Страница:
Мы с Лушей выходим.
На улице пусто, тихо, темно. Нигде ни огонёшка. Только у нас смутно желтело одно окно.
Луша посмотрела на то чахоточное окошко долгим печальным взглядом. Усмехнулась.
– Луш, ты чего?
– Чудно?... Жениху стелют дома у невесты. А невеста в глухую ночь – из дому!
– Не вяжи что попало. Какая я невеста?
– Нюр! А не от судьбы ль от своей отступаешься? Парняга-то какой!
– Ну, какой?
– Скажешь, тупицею вытесан?
– Вот ещё...
– То-то! С лица красовитый? Красовитый. Есть на что глянуть. Умный? Умный. Не подергу’листой [6]какой... Работящой? Работящой. Рукомесло при нём в наличности. Не отымешь. Штукатур! Сюда ж клади... Весёлый. Гармонист. Танцор. Обхождением ласковый... Обаюн [7]...
– Стоп, стоп, стоп! Когда ж ты всё это разглядела?
– А вот разглядела... Подумай, ну чем Блинов не взял?
– Я давно-о, Луша, подумала. Есть Лёня. Больше мне никого не надо.
– Лёня да Лёня! Что в Лёне-то?
– А то, что в третьем ещё классе сидела с Лёнюшкой за одной партой!
– Хо! Стаж терять жалко!
– Жалко.
– А ты не жалей. В пенсионный срок могут и не зачесть! А выбирай вот я... Чёрные глаза моя беда. Я б потянула руку за Михал Ваныча. У Михал у Ваныча глазочек – цветик чернобровенький...
– Э-э, мурочка любезная, суду кое-что ясно... Похоже, скоропалительно врезалась? Во-он чего ты светишься вся, как завидишь его! Во-он чего дерёшь на него гляделки! Стал быть, иль нравится?
– Наравится не наравится... Тут, Нюр, ни с какого боку паровой невесте [8]не пришпилиться. За тобой, за горой, никого не видит... Красёнушка писаная совсем омутила печалика...
Где-то на дальнем порядке несмело ударила гармошка, и парень запел вполсилы. Трудно, будто на вожжах, удерживал свой счастливый бас:
Я оборвала её. Да послушай, что поют!
Подгорюнисто жаловалась девушка:
Парень вольней пустил гармошку. Взял и сам громче, хвастливей:
И расстроенно, в печали проговорила:
– Не каяться б...
– Ни в жизнь!
Мы вошли в радушинскую калитку.
Из будки выскочил пёс с телка. Потянулся, лизнул мне руку... Поздоровался. Знает своих.
Уже на порожках остановила я Лушу.
– А что... Раз по сердцу, чего теряться? Не выпуска-аай, Жёлтое, такого раздушатушку!
– Ну-у... Ты всё с хохотошками. Всё б тебе подфигуривать [9]. А я, не пришей рукав, что, сама навяливайся? И как?.. «Здрасте, Михал Ваныч! Знаете ли вы, что я выхожу за вас замуж?»
– Не модничай!
– Всё одно поздно уже. Впозаранок встанет, поспасибничает да и кугу-у-ук!..
– Не спорю. Встать-то он встанет, никуда не денется. Выгостит до утра. А вот по части поезда... Это ещё как мы, подружушка, порешим.
– Нет уж, Нюр. Ничего не надо решать.
– Понимаю. Не рука тебе с ним первой заговаривать. Так на что ж тогда я? Кто я тебе? Названая сестра иль пустое место? Шуткой, пробауткой – это уж моя печаль как! – закину про тебя словко. А там как знает...
– Не надо, Нюра. Направде. Навовсе ничего не надо.
– Я ж слышу, не от своего сердца говоришь. Тихо. Котёл свой раньше не вари. Не лезь поперёд. Я старшей тебя?
– Ну?
– Не нукай. Отвечай.
– Ну... На месяц.
– Вот именно! Подчиняйся-ка, голуба, старшинству. Айда спатеньки. Утро вечера умнее.
Утром чем свет иду я назад, сочиняю развесёлые планы, как это свергнутому я раздушатушке своему стану экивоками подпихивать Лушку, ан вижу: мама и Михаил рыщут по двору с лампой.
В серёдке у меня всё так и захолонуло.
– Чего, – спрашиваю, – днём с огнём?
– У мме-ня, НнНюра... кко-шель... с день... га... ми... ппппро... пал... Вввот...
Михаил сильно заикался.
Только тут стала я помалу понимать, что произошло что-то ужасное.
На нём не было лица... Убитый, оторопелый, белее полотна, стоял он на свежем, – ночью, только вот выпал, – первом молодом снегу и совсем не чувствовал холода, совсем не видал себя, совсем не видал того, что одна нога была в лаковом сапоге, другая лишь в бумажном носке.
Где-то далече, за горой, глухо, будто со дна земли, заслышался паровозный гудок. (Мы жили тогда от путей метрах так в полусотне. Никак не больше.)
На ту минуту вернулась наша хозяйка.
По нашей по нужде квартирничали мы у одних молодых. Никогда молодайка – за кроткий нрав и смазливую внешность её звали куклёнком – никуда не носила своего мальчика (детей у них больше не было), а тут притемно ушла с ним вроде как к своей к свекрухе и вот вернулась.
Гадать нечего. Подозрение легло на молодуху.
– Пеняй на свою на доблестну невестоньку! – окусилась смиренная кукла. А самой злой румянец в лицо плесканул. – Эт она, твоя сродная любимушка, твой жа капиталец породственному подгу?ндорила [10].Тепере и не жалае за тебя. Приспосоообчивая курёнка!
– Не верю твоим клеветным словам, дрянца ты с пыльцой! – открикнул Михаил. – Бреховня! Я пойду в сельсовет! Заявлю! На тебя заявлю, вяжихвостка!
– Оя! Выпужал до смерточки, молневержец... Да заявляй хоша в пять сельсоветов, укоротчик! Не держим. Только мы упрёмся – она спёрла! – И лошадино выкорячила зад. – Она! Она-с!
Михаил поднял усталые, шальные глаза.
– Раз ты, Ннюра, нне идёшь... раз ддденьги пппропали... Что ж мне?.. Ззагнать с себя всё до ниточки и вертаться бббобылём?.. За такое тятяка по головке не погладит... Сезон же весь в поту пахал!.. Как проклятый... И в одну ночь опал достатком! Нет, нет, нет уж!.. Нет уж!! Пускай лучше мои костыньки в Крюковку свезут, чем так!.. дурным голосом вскричал Михаил. – Ко всем лешим заявления!.. Ко всем лешим деньги!.. Он нас рассудит! – ткнул в огне рукой в сторону поезда.
А поезд уже грохотал навблизях. В упор так летел, будто сам сатана выпустил его стрелой из лука-поворота.
И наперехватки вихрем пожёг Михаил к рельсам.
Что было во мне мочушки кинулась я следом.
Кричу в слезах:
– Не смей!.. Не сссмей!..
Машинист подал сигнал. Зычный, тягучий.
Не знаю, что подхватило меня, не знаю, какая сила подтолкнула меня, только в единый миг оказалась я на вытянутую руку от Михаиловой спины, и хотя, падая на него, не словчила схватить за расстёгнутый ворот, за плечи, всё ж таки поймала за ногу. Хрястнулся он наземь, когда мы сравнялись с головой поезда. Я наползла на парня в момент, вцепилась в волосы и прижала лицом к крутой насыпи.
– Что ж ты, паразит!?.. Не смей!.. Я и без всяких денег пойду!.. Матерью клянусь! Только не смей!..
Я не знаю, слышал ли он мою клятву в белом грохоте колёс, что лились над нами в каком метре, только подмирился он с тем, что дальше нету ему ходу, и долго ещё белее снега неподвижно лежал после того, как поезд прошёл уже.
8
9
10
11
12
На улице пусто, тихо, темно. Нигде ни огонёшка. Только у нас смутно желтело одно окно.
Луша посмотрела на то чахоточное окошко долгим печальным взглядом. Усмехнулась.
– Луш, ты чего?
– Чудно?... Жениху стелют дома у невесты. А невеста в глухую ночь – из дому!
– Не вяжи что попало. Какая я невеста?
– Нюр! А не от судьбы ль от своей отступаешься? Парняга-то какой!
– Ну, какой?
– Скажешь, тупицею вытесан?
– Вот ещё...
– То-то! С лица красовитый? Красовитый. Есть на что глянуть. Умный? Умный. Не подергу’листой [6]какой... Работящой? Работящой. Рукомесло при нём в наличности. Не отымешь. Штукатур! Сюда ж клади... Весёлый. Гармонист. Танцор. Обхождением ласковый... Обаюн [7]...
– Стоп, стоп, стоп! Когда ж ты всё это разглядела?
– А вот разглядела... Подумай, ну чем Блинов не взял?
– Я давно-о, Луша, подумала. Есть Лёня. Больше мне никого не надо.
– Лёня да Лёня! Что в Лёне-то?
– А то, что в третьем ещё классе сидела с Лёнюшкой за одной партой!
– Хо! Стаж терять жалко!
– Жалко.
– А ты не жалей. В пенсионный срок могут и не зачесть! А выбирай вот я... Чёрные глаза моя беда. Я б потянула руку за Михал Ваныча. У Михал у Ваныча глазочек – цветик чернобровенький...
– Э-э, мурочка любезная, суду кое-что ясно... Похоже, скоропалительно врезалась? Во-он чего ты светишься вся, как завидишь его! Во-он чего дерёшь на него гляделки! Стал быть, иль нравится?
– Наравится не наравится... Тут, Нюр, ни с какого боку паровой невесте [8]не пришпилиться. За тобой, за горой, никого не видит... Красёнушка писаная совсем омутила печалика...
Где-то на дальнем порядке несмело ударила гармошка, и парень запел вполсилы. Трудно, будто на вожжах, удерживал свой счастливый бас:
Луша было снова поставила пластинку про Михаила.
– На паркетном на полу
Мухи танцевали.
Увидали паука
В обморок упали.
Я оборвала её. Да послушай, что поют!
Подгорюнисто жаловалась девушка:
– Счастливица... Есть к кому бежать, – вздохнула Луша.
– Тятька с мамкой больно ловки,
Меня держат на верёвке,
На веревке, на гужу,
Перекушу и убежу.
Парень вольней пустил гармошку. Взял и сам громче, хвастливей:
Девушка запечалилась:
– Запрягу я кошку в дрожку,
А котёнка в тарантас.
Повезу свою Акульку
Всем ребятам напоказ.
И тут же ласково, требовательно:
– Меня маменька ругает,
Тятька больше бережёт.
Постоянно у калиточки
С поленом стережёт.
С весёлым укором отвечал парень:
– Барбарисова конфетка,
Что ты ходишь ко мне редко?
Приходи ко мне почаще,
Приноси чего послаще.
– Кому десять тысяч, а кому ни одного... – противно нудила Лушка. – Где справедливость?
– Ах, девочки, что за нация:
Десять тысяч поцалуев – спекуляция!
И расстроенно, в печали проговорила:
– Это дело исправимо. Так, значит, не видит тебя? – подворачиваю к нашему давешнему разговору. – Выше, подруженция, нос! Теперь завидит! Объяснились мы с ним нынче. По-олный дала я ему отвал.
– На узенькой на лавочке
Сидят все по парочке.
А я, горька сирота,
На широкой, да одна...
– Не каяться б...
– Ни в жизнь!
Мы вошли в радушинскую калитку.
Из будки выскочил пёс с телка. Потянулся, лизнул мне руку... Поздоровался. Знает своих.
Уже на порожках остановила я Лушу.
– А что... Раз по сердцу, чего теряться? Не выпуска-аай, Жёлтое, такого раздушатушку!
– Ну-у... Ты всё с хохотошками. Всё б тебе подфигуривать [9]. А я, не пришей рукав, что, сама навяливайся? И как?.. «Здрасте, Михал Ваныч! Знаете ли вы, что я выхожу за вас замуж?»
– Не модничай!
– Всё одно поздно уже. Впозаранок встанет, поспасибничает да и кугу-у-ук!..
– Не спорю. Встать-то он встанет, никуда не денется. Выгостит до утра. А вот по части поезда... Это ещё как мы, подружушка, порешим.
– Нет уж, Нюр. Ничего не надо решать.
– Понимаю. Не рука тебе с ним первой заговаривать. Так на что ж тогда я? Кто я тебе? Названая сестра иль пустое место? Шуткой, пробауткой – это уж моя печаль как! – закину про тебя словко. А там как знает...
– Не надо, Нюра. Направде. Навовсе ничего не надо.
– Я ж слышу, не от своего сердца говоришь. Тихо. Котёл свой раньше не вари. Не лезь поперёд. Я старшей тебя?
– Ну?
– Не нукай. Отвечай.
– Ну... На месяц.
– Вот именно! Подчиняйся-ка, голуба, старшинству. Айда спатеньки. Утро вечера умнее.
Утром чем свет иду я назад, сочиняю развесёлые планы, как это свергнутому я раздушатушке своему стану экивоками подпихивать Лушку, ан вижу: мама и Михаил рыщут по двору с лампой.
В серёдке у меня всё так и захолонуло.
– Чего, – спрашиваю, – днём с огнём?
– У мме-ня, НнНюра... кко-шель... с день... га... ми... ппппро... пал... Вввот...
Михаил сильно заикался.
Только тут стала я помалу понимать, что произошло что-то ужасное.
На нём не было лица... Убитый, оторопелый, белее полотна, стоял он на свежем, – ночью, только вот выпал, – первом молодом снегу и совсем не чувствовал холода, совсем не видал себя, совсем не видал того, что одна нога была в лаковом сапоге, другая лишь в бумажном носке.
Где-то далече, за горой, глухо, будто со дна земли, заслышался паровозный гудок. (Мы жили тогда от путей метрах так в полусотне. Никак не больше.)
На ту минуту вернулась наша хозяйка.
По нашей по нужде квартирничали мы у одних молодых. Никогда молодайка – за кроткий нрав и смазливую внешность её звали куклёнком – никуда не носила своего мальчика (детей у них больше не было), а тут притемно ушла с ним вроде как к своей к свекрухе и вот вернулась.
Гадать нечего. Подозрение легло на молодуху.
– Пеняй на свою на доблестну невестоньку! – окусилась смиренная кукла. А самой злой румянец в лицо плесканул. – Эт она, твоя сродная любимушка, твой жа капиталец породственному подгу?ндорила [10].Тепере и не жалае за тебя. Приспосоообчивая курёнка!
– Не верю твоим клеветным словам, дрянца ты с пыльцой! – открикнул Михаил. – Бреховня! Я пойду в сельсовет! Заявлю! На тебя заявлю, вяжихвостка!
– Оя! Выпужал до смерточки, молневержец... Да заявляй хоша в пять сельсоветов, укоротчик! Не держим. Только мы упрёмся – она спёрла! – И лошадино выкорячила зад. – Она! Она-с!
Михаил поднял усталые, шальные глаза.
– Раз ты, Ннюра, нне идёшь... раз ддденьги пппропали... Что ж мне?.. Ззагнать с себя всё до ниточки и вертаться бббобылём?.. За такое тятяка по головке не погладит... Сезон же весь в поту пахал!.. Как проклятый... И в одну ночь опал достатком! Нет, нет, нет уж!.. Нет уж!! Пускай лучше мои костыньки в Крюковку свезут, чем так!.. дурным голосом вскричал Михаил. – Ко всем лешим заявления!.. Ко всем лешим деньги!.. Он нас рассудит! – ткнул в огне рукой в сторону поезда.
А поезд уже грохотал навблизях. В упор так летел, будто сам сатана выпустил его стрелой из лука-поворота.
И наперехватки вихрем пожёг Михаил к рельсам.
Что было во мне мочушки кинулась я следом.
Кричу в слезах:
– Не смей!.. Не сссмей!..
Машинист подал сигнал. Зычный, тягучий.
Не знаю, что подхватило меня, не знаю, какая сила подтолкнула меня, только в единый миг оказалась я на вытянутую руку от Михаиловой спины, и хотя, падая на него, не словчила схватить за расстёгнутый ворот, за плечи, всё ж таки поймала за ногу. Хрястнулся он наземь, когда мы сравнялись с головой поезда. Я наползла на парня в момент, вцепилась в волосы и прижала лицом к крутой насыпи.
– Что ж ты, паразит!?.. Не смей!.. Я и без всяких денег пойду!.. Матерью клянусь! Только не смей!..
Я не знаю, слышал ли он мою клятву в белом грохоте колёс, что лились над нами в каком метре, только подмирился он с тем, что дальше нету ему ходу, и долго ещё белее снега неподвижно лежал после того, как поезд прошёл уже.
8
И крута гора, да миновать нельзя.
Себе в приданое выработала я и берегла большую хорошую паутиночку.
Думала ли я когда, гадала ли, что мне, самопервой на селе рукодельнице, первой девушке, придётся продавать тот платок, чтоб сыграть вечёрку не вечёрку, свадьбу не свадьбу, а так – собирались все наши сродники; думала ли, что придётся на те деньги за свой платок-приданок брать билет себе и наречённому до какой-то там его Крюковки...
А вот пришлось...
Собрались все наши за столом.
Как ни худо было, не поломала мама жёлтинский обычай преподносить невесте платок. Подарила.
Тут тебе на порог Лёня с товарищем.
Лёня и говорит Михаилу:
– Не ты жених, а я жених. Она должна быть не твоей, а моей. Тот пускай и будет жених, кто живой останется. Давай на таковских выйдем правилах!
– Давай.
Михаил сжал кулаки, встал из-за стола.
А был Михаил пониже Лёни, но шутоломно силён. Бога-тырей валил снопами! Куда с ним Лёне...
Мама вроде того и прикрикни на Лёню:
– Иля ты умом повредился?
– Да нет, Евдокея Ильвовна, покудова я от своего от ума говорю.
– Не затевай, Лёнюшка, чего не след. Даль всё сам узнаешь... И не вини никого... Не от своего сердца Нюра поворотила всё так...
Заскрипел Лёня зубами, заплакал, будто ребятёнок. Изорвал на себе белую рубашку в ленточки. Кепка его осталась посередь двора...
Михаил потом накинул её на колышек в плетне. Думали, придёт возьмет... Не пришёл...
(Стороной прослышала я после, уехал Лёня куда-то, долго не женился. Под самую вот под войну мальчика ему жена уродила. Только остался сынишка сироткой. Сгибнул мой Лёля на фронте.)
Думала ли я когда, гадала ли, что мне, самопервой на селе рукодельнице, первой девушке, придётся продавать тот платок, чтоб сыграть вечёрку не вечёрку, свадьбу не свадьбу, а так – собирались все наши сродники; думала ли, что придётся на те деньги за свой платок-приданок брать билет себе и наречённому до какой-то там его Крюковки...
А вот пришлось...
Собрались все наши за столом.
Как ни худо было, не поломала мама жёлтинский обычай преподносить невесте платок. Подарила.
Тут тебе на порог Лёня с товарищем.
Лёня и говорит Михаилу:
– Не ты жених, а я жених. Она должна быть не твоей, а моей. Тот пускай и будет жених, кто живой останется. Давай на таковских выйдем правилах!
– Давай.
Михаил сжал кулаки, встал из-за стола.
А был Михаил пониже Лёни, но шутоломно силён. Бога-тырей валил снопами! Куда с ним Лёне...
Мама вроде того и прикрикни на Лёню:
– Иля ты умом повредился?
– Да нет, Евдокея Ильвовна, покудова я от своего от ума говорю.
– Не затевай, Лёнюшка, чего не след. Даль всё сам узнаешь... И не вини никого... Не от своего сердца Нюра поворотила всё так...
Заскрипел Лёня зубами, заплакал, будто ребятёнок. Изорвал на себе белую рубашку в ленточки. Кепка его осталась посередь двора...
Михаил потом накинул её на колышек в плетне. Думали, придёт возьмет... Не пришёл...
(Стороной прослышала я после, уехал Лёня куда-то, долго не женился. Под самую вот под войну мальчика ему жена уродила. Только остался сынишка сироткой. Сгибнул мой Лёля на фронте.)
9
Своя воля страшней неволи.
Ну а мы, молодые, что?
Села я в слезах на поезд да и покатили.
Едем день. Едем два.
Едем голодные. Он меня не смеет, я его не смею. Во рту ни маковой росинки. А харчей – полнёхонька сумка!
А больше того не до еды мне совсем. Всё кумекаю, куда ж это тебя, девка, черти прут?
Дотянулись до ихней станции. На последние наняли на мои подводу до Крюковки.
Чуть свет – а холод, зуб с зубом разминается, – стучит Михаил в низ окна.
Сбежалась к одному боку занавеска гармошкой. В окне скользнуло женское лицо, и через мгновение какое растутнарастают в сенцах звуки тяжёлых, державных шагов.
– Маманя... Узнаю? по маршальской походочке...
Михаил не выпускает мою руку, боится, вовсе зазябну я. Становится попереди меня.
Мать, свекруха-добруха, откинула засов. До предельности распахнула дверь.
В большой радости спрашивает с крыльца внапев:
– Миинька!.. А невеста-та-а игде?
– А какая?
– А тятяка сказывал, ты надвезёшь. Я и всполошись-та. А батюшки! А господи! А какая ж она, привезённая-та? Да какая ж эт у нас невеста будет? Привезёнка! Чудо в перьях! Так игде ж она?
– Мамань! Ну вы навовсе в упор не видите!
Голос у Михаила смеётся.
– Будет над родительницей шутки вертеть. Бросай свои за?игры. А потом... Чего ж студить человека? Ты куда её дел?
– В карман на согрев посадил.
– Значит, не привёз... Э-хе-хе-хе-хе... А я что ждала, так ждала... Все глазоньки проглядела-та...
– Чище смотрите! – Михаил сшагнул в сторону. – Вот, мамань, моя Нюронька!
Всхожу я на крыльцо, будто чужеземица. Не смею всего, глаз не подыму.
Мать:
– А батюшки!.. А миленька!.. А родну?шка!.. А ты ж вся дрожишь... А ты ж, чай, наскрозь вся прозамёрзла?!
Не знаю, что и сказать.
Обнялись, расцеловались... Заплакали...
Ведут в дом.
Куда ни пошлю я глаз – на лавку, на печку, на полати, – отовсюду грейко светят солнышками светлые ребячьи рожицы.
– А ты, роднушка, – наставляет на ум свекровь, – не гляди на них. У нас в дому двенадцать носов и всяк чихает.
Да-а, стало, врал Михаил.
Плёл, один одним у отца-матери. Одиный! Вот, мол, трое нас. А вышло, не хватает до чёртовой дюжины одной дуры несолёной. Так вот объявилась. Всеполный теперь комплект!
Дали мне валенки. Велели забираться на печку.
Обняла я трубу. Реву:
– Оха, мамынька ты моя родная! Оха да жёлтинска! Да куда ж меня завезли-та? Да куда ж да попалась-та я?..
– Нюронька, ну чего ты, ей-бо, расслезилась? – шепчет в ухо Михаил. – Не надо бы, а?.. Ну чё ж теперь, пра, делать? Не ворочаться же... Всенадобно, Нюронька, со всей дорогой душой к нашему к обчеству приклоняться... Ну... Надь ладниться... Слышь, сродничи, соседи валом валят. Полна коробонька нажалась народу. Привёз Блинов невесту со стороны, глаза горят на молоду поглядеть...
Села я в слезах на поезд да и покатили.
Едем день. Едем два.
Едем голодные. Он меня не смеет, я его не смею. Во рту ни маковой росинки. А харчей – полнёхонька сумка!
А больше того не до еды мне совсем. Всё кумекаю, куда ж это тебя, девка, черти прут?
Дотянулись до ихней станции. На последние наняли на мои подводу до Крюковки.
Чуть свет – а холод, зуб с зубом разминается, – стучит Михаил в низ окна.
Сбежалась к одному боку занавеска гармошкой. В окне скользнуло женское лицо, и через мгновение какое растутнарастают в сенцах звуки тяжёлых, державных шагов.
– Маманя... Узнаю? по маршальской походочке...
Михаил не выпускает мою руку, боится, вовсе зазябну я. Становится попереди меня.
Мать, свекруха-добруха, откинула засов. До предельности распахнула дверь.
В большой радости спрашивает с крыльца внапев:
– Миинька!.. А невеста-та-а игде?
– А какая?
– А тятяка сказывал, ты надвезёшь. Я и всполошись-та. А батюшки! А господи! А какая ж она, привезённая-та? Да какая ж эт у нас невеста будет? Привезёнка! Чудо в перьях! Так игде ж она?
– Мамань! Ну вы навовсе в упор не видите!
Голос у Михаила смеётся.
– Будет над родительницей шутки вертеть. Бросай свои за?игры. А потом... Чего ж студить человека? Ты куда её дел?
– В карман на согрев посадил.
– Значит, не привёз... Э-хе-хе-хе-хе... А я что ждала, так ждала... Все глазоньки проглядела-та...
– Чище смотрите! – Михаил сшагнул в сторону. – Вот, мамань, моя Нюронька!
Всхожу я на крыльцо, будто чужеземица. Не смею всего, глаз не подыму.
Мать:
– А батюшки!.. А миленька!.. А родну?шка!.. А ты ж вся дрожишь... А ты ж, чай, наскрозь вся прозамёрзла?!
Не знаю, что и сказать.
Обнялись, расцеловались... Заплакали...
Ведут в дом.
Куда ни пошлю я глаз – на лавку, на печку, на полати, – отовсюду грейко светят солнышками светлые ребячьи рожицы.
– А ты, роднушка, – наставляет на ум свекровь, – не гляди на них. У нас в дому двенадцать носов и всяк чихает.
Да-а, стало, врал Михаил.
Плёл, один одним у отца-матери. Одиный! Вот, мол, трое нас. А вышло, не хватает до чёртовой дюжины одной дуры несолёной. Так вот объявилась. Всеполный теперь комплект!
Дали мне валенки. Велели забираться на печку.
Обняла я трубу. Реву:
– Оха, мамынька ты моя родная! Оха да жёлтинска! Да куда ж меня завезли-та? Да куда ж да попалась-та я?..
– Нюронька, ну чего ты, ей-бо, расслезилась? – шепчет в ухо Михаил. – Не надо бы, а?.. Ну чё ж теперь, пра, делать? Не ворочаться же... Всенадобно, Нюронька, со всей дорогой душой к нашему к обчеству приклоняться... Ну... Надь ладниться... Слышь, сродничи, соседи валом валят. Полна коробонька нажалась народу. Привёз Блинов невесту со стороны, глаза горят на молоду поглядеть...
10
Сама испекла пирожок,
сама и кушай.
Попервости я не соглашалась идти под Михаилову фамилию.
Серчал он.
– Тогда и не жона как будешь... Жона должна таскать мужнину фамилию.
Время пообломало мою гордыню. Навприконец отступила я на попятный дворок.
Пошли мы в загс. Записались.
Выдали нам регистрированную бумажку.
По дороге назад я спросила, когда венчаться пойдём.
А Михаил со смешком и отколи штуку:
– Иди венчайся одиначкой. А я товарищ комсомол! Я венчаться не буду.
Прямо оглоушил. Как обухом старой корове меж тупых рогов. Стала я посередь дороги и шагу не могу ни взад, ни вперёд подать. Будто вкопало по колени. Не то что мизинцем пни, дунь – паду.
А он, лихобес, руки за голову, и ну бить дробца. И ну этаким чертоплясом вкруг меня кружить с приговорками:
И дале за своё:
Бросил он скакать, повинно вальнулся передо мной на колени. Обнял меня и не пропел, проговорил тихо приговорку:
– Нюронька, небесна звёздынька, ты думаешь, что я, дурак из картошки, увесь возмечтал тебя обидети? Неее... И в думке не держал. Жить будем ладно. Вдвох. Безо венца. Третий, знамо, лишний.
– Чем же тебе венец не угодил?
– В том и фасоля, всем угодил. Мне сам Боженька подал тебя как гостинчик в окошенько, и я проть венчаться? Хочу! Да не стану... Да пойди я в церкву – до гроба завоспитывает товаришок комсомол. Задолбют вороняки. Никаторого житья не дадут! По знакомцам заключение держу. Опаа... В комсомолийкрематорий внагляк загребли, как трактором, сразу всю улицу... Молодняк, знамо... Без спросу записали. Без согласки. А теперь и крутисьоглядывайся. Без спросу и до ветру не сбегай. Искривление политицкой линии! Вота чё выработают из нашего культпохода у церкву. Навалются всей чингисхановской ордищей и в бараний рог нас сомнут. Тебе это надь? Лично мне не надь. Того я и не хочу ни тебе, ни себе говнивых приключеньев на весь остатний кусок житухи...
Я согласилась с Михаиловыми словами.
Вот весь век и живу не венчана.
Через много лет, на исповеди, сказала про это. Батюшка и успокой:
– Ничего. Господь простит.
А я и платьишко к венцу нарядное справила. Так и разу не надела, ненадёванное лежало.
Дочке потом к свадьбе подарила.
Было оно дочке впору.
В Крюковке я скоро обвертелась, освоилась.
Одни по-за глаза выхваляли: Минька хорошу жону со стороны отхватил! Кой-кто поперёк тому слову на дыбошки ставал. Мол, а чего больно хорошего-та в ней? Тот же назём издаля привезён!
Серчал он.
– Тогда и не жона как будешь... Жона должна таскать мужнину фамилию.
Время пообломало мою гордыню. Навприконец отступила я на попятный дворок.
Пошли мы в загс. Записались.
Выдали нам регистрированную бумажку.
По дороге назад я спросила, когда венчаться пойдём.
А Михаил со смешком и отколи штуку:
– Иди венчайся одиначкой. А я товарищ комсомол! Я венчаться не буду.
Прямо оглоушил. Как обухом старой корове меж тупых рогов. Стала я посередь дороги и шагу не могу ни взад, ни вперёд подать. Будто вкопало по колени. Не то что мизинцем пни, дунь – паду.
А он, лихобес, руки за голову, и ну бить дробца. И ну этаким чертоплясом вкруг меня кружить с приговорками:
Сгрёб с себя кепку, приложил к груди в поклоне – это я, соколок-найдёныш! – и в полной отчайке хлоп кепкой плашмя оземь.
– Эх, тюхтюхтю!
Голова в дяхтю,
Рукиноги в кисялю
Свою милку весялю!..
Эха, яблочко
Сбоку верчено.
С комсомольцем живу
И не венчана!..
Я плясала, топала,
Искала себе сокола.
Думала, он далеко,
Оказалось – около!
И дале за своё:
– Как только... получил на меня документ... – бормочу. – Час... Единый час не сшёл... как накинул в загсе хомуток... А уже натура-дура в открытку из тебя полезла! Даль-то чего ждать?
– У милёнка у мово
Поговорочка нао.
Он нао, и я нао,
Ноне стала я ево!
Бросил он скакать, повинно вальнулся передо мной на колени. Обнял меня и не пропел, проговорил тихо приговорку:
Помолчал и потом так говорит:
– Ты, колечко моё,
Кольцо золотое!
Ты, сердечко моё,
Кровью залитое!..
– Нюронька, небесна звёздынька, ты думаешь, что я, дурак из картошки, увесь возмечтал тебя обидети? Неее... И в думке не держал. Жить будем ладно. Вдвох. Безо венца. Третий, знамо, лишний.
– Чем же тебе венец не угодил?
– В том и фасоля, всем угодил. Мне сам Боженька подал тебя как гостинчик в окошенько, и я проть венчаться? Хочу! Да не стану... Да пойди я в церкву – до гроба завоспитывает товаришок комсомол. Задолбют вороняки. Никаторого житья не дадут! По знакомцам заключение держу. Опаа... В комсомолийкрематорий внагляк загребли, как трактором, сразу всю улицу... Молодняк, знамо... Без спросу записали. Без согласки. А теперь и крутисьоглядывайся. Без спросу и до ветру не сбегай. Искривление политицкой линии! Вота чё выработают из нашего культпохода у церкву. Навалются всей чингисхановской ордищей и в бараний рог нас сомнут. Тебе это надь? Лично мне не надь. Того я и не хочу ни тебе, ни себе говнивых приключеньев на весь остатний кусок житухи...
Я согласилась с Михаиловыми словами.
Вот весь век и живу не венчана.
Через много лет, на исповеди, сказала про это. Батюшка и успокой:
– Ничего. Господь простит.
А я и платьишко к венцу нарядное справила. Так и разу не надела, ненадёванное лежало.
Дочке потом к свадьбе подарила.
Было оно дочке впору.
В Крюковке я скоро обвертелась, освоилась.
Одни по-за глаза выхваляли: Минька хорошу жону со стороны отхватил! Кой-кто поперёк тому слову на дыбошки ставал. Мол, а чего больно хорошего-та в ней? Тот же назём издаля привезён!
11
Прежде смерти не умирают.
На свадьбе мне и Михаилу налили по полной стограммовой рюмке магазинной водки. Дали по куску ржаного хлеба. Шибко посыпали солью, в снег прям белые.
Примета вроде там такая. Выпьют всё молодые и не поморщатся, съедят все это – любят крепко друг дружку, в ладу будут жить.
Минька-то молодчуга. Шадымчик [11]под случай как ломит! Что вода, что водка – без разницы вприпадку молотит.
А я полстаканчика приняла. С горем пополам на двоих осилила. Разочек куснула хлебушка. И нетути меня больше.
Тут встают свёкор со свекрухой.
Свёкор и говорит свекрухе:
– Аниковна, давай выпьем. Миньку женим! Первончик наш! Соколич!
Слышу, ой, плохо мне...
По-за спиной шепоток зашелестел:
– Какая-то вся она из себя гордянка. Впряме дышать нечем!
– Ересливая брезгуша...
– А матушки-та мои, морщится. А матушки-та мои, и хлеб-та не скушала-то наша городска...
– Э-э-э-э... Не будут жить...Не будут, одно слово...
Мне и вовсе худо. Молоком отхаживали. Нашатырём виски тёрли, нюхать давали...
Очнулась...
Тут-то моя доброта-свекровь и ну задавать звону свадьбе.
– Зачем тако мучить человека?! Это у нас тако принято. А у них тако не принято. Она не можа... Ну на кой лядо принужатьта? А не дай Бог, помрё, чё будем делать-та?..
А не померла Аннушка.
Ой да ну!..
Примета вроде там такая. Выпьют всё молодые и не поморщатся, съедят все это – любят крепко друг дружку, в ладу будут жить.
Минька-то молодчуга. Шадымчик [11]под случай как ломит! Что вода, что водка – без разницы вприпадку молотит.
А я полстаканчика приняла. С горем пополам на двоих осилила. Разочек куснула хлебушка. И нетути меня больше.
Тут встают свёкор со свекрухой.
Свёкор и говорит свекрухе:
– Аниковна, давай выпьем. Миньку женим! Первончик наш! Соколич!
Слышу, ой, плохо мне...
По-за спиной шепоток зашелестел:
– Какая-то вся она из себя гордянка. Впряме дышать нечем!
– Ересливая брезгуша...
– А матушки-та мои, морщится. А матушки-та мои, и хлеб-та не скушала-то наша городска...
– Э-э-э-э... Не будут жить...Не будут, одно слово...
Мне и вовсе худо. Молоком отхаживали. Нашатырём виски тёрли, нюхать давали...
Очнулась...
Тут-то моя доброта-свекровь и ну задавать звону свадьбе.
– Зачем тако мучить человека?! Это у нас тако принято. А у них тако не принято. Она не можа... Ну на кой лядо принужатьта? А не дай Бог, помрё, чё будем делать-та?..
А не померла Аннушка.
Ой да ну!..
12
Дело толком красно.
Они там, в Крюковке, сеяли коноплю, лён, пряли и ткали холсты. А я знай ажурные вяжи свои паутиночки.
Сижу у окна со спицами.
Печливый [12]дедушка – звали его дедька Аника, был уже под годами – крадкома, уважительно так спрашивает:
– Нюронька, а чего эт ты вяжешь-та?
– Платок.
– А што ж за така за кисейка-та?
– Довяжу, посмотрите.
– Да как жа ты вяжешь-та без гляденья?
– Привыкшая... Пальцами слышу, где рисунок, где наружная петля. У меня пальцы – глаза.
– А господи, твоя воля!
– Да-а... У всех у жёлтинских, кто при платке обретается, чутьё в руках кощее. Вот возьму что в одну руку, возьму в другую – разницу в пять граммушек скажу.
– А господи, твоя воля!
– Бывалко, принесёшь кладовщику выработанный платок. Не глядит. Тронет – иль враз примет, иль садись выбирай волос. Пальцами зорче рентгена видит!
– А господи, твоя воля! Пошшупал, сказал красну цену рукодельству... Чудно?...
Связала я первый платок – вся Крюковка перебывала в дому.
– А батюшки! А узорчики-та каки приятныя!..
– То как садики. А то как какими кругляшками...
– А во поглянь! А во!.. Больша-а Нюра плетея!
– Да как жа эт можна-та исделать красоту таку?!
Свекруха-добруха, гордая такая за меня, входит в генеральское пояснение:
– А матушки, а Нюронька-та моя не печатает-та, не рисует-та. Вы-вя-зы-ва-ет!
Связала я три платка да и пустилась с самим свёкром Иван Васильчем на преименитую Нижегородскую ярмарку.
Только вынула из сумки один платок, подкатывается поперёк себя толще бабища. Ведёрная голова нашлёпнута на плечи. Шеи будто и не бывало. Позабыл Господь выдать. Какая-то вся короткая, обрубистая. Ростом не вышла, вся в ширь ушла.
На первый же скорый глаз что-то не глянулась мне эта кобзе?лка.
Ну, взяла она мой платок за углы. Пальцы жирные, сытые. И жалко мне стало. Я корпом корпела... Ночей не спала, все жилочки из себя тянула. И кто ж снял мои труды? Невжель э т о й носить? Ой, не надо. Моя воля, выдернула б назад...
Бабёшка встряхнула моё серебристое облачко.
– Почём? – Голос у неё холодный, с хрипотой.
Я к самому:
– Папань, за что отдавать-то?
Молчит.
Уставился на покупщицу – та мёртво вкогтилась в платок.
Вижу, большие мильоны с неё дёрни, отдаст.
Губы кусает мой свёкрушка. Взопрел. Не дай Бог продешевить!
– Дамочка, а ну... Слухай-внимай. Ну отодить... отодить от этого вопроса! – тычет глазами в платок.
– Гражданин, я вообще-то, кажется, покупаю. Не отымаю...
– Ишшо она отымать... Пустите! – Свёкор вырвал платок. – Отодить на один секунд. Христом-Богом, стал, прошу.
Коротыха повела плечом. Отступилась.
Со стороны зыркает на платок, как лиса на кочета при хозяине в отдальке.
– Нюрушка, дочечка, – шепчет мне сам на ухо, – ко мне такой важный товарец в жись не забегал. Откуда ж знать ценушку? Говори, дочушка, чоба не слыхала эта мамзелиха.
– А что говорить?
– В Жёлтом-то по каким деньгам пускали?
– Купчанам, – кладу тихие слова ему в ухо, – самолучшие отдавали по восьми рублёв.
У свёкорка короткий толк. Решает сразу. Без митинга.
– Шашнадцать!!! во всю голосину гаркнул. Подзывает покупщицу рукой с платком, как со знаменем. – Шашнадцать будет ваше ненаглядное почём! Шашнадцать!!!
Разбитуха подошла с гусиным перевальцем:
– Сколько у вас платков?
– Ну... – Свёкор помолчал. – Выбирались из дому... Было три.
– Все беру. Безразговорочно.
Свёкрушка дрогнул, будто кто поддел его хорошенечко шилом. Промахнулся в свою сторону!
– Не-е! – мотает головой. – Как жа без разговору?.. Иль мы не?люди... Иль нам не об чём поговорить?
– О чём же?
– Двадцать... Вот последний наш разговор!
– Помилуйте. Да на вас креста нету!
– А вам что, мой крест ужо нужон?
– По двадцать не пойдёт!
– Но и по шашнадцать тож не побегить!
– Ну, дед, ни твоя ни моя. Восемнадцать!
– Мадамочка, торговаться я не обучён. Сколь наметил – всё. Надо – бери. Не надо – идь не засть. Не стекло.
– Ну чёрт с тобой! На! Здесь ровно пятьдесят четыре. Хоть не считай!
– Нам это не в утруждение.
Свёкор чувствительно поплевал на щепоть. Сосчитал в блаженном спокойствии раз. Сосчитал два.
Хмыкает.
– Дед, отдавай платки. А потом и думай, сколько твоей душеньке угодно.
– Не торопи. Можа, моей душеньке угодно с тобой ишшо поговорить...
– Но-но! Ты ж слово дал.
– Эхва-а... То-то и оно, девонька. Получай да с глаз вон с этими платками, покудова глупость мне воевода.
Коротайка проворно спрятала под полу шубы платки. Отошла от нас чуток.
– Ну, дед... Ну, хитроныра... Это страх, какой ты копеечник. В осень у тебя напёрстушек грязи не вымолить!
Иван Васильч усердно заворачивает деньги в носовой платок. Усмехается.
– И-и, всё ж ты, комедчица, с сырцой. Тебе таки платки от сполюбови втридёшева отдали. Как ты просила, безразговорочно отдали. А ты ишшо непотребными словами мазать! Ты чё вот черезмерно домогаешься? Чоб плюнул я на свою обещанию да всурьёз с тобой потолковал?
Потешно, без зла засмеялась раскупщица.
– Смотрите, какой разговористый воздушный лебедь! Ну, ладнушко... До свиданьица, мил человек. Спасибь!
– Хо! Спасибить што?.. Спасиба нам многовато, – разбито затужил свёкор. – А вот накинула б сверху с червонишко – самый раз...
– Господь тебе навстречу! – разом отмахнулась от него оберучь, обеими руками, коротеня и, счастливая, сгасла в толпе.
Минутой потом то ли мне причудился, то ли въяве прислышался певкий, радостный голос покупщицы.
Голос покрывал бубуканье, шум ярмарки и пел:
От богатой выручки у свёкрушки гордости за меня вдвое прибыло.
Приезжаем, а обаюн свёкрушка – сам старшой, сам большой! – и ну расписывать домашним:
– Ну чё, бабоньки?.. Вот вы изо дня в день, изо дня в день заподряд цельну зиму прядёте-ткёте. Нековда вам и спины расправить. Задыхаетесь в пылюге, глика, очи исгасли, а всего двадцать-та пять локтей холста наткёте за всю-та зиму зимнюю. А скоко за ними возьмёте? Докладую: не боль как двенадцать целковых. Это за всю-то за зиму зимнюю! Я толкую – внимай... Хочу втвердить... А вона Нюронька-та одна каку помочь дому даёт. Играючи-та связала живой рукой три кисеюшки! За... почитай за шесть-де-сят целкачей отпустила!.. И наше, мохнорылики, дельцо молчало, молчало да крякнуло! Ладноватонько нонь поддуло. [13]Шесть десятков! Таки капиталы! Подумать! Одна одной! Золотиночка!.. А вас – цельная шатия, нетолчёна труба... Как сказано, кому Бог дал рученьки, а кому и грабельки. Не стану уточнять, кому что досталось... И тако ясно. Золото рученьки у нашей у Нюроньки! Молодчага Минька, не промахнулся. Кчасу [14]знал, гусь лапчатый, каку приглядеть жону!.. Не скажешь, что в лесе не мог палку найтить... Одно слово, молодчай! За то кому чё, а Минюшке первому наидорогой гостинчик. Такая вотоньки моя раскройка...
Свёкор наклонился к мешку с подарками. Порылся в нём, пошуршал бумажными свёртками и наконец выдернул из хрусткой купы нужный.
– Вот! – ликуче взмахнул перед Михаилом юбкой. – Получить, мил сердечушко Михал Ваныч! Получить, Топтыгович!
Михаил конфузливо отступился от юбки.
Отец снова потряс юбкой. В радостном удивлении спросил Михаила:
– Ну ты чё от гостинца пятишься раком?
Все домашние приутихли. Веселье тонуло в лицах, как вода в песке.
И в неловкую тишину Михаил сронил с запинкой:
– Это вроде... надсмешки... как...
Сижу у окна со спицами.
Печливый [12]дедушка – звали его дедька Аника, был уже под годами – крадкома, уважительно так спрашивает:
– Нюронька, а чего эт ты вяжешь-та?
– Платок.
– А што ж за така за кисейка-та?
– Довяжу, посмотрите.
– Да как жа ты вяжешь-та без гляденья?
– Привыкшая... Пальцами слышу, где рисунок, где наружная петля. У меня пальцы – глаза.
– А господи, твоя воля!
– Да-а... У всех у жёлтинских, кто при платке обретается, чутьё в руках кощее. Вот возьму что в одну руку, возьму в другую – разницу в пять граммушек скажу.
– А господи, твоя воля!
– Бывалко, принесёшь кладовщику выработанный платок. Не глядит. Тронет – иль враз примет, иль садись выбирай волос. Пальцами зорче рентгена видит!
– А господи, твоя воля! Пошшупал, сказал красну цену рукодельству... Чудно?...
Связала я первый платок – вся Крюковка перебывала в дому.
– А батюшки! А узорчики-та каки приятныя!..
– То как садики. А то как какими кругляшками...
– А во поглянь! А во!.. Больша-а Нюра плетея!
– Да как жа эт можна-та исделать красоту таку?!
Свекруха-добруха, гордая такая за меня, входит в генеральское пояснение:
– А матушки, а Нюронька-та моя не печатает-та, не рисует-та. Вы-вя-зы-ва-ет!
Связала я три платка да и пустилась с самим свёкром Иван Васильчем на преименитую Нижегородскую ярмарку.
Только вынула из сумки один платок, подкатывается поперёк себя толще бабища. Ведёрная голова нашлёпнута на плечи. Шеи будто и не бывало. Позабыл Господь выдать. Какая-то вся короткая, обрубистая. Ростом не вышла, вся в ширь ушла.
На первый же скорый глаз что-то не глянулась мне эта кобзе?лка.
Ну, взяла она мой платок за углы. Пальцы жирные, сытые. И жалко мне стало. Я корпом корпела... Ночей не спала, все жилочки из себя тянула. И кто ж снял мои труды? Невжель э т о й носить? Ой, не надо. Моя воля, выдернула б назад...
Бабёшка встряхнула моё серебристое облачко.
– Почём? – Голос у неё холодный, с хрипотой.
Я к самому:
– Папань, за что отдавать-то?
Молчит.
Уставился на покупщицу – та мёртво вкогтилась в платок.
Вижу, большие мильоны с неё дёрни, отдаст.
Губы кусает мой свёкрушка. Взопрел. Не дай Бог продешевить!
– Дамочка, а ну... Слухай-внимай. Ну отодить... отодить от этого вопроса! – тычет глазами в платок.
– Гражданин, я вообще-то, кажется, покупаю. Не отымаю...
– Ишшо она отымать... Пустите! – Свёкор вырвал платок. – Отодить на один секунд. Христом-Богом, стал, прошу.
Коротыха повела плечом. Отступилась.
Со стороны зыркает на платок, как лиса на кочета при хозяине в отдальке.
– Нюрушка, дочечка, – шепчет мне сам на ухо, – ко мне такой важный товарец в жись не забегал. Откуда ж знать ценушку? Говори, дочушка, чоба не слыхала эта мамзелиха.
– А что говорить?
– В Жёлтом-то по каким деньгам пускали?
– Купчанам, – кладу тихие слова ему в ухо, – самолучшие отдавали по восьми рублёв.
У свёкорка короткий толк. Решает сразу. Без митинга.
– Шашнадцать!!! во всю голосину гаркнул. Подзывает покупщицу рукой с платком, как со знаменем. – Шашнадцать будет ваше ненаглядное почём! Шашнадцать!!!
Разбитуха подошла с гусиным перевальцем:
– Сколько у вас платков?
– Ну... – Свёкор помолчал. – Выбирались из дому... Было три.
– Все беру. Безразговорочно.
Свёкрушка дрогнул, будто кто поддел его хорошенечко шилом. Промахнулся в свою сторону!
– Не-е! – мотает головой. – Как жа без разговору?.. Иль мы не?люди... Иль нам не об чём поговорить?
– О чём же?
– Двадцать... Вот последний наш разговор!
– Помилуйте. Да на вас креста нету!
– А вам что, мой крест ужо нужон?
– По двадцать не пойдёт!
– Но и по шашнадцать тож не побегить!
– Ну, дед, ни твоя ни моя. Восемнадцать!
– Мадамочка, торговаться я не обучён. Сколь наметил – всё. Надо – бери. Не надо – идь не засть. Не стекло.
– Ну чёрт с тобой! На! Здесь ровно пятьдесят четыре. Хоть не считай!
– Нам это не в утруждение.
Свёкор чувствительно поплевал на щепоть. Сосчитал в блаженном спокойствии раз. Сосчитал два.
Хмыкает.
– Дед, отдавай платки. А потом и думай, сколько твоей душеньке угодно.
– Не торопи. Можа, моей душеньке угодно с тобой ишшо поговорить...
– Но-но! Ты ж слово дал.
– Эхва-а... То-то и оно, девонька. Получай да с глаз вон с этими платками, покудова глупость мне воевода.
Коротайка проворно спрятала под полу шубы платки. Отошла от нас чуток.
– Ну, дед... Ну, хитроныра... Это страх, какой ты копеечник. В осень у тебя напёрстушек грязи не вымолить!
Иван Васильч усердно заворачивает деньги в носовой платок. Усмехается.
– И-и, всё ж ты, комедчица, с сырцой. Тебе таки платки от сполюбови втридёшева отдали. Как ты просила, безразговорочно отдали. А ты ишшо непотребными словами мазать! Ты чё вот черезмерно домогаешься? Чоб плюнул я на свою обещанию да всурьёз с тобой потолковал?
Потешно, без зла засмеялась раскупщица.
– Смотрите, какой разговористый воздушный лебедь! Ну, ладнушко... До свиданьица, мил человек. Спасибь!
– Хо! Спасибить што?.. Спасиба нам многовато, – разбито затужил свёкор. – А вот накинула б сверху с червонишко – самый раз...
– Господь тебе навстречу! – разом отмахнулась от него оберучь, обеими руками, коротеня и, счастливая, сгасла в толпе.
Минутой потом то ли мне причудился, то ли въяве прислышался певкий, радостный голос покупщицы.
Голос покрывал бубуканье, шум ярмарки и пел:
Набрали мы всяких, конечно, не тысячных гостинцев – пряников там ребятишкам, себе по мелочёвке чего – да и понеслись весело назад.
– Купи, маменька, платок,
Во всю голову цветок.
Теперь модные платки
Во всю голову цветки.
От богатой выручки у свёкрушки гордости за меня вдвое прибыло.
Приезжаем, а обаюн свёкрушка – сам старшой, сам большой! – и ну расписывать домашним:
– Ну чё, бабоньки?.. Вот вы изо дня в день, изо дня в день заподряд цельну зиму прядёте-ткёте. Нековда вам и спины расправить. Задыхаетесь в пылюге, глика, очи исгасли, а всего двадцать-та пять локтей холста наткёте за всю-та зиму зимнюю. А скоко за ними возьмёте? Докладую: не боль как двенадцать целковых. Это за всю-то за зиму зимнюю! Я толкую – внимай... Хочу втвердить... А вона Нюронька-та одна каку помочь дому даёт. Играючи-та связала живой рукой три кисеюшки! За... почитай за шесть-де-сят целкачей отпустила!.. И наше, мохнорылики, дельцо молчало, молчало да крякнуло! Ладноватонько нонь поддуло. [13]Шесть десятков! Таки капиталы! Подумать! Одна одной! Золотиночка!.. А вас – цельная шатия, нетолчёна труба... Как сказано, кому Бог дал рученьки, а кому и грабельки. Не стану уточнять, кому что досталось... И тако ясно. Золото рученьки у нашей у Нюроньки! Молодчага Минька, не промахнулся. Кчасу [14]знал, гусь лапчатый, каку приглядеть жону!.. Не скажешь, что в лесе не мог палку найтить... Одно слово, молодчай! За то кому чё, а Минюшке первому наидорогой гостинчик. Такая вотоньки моя раскройка...
Свёкор наклонился к мешку с подарками. Порылся в нём, пошуршал бумажными свёртками и наконец выдернул из хрусткой купы нужный.
– Вот! – ликуче взмахнул перед Михаилом юбкой. – Получить, мил сердечушко Михал Ваныч! Получить, Топтыгович!
Михаил конфузливо отступился от юбки.
Отец снова потряс юбкой. В радостном удивлении спросил Михаила:
– Ну ты чё от гостинца пятишься раком?
Все домашние приутихли. Веселье тонуло в лицах, как вода в песке.
И в неловкую тишину Михаил сронил с запинкой:
– Это вроде... надсмешки... как...