Санин Владимир Маркович. Остров Весёлых Робинзонов (с иллюстрациями)

   Сквозь редеющий лес уже были видны крыши на­ших домов.
   – Надеюсь, – проворковал Ладья, – коллега Черемушкин больше не скучает по сюрпризам и неожидан­ностям, о которых он недавно говорил со свойствен­ным ему красноречием?
   Профессор потрогал свой зуб – и промолчал.

В ЧЕСТНОЙ СПОРТИВНОЙ БОРЬБЕ

   Незабываемая победа над браконьерами вызвала в коммуне новое увлечение. Начался культ физической силы: всем захотелось в оставшиеся дни стать такими же могучими, как Зайчик.
   – Назначение дежурных лесорубов нужно пос­тавить под контроль общественности! – пылко вос­клицал профессор. – Я уже три дня не был на дровах, а Ладья, который сломал пилу, не вылезает из лесу!
   Это кумовство! Пусть Ладья идет на курятник!
   Профессор долго шумел и в заключение обвинил Бориса в порочных методах подбора и расстановки кадров.
   – На дрова я назначаю наиболее отличившихся, – оправдывался Борис. – А Игорь Тарасович вчера выкопал мешок картошки сверх задания. Вы же, Лев Иванович, уселись на лукошко и раздавили два десятка яиц. За такие подвиги на дрова не посы­лают!
   – Но ведь я не нарочно! – умолял профессор.
   – Возможно, – хладнокровно соглашался Борис. – Я и не утверждаю, что вы собирались высиживать цыплят. Я просто считаю, что сегодня Ладья больше, чем вы, заслужил наряд на дрова.
   Профессор немедленно переменил тактику.
   – Пожалуй, вы правы, – подумав для виду, заис­кивающе сказал он. – Тогда пошлите меня на колодец. Я согласен на колодец.
   – Позвольте! – завопил Прыг-скок. – Сегодня воду таскаю я!
   Унижениями и лестью профессор добился совмест­ного с Прыг-скоком наряда на колодец и вприпрыжку помчался за бочкой.
   Такие сцены стали обычными, распределение на работу сопровождалось яростными спорами, криками и даже склоками. Только Раков снисходительно по­смеивался: на кухню, где он стал полновластным вла­дыкой, никто не претендовал.
   Работы, однако, было немного, и часа через два мы собрались на площади, чтобы обсудить план на остаток дня. Нас ждал сюрприз в виде приказа по коммуне, висевшего на доске объявлений.
 
   Сегодня, 27 июля, состоится

БОЛЬШОЙ СПОРТИВНЫЙ ПРАЗДНИК

   Разыгрываются следующие призы:
   1. В соревнованиях по плаванию —Приз имени ЛАДЬИ:
   почти целая плитка шоколада.
   2. В беге на 200 метров – Приз имени ПОТАПЫЧА:
   тельняшка первого срока службы.
   3. Главный приз соревнований разыгрывается в борьбе по пережиманию рук на столе.
    Председатель коммуны Б. Травкин.
 
   Идея была воспринята с энтузиазмом. Сразу же на­чалась предстартовая лихорадка: в соревнованиях по плаванию принял участие весь наличный состав ком­муны. Судьей был назначен владелец приза Игорь Та­расович. Он объявил условия: 1. Доплыть до островка, находящегося метрах в ста от берега. 2. Отдохнуть пять минут. 3. Плыть обратно. 4. Победитель определяется по сумме мест на обеих дистанциях.
   Галдя, мы выстроились на берегу. Дело не обош­лось без скандала: в последний момент кто-то заметил, что Раков тихонько надел ласты. По решению жюри (Борис, Машенька и Прыг-скок) нарушитель был ус­ловно дисквалифицирован до конца сезона.
   – Внимание!
   Ладья молодецки свистнул, и мы бросились в озе­ро. Правда, Раков сунул в воду ногу, взвизгнул и выскочил обратно с жалобой, что вода холодная. Остальные устремились вперед. Размашистыми сажен­ками плыл Зайчик, стремясь догнать неожиданно быструю Ксению Авдеевну; изящными балетными па передвигался Прыг-скок, за ним – профессор, приме­нявший нерациональный лягушачий стиль; замыкаю­щим оказался Антон, который не столько боролся за победу, сколько гнал на берег Шницеля. Обойдя бли­жайших конкурентов метров на двадцать, первыми добрались до островка Машенька, Юрик и Шурик. Когда мы, пристыженные, вышли из воды, победите­ли скандалили из-за призовых мест. Машенька кля­лась, что она коснулась островка первой, а Юрик и Шурик обвиняли конкурентку в вероломстве: она яко­бы перед самым финишем схватила их за ноги и пыта­лась окунуть.
   – Какая беспардонная клевета! – возмутилась Ма­шенька. – Шоколад мой, мой, мой! Зайчик, немед­ленно выбрось этих мальчишек за борт, на съедение акулам!
   Зайчик радостно подхватил братьев, легко преодо­лел их сопротивление и швырнул в озеро.
   – Спасибо, верный друг, – с королевской торжественностью изрекла Машенька. – Можешь взять себе имущество казненных!
   В голубой резиновой шапочке и в такого же цвета купальнике Машенька была очень хороша, и Зайчик не сводил с нее восторженного взора. Антон сидел в стороне и молчал. Он вообще сильно изменился после происшествия с браконьерами, когда Машенька, пренебрегая опасностью, неожиданно пошла с ним. Как-то вдруг он стал сдержаннее, избегал оставаться с Машенькой наедине, да и она не стремилась вступать с Антоном в перебранки, которые нас очень ве­селили.
   – Приготовиться! Осталось полминуты! – донесся с берега голос Ладьи. Машенька что-то шепнула Зай­чику, и оба засмеялись. Как только раздался свист, Зайчик взял под руки уже готовых ринуться в воду братьев и невинным голосом спросил:
   – Как думаете, ребята, кто сейчас победит?
   Выяснение этого важного для Зайчика вопроса проходило шумно и отняло секунд пятнадцать. И когда жертвы неслыханного вероломства прибыли к финишу, Машенька делила между нами шоколад, завоеванный в честной спортивной борьбе. Юрик и Шурик подали протест, но жюри под обидный смех присутствующих решительно отклонило эти «необоснованные и наглые домогательства». Победительница торжествовала и от­крыто выражала претензии на приз имени Потапыча.
   – Меня в институте никто не обгонял! – хва­сталась она, обмениваясь с Зайчиком какими-то знака­ми. – Тельняшка будет моя, моя, моя!

   Братья пошептались, после чего Шурик бежать отказался, а Юрик стал от коварного Зайчика по­дальше.
   Как и следовало ожидать, Машенька и Юрик быст­ро стали лидерами забега: все попытки Зайчика схва­тить Юрика за трусы окончились неудачно. Поняв тщетность своих усилий, остальные бегуны метров че­рез пятьдесят сошли с дистанции, а лидеры скрылись за кустарником, из которого выходила финишная пря­мая. Не успели мы вернуться, как прибежал ликую­щий победитель забега – Юрик. Потапыч вручил ему тельняшку, но, когда Юрик ее надел, мы не могли удержаться от улыбки: тельняшка доходила победите­лю до колен.
   – А где Машенька и Зайчик? – спохватился По­тапыч.
   – Бегут, наверное, – хмыкнув, ответил Юрик. – Черепахи!
   Это нам показалось подозрительным, и мы побе­жали к кустарнику. На траве, совершенно запутавшись в неводе и буквально изнемогая от смеха, лежала Машенька. Зайчик тщетно пытался ее освободить и время от времени грозил кулаком куда-то в небо. Мы задрали голо­вы: высоко на дереве сидел Шу­рик и бросал в Зайчика шишки.
   – Этот тип кинул на Машень­ку сеть! – горячился Зайчик. – Бег нужно повторить!

   Потапыч помчался отбирать у Юрика тельняшку, но того и след простыл. Так что Машеньке пришлось признать, что братья взяли полный реванш.
   После обеда и тихого часа началась борьба за глав­ный приз. Участники, сидя друг против друга, должны были прижать к столу руку соперника. Соревнования проходили по олимпийской системе – с выбыванием проигравшего. Мы вытянули из кувшина бумажки с порядковыми номерами, и опытный Зайчик составил таблицу. Победителем первой пары оказался я: в труд­ной спортивной борьбе мне удалось преодолеть отча­янное сопротивление Ксении Авдеевны. Затем Ладья в блестящем стиле победил Машеньку и Юрика, а Борис с непостижимой ловкостью прижал к столу могучую руку Потапыча, расправился со мной, но быстро про­играл Зайчику. Профессор и Раков, обливаясь потом, долго пыхтели, хватались за скамейки свободными ру­ками и бормотали про себя заклинания. Илья Лукич оказался хитрее: он вдруг испуганно вскрикнул, про­фессор от неожиданности прекратил нажим, и Раков мгновенно припечатал руку соперника к столу. Лев Иванович поднял крик, но жюри сочло уловку наход­чивого Ракова вполне справедливой.
   Наконец за стол уселась последняя пара: Зайчик и Шурик. Мы были так уверены в победителе, что со­ветовали Шурику сдаться: всем не терпелось увидеть таинственный главный приз. Но первые же секунды борьбы едва не принесли сенсацию: Зайчик с воплем покачнулся на скамейке, и Шурик молниеносно рва­нул его руку вниз. Наш фаворит, однако, удержался, но немедленно потребовал расследования. Оказалось, что Юрик залез под стол, незаметно привязал к ноге Зайчика веревку и дернул за нее в кульминационный момент борьбы. Юрика с позором изгнали, и борьба возобновилась. Горя жаждой мщения, Зайчик мощ­ным усилием хотел покончить с противником, но рука Шурика выскользнула, и богатырь шлепнул о стол своей ладонью. Зайчик удивился, а когда эта же исто­рия повторилась, вновь потребовал расследования. Можете себе представить наше возмущение, когда вы­яснилось, что Шурик смазал свою ладонь гусиным жиром!
   Разумеется, победа тут же была присуждена оби­женному Зайчику, и Раков под неописуемый восторг свидетелей вручил ошеломленному чемпиону главный приз соревнований: свою фотокарточку с дарственной надписью.

Я РАЗМЫШЛЯЮ В НОЧНОЙ ТИШИ

   Вечером Потапычу показалось, что он слышит гул мо­торной лодки. Мы высыпали на берег, но, как ни всматривались, ничего не обнаружили на ровной и безмятежной поверхности нашего озера. Борис пред­положил, что у Потапыча бурчало в животе – явление, которое при известном воображении можно принять за работу мотора, но старик сердито мотал головой.
   – Слышал моторку! – упрямо повторял он. – Это неспроста. Давайте ночью сторожить, в порядке живой очереди. Мало ли что может случиться! Опять приедут типы.
   Раков, на которого перспектива ночного дежурства подействовала удручающе, озабоченно выпятил ниж­нюю губу.
   – А что, если нам привязать на цепь Шницеля? – предложил он. – Увидит подозрительное лицо и зала­ет. Надо ведь, чтобы этот жалкий пес приносил ка­кую-нибудь пользу.
   Раков терпеть не мог Шницеля, который целыми днями бродил вокруг кухни и держал нашего шеф-по­вара в постоянном нервном напряжении.
   Антон гневно заявил, что не позволит травмировать беззащитную собаку. Борис тоже придерживался мне­ния, что беспокоить пса не стоит, ибо военизированная охрана Шницель, как показала практика, ночью спит безмятежным сном дежурного пожарника. Вот если бы нужно было раздобыть где-либо кусок мяса – другое дело. Здесь помощь Шницеля была бы бесценна.
   Антон нетвердым голосом начинающего лгуна про­бормотал, что Шницель не так воспитан, чтобы посяг­нуть на чужое, что он скорее умрет с голоду, чем…
   И, блудливо пряча глаза, мой друг торопливо пере­сказал свою знаменитую легенду о колбасе, которую Шницель якобы не съел. Антон был очень жалок в эту минуту.
   – Хорошо, обойдемся без этой честнейшей соба­ки, – нетерпеливо прервал Лев Иванович. – Но зачем караулить по очереди? Ведь среди нас есть люди, стра­дающие бессонницей. Пусть они и дежурят, раз им все равно не спать. Скажем, коллега Ладья в свое время хныкал, что он не может заснуть.
   Все замотали головами, а Ладья довел до общего сведения, что с бессонницей покончил на третий день, когда своими руками наколол полкубометра дров. Было решено бросить жребий. Талончик с черепом и скрещенными костями достался мне.
   И вот я – суверенный властитель, владетельный князь тишины, полновластный хозяин царства ночно­го безмолвия. Когда я иду – слышны только мои шаги, когда я стою, то слышу свое дыхание. Я – часовой, страж спокойствия, «лорд-хранитель ночного храпа», как сказал на прощанье Антон.
   Удивительная вещь – тишина! Сколько я мечтал о ней, корчась на своей московской постели и про­клиная каждый звук, проникавший в мою комнату! Я нежно, как имя любимой, шептал это слово – ти­шина, я грезил ею и жаждал ее каждой клеточкой свое­го существа.
   Я медленно брожу в ночной тиши и думаю о том, что мечта бывает красивее своего воплощения. Мне надоела тишина, она архаична, как телега. К ней не­возможно привыкнуть, она противоречит здравому смыслу, ибо имеющий уши да слышит! Конечно, с нею можно на время мириться, как это вынуждены делать космонавты в перерывы сеансов радиосвязи, но жить в глухой тиши человеку двадцатого века нельзя. Ему нужны шумы, которые он не устает проклинать. Проти­воречие, которое можно объяснить не логикой, а только чувствами.
   Я брожу по лагерю и думаю о том, что мне повезло. Прошло уже двадцать дней, и мне было жаль расста­ваться с каждым из них. Мне здесь хорошо. Я вырос в своих глазах и произвожу сам на себя самое благо­приятное впечатление. До сих пор я умел варить яйца, писать очерки и редактировать рассказы. А теперь я умею делать вещи, достойные высокого звания члена коммуны имени Робинзона Крузо. Я умею пилить и колоть дрова, таскать из колодца воду, стирать рубаш­ки, носить мешки с картошкой и доить корову. Вымыть пол для меня сущий пустяк. Я могу, наконец, ловить браконьеров! Я все могу. От меня бы теперь не отверну­лась даже самая придирчивая невеста на свете: красно­щекая молодая колхозница из далекого таежного села. И это не удивительно: я – настоящий мужчина, с мо­золистыми руками и волчьим аппетитом, а не какой-нибудь там заморыш с бледными ушами.
   Я на ходу ощупываю свои мускулы и горжусь собой.
   В Машенькином окне свет лампы: наша предводи­тельница допоздна что-то пишет. Наверное, истории наших болезней. Мне становится весело: я вспоминаю Антона. Он уже давно перестал требовать от меня бла­годарности «за спасение от когтей», и злится, когда я затрагиваю эту щекотливую тему. Впрочем, держится Антон хорошо: снова начал обмениваться с Машень­кой изящными колкостями, хотя до паники боится остаться с ней наедине. Ничего, скоро я ему кое-что выскажу! Он у меня еще наплачется за эту подлую выходку со Шницелем, которого приучил спать только в моей постели. Особенно бесит меня то, что я сам к этому привык и теперь не могу заснуть, пока Шницель не юркнет на место.
   Машенька выглядывает в окно и шлет мне воздуш­ный поцелуй. У нее усталое лицо, но красива она, как рафаэлевская мадонна. Несколько минут мы вполголо­са беседуем. Машенька искусно переводит разговор на Антона, и я охотно сообщаю ей подробности. Из дома напротив высовывается в окно Борис и шипит. Голу­боглазый ангел, смеясь, скрывается в своей опочиваль­не и гасит свет: рабочий день окончен.
   Машенька усвоила оригинальный метод руководст­ва. Она никому ничего не приказывает, все атрибуты власти у председателя Бориса, но мы, по общему убеж­дению, пляшем под «докторшину дудку». Когда идет спор и кипят страсти, Машенька своим тихим голосом как бы невзначай роняет реплику, и вдруг оказывается, что это самое единственное и мудрое решение, которое почему-то не пришло в наши головы. Отношение к Машеньке бережное: ее незаметно отстраняют от тяже­лых работ и всячески оберегают, ей Раков подсовывает самые лакомые кусочки. Все уже давно забыли о роли Машеньки в нашем сенсационном превращении из ку­рортников в Робинзоны, а если и помнят, то считают это невинной шалостью милого дитяти. И никто, по­жалуй, кроме Антона, Бориса и Потапыча, не хочет и думать о том, что у этого дитяти великолепная голова и стальной характер.
   Невдалеке показалась чья-то огромная фигура. Я мгновенно превращаюсь в пружину, всматриваюсь и облегченно вздыхаю. Это Зайчик. Он вышел побро­дить, ему не спится, и я один знаю почему. Даже Бори­су, которого Зайчик безмерно уважает и боится, он не открыл свою великую тайну. А во мне, видимо, есть что-то такое, что делает из меня несгораемый сейф для чужих секретов. Я определяю это «что-то» как врож­денное благородство, Антон – как бессловесную ту­пость бетонного столба, которому можно рассказать все что угодно. Я настолько устаю от этой роли, что скоро начну соглашаться с Антоном. Но мне жаль Зай­чика, доброго Геркулеса с доверчивыми глазами ребен­ка. И я снова слушаю взволнованные слова о том, что он любит Машеньку больше всего на свете, что он го­тов по ее первому знаку переплыть озеро, вырвать с корнем любое дерево и сразиться с целой сотней браконьеров. Но Машенька не делает этого знака. Она не знает о том, как Зайчик ее любит, и, наверное, ни­когда не узнает. Он боксер, она считает его драчуном… к чему ей такой? Но появятся ли у него шансы, если он бросит бокс, поступит в институт и станет истори­ком-археологом? Он твердо решил сделать это, Игорь Тарасович обещает помочь…
   Зайчик нервно крутит какой-то предмет. Это ключ от двери, вернее, бывший ключ, а сейчас бесформен­ная и никому не нужная спираль. Зайчик с огорчением швыряет спираль в кусты и, кивнув на прощанье, лезет в окно своей комнаты.
   Эх, Зайчик, Зайчик! Ничего у тебя не выйдет… Археологом ты, конечно, будешь и институт окон­чишь, а вот Машеньки тебе не видать как своих ушей.
   Неужели ты не чувствуешь, какой опасный у тебя со­перник? То есть он будет хохотать, если его так назо­вут, он с улыбкой превосходства заметит, что уже трижды срывался с крючка и выработал иммунитет, но это пустое бахвальство. Его песенка спета. Я не могу себе представить, что есть на свете хоть один мужчина, который может выдержать такую изобретательную и беспощадную осаду, какую предпринимает против картонной крепости, именуемой Антоном, твоя люби­мая Машенька. Плохи твои дела, Зайчик. Впрочем, надейся, ведь надежда – хлеб и вода влюбленного: не удовлетворяет, но поддерживает силы.
   Как и всякий влюбленный, Зайчик не отличает подлинной опасности от мнимой. Он совершенно не видит соперника в Антоне, но зато бешено ревнует Машеньку к Юрику и Шурику. В отличие от Антона, который не упускает случая раскрыть Машеньке ее сущность, братья-разбойники шумно и весело демон­стрируют свою влюбленность. Они становятся на ко­лено, подавая Машеньке тарелку супа, дарят ей укра­денные с веранды Льва Ивановича цветы и угощают халвой, изрядный запас которой захватил с собой Прыг-скок. Зайчик расстраивается и никак не может понять, что это просто озорство, рожденное избытком энергии.

   Впрочем, от последнего обстоятельства страдает не только Зайчик. Вечером братья загримировались бан­дитами: надели страшные маски и сделали из полена длинные ножи. В таком виде они появились на терра­се, где Лев Иванович сочиняет свою симфонию, и дико завыли. Профессор от испуга чуть не выскочил из своего халата. А несколько дней назад эти черти проделали иголкой в дюжине яиц дырочки, вытряхнули все содержимое, залили в скорлупу воду и заклеили воском. Потапыч, который с трудом добился у Ракова разрешения сделать редкостную яичницу по-флотски, чуть не рехнулся, когда от раскаленной сковороды пошел пар. Он долго клялся и божился, что вытряхнет из разбойников душу, и смягчился только тогда, когда братья в знак примирения преподнесли ему коробку душистого «Золотого руна», которую потом долго и безуспешно искал Игорь Тарасович.
   Не избежал общей участи и я. Однажды Мармелад, который вообще-то ко мне относится с симпатией, минут десять гонялся за мной, изнемогая от злости. Я чудом спасся, забравшись на крышу сарая, и только здесь обнаружил привязанный к штанам лоскут красного ситца. Я знал, что Мармелад не выносит красного цвета, и без труда догадался, кто устроил мне это удовольствие, поскольку из кустов на эту милую сценку смотрели две до чрезвычайности довольные физиономии.
   Я решаю, что имею полное право на месть, беру с подоконника Льва Ивановича будильник, перевожу стрелку звонка на шесть часов и осторожно ставлю эту мину на окно комнаты братьев. Я тихо смеюсь при мысли, что два плута в самое сладкое для сна время вскочат как ужаленные.
   Начинает рассветать, а мне хорошо, спать не хо­чется. Из окна археолога доносится легкий храп со свистом. Я заглядываю в комнату: Игорь Тарасович крепко спит, разметавшись на постели. И снится ему, наверное, что он раскопал древнее поселение с мосто­выми, даже водопроводом. Весь археологический мир в смятении, на остров толпами съезжаются виднейшие светила и авторитеты. Звучит разноязычная речь, ав­торитеты жмут Ладье руки, а он невозмутимо показы­вает им бесценную библиотеку берестяных табличек, груды монет, золотые украшения и жемчужину раско­пок – статую языческого бога Перуна.. Все кричат «ура», ярко светят юпитеры кинохроники, а жалкий, всеми презираемый коллега Брынзин, который ког­да-то так нагло перехватил открытую Ладьей скелет­ную жилу, прячется за чужие спины и буквально зеле­неет от зависти.
   Игорь Тарасович дергает ногой и вздыхает: навер­ное, в сон врывается реалистическое уточнение. Оно жестокое и обидное: нет бесценной библиотеки, нет золотых украшений и нет Перуна. А есть десяток не имеющих научного значения костей и насквозь ржа­вый шлем, который Ладья и Зайчик на днях откопали; ничтожный шлем, при виде которого коллега Брынзин лопнул бы от смеха…
   Половина шестого, пора будить Ракова. Он ло­жится спать рано, чтобы на свежую голову, не то­ропясь, изготовить очередной кулинарный шедевр. Вместе с нами за стол Раков не садится, охота была ему слушать «охи» и «ахи»! Но мы знаем, что занавеска в кухне чуточку раздвинута и через щелочку за нашим поведением наблюдают с крайним интересом. Разуме­ется, никто этого не замечает, но после еды Борис мчится на кухню и осыпает повара заслуженными комплиментами. Да, тот самый Борис, у которого при виде «лодыря и симулянта» когда-то сжимались ку­лаки и который теперь пользуется каждым случаем, чтобы выразить Ракову свою признательность и ува­жение.
   Я прутиком щекочу Ракову румяную щеку. Он про­сыпается, озабоченно смотрит на часы и одевается. За­тем, ухмыляясь, кивает на спящего рядом Прыг-скока и уходит на кухню. Мне тоже становится смешно: вся коммуна радовалась до слез, когда раскрылась эта тай­на. Оказывается, дней десять подряд Потапыч чуть свет поднимал профессора и Прыг-скока, без которых Глю­коза наотрез отказывалась доиться. Особенно бесился Прыг-скок. Он яростно вопил, что это кощунство – будить в пять утра заслуженного артиста республики, чтобы он пел какие-то дурацкие куплеты шизофренич­ке-корове. Но Потапыч был неумолим: музыканты плелись на скотный двор, и Прыг-скок под аккомпане­мент композитора Черемушкина дрожащим от бешенст­ва голосом напевал Глюкозе «Чижика». Корова мечта­тельно слушала и легко отдавала молоко. И только в по­следние дни, когда тайна случайно была раскрыта, лауреаты конкурса имени Глюкозы решительно встали на путь саботажа. Потапычу пришлось помучиться, но сопротивление упрямой Глюкозы все же было сломлено.
   Мои размышления прерывает звон будильника. Я вприпрыжку бегу к домику братьев-разбойников, чтобы насладиться их проклятьями.
   Из окна, потрясая будильником, высовывается Лев Иванович. Моя ликующая физиономия лучше всяких слов говорит ему, кто устроил эту гадость. На меня об­рушивается целый водопад упреков. Лев Иванович долго обманывался на мой счет. Он думал, что я солид­ный молодой человек, уважающий старших, а я оказал­ся довольно гнусным шалопаем, который развлекается тем, что не дает спать уставшим за день пожилым людям. Подсунув ему под ухо заведенный будильник, я тем самым раскрыл перед ним свое довольно жалкое нутро мелкого вертопраха и лоботряса. Он и так не мог заснуть до часу ночи из-за мерзавца Мармелада, ко­торый слопал партитуру первой части его симфонии, а тут еще такая наглая выходка…
   Излив свою душу, профессор скрывается за што­рой. Я ошалело осматриваюсь: какие-то булькающие звуки в комнате братьев кажутся мне подозрительны­ми. Я осторожно заглядываю в окно: Юрик и Шурик извиваются на кроватях и задыхаются от смеха. Увидев меня, они мгновенно затихают и нахлобучивают на го­ловы подушки.
   В восемь утра я остервенело бью в рельс.
   Мое дежурство было оценено на двойку.

КОРОЛЕВА ОСТРОВА ВЕСЕЛЫХ РОБИНЗОНОВ

   Катер ожидался после обеда, и в полдень, закончив работу по последним нарядам, все разбрелись по остро­ву. Машенька, Антон и я лениво загорали на берегу. Из­далека доносился сочный баритон Прыг-скока. Раков согласился сделать на обед окрошку, которую Станис­лав Сергеевич страстно любил, но с одним условием. Что ж, окрошка – это удовольствие, а за каждое удо­вольствие нужно платить. И над островом неслась ис­поведь цыганского барона, влюбленного в одну прехо­рошенькую цыганку. Стоя в своем колпаке на кухонном крыльце, Раков аплодировал и требовал петь на «бис».
   Из озера выскочил Шницель. Он отряхнулся, обдав нас брызгами, и улегся на теплый песок, блаженно заж­мурив глаза и высунув длинный красный язык. Мы ле­жали молча. Машенька думала о чем-то и улыбалась.
   – Хотите, я отгадаю ваши мысли? – предложил Антон. – Вы сейчас думаете о том, что авантюра за­кончилась с большим успехом, чем можно было ожи­дать. Правда?