Сашнева Александра. Наркоза не будет

   На них упала Ронина тень. Он брызнул холодной водой, пугая разомлевших подружек.
   Визг - сначала испуганный, потом веселый. Захватило дух, и наступила легкая внезапная радость.
   - Ах ты! - Коша побежала за озорником по горячему песку вдоль берега и, уже сама падая, схватила его за лодыжку.
   Песок плотно обхватил их, будто чье-то большое тело. Она ожидала, что Роня вскрикнет или что-нибудь скажет, но была только жаркая тишина. Коша испугалась и подняла голову. На песке было темное пятно.
   - Эй! - раздался издалека Мусин голос.
   Она оглянулась: Муся махала рукой, уходя.
   - Ты куда? - крикнула Коша в сухую пустоту неба.
   - Мне надо! Я на работу устраиваться! Тетя договорилась!
   Муся повернулась и вскоре исчезла за ивовыми кустами. Коша помахала рукой и обернулась снова к Роне. Тот растерянно разглядывал ступню.
   - Да, в общем фигня, - заключил он. - Обыкновенное бутылочное горлышко... Почему-то некоторые люди любят бить бутылки.
   На рониной ступне была красно-черная рана с белыми кусочками жилок внутри, из нее хлестала ручьем густая липкая кровь.
   - Надо перевязать, - сказала Коша и, сдернув с себя лифчик, перетянула ногу.
   Стало так тихо, что грохот бульдозера, который они все это время не замечали, стал отчетлив и детален.
   - Засыпают свалку, - заметил Роня в ответ на усилившийся звук. Когда-нибудь мы придем сюда и уже не сможет просто так развести костер.
   Она вся измазалась в крови и отошла к воде. Довольно быстро найдя углубление, в котором можно было умыться, Коша присела на корточки и зачерпнула холодную пригрошню. Капли воды забирали с собой капли рониной крови и с плеском возвращались в большую воду. Там их съедят какие-нибудь мелкие амебы, потом амеб съедят гидры или микроскопические рачки, рачков съедят рыбы, рыбы попадутся в сети.
   - Действительно, - буркнула Коша сердито. - Зачем им это надо бросать бутылки? Может, их прет от этого? Они получают энергию в тот момент, когда кто-то разрежет ногу?
   Сидя на корточках и продолжая полоскаться в воде, она оглянулась.
   Роня полулежал на песке с безмятежным спокойным выражением, будто он вовсе и не порезал ногу. Он не испытывал к хулиганам никакого зла. Наверное, он думал о рыбах. Песчинки прилипли к его щеке и тощему животу.
   Роня облизнул пересохшие губы и отряхнул щеку от песка.
   И Коша подумала про себя, что тоже предпочитает узнавать жизнь на ощупь. Она не думала в этот момент, хотя потом, анализируя свой поступок, возможно и пришла к выводу, что эта парадоксельная реакция была попыткой восстановить справедливость. Почему ее сводил с ума человек чужой крови Ринат? И почему Роня, с которым они были как брат и сестра, ни разу не навел ее ни на какую греховную мысль? Разве секс - это грех? Но тогда и рождение детей грех! Значит грех и само человеческое существование. Тогда наркотики, война и убийства - благодетель?
   Но это же неверно! Благо - бытие, а зло - небытие.
   Роня коротко вздохнул, когда она провела языком по его бедру, и не сказал ни слова. Коша осторожно достигла его лица и сама слизнула песчинки с его губ. Роня опустил ресницы и глупо засмеялся.
   Потом они долго лежали молча, глядя на одно и то же горячее белое облако, ожидая, во что оно превратится потом.
   - Роня... У меня такое чувство, что с тобой это впервые...
   Роня опять по-дурацки хихикнул и, спрятал лицо в песок. Ветерок шевелил волосы, поднимал над поверхностью дюн тонкую пыльцу света. Рабочий день, видно, закончился. Мотор бульдозера выключили, и к запаху моря еле-еле примещивался запах остывающей соляры.
   Роня вдруг сел, размотал ступню. Она была ужасна, но кровь уже запесклась темным густым студнем над поверхностью раны. Он потрогал ее пальцем и засмеялся.
   - Чего ты?
   - Ты лишила меня девственности...
   Коша не поняла сразу, но когда дошло, что он имел в виду, то и с ней случился короткий истерический припадок. Роня молча оделся, стыдясь своей наготы.
   - А ты что? Раньше никогда? - Коша посмотрела на него сощуренными от солнца глазами.
   Он помотал головой запихивая рубашку в штаны.
   - Ни разу?
   - Ни разу.
   - Ну ты даешь...
   - Да мне это не важно. Вернее, важно не это. Я - долбанутый. Меня секс не интересует...
   - Блин! У тебя такая штука, а ты...
   Коша пролезла рукой в песок. Под горячим слоем оказалась сыроватая глубина.
   Роня усмехнулся:
   - Не в этом смысл жизни! Пойдем отсюда. А то я умру от застенчивости.
   - А ты сможешь идти?
   - Да... Это только выглядит страшно. Возьми лифчик. Мне хватит носового платка.
   Он достал из кармана комочек голубой ткани и стянул ступню.
   - Ну вот... Фигня. Заживет через два дня.
   Пока они перебирались через колеи оставленные в песке свалки гусеницами бульдозеров, солнце приблизилось к горизонту на расстояние вытянутой руки.
   Выбрались на проспект. Роня прихрамывал, но двигался вполне сносно.
   - Знаешь, - сказал он. - Я придумал ночью историю. Когда мы играли на флейте. И так странно, сейчас мне кажется, что это так - на самом деле.
   - Какую?
   - Как будто мы прилетели с другой планеты, и нас оставили на Земле для какой-то миссии. Мы вылупились из нашего прежнего облика и, уничтожив капсулы, отправились из пустыни в большой город. Нам очень сложно ориентироваться на этой планете, мы не можем быть вместе, потому что тогда люди поймут, что мы не их крови и сожгут нас на костре, как колдунов. Мы должны найти себе пару среди людей и затаится среди них.
   - Зачем?
   - Не знаю. Еще не придумал. Может, мы разведчики... или зеки. А может, что-то такое для чего на Земле даже слова нет и даже явления. Ну. Слушай дальше. Есть одно условие: как только мы вступим в близкие отношения с кем-нибудь из землян, мы тут же забываем о том, что было с нами прежде, и откуда мы. Потом - обычная человеческая жизнь. Чтобы не нагонять паники на людей, мы даже умираем, как они. Наше возвращение не предусмотрено. Точнее мы сами должны вернуться - это испытание. Есть только один способ вернуться - все вспомнить. Однажды, мы замечаем случайно друг друга в толпе, и каким-то образом чувствуем что-то, что необъяснимо тянет нас друг к другу. Мы делаем шаг навстречу - это уже не остановить. Мы становимся ближе, но не касаемся друг друга, а превращаемся во что-то другое. В то, чем мы были. Наше сознание вспоминает все, хотя тело мы уже потеряли, когда нас высадили сюда. Но нам становится ясно, что мы уже не можем больше быть среди людей. Мы должны вернуться на нашу планету. Тогда мы уходим в горы, чтобы вырастить там свое новое или, может быть, прежнее тело, которое когда-то сожгли, и которое позволит нам вернуться на нашу планету.
   - Какая-то безысходная сказка... - обронила Коша и вдруг почувствовала равнодушие ко всему вообще. - А зачем?
   - А куда тебе нужен исход? Важно, чтобы казалось, что он есть.
   - Ну-у-у...
   Асфальт, асфальт, асфальт. Альт ветра в проходном. Перечеркнутая полосой вечернего света длинная прохладная тень.
   - Ронь... Я иногда знаешь, что думаю? Может быть, нет никаких ни атомов, ни науки никакой. Короче что мы сами придумаем - то и есть. То есть не ученые открывают атомы, а атомы появляются, когда их придумают ученые.
   Роня усмехнулся:
   - Я думаю нет никакой разницы, как ты думаешь по этому поводу. Как думаешь - так и есть. Но я согласен с тобой. Атомы - это что-то вроде заклинаний.
   - Ронь! А мы правда вызывали ветер или мы просто так думали?
   - Глупая ты все-таки, Коша! Ты еще не поняла?
   - Нет...
   - Если ты будешь считать, что это совпадение - это будет совпадением. Если ты будешь считать, что это сделали мы - никто не сможет доказать обратное.
   - Хм... Все равно, я в это не верю.
   ***
   У общаги она оставила Роню на произвол судьбы.
   Тот поковылял к дверям.
   Коша забыла о нем, как дети забывают об игрушке. Долго плелась по проспекту, плохо понимая, чего хотеть от этой жизни. Конечно, придумывать красивые истории, как Роня, - хорошо. Но к чему? Если это не поможет быть "кчемной".
   Около дома Коша привычно оглянулась и распахнула створку окна. На секунду задумалась, удивляясь знакомым предметам - опять все переменилось. Переменилось так, будто кто-то все подменил, пока ее не было. Все осталось прежним, но стало другим.
   Коша упала на чужой, хозяйский, диван и снова переживая сумбур всех чувств, оценок и убеждений, возвращалась к сокровищам сегодняшнего дня: Муся, наклонившись над раскаленной песчаной тропинкой, бесконечно вытряхивала из сандалии песчинки. Ее темные каштановые волосы крупными волнами покатились по плечам, отливая на солнце в яркую латунь. Теплый ветерок скользил по золотистой от загара коже и приносил невыразимый запах далеких цветущих степей. Потом Коше пригрезились сверкающие подвижные алмазы воды и слоистая ее прохлада. И все это какзлось невыносимо невыразимым. И эта невыразимость была хуже печали, хуже страха, хуже отчаяния и даже хуже никчемности.
   Коша схватила кисть и полчаса в полузабытьи боролась с холстом, добиваясь подобия жизни.
   Но у нее ничего не получалось. В цвете не было ветра, не было застывшего времени, не было шелеста песчинок и сияния света.
   Измученная сосредоточением и недовольная результатом, она отшвырнула кисть и опять рухнула на диван.
   Она долго смотрела на потолок, изучая выщербину, напоминающую какой-то иероглиф или тайный знак. Это была очень странная выщербина - волоски трещин образовывали нечто звездообразное, образованное пересечением нескольких неровных треугольников.
   "На осыпи красные камни стояли, - прошептала она, следуя за круговым ритмом линий. - И слушали шепот скользящих песчинок..."
   В этом было все - ветер, сияние света, прохлада воды и неподвижность времени. Это было похоже на заклинание, читая которое ты можешь остановить время.
   Коша осторожно, стараясь не шевельнуть колесо времени, потянулась к карандашу и обрывку салфетки.
   ***
   На осыпи красные камни стояли
   И слушали шепот скользящих песчинок.
   Со снятой сандалией, как изваяние,
   Застыла ты на раскаленной тропинке.
   И время замедлилось до беспредела
   Ни окрик, ни стук не посмел бы нарушить
   Пока ты подобно искусной игрушке,
   Сквозь локоны с вечной улыбкой смотрела.
   Все стало пустым, безымянным, безвестным
   И одновременно до боли знакомым,
   Как будто ты бродишь по старому дому,
   Вернувшись из прошлого, будто из бездны.
   И небо гремело беззвучным оркестром,
   И ястреб в зените не двинулся с места,
   Пока ты искала песчинку в сандалии,
   Застыв на мгновение, как изваяние.*
   (Рита)
   Рита почесала кончик носа и подумала, что ей необходимо прерваться. Надо прерваться и обдумать все это. Черепа, Лоера, музыку, которая звучит после того, как ее выключили. Трещины на потолке. Все это, конечно, литература.
   Это - литература. Но в каждой литературе есть информация.
   Она отнесла дневник в комнату. Теперь Роня с Кошей спали по стойке смирно в одноместной койке соседа. Заботливые. Для Риты освободили лежак.
   А ей не до сна.
   Аккуратно прикрыв дверь, Рита выбралась в коридор и отправилась исследовать этажи.
   На черной лестнице она наткнулась на томящегося от непризнанности и голода молодого человека. Окинув беглым взглядом одежду, Рита поняла, что он - художник. Униформа у них, что ли? Серый обвисший свитер и джинсы. Никаких других вариантов.
   Парень курил вонючую "Астру".
   - Эй... хочешь хорошую сигарету? - она смотрела на него сверху с высоты лестничного пролета.
   - А что я за это должен? Отдаться? - со смешком спросил куритель "Астры".
   Рита усмехнулась и покачнулась не носках.
   - Ты художник? - она медленно спускалась по ступенькам.
   - Ну... допустим... И что?
   - Да так... пытаюсь угадать. Вы тут все на тараканов похожи, не отличишь... актеры еще более менее следят за собой...
   - Ну-у-у-у-у-у-у... - обиженной трубочкой вытянув губы, возмутился художник. - Тараканы говоришь? А ты чего тут среди тараканов тогда ищешь?
   - Ха... обиделся! - Рита вздохнула и протянула ему пачку "Давидоф". Кури, Пикассо... Я так пошутила, от скуки.
   - Да? - художник изобразил подобие улыбки. - Давай! Попробуем твоего дерьма. - Он аккуратно затушил свою "Астру" так, чтобы потом можно было докурить, и взял сигарету. - Да-а-а. Неплохо. Ну и?
   Рита вздохнула, усаживаясь на подоконнике. Помолчала минуту. Художник терпеливо ждал, что она скажет.
   - За водкой сходишь? - спросила она, шурша в кармане бумажками.
   - За водкой?... за водкой... ну, отчего же не сходить. Схожу. С горя или от скуки?
   - По привычке, - Рита посмотрела ему в глаза и протянула деньги. Давай скорее, а то мне тут без тебя будет грустно очень. Ты, наверно, сумасшедший. Все художники сумасшедшие.
   - Сумасшедшие, - согласился он добродушно и, спрыгнув с подоконника, отряхнул костлявый зад. - А ты не хочешь в моей комнате посидеть? Здесь как-то... Правда у меня там сосед... хы-хы. Но он спит...
   - Нет. Никаких соседей, только ты и я. - Рита выпустила дым и поторопила его. - Давай бегом... И попробуй только говно какое-нибудь взять! Я тебе устрою!
   Парень с грохотом в два прыжка преодолел пролет и потопотал этажом ниже. Дважды хлопнула дверь, и звук шагов заметался в колодце лестничного пролета .
   От скуки Рита стала читать надписи на стене, потом взгляд ее наткнулся на кучку использованных одноразовых шприцов. "На сцене не ширяться" вспыхнула надпись в голове, потом проявилось хохочущее лицо Лоера. И ее снова потащило в мутные куски воспоминаний.
   Больше всего ее сейчас мучил один вопрос. Лезть в дело Лоера, как она мысленно окрестила историю, или не лезть? По сути конечно это было дело Леры. Но про Леру информации было минимум. Зато рыжий любитель скарабеев вырисовывался в воображении Риты Танк довольно подробно. Было ясно, что во-превых, никакой он не крутой. Крутые перцы сами музыкантов не нанимают. Так. Администратор на побегушках. Лера, пожулуй, покруче его была бы. Во-вторых, все это связано с наркотой и сопутствующими товарами. Музыка, книжонки всякие про "путешествия" и "просветления", майки, сумки, джинсы. Наркотуризм. Что там еще? А в конце все равно одно и тоже - деньги.
   Вернулся Пикассо.
   - Так, может, пойдем в комнату? - спросил он, потирая красный нос.
   - Успокойся... Колбаски взял? Голодный студент... Я, правда, тоже жрать хочу, как из пулемета. Молодец. Открывай, наливай.
   Рита схватила кусок колбасы и жадно стала его жевать.
   - Боже! Как я давно не ела! Колбаса - это круто! Наливай! Чего ждешь?
   Пикассо оторвал зубами крышку и неровной струей наполнил два пластиковых стаканчика.
   - За тебя! Мое солнце! Моя принцесса Диана! - он протянул руку, чтобы обнять Риту за талию.
   Но Рита хихикнула на "принцессу Диану" и довольно крепко шлепнула его.
   - Я не говорила хвататься, я говорила: "Выпить водки". Ты чувствуешь разницу, Пикассо? Давай! За тебя! - Она толкнула его стаканчик своим и хлопнула.
   - А тебе не интересно, как меня зовут? - спросил Пикассо.
   - Нет. Ты для меня всегда будешь Пикассо.
   - Напрасно, - покачал головой Пикассо.
   - Может, ты еще мне свои шедевры показывать захочешь?
   - Ну... А что?
   - Давай лучше еще выпьем. Я устала от графических тестов.
   Пикассо обиделся, но водки налил. Угрюмо опрокинул в себя стакан, не зная что решить. От водки уходить не хотелось, но и гордость прищемило изрядно.
   - Послушай! - сказал он не без резона. - Если мы будем пить, мы должны или трахаться или трендеть. Трахаться ты не хочешь, а говорить о живописи ты мне запрещаешь. А что тогда?
   Рита несколько подобрела и, зевнув, передумала:
   - Ладно, неси.
   - Вот! Это другое дело.
   Он опять скатился по лестнице и вернулся через пару минут с ворохом листов.
   Протянув Рите свои шедевры, он вытянул из пачки еще сигарету и закурил.
   Рита знала, что он сейчас нервничает, трепещет и кидает исподлобья выжидательные взгляды, пытяясь предугадать реакцию. Но она не спешила. Перебирала листы с выражением легкого пренебрежения. Вся стопка изображала баб. Голых баб. Декаденствующих, сиреневых и зеленоватых. В жемчугах, в роскошных складках тканей. Нереальные томительные отблески закатов и сумерек брезжили на этих листочках.
   - Красиво, - с уважением сказала Рита и спросила. - Продается?
   - Продается, - вздохнул тот. - Но не так хорошо, как хотелось бы. Галерейщики - суки.
   - Почему?
   - Да им плевать на художника! Их мечта, чтобы художник принес им готовую выставку и умер. Ненавижу. Брошу, наверное, живопись. Мне тут кой-чо предлагают. Рисовать тоже, но такое... они точно заплатят.
   - Баксы что ли подделывать? - пошутила Рита.
   - Не. Не баксы. Шедевры, блин, старых сдохших уже, мастеров!
   - А в театре?
   - В театре да. Ну че в театре. Надо ж тоже, чтоб тебя взяли...
   - Да-а... - протянула Рита.
   В руках у нее остался последний лист. На нем был изображен лысый человек в черном сюртуке. Рите он показался знакомым. Нет. Конечно, это не из Кошиного дневника. Там ведь нет рисунка этого человека, откуда-то из другого места. Хотя и странно. Почему бы ей его не нарисовать?
   Рита поднесла листок к глазам, чтобы подробнее разглядеть.
   Но Пикассо вырвал лист со словами:
   - Это не надо... Это так... Ну как тебе?
   - Ну ничего так, - вздохнула Рита. - Неплохо. Я же сказала.
   - Купишь? Недорого.
   - Да мне не надо, - отмахнулась Рита. - Мне вешать некуда! Ну хорошо. Недорого сколько?
   - Ну хоть за сотку. Рублей. Водки куплю или пожрать, - трепещущим голосом, сглатывая слюну, сообщил Пикассо.
   Она дала ему сотку и выбрала самый маленький рисунок.
   Увидев, что художник заулыбался, Рита усмехнулась:
   - Мало же тебе для счастья нужно. Давай еще по стаканчику.
   Они хлопнули еще, и Рита, оставив Пикассо полбутылки, отправилась назад к потрепанной тетрадочке.
   Но читать она не смогла. Все-таки ее сморило.
   ***
   Утром Рита оказалась одна в пустой комнате, освещенной тусклым пасмурным светом. Прошедшее напоминало прочитанную на ночь книгу. Она снова открыла дневник. На следующей странице, среди паутины исправлений, опять были стихи.
   ***
   Только флейта и ветер - никого больше нет.
   На пустынных проспектах перепутался свет
   белой ночи и окон неспящих.
   Все мне кажется ненастоящим.
   Только флейта и ветер - неразлучный дуэт.
   Беглецам из Эдема возвращения нет.
   И бездонная неба громада
   Провожает нас медленным взглядом.
   Только флейта и ветер тонут в небе далеком
   ненаписанных слов невесомые строки.
   На губах капля крови от листочка осоки.
   Мы все это забудем по прошествии дней.
   Мы теперь только люди среди тысяч людей.
   Убегает куда-то дорога.
   Подожди, оглянись ненадолго.*
   ЧЕМУ УЧАТ В ТРАМВАЯХ?
   (Коша)
   От удивления Коша села на стул, держа в руках кисть и промасленную тряпку. Синеглазый "ангел" Ринат явился в ее нору собственной персоной. Маза фака... Он стоял перед окном во всем белом, в дорогих черных очках и улыбался так, как улыбаются парни в кино. Коша смотрела на него, все понимала, но ничего не могла поделать с собой. Тело было сильнее головы, и голова сдалась - она тут же услужливо объяснила, почему Коша сейчас сделает все, что ей велят.
   - Не ожидала? - сказал Ринат с усмешкой. - Войти-то можно?
   И, не дожидаясь ответа, влез в комнату. Увидев почти законченные холсты, молча начал разглядывать. Даже присел на корточки. Вздохнув, сказал:
   - Жаль, что ты не мужик...
   - Это почему? - Коша насторожилась.
   - Да нет, ты и как женщина очень даже. Я пошутил.
   Он приблизился и, наклонившись, нежно укусил ее за загривок.
   Коша сразу растаяла, но все-таки решила уточнить:
   - Нет ты скажи, почему?
   - Нет, - Ринат источал многовековое чувство превосходства аристократа над плебеем. Его "нет" означало абсолютное "нет". Никаких вариантов. Просто "нет" и все. - Я хотел пригласить тебя на выставку. Пойдешь?
   Он показал всем видом, что собирается уходить.
   - Да... - поспешно сказала Коша.
   - Тогда быстрее собирайся. - он опустился на диван и приготовился ждать.
   Она спряталась за дверцей шкафа и лихорадочно напялила на себя платье. Все равно - деньги закончились и в карманах не было никакой нужды. Ключ от дома она никогда не брала с собой. Зачем? Если все ходят в окно.
   - Ну все таки, скажи мне! Ну скажи-скажи! Меня это так мучает! проканючила Коша из-за дверцы.
   - Ты меня утомила...
   Она заставляла себя быть мягкой, позволяя ему вить из себя веревки.
   Ненавидя сама себя, Коша робко попросила:
   - Ну... пожалуйста, - она появилась из-за дверцы, картинно сложила руки на груди и подняла брови домиком. Скорее для самой себя. Чтобы превратить свое унижение в фарс. Она делала то, что ненавидела в женщинах унижалась, выклянчивая ответ и близость.
   Хотя ей очень хотелось избить его и изнасиловать в извращенной форме. Так, чтобы он ползал по полу и просил пощады. Отхлестать его до кровавых рубцов. А потом, плачущего, придушив до хрипоты, заставить умереть от ненависти, смешанной со сладострастием. Потому что она была бы нежна при этом. Беспощадно нежна.
   Он вздохнул:
   - Не юродствуй!
   Коша злобно швырнула расческу:
   - Блин! Почему ты думаешь, что я чем-то хуже тебя!?
   Ринат от удивления привстал:
   - Вот как?! Ну хорошо, моя упрямица! Пеняй на себя! Видишь ли... Женщина должна быть или красивой или талантливой. Что-нибудь одно. Лучше красивой. Должно быть понятно - чего от нее хотеть. Можно или хотеть, или уважать. И то и другое - слишком много. И зачастую, весьма разное. Могу тебе честно сказать, мне очень нравятся твои работы, но мне сложно было бы иметь с тобой деловые отношения.
   - Я не понимаю... - Коша зло смотрела в пол.
   - Дорогая, - вальяжно продолжил Ринат. - Мужчина владеет миром... женщиной, деньгами, властью. Все, что он делает, он делает для того, чтобы владеть. Он готов сразиться с другими самцами, чтобы получить самку. Понимаешь? Владеть! Понимаешь? Женщина не может сражаться с другими самками, чтобы владеть мужиком. И уж тем более, с другими самцами. Чтобы она ни делала, все равно она - добыча! Бредни про любовь - это для баб... Чтобы им не так тошно было.
   - Но... - неуверенно сказала Коша. - Мужчины тоже любят... иногда. Наверно.
   Ринат усмехнулся:
   - Да... Только обычно они этим словом обозначают несколько иное. Когда женщина любит - она готова все отдать, наизнанку вывернуться, и все секреты, все вывалит тебе. Будто ты ей родня какая! А мужчина никогда не скажет женщине правды. Потому что правда будет звучать ужасно. И он не сможет... Короче говоря, он должен ее обманывать, чтобы хотеть. Говоря правду, он теряет власть. Поэтому он никогда не скажет правды женщине, которую... хочет. Расстояние - оружие мужчины.
   - Но если все так, почему тогда ты мне все это говоришь? - совсем растерялась Коша.
   - Так, - усмехнулся Ринат. - Считай это моей благодарностью. Кто еще тебе скажет? Мне-то все равно, я не собираюсь владеть тобой. Я не покупаю мир, я беру от него то, что он мне дарит. И тебя тоже, пока ты сама хочешь этого. Не захочешь - и не надо. Я не мужчина. Я... - он поискал слово, художник, так скажем. Ничего не завоевываю и ничего не покупаю. Меня это не возбуждает. В общем, халявщик. Я просто ценю прекрасное и не отказываюсь от него. Но я не люблю тебя в твоем, женском, представлении. Мне все равно, что с тобой будет. Понимаешь? Ты знаешь это. Я никого не люблю. У меня есть жена, но меня и ее будущее нисколько не волнует, если честно. Она растит моего ребенка. И это все, что нас связывает. Я посылаю ей деньги. В общем-то это глупость, я даже этого не стал бы делать, но так уж сложилось в мире людей. Так принято. Жить как принято - удобнее. Поэтому я это и делаю. Если бы я не жил, как принято, у меня бы сейчас не было моей мастерской, потому что мой отец возненавидел бы меня за то, что я живу не так, как он. Для него это означало бы, что он живет как-то хреново. Я понятно говорю? Мы иногда даже встречаемся с моей женой. Наверно, она с кем-то спит. Я не интересовался. У нас прекрасные отношения. Они держатся на взаимном соблюдении условностей. Я сам интересен себе больше всего. Раньше я думал, что это плохо. И возможно, это плохо. Но мне - плевать. Меня просто прет от того, как ты трахаешься. Почему бы мне этого не делать с тобой?!
   Коша минуту подумала, сдерживая ярость смешанную с обидой. И слово "никчемное" опять завертелось у нее перед глазами. Оно росло, будто огромная чудовищная клякса. Она поводила пальцем по рисунку на обоях.
   - Ну ладно, - сказала она с философским вздохом и добавила. Странно... Но я не чувствую, что тебе совсем все равно, когда ты со мной.
   - Ну-у... Пожалуй, с тобой не так, как с другими, - согласился Ринат. - Даже совсем не так, как с другими. Но для меня это не повод изменять моим принципам. Мне самому это странно. Наверно, когда я пойму, в чем дело, на том все и закончится. - Он что-то поискал в воздухе пальцами, отчеркнул улыбкой сказанное и совершенно с другой интонацией добавил. - Я очень расстроился, когда ты ушла, оставив меня вдвоем с твоей подругой. Я не понял, в чем проблема. Это была твоя идея. Я бы попросил в дальнейшем избавить меня от этой дурацкой бабской манеры - самой напридумывать, нагородить, подтолкнуть меня к чему-то, а потом взять и обидеться. Кстати, она о тебе волновалась.
   Коша махнула рукой:
   - Я знаю. Я совсем ее не ревновала, когда вы... ну в общем, трахались. Я Мусю люблю. Когда я думаю о будущем, я думаю "мы", а не я. Но ревновать плохо. Я знаю. Ты, наверное, не поймешь, но я скажу. Тобой мне жалко делиться! Но для нее - не жалко. Жалко, что я недостаточно какая-то... качественная, чтобы быть достаточной. Вот. Сказала. Иногда сказать очень трудно. Иногда думаешь не словами, а чем-то другим. Какими-то крокозябрами. А потом ищешь эти слова, ищешь, чтобы они точно передавали. А они не находятся. Хотя я уже давно пользуюсь русским языком и даже неплохо знаю французский. Вот, - она вздохнула. - Понимаю, что могу или принять тебя вместе со всем этим или не принять. Но я не хочу выбирать! Иногда я думаю, что люблю тебя... А иногда мне все равно.