным пальцем у виска.
   — Кончай заливать, Белоснежка! Чинить раковину ночью! Он что, лунатик!
   — Скорее всего, дух, бьющий по голове! — поправляю я.
   Он переваривает рагу, образовавшееся у него в голове, и возражает:
   — А что подтверждает, что он чинил раковину? Может быть, это слесари оставили?
   Вместо ответа я указываю ему на кран. Из него капает. Медленно, но капает. Через отверстие в раковине на пол натекла уже небольшая лужица воды.
   — И что? — спрашивает Ракре.
   — Если бы чинить перестали вчера вечером, то под раковиной на полу уже была бы целая лужа. Водопроводчик уж во всяком случае подставил бы под раковину тазик, учитывая, что кран кровоточит. Так или иначе завтра мы узнаем, планировались или нет здесь слесарные работы.
   Будущий комиссар заводится.
   — Послушай, Белоснежка, я люблю во всем ясность, именно поэтому, кстати, я стал сыщиком. Объясни мне, для чего злоумышленник стал отсоединять трубу от раковины?
   И поскольку я не отвечаю, будучи не в состоянии привести ему веские доказательства, он пожимает плечами:
   — Ты слишком много читаешь, Белоснежка. Ты лучше больше пиши.
   — Спасибо за совет, — говорю я. — Я над этим подумаю.
   Когда мы проснулись, Ракре и я, единственный и любимый сын Фелиции, вид у нас, прямо скажем, был не очень презентабельный. Ребята нам сказали, что если мы будем играть каждую ночь в эти ковбойские игры, то они будут просить, чтобы их перевели в другое спальное помещение. Газовая колонка и я строим из себя испанских грандов, а после спасительного душа бежим к директору и вводим его в курс дела. Директор уже в трансе, ему уже доложили о поломке санитарного оборудования в санчасти, и он уже ломает голову по этому поводу. Поэтому наши жалобы только усиливают его озабоченность. Он нас любезно выслушивает и с невозмутимой миной протирает свои запотевшие очки. Его самообладание следовало бы описать красными буквами на большом листе, а лист вставить в рамку под стеклом, в назидание другим.
   Когда мы ему объяснили ситуацию и происхождение наших шишек, он вызвал ночного дежурного. Им оказался старикан по прозвищу Дюпанар, что значит Плоскостопий. Ступня ноги у него была похожа по форме на яичницу из пяти яиц.
   — Вы дежурили сегодня ночью? — спрашивает патрон.
   Старикашка утвердительно трясет своим котелком.
   — Вы ничего не слышали необычного на третьем этаже?
   Повторный утвердительный кивок черепка уважаемого Дюпанара. И такому человеку доверяют ночное дежурство. У него уши закупорены восковыми пробками, а он играет в часового! С его пижамы можно спокойно срезать вышитые буквы с его инициалами: он даже и ухом не поведет! Дюпанар — это целая эпоха. Эпоха минувшая, разумеется.
   — Во время последнего обхода дверь на первом этаже была закрыта? — с беспокойством в голосе спрашивает директор.
   — Да, на два оборота ключа и на засов.
   Жестом руки босс отпускает этого перевоплощенного в сторожа упряжного мерина.
   — Отсюда напрашивается вывод, что в здание школы снаружи не проникал никто, а это значит, что напал на вас кто-то из своих! — сказал он. —Господа, я проведу небольшое расследование этого случая, а вас попрошу хранить полную тайну.
   Только мы собрались откланяться, как раздается стук в дверь, и в кабинет с шумом вваливается Александр-Бенуа Берюрье. В пижаме, без носков, ботинки не зашнурованы. На плечах плащ, на голове замызганная помятая шляпа, поля которой напоминают замшелые края водопойного желоба. Небритый, воняющий хлевом и дешевым вином, он приближается к нам, яростно почесывая всей беспокойной пятерней низ живота.
   — Господин директор — гремит преподаватель хороших манер, приподняв свою шляпу на три сантиметра, — я пришел, чтобы в надлежащей форме подать жалобу.
   Он без приглашения садится, закидывает ногу на ногу. От резкого движения с ноги у него сваливается ботинок.
   Нашим глазам открывается нечто непотребное, вызывающее брезгливое чувство. Серая плоская масса, по краям которой расположены пять, разной длины, черных клавишей — пальцы. И все это живет, шевелится, пахнет. А поскольку беда не ходит одна, Берю начинает на наших глазах с ожесточением скрести свою мерзкую конечность. Потрясенный Ракре исполняет нам праздничную фантазию.
   — Будьте здоровы, виконт! — говорит ему Толстяк.
   Потом, повернувшись к директору.
   — Представляете, господин директор, кто-то ночью рылся в моих вещах!
   — Что? — испуганно спрашивает директор.
   — Что слышите! Я собирался хорошенько соснуть, как вдруг мне показалось, что кто-то бродит по моей комнатенке. Я отдергиваю портьеру и в этот момент слышу стук закрывающейся двери. Я в темпе вскакиваю, бегу к двери и со всего разгона ударяюсь коленом о стол.
   Он пытается поднять левую штанину пижамных брюк, но его икра не проходит в нее. Тоща Берю, сообразив, что не сможет освободить снизу свое поврежденное колено, решает сделать это сверху. Без всякого стеснения он спускает свои штаны и показывает колено.
   — У меня наверняка произошло внутреннее орошение сибовиса, ставит себе диагноз Распухший.
   Он осторожно поглаживает лапой мясника огромное распухшее, ставшее пунцовым колено.
   — Там не меньше канистры жидкости, внутри, — утвердительно изрекает он. — И больно дотрагиваться!
   От таких «манер» директор теряет дар речи. Он очумело смотрит на волосатое пузо Толстяка и его мощные слоновьи ляжки.
   — Прошу вас, — выдавливает босс.
   Берюрье, охая, натягивает штаны.
   — После этого удара, когда я выскочил в коридор, — там, конечно, уже никого не было! Поскольку я не заметил ничего странного в своей клетухе, я опять завалился на боковую. И вот, сегодня утром я просыпаюсь и вижу, что в моем чемодане рылись. Выглаженные рубахи скомканы, как тряпки, господин директор. Костюмы свалены в кучу на полу. Коробки с камамбером раскрыты! А сам сыр валяется в нательном белье, но это же противопоказано!
   Короче, я считаю такие повадки недопустимыми. Я позволю нам заметить, что кроме преподавателя я еще и главный инспектор. Я и мой босс, комиссар Сан-Антонио, мы за последние годы распутали самые запутанные полицейские загадки. Поэтому, если вы захотите, я могу сам заняться расследованием этого дела, я покажу этому шутнику, где раки зимуют!
   Он потрясает кулаком, который кажется вырезанным из сердцевины ствола орехового дерева.
   — Этим прибором для лечения мигрени я отобью у него охоту заниматься такими делами!
   Он ждет, как прореагирует на его слова директор. Но к патрону уже вернулось обычное самообладание.
   — Я лично займусь этой историей, друг мой, — обещает он. — Лечите свое колено, и пусть остальное вас не волнует!
   Берю удовлетворен лишь на половину. Он громко шмыгает носом, надевает слетевший башмак и начинает возиться с ширинкой пижамных брюк.
   — Как вам будет угодно, господин директор, но если вам понадобится подкрепление, не трудитесь вызывать дежурный полицейский наряд, я всегда в вашем распоряжении со всеми принадлежностями.
   Мы выходим из кабинета директора. Как и днем, в аудитории, он внимательно, вздернув брови дугой, разглядывает меня.
   — Я почти уверен, что мы где-то встречались, — утвердительно говорит он.

Глава 8
Второй урок Берюрье: как воспитывать детей, принятие причастия

   Конец дня проходит без происшествий. Мы с интересом слушаем лекции об итальянской забастовке, о регулировании движения на перекрестках, о неисправностях свечи зажигания, об усиленных полицейских нарядах, о поддельных чеках, о правилах стрельбы из пистолета. Я слежу за поведением каждого, но не замечаю ничего необычного. Я и так, и эдак пережевываю странные события прошедшей ночи, но не могу прийти ни к чему определенному. В школе царит полнейшее спокойствие.
   После ужина народ изменяет своим привычкам. Никто, как обычно, не идет в телевизионную комнату, хотя сегодня по телеку показывают вымаранный (касторовым маслом) вариант фильма "Рука Насера чувствуется в ударе смельчака', все устремляются в конференц-зал, чтобы послушать вторую лекцию Берюрье. Молва о выразительности стиля лектора разнеслась по всей школе, поэтому сегодня на нее явились и те несколько человек, которые отсутствовали вчера. Все скамейки заняты. Пришлось принести стулья.
   Когда мы заявились. Толстяк был уже около своего рабочего места. Я это говорю к тому, что он сидит на стуле и дрыхнет, как сурок, уткнув лицо в согнутый локоть. Шляпа съехала на затылок, и он так громко храпит, что от зависти могут позеленеть все домны фирмы Крезо.
   Все чинно сидят на местах, а его Высочество продолжает храпеть. Кто-то громко спрашивает, не наглотался ли он наркотиков или, может быть, его укусила муха це-це. Я советую своим товарищам сымитировать лай собаки, и скоро вся аудитория начинает во весь голос оправдывать свою кличку «легавых». От этого собачьего гама Доктор наконец выходит из обалделого состояния. Он открывает свои гляделки и некоторое время отупело пялится на нас, пытаясь уяснить, где он находится.
   Он улыбается нам, сдвигает с затылка на лоб свой картуз и так широко зевает дважды, что у нас при виде его воспаленных миндалин начинает кружиться голова.
   — Привет, ребята, — бодрым голосом обращается он к нам. — Я тут вздремнул немного в ожидании вас. Человек дела должен уметь моментально отключаться. Как только зад касается табурета, мои глазенки уже закрываются.
   Я прекрасно знаю Берюрье, и по такому началу речи я могу , вам совершенно точно сказать, 'по он прилично принял на грудь. По-моему, он целых день шатался во кабакам Сен-Сира. У Толстого портвейн всегда увеличивает напряжение в цепи. От него исходят тлеющие разряды.
   Сегодня он принял меры предосторожности: под столом стоят три бутылки любимого божоле. Вечер обещает быть интересным.
   — Я надеюсь, — говорит он, отпивая свой первый глоток, — что вы повторили вчерашний урок, а?
   Мы ему говорим, что да, но он, как Фома Неверующий, продолжает — Я должен в этом убедиться. Поэтому я сейчас кого-нибудь спрошу.
   Взглядом орла с циррозной печенью он оглядывает присутствующих. Сейчас начнется операция «сдержите неудержимый смех».
   Он показывает на маленького юркого корсиканца.
   — Ваша кличка, товарищ?
   — Тоначчини, господин преподаватель!
   — Прекрасно. Зачитайте мне ваш вариант уведомления о рождении ребенка!
   Тот встает, смотрит на нас, еле удерживаясь от распирающего его смеха.
   — «Господин и госпожа Генрих Четвертый с радостью сообщают вам о рождении их сына Людовика Тринадцатого, внезапно родившегося в Фонтэнбло», — наизусть зачитывает он.
   — Кое-что в этом есть, — наставительно заявляет он, — но я предпочитаю что-нибудь подушевнее. Кто может мне выдать вариант поприличнее?
   Я поднимаю палец.
   — Я, мсье!
   Он с благосклонной улыбкой дает мне разрешение.
   — Я весь внимание, друг мой! Я весь внимание!
   И я декламирую прилежным голосом:
   — "Мадам, которая выполнила заказ папы, выдала меня Обществу со всеми моими причиндалами.
   Подпись: Селестэн Дюбуа".
   — Этот правильно понял, — одобрительно говорит Чудовище., — Как ваша фамилия, парень?
   — Нио-Санато, мсье.
   Берю достает из своей распоротой папки прекрасный новенький блокнот, на обложке которого изображена цветная фотография скромно одетой девицы, вся одежда которой состоит из ее скрещенных рук.
   — Я вам поставлю хорошую оценку, — решает он.
   Он раздумывает, высовывая язык и, глядя на меня, принимает окончательное решение.
   — За такой ответ я ставлю «четыре с плюсом», чтобы у дилетанта не пропал стимул к дальнейшему совершенствованию. Ну, а теперь давайте продолжим!
   Он закрывает блокнот и открывает свою доблестную энциклопедию.
   — Мы остановились в прошлый раз на крещении. Молокосос скоро вступит в жизнь. И то, что из него получится позднее, поверьте мне, уж опыт у меня есть, будет зависеть от того, как он будет воспитан. Чтобы направить пацана в нужное русло, я знаю только одну систему. Используйте ее без всяких раздумий, она запатентована под грифом БПГ, т.е. без правительственной гарантии, я имею в виду подзатыльники. Что есть пацан в начале своей жизни? Маленький противный зверек, который размазывает ложкой манную кашу по обоям, кидает на пол тарелки, ломает мебель, свои игрушки и путается у всех под ногами. Родители со слабым характером находят это забавным, но я категорически против! Надо проявлять строгость еще тогда, когда малец совсем крохотный. Если по ночам он хнычет в своей люльке, никакой жалости: заткните уши гигиеническим тампоном, и пусть он себе орет на здоровье. Или сделайте, как моя маман: налейте полную бутылочку кальвадоса и пусть себе сосет, пока его не свалит сон! А отдельные недалекие родители, которые разыгрывают из себя святую Веронику, месяцами качая по ночам люльку и распевая своему горлопану колыбельные песни, так они просто преступники. И если потом от этого у них бицепсы качания скрутит ревматизм, так им и надо.
   Выдав эту тираду, Берюрье отпивает со стакан красного и указывает на свою книжку.
   — Начиная с этого раздела, все, что касается младенца, надо рассматривать пункт за пунктом, иначе все перепутается. Возьмем, например, туалет ребенка. В книжке рекомендуется купать ребятишек каждое утро.
   Его лицо искажает страшная гримаса.
   — Я не согласен. Мы рискуем сделать из них неженок и превратить в маменьких сыночков. Туалет, я имею в виду полный туалет, можно делать раз в месяц, я думаю, этого вполне достаточно. Перед Новым годом, во всяком случае, обязательно. В остальное время — ополаскивать по утрам мордочку, чтобы, согнать с сорванца сон, и, естественно, ручонки, когда он приходит из уборной с пальцами, испачканными при устранении технических неисправностей.
   С другой стороны, их надо чаще причесывать и раз в неделю менять рубашку. Опрятная внешность — залог успеха. Не позволяйте ребенку ходить с расстегнутыми штанами. Хотя у бамбино сливной крантик маленький, не больше брелка, все равно ни к чему выставлять его на обозрение окружающего населения.
   Он листает свою библию, слюнявя время от времени указательный палец.
   — В разделе о форме одежды надо было поговорить также о том, как следует высмаркивать нос. Я считаю, что нет ничего более безобразного, чем торчащая из носа коза. В учебнике говорится, что ребенок должен постоянно носить в кармане носовой платок и что его нужно учить им пользоваться. Я с этим совершенно согласен. Но если мы хотим сделать для него доброе дело, мы должны его тем не менее научить высмаркиваться пальцами. Жизнь длинная и полна обстоятельств, парни. С вами случалось и еще не раз случится оказаться без платка и с насморком! Мужик, который не умеет чистить свои конюшни без носового платка в такого рода непредвиденных случаях, оказывается в затруднительном положении.
   Толстяк снимает свой котелок с головы, кладет его на стол и поднимается во весь рост.
   — Для тех, кто, может быть, не знает, я объясню, как это делается. Вы выбираете самую забитую ноздрю. Большим пальцем нажимаете на другую ноздрю и блокируете ее. Затем делаете глубокий вдох, закрываете рот и дуете из всех сил, чтоб затрещало в затылке.
   Свои объяснения он сопровождает соответствующими жестами, а в конце, для большей доходчивости, высмаркивается.
   — Толковый препод, — шепчет кто-то из моих коллег, — правильно показывает.
   Берю небрежно машет рукой.
   — Благодаря этому нехитрому приему ваш пацан никогда не будет застигнут врасплох!
   Он снова, довольный сам собой, усаживается на стул и заявляет, пошевеливая пальцами правой пятерни:
   — Вот ваша главная носовыбивалка! Само собой разумеется, ей нельзя пользоваться на светских раутах по причине того, что козявка как-то неприлично смотрится на тегеранских коврах. Ну а для тех случаев, когда вам будет нужно прочистить ноздри на людях при отсутствии в наличии носового платка, у меня для вас есть особый рецепт, о котором я вам расскажу на другом уроке. Идем дальше!
   Он в очередной раз ковыряет в пупке ногтем, который уже позабыл о своем визите к маникюрше, и продолжает:
   — Пацан должен рано ложиться спать. Во-первых, лучше, если он будет давать храпака, пока папа-мама на пусковом столе играют известную сцену из лирической драмы в трех актах или с одним павшим в бою «Не уезжай без меня». А, во-вторых, если он не будет спать, значит будет смотреть телек, а если будет смотреть телек, то быстро станет таким же подкованным, как вы, а это чревато. Больше всего подрывают моральный дух те ребятишки, которые уже все знают и принимают вас за недоразвитых! Поэтому, как ни крути, в обоих случаях их надо укладывать в постель как можно раньше.