Страница:
6. ДОМА РАСТУТ НА ЗАРЕ
– На утро следующего дня Одиннадцатой приходились последние часы, в которые мы еще могли связаться через свой спутник с «Альтаиром», сообщить о находках, – сказал Дан. – Далее и звездолет, и три удобные для ретрансляции средние планеты, где тоже работали наши и были спутники связи, надолго уходили в зону радионевидимости, очень обширную у Альтаира из-за его одиннадцатитысячеградусного накала и мощного магнитного поля.
«Да, так и было: разобщенность, – кивнул внизу Арно. – Что значит тридцать человек для раскинувшегося на миллиарды километров звездно-планетного вихря!
Это произнести легко: „миллиарды километров“, а попробуй пролети их в ракете 1Р или 2Р, попробуй держать через них связь… Тридцать человек – тридцать мошек над океаном огня, силовых полей и пустоты».
– По инструкции о Контакте, – продолжал Дан, – астронавты обязаны немедля извещать командиров экспедиции и всех, с кем связаны, о наблюдении, встрече или находке всего подозрительного на разумность. Только вот степень подозрительности-то эта замечательная инструкция не уточняет – в силу известных всем принципиальных трудностей в этом вопросе, отсутствия четких критериев; из-за этого, как известно, поиск разума во Вселенной не может быть поручен автоматам. А людям… им в каждом случае приходится решать самим: достаточна ли обнаруженная ими подозрительность, чтобы бить в колокола, или нет? Вот мы и думали: хорошо, сейчас сообщим – взбудоражим всех, сломаем уже исполняемый план исследования планет… а что мы такое, собственно, наблюдали и нашли?.. Ну, слой почвы в тектоническом сбросе – так культурность его еще надо доказать. Ну, поселок без существ… если это поселок! Пятна какие-то ночью в воде и над водой; тепловые комки с искрениями внутри… И что? Не самообольщаемся ли мы, не выдаем ли искомое за найденное?.. Рассвело – а мы все колебались.
Утро разгоралось долгие часы. Небо Одиннадцатой очистилось от туч, поражало глаз той глубокой ясной синевой, какая бывает на Земле в редкие дни бабьего лета, – только здесь она имела фиолетовый отлив. Ветер стих. На востоке за серой зябью моря, за неровными линиями островов возникла и расширялась радужная арка-туннель. Она медленно выдвигалась из моря, и все вокруг – ракета, камни, песок, вода – менялись, будто ожив от чудесной игры света.
Целый час вырастал радужный туннель, пока в конце его не блеснул слепящий краешек Альтаира. От зрелища трудно было оторвать глаза. Вместе со светом высоко в небе показались первые игрушечные облака – розовые с белым; они росли.
Время было не для рассудочных мыслей. Ксена прислонилась к Дану:
– Давай останемся здесь жить, а?
Тот всматривался и вслушивался в утро. Что говорить, далеко было земным восходам до здешнего фантастического великолепия. Только чего-то явно не хватало в этом холодном пире света. Не хватало радостного птичьего щебета, веселой возни в ветвях и траве, мягкого шелеста еще влажных от росы листьев, гудения первых жуков и шмелей, даже комариного нытья… Не хватало жизни. «А ведь есть она здесь, есть. Но – какая?..»
Маленький Альтаир выкатывался из-за горизонта медленно, как Солнце. Море в той стороне засверкало так, что больно стало смотреть. Астронавты отвернулись. Ксена рассеянно скользнула взглядом вдоль берега, схватила Дана за руку:
– Смотри!
У самой воды тянулась по берегу красно-коричневая полоса почвы; вчера она была скрыта нанесенным прибоем песком, ночью его смыл дождь. И на этой полосе сейчас… росли дома! Те, что они видели вчера на соседнем острове.
Один в сотне метров от ракеты, два других поодаль за ним и вплотную друг к другу. Домики вырастали с пугающей быстротой. Оттесняя смешанную с песком почву, расширялся и сразу обрастал выгибающимися бортиками белый круг – «пол», он же фундамент и корневище. Бортики споро тянулись ввысь, становились стенами. В одном месте в них был разрыв; когда стены доросли до высоты метра, он сомкнулся – это был арочный вход.
С высоты ракеты астронавты видели, как внутри стен вырастает – будто навинчивается – спиральный выступ.
– Ох! – Ксена взялась за щеки. – Это шарики, которые я рассыпала… Они проросли!
Показываемое на экране напоминало замедленное прокручивание взрыва. Вот желто-зеленые округлые стены доросли до первых окон. В них образовались дыры, которые тотчас начали затягиваться от краев к середине прозрачной пленкой. Стены выше изгибаются, сходятся, образуя купол.
Через четверть часа на берегу высились три дома. Два соседних срослись стенами. Приблизившись, астронавты через респираторы гермошлемов уловили наполнивший воздух смолистый аромат. Ксена, подойдя, ткнула пальцами в стену. Пальцы провалились, оставили дыру – стена была еще рыхлая, клейко-вязкая, наподобие сосновой живицы.
Заглянули внутрь. Из купола уже свисала, нарастая вниз колонна-сталактит.
– Вот что значит тридцать три процента углекислоты в воздухе, – сказала Ксена, – да обилие света и влаги. Рекорд фотосинтеза!
– Да, но… почему мы, собственно, приняли эти растения за дома? – задумчиво молвил Дан. – Так и рост бамбука недолго истолковать как способ выращивания удилищ. Мало ли что может расти здесь, в чужой, развивающейся по своим законам природе.
– Это наблюдение упрочило наше решение воздержаться, не спешить с докладом, – резюмировал голос Дана. – Да, вид домов делал их подозрительными на разумность. Но зато картина их роста была куда более подозрительна на естественность. И мы не сообщили об этом – только о благополучной посадке, начале работ.
Через несколько часов дома созрели, их стены приобрели твердость и гладкость пластмассы.
«Да, так и было: разобщенность, – кивнул внизу Арно. – Что значит тридцать человек для раскинувшегося на миллиарды километров звездно-планетного вихря!
Это произнести легко: „миллиарды километров“, а попробуй пролети их в ракете 1Р или 2Р, попробуй держать через них связь… Тридцать человек – тридцать мошек над океаном огня, силовых полей и пустоты».
– По инструкции о Контакте, – продолжал Дан, – астронавты обязаны немедля извещать командиров экспедиции и всех, с кем связаны, о наблюдении, встрече или находке всего подозрительного на разумность. Только вот степень подозрительности-то эта замечательная инструкция не уточняет – в силу известных всем принципиальных трудностей в этом вопросе, отсутствия четких критериев; из-за этого, как известно, поиск разума во Вселенной не может быть поручен автоматам. А людям… им в каждом случае приходится решать самим: достаточна ли обнаруженная ими подозрительность, чтобы бить в колокола, или нет? Вот мы и думали: хорошо, сейчас сообщим – взбудоражим всех, сломаем уже исполняемый план исследования планет… а что мы такое, собственно, наблюдали и нашли?.. Ну, слой почвы в тектоническом сбросе – так культурность его еще надо доказать. Ну, поселок без существ… если это поселок! Пятна какие-то ночью в воде и над водой; тепловые комки с искрениями внутри… И что? Не самообольщаемся ли мы, не выдаем ли искомое за найденное?.. Рассвело – а мы все колебались.
Утро разгоралось долгие часы. Небо Одиннадцатой очистилось от туч, поражало глаз той глубокой ясной синевой, какая бывает на Земле в редкие дни бабьего лета, – только здесь она имела фиолетовый отлив. Ветер стих. На востоке за серой зябью моря, за неровными линиями островов возникла и расширялась радужная арка-туннель. Она медленно выдвигалась из моря, и все вокруг – ракета, камни, песок, вода – менялись, будто ожив от чудесной игры света.
Целый час вырастал радужный туннель, пока в конце его не блеснул слепящий краешек Альтаира. От зрелища трудно было оторвать глаза. Вместе со светом высоко в небе показались первые игрушечные облака – розовые с белым; они росли.
Время было не для рассудочных мыслей. Ксена прислонилась к Дану:
– Давай останемся здесь жить, а?
Тот всматривался и вслушивался в утро. Что говорить, далеко было земным восходам до здешнего фантастического великолепия. Только чего-то явно не хватало в этом холодном пире света. Не хватало радостного птичьего щебета, веселой возни в ветвях и траве, мягкого шелеста еще влажных от росы листьев, гудения первых жуков и шмелей, даже комариного нытья… Не хватало жизни. «А ведь есть она здесь, есть. Но – какая?..»
Маленький Альтаир выкатывался из-за горизонта медленно, как Солнце. Море в той стороне засверкало так, что больно стало смотреть. Астронавты отвернулись. Ксена рассеянно скользнула взглядом вдоль берега, схватила Дана за руку:
– Смотри!
У самой воды тянулась по берегу красно-коричневая полоса почвы; вчера она была скрыта нанесенным прибоем песком, ночью его смыл дождь. И на этой полосе сейчас… росли дома! Те, что они видели вчера на соседнем острове.
Один в сотне метров от ракеты, два других поодаль за ним и вплотную друг к другу. Домики вырастали с пугающей быстротой. Оттесняя смешанную с песком почву, расширялся и сразу обрастал выгибающимися бортиками белый круг – «пол», он же фундамент и корневище. Бортики споро тянулись ввысь, становились стенами. В одном месте в них был разрыв; когда стены доросли до высоты метра, он сомкнулся – это был арочный вход.
С высоты ракеты астронавты видели, как внутри стен вырастает – будто навинчивается – спиральный выступ.
– Ох! – Ксена взялась за щеки. – Это шарики, которые я рассыпала… Они проросли!
Показываемое на экране напоминало замедленное прокручивание взрыва. Вот желто-зеленые округлые стены доросли до первых окон. В них образовались дыры, которые тотчас начали затягиваться от краев к середине прозрачной пленкой. Стены выше изгибаются, сходятся, образуя купол.
Через четверть часа на берегу высились три дома. Два соседних срослись стенами. Приблизившись, астронавты через респираторы гермошлемов уловили наполнивший воздух смолистый аромат. Ксена, подойдя, ткнула пальцами в стену. Пальцы провалились, оставили дыру – стена была еще рыхлая, клейко-вязкая, наподобие сосновой живицы.
Заглянули внутрь. Из купола уже свисала, нарастая вниз колонна-сталактит.
– Вот что значит тридцать три процента углекислоты в воздухе, – сказала Ксена, – да обилие света и влаги. Рекорд фотосинтеза!
– Да, но… почему мы, собственно, приняли эти растения за дома? – задумчиво молвил Дан. – Так и рост бамбука недолго истолковать как способ выращивания удилищ. Мало ли что может расти здесь, в чужой, развивающейся по своим законам природе.
– Это наблюдение упрочило наше решение воздержаться, не спешить с докладом, – резюмировал голос Дана. – Да, вид домов делал их подозрительными на разумность. Но зато картина их роста была куда более подозрительна на естественность. И мы не сообщили об этом – только о благополучной посадке, начале работ.
Через несколько часов дома созрели, их стены приобрели твердость и гладкость пластмассы.
7. ВЫСШИЕ ПРОСТЕЙШИЕ
В этот полуторасуточный день они «утрамбовали площадку»; расширяли зону наблюдения, вели съемки, повторяли замеры и анализы. Искали и новое, но безуспешно. На трех ближних островках архипелага Ксены (Дан как старший своей властью присвоил ему такое название) все было такое же, вплоть до единственного вида встретившейся и там растительности: домов – где одиночных, а где зарослями – «поселками».
Снова надвинулась долгая ненастная ночь. Снова поднимались из моря, плясали в дождевых струях фиолетовые пятна. Астронавты засняли их широкоспектральной и селективной оптикой, просмотрели ленты. В разных участках спектра пятна выглядели различно по форме и размерам, но во всех – расплывчато.
Чтобы проверить вчерашний феномен, Ксена и Дан заплывали в море за повторными пробами воды, подбирались к местам скоплений призраков.
Подтвердилось: Ксена добывала «живую» воду, а Дан – обычную. Они ничего не могли понять. В истории предшествующих экспедиций на иных планетах не встречалось ничего похожего.
Ксена высказалась смутно, что-де вот это обстоятельство… наличие благодатной для жизни атмосферы, тепла, света, влаги, почв – всех условий – при отсутствии, собственно, жизни за исключением одной какой-то странной формы… оно ведь и само по себе выглядит искусственно? Дан выслушал, согласился: «Да, возможно. И что? Какие выводы?»
А какие из этого могли быть выводы!
– Так бы мы, наверно, долго еще тратили силы и время впустую, если бы одно из Высших Простейших не пожелало познакомиться с нами поближе, – сказал Дан.
– В общих чертах – а в их мышлении, да и в облике общее явно преобладало над конкретным – они разобрались в нас еще по наблюдениям в первую ночь. Высшие Простейшие – это и были те фиолетовые пятна в струях дождя, размытые тепловатости, сгустки жидкой, но очень быстро организующейся в структуры нервной ткани, искрящиеся обитатели глубин… словом, Амебы. Так мы их назвали потому, что в редкие моменты, когда они превращались в тела с очертаниями, то походили на полупрозрачных амеб, каких мы видим в капле воды под микроскопом, с той же изменчивостью очертаний, только метровых размеров.
Высшие Простейшие… Мы должны говорить о них как о существах, потому что можно считать установленным: у каждого такого сгустка наличествует индивидуальность и интеллект. Возможно, это единственное, что все они устойчиво имели. Обитали они не во всем море, а только в тех его областях, из которых Ксене удавалось добыть «живую» воду, а мне нет. Так получилось, снисходительно объяснили мне «туземцы», из-за того, что мужское и женское психические поля имеют разные знаки: мое, мужское, деформировало эти области, а Ксенино – нет… Такие «живые» области были их общей базой, средой размножения и погребения останков, ассимиляции и диссимиляции, общей матерью, местом дифференциации, развития, слияния – если выделить из названных понятий чувствуемую суть, суммировать ее и взять среднее, то выйдет в самую точку. У них во всем так, у этих милых ВП, из-за примата общего над конкретным – четкие понятия не в ходу.
Любопытная Амеба наблюдала за мной, когда я перед рассветом последний раз заплыл в море, и решила привлечь к себе внимание. Я как раз погрузился метров на десять…
Кадры на днище-экране: среди темной воды засветились контуры огромной «амебы» с десятком ложноножек и бесчисленными ресничками. Призрачное тело меняло окраску по радужной гамме: из фиолетового сделалось синим, потом зеленым, оранжевым, желтым (при этом в центре тела наметилось пульсирующее ало-оранжевое сгущение), перешло в малиновое, вишневое, сумеречно-тепловое, исчезло совсем, снова появилось серой тепловатостью и принялось листать цвета в обратном порядке.
Одновременно Амеба «объяснила» мне, что так Она подбирает свечение, максимально соответствующее чувствительности моих глаз. После переходов тело ее приобрело апельсиновый цвет – и это было началом взаимосвязи ощущений.
Процесс нашего общения с Амебами был своеобразен: часть того, что они сообщали, мы видели внутри их нервного студня, то, что должно звучать, мы слышали. Информацию же незрительного плана и умозаключения мы… «вспоминали» – с отчетливостью недавно пережитого. Или – особенно это касалось предлагаемых ими идей и выводов – нас «осеняло». «Озаряло», как после долгих своих поисков и трудов. Надо ли говорить, что при этом мы нередко принимали и сомнительное, спорное, как то, в чем уверены, выношенное свое. Требовалось огромное напряжение ума, чтобы как-то отсеять от действительно своего, противостоять мыслью их мысли. Увы, к этому мы оказались вначале мало готовы!
– По этой части они были далеко впереди, – включилась Ксена. – Настолько впереди, что нам довелось наблюдать и «материализации мыслей» Амебы – правда, в воде. У них это называлось иначе, проще: овеществление представлений… «Называлось»! Все названия опять-таки привнесены нами по чувственному восприятию их нерасчлененных на четкие понятия мыслей; мы как бы догадывались, что они «хотели сказать». Для них расчленение, понятийная дифференциация – лишь ступени перед тем самым овеществлением мыслей. И вообще они все сводили к различным степеням напряжения мысли: малое напряжение – это расплывчатое, преимущественно эмоциональное мышление, среднее – понятийное, предельно высокое – овеществление. Ну, а какое же разумное существо будет сверх меры напрягаться, утомлять себя! Умный в гору не пойдет… Тысячелетия назад они умели концентрировать усилия мысли и для овеществления представлений на суше, в воздушной среде. Но в воде все получалось куда легче… впрочем, все это мы узнали потом. В первом общении речь шла преимущественно о нас, а не о них.
– Да… – снова вступил Дан. – Когда тело Амебы приобрело оранжевый цвет, я «вспомнил», что передо мной Высшее Простейшее, один из жителей планеты, – и иных на ней нет. Да, еще «вспомнил» я, тогда своей нелепой выходкой с саком я помешал этому ВП перечислять наперегонки с другим простые числа высоких порядков: игра, в которой они соревнуются второй десяток здешних лет. Из-за меня эта Амеба сбилась, последнее крупное число назвала соперница.
Затем я неожиданно для себя ударился в воспоминания: о себе, о нашей экспедиции, вообще о людях, о Солнечной системе, Земле, о ее геологической истории, развитии жизни… Быстро, ярко, беспорядочно я припоминал галактические координаты Солнца, как бывает больно, если поцарапаешься или обожжешься, картины сборки нашего звездолета на Космосстрое, его старта, вкусовые ощущения от многих кушаний и напитков, их приготовление, виденные еще в детстве в палеонтологическом музее скелеты диплодока и птерозавр…
Эти последние образы отразились-вырисовались в теле Амебы ярче других, что говорило об особом интересе. И я подробно, как только мог, вспомнил все, что знал об эволюции нашего животного мира от его зарождения в силлурийских морях до расцвета земноводных и пресмыкающихся – и далее до появления теплокровных, выделения из них приматов и человека. Так же подробно я вспомнил об обмене веществ и тепловом гомеостазе у высших животных – и временами ловил себя на изумлении перед этими азбучными фактами: вот как!
Надо же!.. На самом деле, конечно, это удивлялась Амеба.
Вспоминал еще многое: облики знакомых людей, жатву пищевых водорослей в Северном море, вид прежних и новых материков Земли, эту, нынешнюю нашу земноводную и пресмыкающуюся фауну: ящериц, лягушек, змей… Социальную историю человечества, устройство и схемы информационных систем, кристаллоблоков, работу реактивных двигателей. От зрительного представления аннигиляционных вспышек в дюзах-рефлекторах ракет – я, астронавт, видевший это много раз! – ощутил ужас и боль. Конечно, это тоже были не мои чувства.
Вспоминал еще и еще: способы размножения людей – со всей гаммой сопутствующих чувств, от влюбленности до отцовства; способы размножения иных животных – менее подробно; о взаимоотношениях людей и природы, людей и техники, людей в коллективах… Так Амеба выспрашивала-выкачивала меня.
Многие видения моей памяти отражались сразу в ней; при этом у нас устанавливался приятный чувственный контакт, круговая психосвязь: если ВП что-то отражало неверно, я мысленно корректировал до точной выразительности.
Это переживание было бы родственно творческой удаче, если бы… если бы не скверный оттенок, какой-то щенячий восторг у меня, когда оказывался верно понят этим нервным студнем, желание стараться и заслужить его похвалу – даже так, да! Не на высоте мы были в первых общениях с Амебами, что и говорить.
При всем том я заметил, что труднее всего моему ВП дается техника. Несколько раз подряд я вспоминал-втолковывал ему устройство колеса, подшипников скольжения и качения, зубчатых передач, резьбовых соединений – все азы механики. Не менее туго оно усваивало энергетику, автоматику, способы проектирования… Может быть, сложность была в том, что Амеба игнорировала формулы и теории, а направляла мои воспоминания – даже в самых абстрактных областях – по цепочке фактов и сопутствующих им ощущений. Умозаключения Высшие Простейшие предпочитали строить сами. Собственно, в этом у них и состояла радость жизни.
Так мы висели друг против друга в воде – человек и мыслящий студенистый комок. Наверху рассветало, поверхность моря надо мной стала сереть. Амеба начала погружаться вниз. Я, как привязанный, за ней. Чем светлее становилось небо, тем более ее тянуло ко дну. «Высшие Простейшие избегают света, – „вспомнил-понял“ я. – Он – помеха, отвлекает от ясного мышления». Я же чувствовал себя неважно: и от возрастающего давления воды, и от умственного и психического перенапряжения. Когда я понял, что сейчас потеряю сознание, это же поняла и Амеба. Такое мое состояние сильно уронило меня во мнении ВП: от чего изнемог – от интересной беседы! Но Высшее Простейшее снизошло к моей слабости, отпустило с миром. И исчезло само: было и – не стало. Последнее, что я «вспомнил-понял», это – что с наступлением ночи сюда же должна приплыть для беседы с ним моя самка.
Снова надвинулась долгая ненастная ночь. Снова поднимались из моря, плясали в дождевых струях фиолетовые пятна. Астронавты засняли их широкоспектральной и селективной оптикой, просмотрели ленты. В разных участках спектра пятна выглядели различно по форме и размерам, но во всех – расплывчато.
Чтобы проверить вчерашний феномен, Ксена и Дан заплывали в море за повторными пробами воды, подбирались к местам скоплений призраков.
Подтвердилось: Ксена добывала «живую» воду, а Дан – обычную. Они ничего не могли понять. В истории предшествующих экспедиций на иных планетах не встречалось ничего похожего.
Ксена высказалась смутно, что-де вот это обстоятельство… наличие благодатной для жизни атмосферы, тепла, света, влаги, почв – всех условий – при отсутствии, собственно, жизни за исключением одной какой-то странной формы… оно ведь и само по себе выглядит искусственно? Дан выслушал, согласился: «Да, возможно. И что? Какие выводы?»
А какие из этого могли быть выводы!
– Так бы мы, наверно, долго еще тратили силы и время впустую, если бы одно из Высших Простейших не пожелало познакомиться с нами поближе, – сказал Дан.
– В общих чертах – а в их мышлении, да и в облике общее явно преобладало над конкретным – они разобрались в нас еще по наблюдениям в первую ночь. Высшие Простейшие – это и были те фиолетовые пятна в струях дождя, размытые тепловатости, сгустки жидкой, но очень быстро организующейся в структуры нервной ткани, искрящиеся обитатели глубин… словом, Амебы. Так мы их назвали потому, что в редкие моменты, когда они превращались в тела с очертаниями, то походили на полупрозрачных амеб, каких мы видим в капле воды под микроскопом, с той же изменчивостью очертаний, только метровых размеров.
Высшие Простейшие… Мы должны говорить о них как о существах, потому что можно считать установленным: у каждого такого сгустка наличествует индивидуальность и интеллект. Возможно, это единственное, что все они устойчиво имели. Обитали они не во всем море, а только в тех его областях, из которых Ксене удавалось добыть «живую» воду, а мне нет. Так получилось, снисходительно объяснили мне «туземцы», из-за того, что мужское и женское психические поля имеют разные знаки: мое, мужское, деформировало эти области, а Ксенино – нет… Такие «живые» области были их общей базой, средой размножения и погребения останков, ассимиляции и диссимиляции, общей матерью, местом дифференциации, развития, слияния – если выделить из названных понятий чувствуемую суть, суммировать ее и взять среднее, то выйдет в самую точку. У них во всем так, у этих милых ВП, из-за примата общего над конкретным – четкие понятия не в ходу.
Любопытная Амеба наблюдала за мной, когда я перед рассветом последний раз заплыл в море, и решила привлечь к себе внимание. Я как раз погрузился метров на десять…
Кадры на днище-экране: среди темной воды засветились контуры огромной «амебы» с десятком ложноножек и бесчисленными ресничками. Призрачное тело меняло окраску по радужной гамме: из фиолетового сделалось синим, потом зеленым, оранжевым, желтым (при этом в центре тела наметилось пульсирующее ало-оранжевое сгущение), перешло в малиновое, вишневое, сумеречно-тепловое, исчезло совсем, снова появилось серой тепловатостью и принялось листать цвета в обратном порядке.
Одновременно Амеба «объяснила» мне, что так Она подбирает свечение, максимально соответствующее чувствительности моих глаз. После переходов тело ее приобрело апельсиновый цвет – и это было началом взаимосвязи ощущений.
Процесс нашего общения с Амебами был своеобразен: часть того, что они сообщали, мы видели внутри их нервного студня, то, что должно звучать, мы слышали. Информацию же незрительного плана и умозаключения мы… «вспоминали» – с отчетливостью недавно пережитого. Или – особенно это касалось предлагаемых ими идей и выводов – нас «осеняло». «Озаряло», как после долгих своих поисков и трудов. Надо ли говорить, что при этом мы нередко принимали и сомнительное, спорное, как то, в чем уверены, выношенное свое. Требовалось огромное напряжение ума, чтобы как-то отсеять от действительно своего, противостоять мыслью их мысли. Увы, к этому мы оказались вначале мало готовы!
– По этой части они были далеко впереди, – включилась Ксена. – Настолько впереди, что нам довелось наблюдать и «материализации мыслей» Амебы – правда, в воде. У них это называлось иначе, проще: овеществление представлений… «Называлось»! Все названия опять-таки привнесены нами по чувственному восприятию их нерасчлененных на четкие понятия мыслей; мы как бы догадывались, что они «хотели сказать». Для них расчленение, понятийная дифференциация – лишь ступени перед тем самым овеществлением мыслей. И вообще они все сводили к различным степеням напряжения мысли: малое напряжение – это расплывчатое, преимущественно эмоциональное мышление, среднее – понятийное, предельно высокое – овеществление. Ну, а какое же разумное существо будет сверх меры напрягаться, утомлять себя! Умный в гору не пойдет… Тысячелетия назад они умели концентрировать усилия мысли и для овеществления представлений на суше, в воздушной среде. Но в воде все получалось куда легче… впрочем, все это мы узнали потом. В первом общении речь шла преимущественно о нас, а не о них.
– Да… – снова вступил Дан. – Когда тело Амебы приобрело оранжевый цвет, я «вспомнил», что передо мной Высшее Простейшее, один из жителей планеты, – и иных на ней нет. Да, еще «вспомнил» я, тогда своей нелепой выходкой с саком я помешал этому ВП перечислять наперегонки с другим простые числа высоких порядков: игра, в которой они соревнуются второй десяток здешних лет. Из-за меня эта Амеба сбилась, последнее крупное число назвала соперница.
Затем я неожиданно для себя ударился в воспоминания: о себе, о нашей экспедиции, вообще о людях, о Солнечной системе, Земле, о ее геологической истории, развитии жизни… Быстро, ярко, беспорядочно я припоминал галактические координаты Солнца, как бывает больно, если поцарапаешься или обожжешься, картины сборки нашего звездолета на Космосстрое, его старта, вкусовые ощущения от многих кушаний и напитков, их приготовление, виденные еще в детстве в палеонтологическом музее скелеты диплодока и птерозавр…
Эти последние образы отразились-вырисовались в теле Амебы ярче других, что говорило об особом интересе. И я подробно, как только мог, вспомнил все, что знал об эволюции нашего животного мира от его зарождения в силлурийских морях до расцвета земноводных и пресмыкающихся – и далее до появления теплокровных, выделения из них приматов и человека. Так же подробно я вспомнил об обмене веществ и тепловом гомеостазе у высших животных – и временами ловил себя на изумлении перед этими азбучными фактами: вот как!
Надо же!.. На самом деле, конечно, это удивлялась Амеба.
Вспоминал еще многое: облики знакомых людей, жатву пищевых водорослей в Северном море, вид прежних и новых материков Земли, эту, нынешнюю нашу земноводную и пресмыкающуюся фауну: ящериц, лягушек, змей… Социальную историю человечества, устройство и схемы информационных систем, кристаллоблоков, работу реактивных двигателей. От зрительного представления аннигиляционных вспышек в дюзах-рефлекторах ракет – я, астронавт, видевший это много раз! – ощутил ужас и боль. Конечно, это тоже были не мои чувства.
Вспоминал еще и еще: способы размножения людей – со всей гаммой сопутствующих чувств, от влюбленности до отцовства; способы размножения иных животных – менее подробно; о взаимоотношениях людей и природы, людей и техники, людей в коллективах… Так Амеба выспрашивала-выкачивала меня.
Многие видения моей памяти отражались сразу в ней; при этом у нас устанавливался приятный чувственный контакт, круговая психосвязь: если ВП что-то отражало неверно, я мысленно корректировал до точной выразительности.
Это переживание было бы родственно творческой удаче, если бы… если бы не скверный оттенок, какой-то щенячий восторг у меня, когда оказывался верно понят этим нервным студнем, желание стараться и заслужить его похвалу – даже так, да! Не на высоте мы были в первых общениях с Амебами, что и говорить.
При всем том я заметил, что труднее всего моему ВП дается техника. Несколько раз подряд я вспоминал-втолковывал ему устройство колеса, подшипников скольжения и качения, зубчатых передач, резьбовых соединений – все азы механики. Не менее туго оно усваивало энергетику, автоматику, способы проектирования… Может быть, сложность была в том, что Амеба игнорировала формулы и теории, а направляла мои воспоминания – даже в самых абстрактных областях – по цепочке фактов и сопутствующих им ощущений. Умозаключения Высшие Простейшие предпочитали строить сами. Собственно, в этом у них и состояла радость жизни.
Так мы висели друг против друга в воде – человек и мыслящий студенистый комок. Наверху рассветало, поверхность моря надо мной стала сереть. Амеба начала погружаться вниз. Я, как привязанный, за ней. Чем светлее становилось небо, тем более ее тянуло ко дну. «Высшие Простейшие избегают света, – „вспомнил-понял“ я. – Он – помеха, отвлекает от ясного мышления». Я же чувствовал себя неважно: и от возрастающего давления воды, и от умственного и психического перенапряжения. Когда я понял, что сейчас потеряю сознание, это же поняла и Амеба. Такое мое состояние сильно уронило меня во мнении ВП: от чего изнемог – от интересной беседы! Но Высшее Простейшее снизошло к моей слабости, отпустило с миром. И исчезло само: было и – не стало. Последнее, что я «вспомнил-понял», это – что с наступлением ночи сюда же должна приплыть для беседы с ним моя самка.
8. ПЕРЕРЫВ
Видение расплывчатого желтого комка на днищах-экранах и в миллионах сферодатчиков сменил интерьер лаборатории в Биоцентре. Эоли с ассистентом высвобождал из путаницы проводов Ксену, а затем Дана.
– И-и-ии!… – ошеломленно втянул в себя воздух Фе. – Да это же наш Аль!
Команда «орлов» находилась на дисковом корабле, который дрейфовал в восточной части Среднеземного моря неподалеку от Кипра. Новый Дед – Бансуварион 107 – во всех почти своих прежних занятиях был связан с морем: ихтиолог, подводник – коралловед, штурман дальнего плавания, тренер морских гонщиков… И конечно, настырные «орлы» первым делом выдавили из него среднеземноморский круиз на дисковом катере с обучением фигурам надводного пилотажа и джигитовки.
Из-за этого занятия они и опоздали к началу передачи из Биоцентра, попали сразу на Одиннадцатую. Сейчас их корабль слабо покачивался на волне в виду кипрских скал; малыши и Дед Бан сидели вокруг сферодатчика на верхней палубе.
– Смотрите, это же Аль! – подхватила Ия.
– Наш белоголовый Аль! Вот это да!…– взволновались и остальные, глядя на встающего из кресла седого человека.
Наступила минута неловкого молчания, во время которой «орлам» как-то не очень хотелось глядеть друг на друга.
– А все ты! – Ло ткнул локтем в бок сидевшего рядом Эри.
– Это все он, да!
– Из-за него… вечно лезет!
Одиннадцать пар негодующих глаз устремились на мальчика. У того насупились брови и надулись щеки.
– А что ж он, – сказал Эри протяжно, – какую-то чепуху нам рассказывал, а не про это! Этому бы мы сразу поверили.
Перерыв… Ли в этом опыте занимала свое место на галерее у блока связи с ИРЦ. Она сразу, как увидела Дана-Берна, растерялась, взволновалась, сердце запрыгало. Ей захотелось не то убежать, не то засмеяться, подойти к нему, погладить по впалой щеке. Но она взяла себя в руки.
Потом пригляделась, несколько раз встретилась глазами с ним – и не нашла в его взгляде отклика. Нет, это был не Аль! Конечно, не Аль… Даже внешность этого человека уже начала подделываться под новый склад психики, новый характер. Он весь как-то подтянулся, волевая складка залегла между темными бровями, по-иному очертились губы, иначе сжимаются – крепко и весело; как-то проще распределились складки в мимике лица, некоторые морщины совсем исчезли – около глаз, например. И сами глаза смотрят иначе: взыскательно, проникая в душу, будто требуя от человека невозможного… и вроде как имеют право требовать такое! Глаза человека, обнимавшего мыслью Бесконечное – Вечное, соединенного духом не только с жизнью Земли, как обычные люди, но и с жизнью Галактики.
У Аля взгляд был мягче, неопределенней, с вопросом. А этому будто уже известны ответы на все вопросы, куда там!
Особенно размышлять и переживать за работой не приходилось. Но сейчас, в перерыве, Ли почувствовала, что как-то больше обычного устала, что ей грустно. Был человек – и вроде не умер, а нет. Как странно!.. И поняла Ли, что до сих пор хранила Аля в сердце, тревожилась: как он там – неприспособленный, невыдержанный, самолюбивый?.. Даже, не сознаваясь себе, ждала от него весточки. Или встречи? Она ловила себя не раз на таких мыслях, на ожидании – и негодовала на себя за сердечную слабость. А теперь грустно и жаль.
Хорошо бы, если бы Аль в самом деле вернулся. Они бы по-новому, более умно поняли друг друга – и любили бы друг друга долго-долго…
А этот Дан – он ведь любит Ксену, это видно. И она его.
Вот и все, конец, надо освобождаться от этого чувства – любить уже некого. И сердиться не на кого. Да и не за что: располагая такой информацией, Аль, конечно же, не должен был рисковать, впутываться в ту историю с эхху.
И наверно, надо теперь поскорей и посильнее полюбить Эоли, который одинок и ждет. Она ему нужна. И к тому же она виновата перед ним: морочила, морочила ему голову, а потом так огорчила!
Сердце Ли само искало, кого бы ей полюбить.
…Но все равно: когда она видела на контрольном экране считанные с памяти Дана видения Одиннадцатой планеты, то для нее их выдавал Аль – ее Аль!
Перерыв, перерыв!.. Эоли вышел из корпуса, углубился по тропинке в лес, старался дышать глубоко и медленно – успокаивает. За час считывания он вымотался больше астронавтов.
Перед началом опыта его лихорадило и сейчас при мысли о том, как пойдет дело дальше, снова начинало колотить.
За Дана Эоли не беспокоился. Личность, которая после стольких пертурбаций удержалась – и даже не во всем мозгу, в пересаженной части, прижилась в новом теле настолько, что вытеснила оттуда хозяина… такой личности черт не брат, все выдержит. Но Ксена с ее предысторией!.. Дан сейчас берет основную нагрузку считывания на себя, бережет ее, дает втянуться; так заранее и условились. Но дальше-то он, хочешь не хочешь, выбывает из игры, основное слово за ней! А Ксена от этой информации год находилась в депрессии, на грани безумия; по науке это значит, что знание повлияло на ее личность и находится теперь не только в контролируемой памяти, но и в подсознании. А это, в свою очередь, значит – по строгой науке опять же, что при считывании возможен истерический синдром.
Тошно и думать, чем все может кончиться.
Разумеется, Эоли предупредил об опасности опыта, о возможных осложнениях, предложил подумать. Но для них, астронавтов, вопрос так не стоял: закон дальнего космоса «Сначала информация…» владычествовал над ними категорически. Да и то сказать, не о малом знании речь – о Контакте!
…Если к Ксене вернется депрессия, «обратному зрению» конец. Способ будет скомпрометирован навсегда.
– Э-э! – Биолог правой ладонью стукнул себя по затылку, по месту, к которому раз приложился Ило. – О чем думаешь? Эх ты! Разве дело в способе? Нельзя, невозможно, чтобы она погибла, повредилась. Пережитая драма будто озаряет ее изнутри. Это все равно как если в опасности моя любимая, не Дана. Нельзя, невозможно! Прерву опыт, как только замечу. А не будет ли поздно, когда замечу? Прекратить сейчас? Нет, нельзя, малодушие…
Его снова залихорадило. А успокоиться было необходимо – и Эоли заставил себя думать о другом. Звездная минута человечества, а! Как долго ее ждали, как много значит: узнать об иной жизни, не связанной со здешними условиями и развившейся даже до более высоких, чем наши, форм. Высшие Простейшие, надо же! И верно, умеют такое, к чему мы еще не знаем, как подступиться. Теперь будем знать… Звездная минута – и он, Эолинг, двояко, двукратно причастен к ней: во-первых, участием в спасении Берна и пересадке ему части мозга Дана, во-вторых, его «обратное зрение» делает доступной всем сейчас память участников Контакта. А? Только сами астронавты причастны к событию больше, чем он.
«Ну, вот опять: я! Я!.. То, что я участвую в событии, важнее события. Вот наградил милый па комплексом!»
Эти мысли тоже были не к месту, ослабляли. Успокоиться и прийти в норму Эоли сейчас мог лишь в деле. Он повернул к лабораторному корпусу.
Но все равно, когда шагал, на миг – не подконтрольный сознанию миг – в нем над всеми волнениями возобладало любопытство исследователя: а что же все-таки получится?..
Дан и Ксена не ушли из лаборатории, полулежали, расслабившись, на шезлонгах в углу нижнего отсека. Им сейчас противопоказаны новые впечатления, мыслями и памятью оба были на Одиннадцатой.
Дан почувствовал на себе изучающе-вопросительный взгляд золотоволосой девушки с галереи – Ли, Лиор 18. Мечтательная, тонкая, очень добросердечная… Он помнил все, что было у них с Алем. Мог вспомнить, поправил себя Дан. Мог бы, но не станет этого делать. Было не с ним, а о других такое помнить некорректно.
Отчуждение от Ли теперь тоже входило в состав его личности. Все входило в ее состав – даже эпизодическое участие Берна в опыте «обратного зрения» теперь приобрело настоящий смысл.
А сейчас отвлекаться на Ли, на все иное и вовсе ни к чему; забота его и боль его – вот она, рядом: Ксена. Все восстановилось в нем, даже повышенное – против нормального, что ли, уровня у любящих – понимание ее. Наверно, и в этом повинно пережитое на Одиннадцатой, Амебы с их обволакивающим психическим полем. И сейчас Дан чувствовал состояние Ксены почти так же внятно, как и свое, знал даже, сколько ударов в минуту делает ее сердце.
Многовато оно их делает, учащенно бьется – будто секунда в напряженных местах симфоний. И сама она напряжена, натянута: тронь – зазвенит.
Секунда, учащенная смычковая ритмика… и над ней всплывает, набирает силу мелодия. Вот и сейчас она должна возникнуть – партия Ксены.
Он единственный представлял, что ей там довелось пережить после его гибели.
И восхищался силой ее души: нет, куда против Ксены была Ли и все женщины Земли – перенести такое и вернуться, вернуться «психически»!.. И Дан очень хотел, чтобы она почувствовала его восхищение, веру в нее.
Он взял ее ладони (они были как ледышки), поднес к губам, подул, сжал:
– Ну, астронавтка? – улыбнулся ей, сощурив глаза.
Она ответно улыбнулась, сощурила глаза – но лицо ее оставалось бледным.
«Мы будем с тобой всегда. От нас не удалишься ни в пространстве, ни во времени – не спрячешься, не забудешь. Ваши четыре измерения – пустяк, мы достанем тебя по пятому, по восьмому, по энному!..» – звучали в уме бесцветные голоса. Это было в памяти, в душе – и противостоять надо самой, своим рассудком и волей. Никто, даже Дан, не мог понять в полной мере муку ее знания – откуда! Вот и надо изложить все считыванием, дать почувствовать всем людям проблему и опасность.
– И-и-ии!… – ошеломленно втянул в себя воздух Фе. – Да это же наш Аль!
Команда «орлов» находилась на дисковом корабле, который дрейфовал в восточной части Среднеземного моря неподалеку от Кипра. Новый Дед – Бансуварион 107 – во всех почти своих прежних занятиях был связан с морем: ихтиолог, подводник – коралловед, штурман дальнего плавания, тренер морских гонщиков… И конечно, настырные «орлы» первым делом выдавили из него среднеземноморский круиз на дисковом катере с обучением фигурам надводного пилотажа и джигитовки.
Из-за этого занятия они и опоздали к началу передачи из Биоцентра, попали сразу на Одиннадцатую. Сейчас их корабль слабо покачивался на волне в виду кипрских скал; малыши и Дед Бан сидели вокруг сферодатчика на верхней палубе.
– Смотрите, это же Аль! – подхватила Ия.
– Наш белоголовый Аль! Вот это да!…– взволновались и остальные, глядя на встающего из кресла седого человека.
Наступила минута неловкого молчания, во время которой «орлам» как-то не очень хотелось глядеть друг на друга.
– А все ты! – Ло ткнул локтем в бок сидевшего рядом Эри.
– Это все он, да!
– Из-за него… вечно лезет!
Одиннадцать пар негодующих глаз устремились на мальчика. У того насупились брови и надулись щеки.
– А что ж он, – сказал Эри протяжно, – какую-то чепуху нам рассказывал, а не про это! Этому бы мы сразу поверили.
Перерыв… Ли в этом опыте занимала свое место на галерее у блока связи с ИРЦ. Она сразу, как увидела Дана-Берна, растерялась, взволновалась, сердце запрыгало. Ей захотелось не то убежать, не то засмеяться, подойти к нему, погладить по впалой щеке. Но она взяла себя в руки.
Потом пригляделась, несколько раз встретилась глазами с ним – и не нашла в его взгляде отклика. Нет, это был не Аль! Конечно, не Аль… Даже внешность этого человека уже начала подделываться под новый склад психики, новый характер. Он весь как-то подтянулся, волевая складка залегла между темными бровями, по-иному очертились губы, иначе сжимаются – крепко и весело; как-то проще распределились складки в мимике лица, некоторые морщины совсем исчезли – около глаз, например. И сами глаза смотрят иначе: взыскательно, проникая в душу, будто требуя от человека невозможного… и вроде как имеют право требовать такое! Глаза человека, обнимавшего мыслью Бесконечное – Вечное, соединенного духом не только с жизнью Земли, как обычные люди, но и с жизнью Галактики.
У Аля взгляд был мягче, неопределенней, с вопросом. А этому будто уже известны ответы на все вопросы, куда там!
Особенно размышлять и переживать за работой не приходилось. Но сейчас, в перерыве, Ли почувствовала, что как-то больше обычного устала, что ей грустно. Был человек – и вроде не умер, а нет. Как странно!.. И поняла Ли, что до сих пор хранила Аля в сердце, тревожилась: как он там – неприспособленный, невыдержанный, самолюбивый?.. Даже, не сознаваясь себе, ждала от него весточки. Или встречи? Она ловила себя не раз на таких мыслях, на ожидании – и негодовала на себя за сердечную слабость. А теперь грустно и жаль.
Хорошо бы, если бы Аль в самом деле вернулся. Они бы по-новому, более умно поняли друг друга – и любили бы друг друга долго-долго…
А этот Дан – он ведь любит Ксену, это видно. И она его.
Вот и все, конец, надо освобождаться от этого чувства – любить уже некого. И сердиться не на кого. Да и не за что: располагая такой информацией, Аль, конечно же, не должен был рисковать, впутываться в ту историю с эхху.
И наверно, надо теперь поскорей и посильнее полюбить Эоли, который одинок и ждет. Она ему нужна. И к тому же она виновата перед ним: морочила, морочила ему голову, а потом так огорчила!
Сердце Ли само искало, кого бы ей полюбить.
…Но все равно: когда она видела на контрольном экране считанные с памяти Дана видения Одиннадцатой планеты, то для нее их выдавал Аль – ее Аль!
Перерыв, перерыв!.. Эоли вышел из корпуса, углубился по тропинке в лес, старался дышать глубоко и медленно – успокаивает. За час считывания он вымотался больше астронавтов.
Перед началом опыта его лихорадило и сейчас при мысли о том, как пойдет дело дальше, снова начинало колотить.
За Дана Эоли не беспокоился. Личность, которая после стольких пертурбаций удержалась – и даже не во всем мозгу, в пересаженной части, прижилась в новом теле настолько, что вытеснила оттуда хозяина… такой личности черт не брат, все выдержит. Но Ксена с ее предысторией!.. Дан сейчас берет основную нагрузку считывания на себя, бережет ее, дает втянуться; так заранее и условились. Но дальше-то он, хочешь не хочешь, выбывает из игры, основное слово за ней! А Ксена от этой информации год находилась в депрессии, на грани безумия; по науке это значит, что знание повлияло на ее личность и находится теперь не только в контролируемой памяти, но и в подсознании. А это, в свою очередь, значит – по строгой науке опять же, что при считывании возможен истерический синдром.
Тошно и думать, чем все может кончиться.
Разумеется, Эоли предупредил об опасности опыта, о возможных осложнениях, предложил подумать. Но для них, астронавтов, вопрос так не стоял: закон дальнего космоса «Сначала информация…» владычествовал над ними категорически. Да и то сказать, не о малом знании речь – о Контакте!
…Если к Ксене вернется депрессия, «обратному зрению» конец. Способ будет скомпрометирован навсегда.
– Э-э! – Биолог правой ладонью стукнул себя по затылку, по месту, к которому раз приложился Ило. – О чем думаешь? Эх ты! Разве дело в способе? Нельзя, невозможно, чтобы она погибла, повредилась. Пережитая драма будто озаряет ее изнутри. Это все равно как если в опасности моя любимая, не Дана. Нельзя, невозможно! Прерву опыт, как только замечу. А не будет ли поздно, когда замечу? Прекратить сейчас? Нет, нельзя, малодушие…
Его снова залихорадило. А успокоиться было необходимо – и Эоли заставил себя думать о другом. Звездная минута человечества, а! Как долго ее ждали, как много значит: узнать об иной жизни, не связанной со здешними условиями и развившейся даже до более высоких, чем наши, форм. Высшие Простейшие, надо же! И верно, умеют такое, к чему мы еще не знаем, как подступиться. Теперь будем знать… Звездная минута – и он, Эолинг, двояко, двукратно причастен к ней: во-первых, участием в спасении Берна и пересадке ему части мозга Дана, во-вторых, его «обратное зрение» делает доступной всем сейчас память участников Контакта. А? Только сами астронавты причастны к событию больше, чем он.
«Ну, вот опять: я! Я!.. То, что я участвую в событии, важнее события. Вот наградил милый па комплексом!»
Эти мысли тоже были не к месту, ослабляли. Успокоиться и прийти в норму Эоли сейчас мог лишь в деле. Он повернул к лабораторному корпусу.
Но все равно, когда шагал, на миг – не подконтрольный сознанию миг – в нем над всеми волнениями возобладало любопытство исследователя: а что же все-таки получится?..
Дан и Ксена не ушли из лаборатории, полулежали, расслабившись, на шезлонгах в углу нижнего отсека. Им сейчас противопоказаны новые впечатления, мыслями и памятью оба были на Одиннадцатой.
Дан почувствовал на себе изучающе-вопросительный взгляд золотоволосой девушки с галереи – Ли, Лиор 18. Мечтательная, тонкая, очень добросердечная… Он помнил все, что было у них с Алем. Мог вспомнить, поправил себя Дан. Мог бы, но не станет этого делать. Было не с ним, а о других такое помнить некорректно.
Отчуждение от Ли теперь тоже входило в состав его личности. Все входило в ее состав – даже эпизодическое участие Берна в опыте «обратного зрения» теперь приобрело настоящий смысл.
А сейчас отвлекаться на Ли, на все иное и вовсе ни к чему; забота его и боль его – вот она, рядом: Ксена. Все восстановилось в нем, даже повышенное – против нормального, что ли, уровня у любящих – понимание ее. Наверно, и в этом повинно пережитое на Одиннадцатой, Амебы с их обволакивающим психическим полем. И сейчас Дан чувствовал состояние Ксены почти так же внятно, как и свое, знал даже, сколько ударов в минуту делает ее сердце.
Многовато оно их делает, учащенно бьется – будто секунда в напряженных местах симфоний. И сама она напряжена, натянута: тронь – зазвенит.
Секунда, учащенная смычковая ритмика… и над ней всплывает, набирает силу мелодия. Вот и сейчас она должна возникнуть – партия Ксены.
Он единственный представлял, что ей там довелось пережить после его гибели.
И восхищался силой ее души: нет, куда против Ксены была Ли и все женщины Земли – перенести такое и вернуться, вернуться «психически»!.. И Дан очень хотел, чтобы она почувствовала его восхищение, веру в нее.
Он взял ее ладони (они были как ледышки), поднес к губам, подул, сжал:
– Ну, астронавтка? – улыбнулся ей, сощурив глаза.
Она ответно улыбнулась, сощурила глаза – но лицо ее оставалось бледным.
«Мы будем с тобой всегда. От нас не удалишься ни в пространстве, ни во времени – не спрячешься, не забудешь. Ваши четыре измерения – пустяк, мы достанем тебя по пятому, по восьмому, по энному!..» – звучали в уме бесцветные голоса. Это было в памяти, в душе – и противостоять надо самой, своим рассудком и волей. Никто, даже Дан, не мог понять в полной мере муку ее знания – откуда! Вот и надо изложить все считыванием, дать почувствовать всем людям проблему и опасность.