Страница:
Летят для познания жизни во всей ее полноте».
«А почему ты не сказал все это на комиссии?» – спросил он себя. Потому что странно было бы объяснять товарищам-астронавтам про Великую Щель и беспощадность космоса. Все они переживали подобное; в иных экспедициях возникали и ситуации типа «любовь А к Б», а возможно, и лирические треугольники или иные фигуры – только что дело не дошло до трагедии и не стало предметом расследования… И еще потому, что раньше лишь чувствовал то, что теперь ясно понял. Впрочем, он и сейчас еще не все додумал, слишком трудный предмет «Любовь и космос», к нему не готовили в Академии астронавтики, по нему не делились опытом звездные ветераны.
Любовь и космос… Отправлялись в полеты мужчины и женщины, отобранные среди сотен тысяч по принципу предельной гармоничности развития (малой частью ее было владение многими специальностями) ума, духа и тела, с исключительным зарядом жизненной энергии. Естественным следствием этого была повышенная привлекательность.
Любовь и космос… Неспроста полет гусей навеял Арно мысль о вечном. Что мы знаем о мощи живого, о значении явлений в живом во времени, в истории Вселенной? Может быть, любовь существовала, когда еще не было звезд?
Любовь и космос… Правил для взаимоотношений не было, кроме одного: исключается все, что ослабляет душевно или телесно.
Может, этим была ущербна любовь Дана и Ксены? Это он просмотрел? Нет, не просмотрел: не было ослабления. Не манкировали они делами, обязанностями, товарищами, все исполняли на высшем астронавтическом уровне; отношения со всеми были корректно-теплые. Правда, был налет. Привкус… И скафандр Дан надевал будто не для выхода в космос, а для нее (а Ксена – для него) и проводил часы в рубке или в обсерватории как бы не для расчета орбит, не для точных измерений, а во имя любимой. И она проверяла действия корпускулярного излучения Альтаира на грибки, бактерии, вирусы, просиживала вечера за пультом вычислительного автомата тоже как бы не для познания, а для Дана, от избытка любви к нему. Товарищей по экипажу, да и Арно, это развлекало, иногда – очень редко – раздражало; но их самих он не мог упрекнуть ни в чем.
«Ненормальное психическое состояние», – вспомнил он фразу из вердикта комиссии, усмехнулся. При виде Дана, там, у Альтаира, ему не раз приходило в голову: не есть ли наиболее нормальным состояние именно его – глубоко и уверенно любящего человека, – а не прочих, благоразумно сдерживающихся? Эти двое жили будто в более обширном мире: он включал в себя реальность как часть.
И эта Одиннадцатая планета, самая благополучная из всех… Кто знает, где тебя ждет смерть! Разве сравнишь ее с тремя ближними – расплавленными каплями, окутанными тысячеградусной галогенной атмосферой. Или с двумя следующими – мирами мрачного хаоса, извержений, сотрясений хлипкой коры. Или с Шестой, юпитероподобной, с затягивающими газовыми воронками; в одной бесследно пропал Обри, планетолог – ив его смерти никто не упрекнул командира по возвращении. Строго говоря, и Дана следовало направить на первую шестерку планет, а Ксену, биолога, на Одиннадцатую с ее кислородной атмосферой. Но не одну, разумеется. А с кем? Вот то-то: с кем?.. Арно долго размышлял, прежде чем объявил состав групп и график работ. И не было в этом решении слабости, не было! Поступить иначе – значило больше создать проблем, чем разрешить.
«Стоп!» Арно остановился, огляделся. По-прежнему низкий берег, волны, ветер.
Белые скаты ангаров-цехов еле виднелись за лесом. Отмахал по кромке километров пять, думая успокоиться. А вышло наоборот, растравил душу, вспоминая, доказывая себе, что прав.
Был бы прав – если бы не погиб Дан, не тронулась рассудком Ксена, если бы Одиннадцатая не осталась «белым пятном». Ведь что-то там все же стряслось – вопреки его прогнозам. Не получается ли, что он теперь подбирает доводы для самооправдания?
– Настолько ли ты уверен в своей правоте, что – доводись снова решать – решил бы так же?
– Нет, не настолько. Слишком велика потеря. И слишком жестоко наказание.
Он повернул обратно.
4. КСЕНА
5. НА ЛЕТАЮЩЕМ ОСТРОВЕ
«А почему ты не сказал все это на комиссии?» – спросил он себя. Потому что странно было бы объяснять товарищам-астронавтам про Великую Щель и беспощадность космоса. Все они переживали подобное; в иных экспедициях возникали и ситуации типа «любовь А к Б», а возможно, и лирические треугольники или иные фигуры – только что дело не дошло до трагедии и не стало предметом расследования… И еще потому, что раньше лишь чувствовал то, что теперь ясно понял. Впрочем, он и сейчас еще не все додумал, слишком трудный предмет «Любовь и космос», к нему не готовили в Академии астронавтики, по нему не делились опытом звездные ветераны.
Любовь и космос… Отправлялись в полеты мужчины и женщины, отобранные среди сотен тысяч по принципу предельной гармоничности развития (малой частью ее было владение многими специальностями) ума, духа и тела, с исключительным зарядом жизненной энергии. Естественным следствием этого была повышенная привлекательность.
Любовь и космос… Неспроста полет гусей навеял Арно мысль о вечном. Что мы знаем о мощи живого, о значении явлений в живом во времени, в истории Вселенной? Может быть, любовь существовала, когда еще не было звезд?
Любовь и космос… Правил для взаимоотношений не было, кроме одного: исключается все, что ослабляет душевно или телесно.
Может, этим была ущербна любовь Дана и Ксены? Это он просмотрел? Нет, не просмотрел: не было ослабления. Не манкировали они делами, обязанностями, товарищами, все исполняли на высшем астронавтическом уровне; отношения со всеми были корректно-теплые. Правда, был налет. Привкус… И скафандр Дан надевал будто не для выхода в космос, а для нее (а Ксена – для него) и проводил часы в рубке или в обсерватории как бы не для расчета орбит, не для точных измерений, а во имя любимой. И она проверяла действия корпускулярного излучения Альтаира на грибки, бактерии, вирусы, просиживала вечера за пультом вычислительного автомата тоже как бы не для познания, а для Дана, от избытка любви к нему. Товарищей по экипажу, да и Арно, это развлекало, иногда – очень редко – раздражало; но их самих он не мог упрекнуть ни в чем.
«Ненормальное психическое состояние», – вспомнил он фразу из вердикта комиссии, усмехнулся. При виде Дана, там, у Альтаира, ему не раз приходило в голову: не есть ли наиболее нормальным состояние именно его – глубоко и уверенно любящего человека, – а не прочих, благоразумно сдерживающихся? Эти двое жили будто в более обширном мире: он включал в себя реальность как часть.
И эта Одиннадцатая планета, самая благополучная из всех… Кто знает, где тебя ждет смерть! Разве сравнишь ее с тремя ближними – расплавленными каплями, окутанными тысячеградусной галогенной атмосферой. Или с двумя следующими – мирами мрачного хаоса, извержений, сотрясений хлипкой коры. Или с Шестой, юпитероподобной, с затягивающими газовыми воронками; в одной бесследно пропал Обри, планетолог – ив его смерти никто не упрекнул командира по возвращении. Строго говоря, и Дана следовало направить на первую шестерку планет, а Ксену, биолога, на Одиннадцатую с ее кислородной атмосферой. Но не одну, разумеется. А с кем? Вот то-то: с кем?.. Арно долго размышлял, прежде чем объявил состав групп и график работ. И не было в этом решении слабости, не было! Поступить иначе – значило больше создать проблем, чем разрешить.
«Стоп!» Арно остановился, огляделся. По-прежнему низкий берег, волны, ветер.
Белые скаты ангаров-цехов еле виднелись за лесом. Отмахал по кромке километров пять, думая успокоиться. А вышло наоборот, растравил душу, вспоминая, доказывая себе, что прав.
Был бы прав – если бы не погиб Дан, не тронулась рассудком Ксена, если бы Одиннадцатая не осталась «белым пятном». Ведь что-то там все же стряслось – вопреки его прогнозам. Не получается ли, что он теперь подбирает доводы для самооправдания?
– Настолько ли ты уверен в своей правоте, что – доводись снова решать – решил бы так же?
– Нет, не настолько. Слишком велика потеря. И слишком жестоко наказание.
Он повернул обратно.
4. КСЕНА
Она ждала Арно на разъездном дворе обучаемых автовагончиков.
Она встречала здесь, на севере, третью весну. В этом месте, на комбинате управляющих кристаллоблоков, люди не заживались. Освоят интересные тонкие операции, вроде образования кристаллических затравок-«генов», поработают на регулировке блоков персептронной памяти, где от операторов требуется художественный вкус и точный расчет, потом передают свой опыт новеньким – и дальше в путь. Все-таки север, места хоть и обжитые, но ветреные, неласковые; вся экзотика их сводится к многосуточным летним дням да таким же ночам зимой.
И еще – здесь мало творческой работы. Технология изготовления кристаллоблоков давно отлажена, автоматизирована, спрятана под колпаки и в камеры, в них в атмосфере горючего гелия и паров веществ затравки-«гены» обрастают сотами кристалликов, в которых ионные пучки вписывают нужные схемы. На них оседают защитные покрытия с прожилками контактов, лапы манипуляторов одевают блоки в корпус, маркируют и укладывают в контейнеры для отправки на «воспитательные участки». Там за них принимались люди. На окрестных плантациях в лесах и садах, в воздухе, в подводных ангарах полого уходящих по шельфу в глубины Карского моря, они обучали кристаллоблоки тому, что умели сами: синтезировать пищу, выделять из руд металлы, водить автовагончики, глиссеры, вертолеты, собирать водоросли, просверливать туннели нейтридовым буром в монолитных скалах, изготовлять фотобатареи для энергодорог и крыш, пахать, сеять, препарировать насекомых, делать тончайшие срезы под микроскопом – и многому, многому еще.
Делалось это по принципу: «Поступай, как я». Человек управлял соответствующим устройством, кристаллоблок запоминал обобщенный по всем сигналам электрический образ делаемого. Творчества от людей и здесь не требовалось, только высокая квалификация.
У них с Арно она была. Они опробовали многие занятия, более всего их увлекло «воспитание» на автодромах кристаллоблоков-водителей. На Земле не было тех головоломно-сложных условий, какие создавались на автодромах, партии кристаллоблоков назначались для других планет, для проекта Колонизации. Так что и здесь, получалось, они работали на космос.
Последнее время за продукцией комбината часто прилетали командиры будущих переселенческих отрядов, дальнепланетники. Среди них были знакомцы или – чаще – слышавшие об Арно и о ней, знавшие их историю (кто в космосе ее не знал!). Арно избегал встреч, если не удавалось, то избегал не относящихся к делу разговоров, чтобы не бередить душу. Она избегала этого, чтобы не расстраивать его.
Да ее и вправду больше не увлекал космос. Пережитое в Девятнадцатой экспедиции и не вспоминаемое теперь, может, только и осталось у нее в душе повышенной привязанностью к Земле, к устойчиво-разумному, доброму миру. Все равно где в нем жить – везде хорошо. Лучше, чем там. Мысль об усеянном колючими звездами пространстве вызвали малопонятный ей самой страх.
В ожидании Арно Ксена вывела за ворота его и свой составы. Командир появился наконец, но не от сферодатчика – с берега. Подходя своей изящно-четкой походкой, Арно со сдержанным извинением глянул ей в глаза, сказал:
– Астр улетает на Трассу. Насовсем. Спрашивал о тебе.
Встал за пульт своего состава: помедлил самую малость, прежде чем тронуть: ожидал, не спросит ли Ксена, что именно. Если бы спросила, он бы ответил, еще бы спросила – еще бы ответил.
Она не спросила. И без того непростые ее отношения с Арно осложнились после появления этого пришельца Аля. Ее более других взволновала новость, что этому человеку пересажена часть мозга Дана – ее Дана! Она наблюдала Аля в том его «интервью», потом заказывала ИРЦ воспроизведение записи, видела в сообщении ИРЦ Берна после преобразования его тела. Это был чужой, совсем не похожий на Дана человек. И в то же время – с самого начала было в нем что-то от Дана. Было, она чувствовала. Настолько было, что в том споре Ило и Астра с общепланетной трансляцией была целиком на стороне Ило и против Астра – она, астронавтка, ученица Астра!
Может быть, ей просто не хотелось смириться с тем, что Дан не существует – пусть как надежда, как вероятность?
Ясно, что Астр беседовал с Арно все о том же: о пришельце Але, проблема Дана – а если и о ней, то в той мере, в какой это относилось к делу. Не такой человек Ас, чтобы вызывать Арно из лирических побуждений, покалякать перед отлетом.
Ксена, трогая состав, спросила о другом:
– А где же твой шлем?
Арно только махнул рукой: «А!» – и прибавил скорость.
По строгим правилам техники безопасности ей, старшей в их испытательной группе, полагалось вернуть Арно за шлемом. Но это по правилам, по букве. На самом деле, конечно, он был старшим, был и остался для нее командиром. Не имело значения, что он осужден на несамостоятельность. Это очень много – командир в космосе; на Земле давно нет и невозможна та власть над людьми, которой располагал он. В обычных обстоятельствах он – товарищ; но в необычных, требующих напряжения воли и мгновенных решений, каждый член экспедиции становится будто его щупальцем, его исполнительным органом. Он мог одним словом послать любого из них на очевидную смерть – ее, Дана, всех; и каждый с Земли воспитал в себе готовность исполнить и такой приказ. Вот что значит командир в космосе – и разрушить это их отношение земные постановления не в силах.
Да и без того он много значил для нее: и как человек, возившийся с ней, опекавший лучше любой няньки, когда она в первый год после возвращения была больна душой, и как переживший многое вместе с ней. Слишком многое, чтобы не пытаться брать верх, ставить на своем, словом или жестом теснить его самолюбие.
Единственно, да и то больше для декорума, Ксена первая вывела на дорогу свой состав из ободранных ковшеобразных вагончиков, наполненных камнями, металлоломом, кусками бревен. Фокус «воспитания» в том и состоял, чтобы провезти это имущество по автодрому, не растеряв, на предельных скоростях.
Грунтовая дорога, мягкая после ночного дождя, вела мимо оврага к холму; за ним и начинался автодром. Им служил большой участок леса – хвойного, но с примесью березы, дубняка, эвкалипта; они повсеместно распространились на земле после Потепления.
Деревья – единственное, что на этом участке оставалось на месте; за все иное поручиться было нельзя. Всякий раз, подъезжая, они могли только гадать, какие сюрпризы приготовил сегодня им автомат-преобразователь. Он, действуя по закону случайных чисел сравнивал прежние препятствия и создавал новые: от бетонных надолбов и скал до хорошо замаскированных трясин. В этом был самый интерес. Арно и Ксена каждый раз будто проверяли себя убеждались, что космическое быстродействие и мгновенность ориентировки еще есть в них.
Слева от дороги над пологими горбами в ежике сосен волочилось оранжевое слабо греющее солнце.
Арно обошел Ксену перед первым подъемом, прибавил скорость Быстрая езда веселила душу. Моторы вагончиков запели звучней.
– Не рано? – крикнула Ксена. Именно с этого холма было удобно обозреть ближний участок автодрома, засечь «сюрпризы».
– Впере-ед! – донеслось к ней.
Она тоже наддала. Въехала на гофрированную полосу, место взбадривающей тряски. Отсюда начинался автодром. Ксена плотнее взяла штурвал, расставила ноги, уперлась спиной в стенку кабины: вперед! Началась гонка через ямы, колдобины, пни, мимо кустов, валунов, надолбов, скрытых провалов… Каждый выбирал свой маршрут для состава, но поскольку целью было первым пересечь автодром, получалась именно гонка.
Надо было смотреть в оба, чтобы проскочить под здоровенным суком, целившим в голову, обогнуть валуны среди травы, не забуксовать во внезапной топи, не опрокинуться на крутом вираже, тормознуть на спуске, переключить скорость на песчаном подъеме. Вниз, вверх, влево, вправо! Моторы то завывали на пронзительной ноте, но переходили на басы; камни, железки и бревна гулко ударяли о борта; руль рвался из рук.
Состав Арно белой гремящей полосой мелькал слева за деревьями. Он обходил.
Ксена прибавила скорость, разогнала состав по накатанному знакомому спуску, не подозревая, что внизу ее ждет новинка: камышовая топь с илистым дном.
Арно открыл ее первым, чуть не влетел. Выбора у него не было – он круто повернул вправо, пересек путь Ксены. Она ахнула, отчаянно затормозила, но необъезженный кристаллоблок замешкался на малую долю секунды. Они столкнулись.
Удар, треск, грохот. Арно подбросило выше дерева рядом. Он попытался сгруппироваться, чтобы упасть по-кошачьи, руками и ногами, но зацепил ногой ветку, полетел кувырком, грянулся о землю всей спиной.
Ксена кинулась к нему. Он лежал, раскинув руки, мускулы тела обмякли, глаза закрыты, губы закушены.
– Ари! Эй, командир, что с тобой? – затормошила она его. – Очнись. Не я ли напоминала о шлеме!
…А ему было невыразимо приятно, что эта женщина испугалась за него, хлопочет и волнуется. Вот встала на колени, расстегнула его комбинезон, приложила голову к груди… Выждав немного, Арно вдруг зарычал и сгреб ее в охапку.
– Мальчишка! – Ксена сердито смотрела на него.
– А ты зачем так летишь на спуске?
– А зачем пересекаешь? Нужно было пропустить.
– Ишь чего захотела!
– Я и говорю: мальчишка.
Их слова уже были наполнены иным смыслом. Арно понял, улыбнулся чуть смущенно; улыбка в самом деле превращала его в озорного паренька.
– Рыжий. – Ксена взяла его лицо в ладони. – Рыжий…
Некоторое время они лежали, отдыхали. Глядя на белесо-голубое небо с возвысившимся солнцем, слушали шелест листвы. Сырой ветерок нес из глубины леса запахи хвои, осин, ив, ласкал щеки и руки. Они лежали – близкие и очень далекие друг от друга; думали об общем, объединяющем их, но всяк на свой лад.
Арно думал, что Ксена не спросила его о разговоре с Астром, избегая этой темы, боится. Они оба избегают ее, это еще болит в них. Три года прошло, а болит. Не потому ли они так близки? Двое потерпевших кораблекрушение, выброшенных на берег вселенского океана. Не на берег – на островок, на кочку-планету. Нет у этого океана берегов. Они выпали из космического братства, объединявшего осознание Бесконечного – Вечного; выпали из сообщества людей, для которых нормальна возрастная дробь, нет «своего» времени. И для дальневиков, и для трассников это обычная специфика жизни-работы: разнобой календарного и биологического времен, исчезновение в космосе на десятилетия… и даже холодный расчет, в результате которого надо погибнуть или погубить товарищей, чтобы отправить информацию. Для почувствовавших Бесконечность – Вечность в этом нет ни подвига, ни драмы.
Драма осесть так, как они с Ксеной.
«Та жизнь нормальна, в космосе, – думал он. – А здесь – самообман, начинающийся с понятий вроде „я стою на земле“… Здесь я до сих пор как-то ничего не могу принять всерьез. Самообман мелких дел, отношений, чувств. Да и что может быть крупного на планете, на комочке вещества, ввинчивающегося по спирали в космос! А надо привыкать, другого не будет. Вот: я лежу на земле…»
Он усмехнулся, смежил веки. Не получалось у него «я лежу на земле». Планета летела в черном пространстве, отдувался назад ее электронный шлейф – летела вместе с Солнцем, ближними звездами в сторону созвездия Цефея. И он не лежит – летит впереди планеты, участвует мыслью в этом мощном, со скоростью 250 километров в секунду движении галактического вихря. Что перед этим движением все остальные!
«Такая жизнь нормальна, – снова упрямо подумал он, – грудью вперед, к звездам.
Человек живет во Вселенной, где бы он ни находился».
Арно покосился на Ксену: она лежала облокотясь, кусала травинку.
«А любим ли мы друг друга, если молчим о столь многом и важном? Сближает нас наше молчание или напротив?»
…Однажды у нее прорвалось – после появления этого пришельца, которого спасли ценой головы Дана. После его потрясающего «интервью». Арно было недосуг, не смотрел – но когда рассказали, то смеялся, качал головой. Ксена смотрела, сведя брови в ниточку а когда остались одни, упрекнула:
– Почему ты смеялся? Он чужой среди нас, ничего не знает, ему трудно и одиноко. Куда более трудно и одиноко, чем было нам, когда вернулись, помнишь? А ведь мы отсутствовали всего тридцать шесть лет.
Арно промолчал – все то же отдаляющее молчание. Слишком много чувства было в упреке Ксены – к кому? К Дану? К нему? К этому Алю?.. Он помнил, какими они вернулись. Помнил и то, чего не могла помнить Ксена: какой она была тогда.
Она была горько, просто насмерть обиженным ребенком. Только у детей это быстро проходит – а у нее не проходило дни, недели, месяцы. Такой он ее снял с Одиннадцатой. Путь от Альтаира сюда она проделала в анабиозе, он обычно успокаивает, но не подействовал. Самые осторожные расспросы о происшедшем на планете, даже заведенный при ней разговор об этом повергали ее в тонкий, неудержимо горький плач. Сердце переворачивалось смотреть на нее, слушать.
Усилия психиатров вывели ее из истерического состояния, но она еще долго выглядела пугливой девочкой. Жалась к Арно, боялась – небывалая вещь – других людей.
Из-за этого дисквалифицировали двух психологов, комплектовавших экипаж Девятнадцатой: пропустили в дальний космос неврастеричку! Да, гибель любимого – горе, несчастье. Но сильную женщину это с ног не собьет, не уничтожит.
Ксена размышляла о том же: что Астр спрашивал о ней. И что он не угомонится, все носится с идеей считать памягь Дана, будоражит других! И спрашивала себя: почему она до сих пор чувствует себя настолько близкой Дану, что перенесла это чувство на чужого, даже чуждого человека – Альдобиана? Это не любовь, какая-то иная связь. Может, из-за дальнего космоса? Наверно, такое у них с Даном не возникло бы на Земле. На Земле у нее было иное с иным; тоже прекрасное – но земное.
«А какое отношение у меня к Арно – земное, космическое?» Она искоса глянула на четкий скандинавский профиль командира, на выразительной лепки лоб, скульптурно крупные завитки рыжих волос над ним – хорош. Но дело не только во внешности, за ней чувствовался большой заряд индивидуальности и силы, человек необыкновенной судьбы. Требовательный, проникающий в душу взгляд, скупые жесты, точные слова и интонации – все невольно заставляет подтянуться работающих с ним. Его одобрительная улыбка – чуть дрогнут уголки рта, размякнут морщины у глаз – радует больше похвал. Натура выразительного человека, ее не изменишь.
«А люблю ли я его? – спросила себя Ксена. – Уважаю – несомненно. Чувствую признательность – тоже. Даже вину… вот и перед Даном, которого давно нет, я тоже будто виновата. Напасть какая! И конечно же, нежность к Ари. И буду стараться по-женски, чтобы ему было хорошо. Но только ему все равно нехорошо. И мне тоже. Слишком много необычного, громадного было в прошлой нашей жизни, чтобы сейчас, когда его не стало, стремиться к обыкновенному счастью. Достижение, куда там: соединение в благополучной любви, вековая мечта людей, которых на большее не хватало! Нет, будет либо необыкновенное, либо никакого».
Она поднялась:
– Эй, командир! Ты все летишь? Вставай, пора ехать. Смотри, что ты наделал, – она показала на искореженный передок своего состава и вогнутый бок вагона Арно.
– Ничего! – Рывок – и Арно на ногах. – За битого двух небитых дают. Теперь у твоего кристаллоблока есть рефлекс осторожности. В следующий раз он затормозит сам.
Они развели составы, поворотили вспять. Если произошло столкновение, дистанция не засчитывается, ее необходимо пройти снова.
Она встречала здесь, на севере, третью весну. В этом месте, на комбинате управляющих кристаллоблоков, люди не заживались. Освоят интересные тонкие операции, вроде образования кристаллических затравок-«генов», поработают на регулировке блоков персептронной памяти, где от операторов требуется художественный вкус и точный расчет, потом передают свой опыт новеньким – и дальше в путь. Все-таки север, места хоть и обжитые, но ветреные, неласковые; вся экзотика их сводится к многосуточным летним дням да таким же ночам зимой.
И еще – здесь мало творческой работы. Технология изготовления кристаллоблоков давно отлажена, автоматизирована, спрятана под колпаки и в камеры, в них в атмосфере горючего гелия и паров веществ затравки-«гены» обрастают сотами кристалликов, в которых ионные пучки вписывают нужные схемы. На них оседают защитные покрытия с прожилками контактов, лапы манипуляторов одевают блоки в корпус, маркируют и укладывают в контейнеры для отправки на «воспитательные участки». Там за них принимались люди. На окрестных плантациях в лесах и садах, в воздухе, в подводных ангарах полого уходящих по шельфу в глубины Карского моря, они обучали кристаллоблоки тому, что умели сами: синтезировать пищу, выделять из руд металлы, водить автовагончики, глиссеры, вертолеты, собирать водоросли, просверливать туннели нейтридовым буром в монолитных скалах, изготовлять фотобатареи для энергодорог и крыш, пахать, сеять, препарировать насекомых, делать тончайшие срезы под микроскопом – и многому, многому еще.
Делалось это по принципу: «Поступай, как я». Человек управлял соответствующим устройством, кристаллоблок запоминал обобщенный по всем сигналам электрический образ делаемого. Творчества от людей и здесь не требовалось, только высокая квалификация.
У них с Арно она была. Они опробовали многие занятия, более всего их увлекло «воспитание» на автодромах кристаллоблоков-водителей. На Земле не было тех головоломно-сложных условий, какие создавались на автодромах, партии кристаллоблоков назначались для других планет, для проекта Колонизации. Так что и здесь, получалось, они работали на космос.
Последнее время за продукцией комбината часто прилетали командиры будущих переселенческих отрядов, дальнепланетники. Среди них были знакомцы или – чаще – слышавшие об Арно и о ней, знавшие их историю (кто в космосе ее не знал!). Арно избегал встреч, если не удавалось, то избегал не относящихся к делу разговоров, чтобы не бередить душу. Она избегала этого, чтобы не расстраивать его.
Да ее и вправду больше не увлекал космос. Пережитое в Девятнадцатой экспедиции и не вспоминаемое теперь, может, только и осталось у нее в душе повышенной привязанностью к Земле, к устойчиво-разумному, доброму миру. Все равно где в нем жить – везде хорошо. Лучше, чем там. Мысль об усеянном колючими звездами пространстве вызвали малопонятный ей самой страх.
В ожидании Арно Ксена вывела за ворота его и свой составы. Командир появился наконец, но не от сферодатчика – с берега. Подходя своей изящно-четкой походкой, Арно со сдержанным извинением глянул ей в глаза, сказал:
– Астр улетает на Трассу. Насовсем. Спрашивал о тебе.
Встал за пульт своего состава: помедлил самую малость, прежде чем тронуть: ожидал, не спросит ли Ксена, что именно. Если бы спросила, он бы ответил, еще бы спросила – еще бы ответил.
Она не спросила. И без того непростые ее отношения с Арно осложнились после появления этого пришельца Аля. Ее более других взволновала новость, что этому человеку пересажена часть мозга Дана – ее Дана! Она наблюдала Аля в том его «интервью», потом заказывала ИРЦ воспроизведение записи, видела в сообщении ИРЦ Берна после преобразования его тела. Это был чужой, совсем не похожий на Дана человек. И в то же время – с самого начала было в нем что-то от Дана. Было, она чувствовала. Настолько было, что в том споре Ило и Астра с общепланетной трансляцией была целиком на стороне Ило и против Астра – она, астронавтка, ученица Астра!
Может быть, ей просто не хотелось смириться с тем, что Дан не существует – пусть как надежда, как вероятность?
Ясно, что Астр беседовал с Арно все о том же: о пришельце Але, проблема Дана – а если и о ней, то в той мере, в какой это относилось к делу. Не такой человек Ас, чтобы вызывать Арно из лирических побуждений, покалякать перед отлетом.
Ксена, трогая состав, спросила о другом:
– А где же твой шлем?
Арно только махнул рукой: «А!» – и прибавил скорость.
По строгим правилам техники безопасности ей, старшей в их испытательной группе, полагалось вернуть Арно за шлемом. Но это по правилам, по букве. На самом деле, конечно, он был старшим, был и остался для нее командиром. Не имело значения, что он осужден на несамостоятельность. Это очень много – командир в космосе; на Земле давно нет и невозможна та власть над людьми, которой располагал он. В обычных обстоятельствах он – товарищ; но в необычных, требующих напряжения воли и мгновенных решений, каждый член экспедиции становится будто его щупальцем, его исполнительным органом. Он мог одним словом послать любого из них на очевидную смерть – ее, Дана, всех; и каждый с Земли воспитал в себе готовность исполнить и такой приказ. Вот что значит командир в космосе – и разрушить это их отношение земные постановления не в силах.
Да и без того он много значил для нее: и как человек, возившийся с ней, опекавший лучше любой няньки, когда она в первый год после возвращения была больна душой, и как переживший многое вместе с ней. Слишком многое, чтобы не пытаться брать верх, ставить на своем, словом или жестом теснить его самолюбие.
Единственно, да и то больше для декорума, Ксена первая вывела на дорогу свой состав из ободранных ковшеобразных вагончиков, наполненных камнями, металлоломом, кусками бревен. Фокус «воспитания» в том и состоял, чтобы провезти это имущество по автодрому, не растеряв, на предельных скоростях.
Грунтовая дорога, мягкая после ночного дождя, вела мимо оврага к холму; за ним и начинался автодром. Им служил большой участок леса – хвойного, но с примесью березы, дубняка, эвкалипта; они повсеместно распространились на земле после Потепления.
Деревья – единственное, что на этом участке оставалось на месте; за все иное поручиться было нельзя. Всякий раз, подъезжая, они могли только гадать, какие сюрпризы приготовил сегодня им автомат-преобразователь. Он, действуя по закону случайных чисел сравнивал прежние препятствия и создавал новые: от бетонных надолбов и скал до хорошо замаскированных трясин. В этом был самый интерес. Арно и Ксена каждый раз будто проверяли себя убеждались, что космическое быстродействие и мгновенность ориентировки еще есть в них.
Слева от дороги над пологими горбами в ежике сосен волочилось оранжевое слабо греющее солнце.
Арно обошел Ксену перед первым подъемом, прибавил скорость Быстрая езда веселила душу. Моторы вагончиков запели звучней.
– Не рано? – крикнула Ксена. Именно с этого холма было удобно обозреть ближний участок автодрома, засечь «сюрпризы».
– Впере-ед! – донеслось к ней.
Она тоже наддала. Въехала на гофрированную полосу, место взбадривающей тряски. Отсюда начинался автодром. Ксена плотнее взяла штурвал, расставила ноги, уперлась спиной в стенку кабины: вперед! Началась гонка через ямы, колдобины, пни, мимо кустов, валунов, надолбов, скрытых провалов… Каждый выбирал свой маршрут для состава, но поскольку целью было первым пересечь автодром, получалась именно гонка.
Надо было смотреть в оба, чтобы проскочить под здоровенным суком, целившим в голову, обогнуть валуны среди травы, не забуксовать во внезапной топи, не опрокинуться на крутом вираже, тормознуть на спуске, переключить скорость на песчаном подъеме. Вниз, вверх, влево, вправо! Моторы то завывали на пронзительной ноте, но переходили на басы; камни, железки и бревна гулко ударяли о борта; руль рвался из рук.
Состав Арно белой гремящей полосой мелькал слева за деревьями. Он обходил.
Ксена прибавила скорость, разогнала состав по накатанному знакомому спуску, не подозревая, что внизу ее ждет новинка: камышовая топь с илистым дном.
Арно открыл ее первым, чуть не влетел. Выбора у него не было – он круто повернул вправо, пересек путь Ксены. Она ахнула, отчаянно затормозила, но необъезженный кристаллоблок замешкался на малую долю секунды. Они столкнулись.
Удар, треск, грохот. Арно подбросило выше дерева рядом. Он попытался сгруппироваться, чтобы упасть по-кошачьи, руками и ногами, но зацепил ногой ветку, полетел кувырком, грянулся о землю всей спиной.
Ксена кинулась к нему. Он лежал, раскинув руки, мускулы тела обмякли, глаза закрыты, губы закушены.
– Ари! Эй, командир, что с тобой? – затормошила она его. – Очнись. Не я ли напоминала о шлеме!
…А ему было невыразимо приятно, что эта женщина испугалась за него, хлопочет и волнуется. Вот встала на колени, расстегнула его комбинезон, приложила голову к груди… Выждав немного, Арно вдруг зарычал и сгреб ее в охапку.
– Мальчишка! – Ксена сердито смотрела на него.
– А ты зачем так летишь на спуске?
– А зачем пересекаешь? Нужно было пропустить.
– Ишь чего захотела!
– Я и говорю: мальчишка.
Их слова уже были наполнены иным смыслом. Арно понял, улыбнулся чуть смущенно; улыбка в самом деле превращала его в озорного паренька.
– Рыжий. – Ксена взяла его лицо в ладони. – Рыжий…
Некоторое время они лежали, отдыхали. Глядя на белесо-голубое небо с возвысившимся солнцем, слушали шелест листвы. Сырой ветерок нес из глубины леса запахи хвои, осин, ив, ласкал щеки и руки. Они лежали – близкие и очень далекие друг от друга; думали об общем, объединяющем их, но всяк на свой лад.
Арно думал, что Ксена не спросила его о разговоре с Астром, избегая этой темы, боится. Они оба избегают ее, это еще болит в них. Три года прошло, а болит. Не потому ли они так близки? Двое потерпевших кораблекрушение, выброшенных на берег вселенского океана. Не на берег – на островок, на кочку-планету. Нет у этого океана берегов. Они выпали из космического братства, объединявшего осознание Бесконечного – Вечного; выпали из сообщества людей, для которых нормальна возрастная дробь, нет «своего» времени. И для дальневиков, и для трассников это обычная специфика жизни-работы: разнобой календарного и биологического времен, исчезновение в космосе на десятилетия… и даже холодный расчет, в результате которого надо погибнуть или погубить товарищей, чтобы отправить информацию. Для почувствовавших Бесконечность – Вечность в этом нет ни подвига, ни драмы.
Драма осесть так, как они с Ксеной.
«Та жизнь нормальна, в космосе, – думал он. – А здесь – самообман, начинающийся с понятий вроде „я стою на земле“… Здесь я до сих пор как-то ничего не могу принять всерьез. Самообман мелких дел, отношений, чувств. Да и что может быть крупного на планете, на комочке вещества, ввинчивающегося по спирали в космос! А надо привыкать, другого не будет. Вот: я лежу на земле…»
Он усмехнулся, смежил веки. Не получалось у него «я лежу на земле». Планета летела в черном пространстве, отдувался назад ее электронный шлейф – летела вместе с Солнцем, ближними звездами в сторону созвездия Цефея. И он не лежит – летит впереди планеты, участвует мыслью в этом мощном, со скоростью 250 километров в секунду движении галактического вихря. Что перед этим движением все остальные!
«Такая жизнь нормальна, – снова упрямо подумал он, – грудью вперед, к звездам.
Человек живет во Вселенной, где бы он ни находился».
Арно покосился на Ксену: она лежала облокотясь, кусала травинку.
«А любим ли мы друг друга, если молчим о столь многом и важном? Сближает нас наше молчание или напротив?»
…Однажды у нее прорвалось – после появления этого пришельца, которого спасли ценой головы Дана. После его потрясающего «интервью». Арно было недосуг, не смотрел – но когда рассказали, то смеялся, качал головой. Ксена смотрела, сведя брови в ниточку а когда остались одни, упрекнула:
– Почему ты смеялся? Он чужой среди нас, ничего не знает, ему трудно и одиноко. Куда более трудно и одиноко, чем было нам, когда вернулись, помнишь? А ведь мы отсутствовали всего тридцать шесть лет.
Арно промолчал – все то же отдаляющее молчание. Слишком много чувства было в упреке Ксены – к кому? К Дану? К нему? К этому Алю?.. Он помнил, какими они вернулись. Помнил и то, чего не могла помнить Ксена: какой она была тогда.
Она была горько, просто насмерть обиженным ребенком. Только у детей это быстро проходит – а у нее не проходило дни, недели, месяцы. Такой он ее снял с Одиннадцатой. Путь от Альтаира сюда она проделала в анабиозе, он обычно успокаивает, но не подействовал. Самые осторожные расспросы о происшедшем на планете, даже заведенный при ней разговор об этом повергали ее в тонкий, неудержимо горький плач. Сердце переворачивалось смотреть на нее, слушать.
Усилия психиатров вывели ее из истерического состояния, но она еще долго выглядела пугливой девочкой. Жалась к Арно, боялась – небывалая вещь – других людей.
Из-за этого дисквалифицировали двух психологов, комплектовавших экипаж Девятнадцатой: пропустили в дальний космос неврастеричку! Да, гибель любимого – горе, несчастье. Но сильную женщину это с ног не собьет, не уничтожит.
Ксена размышляла о том же: что Астр спрашивал о ней. И что он не угомонится, все носится с идеей считать памягь Дана, будоражит других! И спрашивала себя: почему она до сих пор чувствует себя настолько близкой Дану, что перенесла это чувство на чужого, даже чуждого человека – Альдобиана? Это не любовь, какая-то иная связь. Может, из-за дальнего космоса? Наверно, такое у них с Даном не возникло бы на Земле. На Земле у нее было иное с иным; тоже прекрасное – но земное.
«А какое отношение у меня к Арно – земное, космическое?» Она искоса глянула на четкий скандинавский профиль командира, на выразительной лепки лоб, скульптурно крупные завитки рыжих волос над ним – хорош. Но дело не только во внешности, за ней чувствовался большой заряд индивидуальности и силы, человек необыкновенной судьбы. Требовательный, проникающий в душу взгляд, скупые жесты, точные слова и интонации – все невольно заставляет подтянуться работающих с ним. Его одобрительная улыбка – чуть дрогнут уголки рта, размякнут морщины у глаз – радует больше похвал. Натура выразительного человека, ее не изменишь.
«А люблю ли я его? – спросила себя Ксена. – Уважаю – несомненно. Чувствую признательность – тоже. Даже вину… вот и перед Даном, которого давно нет, я тоже будто виновата. Напасть какая! И конечно же, нежность к Ари. И буду стараться по-женски, чтобы ему было хорошо. Но только ему все равно нехорошо. И мне тоже. Слишком много необычного, громадного было в прошлой нашей жизни, чтобы сейчас, когда его не стало, стремиться к обыкновенному счастью. Достижение, куда там: соединение в благополучной любви, вековая мечта людей, которых на большее не хватало! Нет, будет либо необыкновенное, либо никакого».
Она поднялась:
– Эй, командир! Ты все летишь? Вставай, пора ехать. Смотри, что ты наделал, – она показала на искореженный передок своего состава и вогнутый бок вагона Арно.
– Ничего! – Рывок – и Арно на ногах. – За битого двух небитых дают. Теперь у твоего кристаллоблока есть рефлекс осторожности. В следующий раз он затормозит сам.
Они развели составы, поворотили вспять. Если произошло столкновение, дистанция не засчитывается, ее необходимо пройти снова.
5. НА ЛЕТАЮЩЕМ ОСТРОВЕ
Самое общее впечатление Берна об увиденном и понятом за время блужданий укладывалось в слова: мир повышенной выразительности. Устойчиво-динамичной выразительности.
Выразительность бывает статичной, застывшей – такова выразительность горных хребтов. Выразительность бывает бурной – такова выразительность разгулявшихся стихий; такова же выразительность человеческой истории в драматичные периоды ее, в годы потрясений и поворотов. Выразительность этого мира была не застывшей, не драматической – устоявшейся.
Динамичной ее делала повышенная подвижность, изменчивость всего на поверхности планеты. Уж не говоря о циркуляции грузов по фотодорогам, хордовым туннелям, морским и воздушным путям, о быстрых строительных преобразованиях – нормой считалась жизнь, в течение которой человек поработает всюду. В этом мире не было устойчивой карты поселений, любые возникали, росли или исчезали по мере надобности. Имелись и образования, вокруг которых надолго завихривались интересы людей, вроде Биоцентра, но в целом домом – и не декларативно, реально – была Земля.
Выразительность проявлялась в облике людей – и в интересности их проектов и дел. Она была в чистоте вод, в яркости красок закатов и восходов, в отчетливости уходящих за горизонт облачных гряд – и даже в мрачности таежных чащоб, в которые доводилось забредать Берну.
Сильное впечатление производили исполняемые ИРЦ переключения погоды. Берн теперь знал, как это делается: дополнительный нагрев суши в точно рассчитанных местах, охлаждение ее в других создают воздушное течение, которое влияет на форму зарождающегося циклонного вихря; где-то вертолеты ИРЦ высевают в воздух частицы, конденсирующие атмосферную влагу в облака (а их, если понадобится, в дождь); в иных местах распыляют в воздухе вещества, рассеивающие облака. Все это была техника. Но когда это делалось, то сочетание масштабов и быстроты преобразований картин погоды с вложенными в них знаниями, разумом создавало естественные симфонии, от которых замирала душа.
…Берн все последние недели был настроен философски-созерцательно; вникая в этот мир, он надеялся глубже понять себя. Лежа сейчас на краю острова с закинутыми за голову руками, он отшлифовывал свои впечатления.
Прежде выразительное в природе он понимал только под воздействием искусства, первичное через вторичное: музыку ударов волн о скалистый берег, например, он сначала услышал в произведениях Бетховена, а уж потом в натуре, на море.
Точно так и зеленую прозрачность волн под солнцем он сначала заметил на картинах маринистов, а потом – на родном Цюрихском озере. Ни ледоходы на больших реках, ни вулканические сотрясения тверди, ни наводнения не пробуждали музыку в его душе. Наверно, он был слишком цивилизован: отретушированное и заключенное в рамочку отражение природы казалось ему лучше оригинала.
Но теперь было не так. Великий дирижер ИРЦ, запрограммированный людьми, исполнял посредством природных процессов концерты-преобразования. Все в них: и движения нагромождающихся в три яруса туч, и расположения просветов, и колыхание трав под порывами ветра, искусственно возбужденного, и шум деревьев, озарение закатным солнцем лесов и вод, пространственная ритмика молниевых вспышек в искусственных грозах и непреложно ясный грохот громов – все имело и повышенную против прежнего, чисто естественного, красу, и, главное, большой смысл.
Солнце склонилось к закату, небо очистилось от облаков. Но было еще жарко.
Неудобство летающего острова в том, что на нем не чувствуешь ветра – только порывы его. Берн перекатился в тень дубков, выросших у края.
Позади слышались плеск воды, взвизги малышей, изредка вразумляющий голос Ило… Команда «орлов» осела на острове вчера пополудни. Здесь была влюбленная парочка и йог. Парочка, спугнутая возней детей, снялась и улетела, а йог как стоял вот здесь, у дубков, на голове, так и продолжал стоять, пока девочки не повесили ему на ступни по венку из одуванчиков.
Тогда он сердито фыркнул, встал, тоже намерился улететь, но Ило вежливо удержал его и попросил научить детей правильному глубокому дыханию.
Вчерашний вечер и сегодня утром тот тренировал «орлов» в волне вдоха-выдоха от низа живота до верха груди, в дыхании только животом, только диафрагмой, попеременно через одну ноздрю, в чередовании ритмов… В обед йог улетел. А малыши и сейчас надувались для прилива бодрости и сил – понравилось.
Ило задал детям работу: очистить от водорослей пруд – кроме поэтического уголка с белыми лилиями. Принцип «Земля – наш дом» налагал и обязанности, исполнять которые приучали с детства. Купаться после трудов в своем пруду было для «орлов» особым удовольствием.
Дети называли остров «лапутой»; похоже, что это название, только с порядковыми номерами: Л-151, Л-870 и т. д. – было в общем ходу. Остров напоминал облако километровых размеров, белое снизу (Берн сначала и принимал их за плоские облака), но спрессованное до сорокаметровой толщины. Это был участок земной суши с доброкачественной почвой на глиняном подслое, с травами, деревьями, кустами, с шестидесятиметровым в поперечнике озерцом, вода в котором пополнялась от дождей, и с тремя переносными коттеджами – их вертолеты ИРЦ доставляли всюду. Экологов, вероятно, ошеломило бы сожительство на «лапутах» трав, цветов, злаков, которые на нормальной суше разделены тысячами километров, соседство на деревьях воробьев и попугаев, скворцов и колибри, насекомых, собранных по всей Земле, от полюса до полюса.
Выразительность бывает статичной, застывшей – такова выразительность горных хребтов. Выразительность бывает бурной – такова выразительность разгулявшихся стихий; такова же выразительность человеческой истории в драматичные периоды ее, в годы потрясений и поворотов. Выразительность этого мира была не застывшей, не драматической – устоявшейся.
Динамичной ее делала повышенная подвижность, изменчивость всего на поверхности планеты. Уж не говоря о циркуляции грузов по фотодорогам, хордовым туннелям, морским и воздушным путям, о быстрых строительных преобразованиях – нормой считалась жизнь, в течение которой человек поработает всюду. В этом мире не было устойчивой карты поселений, любые возникали, росли или исчезали по мере надобности. Имелись и образования, вокруг которых надолго завихривались интересы людей, вроде Биоцентра, но в целом домом – и не декларативно, реально – была Земля.
Выразительность проявлялась в облике людей – и в интересности их проектов и дел. Она была в чистоте вод, в яркости красок закатов и восходов, в отчетливости уходящих за горизонт облачных гряд – и даже в мрачности таежных чащоб, в которые доводилось забредать Берну.
Сильное впечатление производили исполняемые ИРЦ переключения погоды. Берн теперь знал, как это делается: дополнительный нагрев суши в точно рассчитанных местах, охлаждение ее в других создают воздушное течение, которое влияет на форму зарождающегося циклонного вихря; где-то вертолеты ИРЦ высевают в воздух частицы, конденсирующие атмосферную влагу в облака (а их, если понадобится, в дождь); в иных местах распыляют в воздухе вещества, рассеивающие облака. Все это была техника. Но когда это делалось, то сочетание масштабов и быстроты преобразований картин погоды с вложенными в них знаниями, разумом создавало естественные симфонии, от которых замирала душа.
…Берн все последние недели был настроен философски-созерцательно; вникая в этот мир, он надеялся глубже понять себя. Лежа сейчас на краю острова с закинутыми за голову руками, он отшлифовывал свои впечатления.
Прежде выразительное в природе он понимал только под воздействием искусства, первичное через вторичное: музыку ударов волн о скалистый берег, например, он сначала услышал в произведениях Бетховена, а уж потом в натуре, на море.
Точно так и зеленую прозрачность волн под солнцем он сначала заметил на картинах маринистов, а потом – на родном Цюрихском озере. Ни ледоходы на больших реках, ни вулканические сотрясения тверди, ни наводнения не пробуждали музыку в его душе. Наверно, он был слишком цивилизован: отретушированное и заключенное в рамочку отражение природы казалось ему лучше оригинала.
Но теперь было не так. Великий дирижер ИРЦ, запрограммированный людьми, исполнял посредством природных процессов концерты-преобразования. Все в них: и движения нагромождающихся в три яруса туч, и расположения просветов, и колыхание трав под порывами ветра, искусственно возбужденного, и шум деревьев, озарение закатным солнцем лесов и вод, пространственная ритмика молниевых вспышек в искусственных грозах и непреложно ясный грохот громов – все имело и повышенную против прежнего, чисто естественного, красу, и, главное, большой смысл.
Солнце склонилось к закату, небо очистилось от облаков. Но было еще жарко.
Неудобство летающего острова в том, что на нем не чувствуешь ветра – только порывы его. Берн перекатился в тень дубков, выросших у края.
Позади слышались плеск воды, взвизги малышей, изредка вразумляющий голос Ило… Команда «орлов» осела на острове вчера пополудни. Здесь была влюбленная парочка и йог. Парочка, спугнутая возней детей, снялась и улетела, а йог как стоял вот здесь, у дубков, на голове, так и продолжал стоять, пока девочки не повесили ему на ступни по венку из одуванчиков.
Тогда он сердито фыркнул, встал, тоже намерился улететь, но Ило вежливо удержал его и попросил научить детей правильному глубокому дыханию.
Вчерашний вечер и сегодня утром тот тренировал «орлов» в волне вдоха-выдоха от низа живота до верха груди, в дыхании только животом, только диафрагмой, попеременно через одну ноздрю, в чередовании ритмов… В обед йог улетел. А малыши и сейчас надувались для прилива бодрости и сил – понравилось.
Ило задал детям работу: очистить от водорослей пруд – кроме поэтического уголка с белыми лилиями. Принцип «Земля – наш дом» налагал и обязанности, исполнять которые приучали с детства. Купаться после трудов в своем пруду было для «орлов» особым удовольствием.
Дети называли остров «лапутой»; похоже, что это название, только с порядковыми номерами: Л-151, Л-870 и т. д. – было в общем ходу. Остров напоминал облако километровых размеров, белое снизу (Берн сначала и принимал их за плоские облака), но спрессованное до сорокаметровой толщины. Это был участок земной суши с доброкачественной почвой на глиняном подслое, с травами, деревьями, кустами, с шестидесятиметровым в поперечнике озерцом, вода в котором пополнялась от дождей, и с тремя переносными коттеджами – их вертолеты ИРЦ доставляли всюду. Экологов, вероятно, ошеломило бы сожительство на «лапутах» трав, цветов, злаков, которые на нормальной суше разделены тысячами километров, соседство на деревьях воробьев и попугаев, скворцов и колибри, насекомых, собранных по всей Земле, от полюса до полюса.